Вступительная заметка Светланы Мосовой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2008
“Поэт уйдет из жизни — и этим ранит всех”.
Пришел, написал стихи и ушел. И ранил всех.
Он был поэт без книги.
Без единой опубликованной строки.
А поэт без книги — это другая судьба и другой состав крови. (И у нас без книги поэта — другая судьба и другой состав крови.)
Он не был диссидентом. Тайная ересь лишь только в скуке (“мне скучно меж врагов”). Он не был гением места, — никакой “весны в Трушенах” и “зимы в Распупенах”! — никакого “национального колорита” (о, чудный пропуск в печать!), который пользовала лишь посредственность (“посредственность — крапленая колода”). Он никогда не ставил себе никаких творческих задач (какая у песни задача?!). В нем не было той “искренности” — о, этот старый излюбленный штамп всех предисловий советских времен: “Может, этим стихам еще не хватает мастерства, но в них есть главное: они искренни”.
Да искренен и дурак, но что нам с того?..
Его стихам вменялась вина за отсутствие твердой гражданской позиции автора, актуальности и злобы дня — и это правда: в них действительно не было никакой актуальности, кроме одной — таланта.
Он родился в городе, где когда-то скитался Пушкин, — “и лирой северной пустыни оглашая” (о, как же велика была тоска Поэта, если дивный сад казался ему пустыней!..).
Это был город маленьких белых церквушек итальянца Бернардацци, белых цветов на деревьях и нетерпеливых детских губ и рук, окрашенных по осени коричневым соком молодой ореховой кожуры…
Это был город, где воздух — температуры тела, и поэтому так много было в нем обнаженных женских рук и плеч и так много поэтов…
Наум был один из них.
Нет, Наум был один. (Потому что другие — это другие.)
Биография Наума Каплана короткая: родился и жил в Кишиневе, закончил университет, работал сборщиком на заводе, кинооператором, погиб в автокатастрофе. Даты рождения и смерти: 1947—1978.
То есть ушел так невозможно рано, что и биография-то в три строки!..
А на могильной плите еще меньше — всего три слова: “НАУМ КАПЛАН. ПОЭТ”.
Но это “меньше” перевесило. Осталось главное: поэт.
Светлана Мосова
Я выговорил все. И вот меня казнят:
не завтра, не потом, а через час, сегодня.
Натянут, как струна, швартовочный канат,
рубиновый палач спускается по сходням —
неотвратима казнь на берегу морском.
На площади вокруг тепло и многолюдно,
глаза у палача засыпаны песком,
трепещет на волнах трагическое судно.
И вот меня ведут…
Мне скучно меж врагов,
волненье для меня их жалкое безвредно:
мне светит тайный луч из дальних берегов
(в луче блестит топор: то сребряно, то медно), —
подведомственный луч. В фарватере луча —
волшебные слова и обещанье славы,
и мне уже смешно глядеть на палача
и на толпу врагов (червяк тысячеглавый).
Но вот
палач у глаз.
(Его кафтан просох.)
Он плаху пнул ногой. (Пододвигает что ли?)
Ну да.
Последний миг.
И поголовный вдох.
И выкрик палача. Удар. И я — на воле…
(Палачи — отнюдь, по-моему, не подлецы.
Они просто неудавшиеся кузнецы.)
ЗИМА — ТВОЙ СЛЕД
На мне коньки и полушубок
Ванин,
в виду жилища своего сную
неловко,
падаю,
встаю
и снова падаю,
и снег сухой жую,
и мню, что на дуэли ранен,
зима — твой след в моем краю,
и мню, что ранен,
встаю,
шатаюсь, мню и мну
ушанку перед животом,
где продырявлен полушубок Ванин,
и падаю потом,
и говорю:
“Воды на грудь!
Горю!” —
и сам с собою от стыда сгораю,
ведь я-то знаю,
что играю,
зима — твой след в моем краю,
и тяжко сызнова встаю,
и падаю, и слышу:
“Лежи потише,
снегом напою”, —
не открывая глаз
на этот раз,
шепчу: “Скорее, жжет!” —
в крови весь полушубок Ванин,
живот пробит,
и пуля в печени сидит,
и голос: “Жорж, ты только ранен”. —
“Как Жорж?! Я — Пушкин!” —
“Он убит”.
* * *
Я ленивый студент и гороховый шут,
но когда-то меня под венец поведут;
и во всякую ночь: в тишину и в метель —
буду с милой моей я ложиться в постель.
Как я буду обласкан, как весел и сыт;
я позволю себе все, что Бог повелит…
Но пока я стою на другом берегу
и чужая жена отдыхает в стогу.
* * *
Твои мне открываются черты,
как будто бы в классической Венере;
голубушка с младенцем в полусфере,
итак, мы у таинственной черты.
Лицо твое загадочно светло,
и страсть моя тебя не занимает,
меня же безотчетно вдруг пугает
нелепый профиль тела твоего.
Как странен, как значителен итог
любви моей, слепых прикосновений,
какой простой, какой расхожий гений
ступает к нам сегодня на порог.
Он, верно, и с душой соединит
порывы наши в маленьком созданье,
и это не уложится в сознанье,
и способ действа вечно будет скрыт.
Грядет игра, туманная игра,
но, милая, нам счастливо, не так ли?
Мы как-никак участвуем в спектакле
на стороне страданья и добра.
СТРАТЕГИЯ
Я буду осторожен,
и я не попаду
туда, где нож без ножен
в ночи зовет беду,
туда, где воскресенья —
дни пьяных забияк,
где гостю оскорбленье
наносят просто так.
А если здесь, на месте,
меня обидят — пусть,
я воздержусь от мести
и первым извинюсь.
Пусть называют трусом —
на это наплевать,
я сам считаю плюсом
способность промолчать.
Поэту в бранном деле
не выпадет щедрот,
поэту на дуэли
вовек не повезет.
Пускай он зло забудет:
самим себе назло
зло помнят только люди,
содеявшие зло.
А он, страдалец певчий,
заботлив, добр и мил:
“Друзья, теперь мне легче,
я нынче всех простил…”
И кровь на паперть брызнет
из горла. Стихнет смех.
Поэт уйдет из жизни —
и этим ранит всех.