Вступительная заметка Якова Гордина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2008
ї Яков Гордин (вступительная заметка), 2008
Печально-выразительный документ, предлагаемый читателю, разумеется, не может соперничать с гениальной имитацией Гоголя. Но это и не просто реальная история о вхождении в таинственный мир безумия. Это удивительный рассказ о том, как череда заурядных бытовых событий превращается в воображении потрясенного человека в мучительную фантасмагорию. Эти сбивчивые, сумбурные картины превращения привычного мира в мир загадочный и враждебный — яркий комментарий к откровениям Поприщина. И там и здесь — “хождение по мукам”.
Горько-трогательно требование автора исповеди — “считать меня, бывшего в больнице, не как душевнобольным, а как человеком, бывшим на испытаниях”, то есть прошедшим путь искупления грехов. Уверенность его, что над ним проводятся какие-то жестокие “эксперименты”, немало говорит о мировосприятии и самовосприятии русского человека конца XIX века. Ибо сквозь бред безумца всегда просвечивает сущность окружающей реальности.
Подлинник документа под заголовком “История болезни одного из служащих
при Дирекции Императорских театров, признанного душевнобольным” обнаружен в домашнем архиве Л. Н. Рахманова. Как он попал туда — неизвестно. В тексте в основном сохранена пунктуация оригинала.
Яков Гордин
Перед праздником Рождества Христова за три или за четыре дня прошлого 1888 года, т. е. около 20 числа декабря месяца, ко мне обратилось двое из служащих при Дирекции императорских театров, а именно: Ар. Лог. Вальд… и капитан Ал. Вл. Клеч… с приглашением позавтракать вместе, для чего мы отправились в Коммерческий трактир, что на углу Толмозова переулка.
Здесь за закуской капитан сказал, что лучше иметь дело с подлецом, чем с человеком не особенно умным, я узнал Вашу жену, ибо много о ней слышал, а посему Вы у меня в руках и, расплачиваясь за угощение, сказал, что, по всей вероятности, пьет со мною водку в последний раз. Выходя из трактира, где мы занимали отдельный номер, нас встречает компания, в которой был машинист Ал. Ив. Петр… с помощниками декораторов, между ними был Унгеб…
На слова капитана я не обратил должного внимания, но через два дня после этого случая, моя жена, против обыкновения, поздним вечером подняла штору в столовой и открывши грудь, стала меня упрекать, что я на днях был в трактире и начинаю ее совсем забывать, а посему ей от этого очень тяжело и она готова меня оставить и переселиться к родному брату. Меня это потрясло до дурноты и я, по ошибке, вместо лавровишневых капель выпил сулемы.
После этого неожиданного приема столь энергического средства я насильственно вызвал усиленную рвоту, а расстройство желудка получилось само собою; жена мне достала молока, докторов не могла разбудить, и я к утру почувствовал в себе слабость, но, несмотря на это, был в конторе и получил талон на жалование рабочим за декабрь месяц. Вернувшись домой, я лег и попросил к себе доктора Действительного Статского Советника Куприянова, который мне посоветовал положить на живот компресс.
Далее вечером я был на Сенной, купив двух зайцев, вернувшись, услышал в кухне тяжелое дыхание, не принадлежавшее ни моей жене, ни моим собакам; как теперь я объясняю, не были ли это звуки, раздававшиеся в верхней квартире и доходящие в нашу по чехлу водопроводной трубы? Сие обстоятельство вызвало меня на то, что я позвал в квартиру дворников и при них только взял сбереженные мною 2850 рублей сериями Государственного казначейства и билет внутреннего с выигрышами займа и отнес их в участок, где хотел отдать на сбережение их приставу Московской Части того участка, который помещается по Малой Московской, но дежурный Околоточный Надзиратель сообщил мне, что пристав навряд ли примет от меня деньги, ибо это не в обыкновении у него. Во время пребывания моего в участке пришла моя жена, принесла мне калоши, и мы вместе отправились из участка.
Дошедши до ворот дома, в котором мы жили, я распростился с женой и отправился к доктору Нивинскому, дабы он освидетельствовал мой половой орган, ввиду того обстоятельства, что накануне того дня, когда я был с конторскими служащими в трактире, я имел сношение с женой, а ночью после посещения трактира было соитие семени, и засим я чувствовал слабость в продолжение нескольких дней. Эту слабость я приписывал свойствам красящих веществ, находящихся в малиновой настойке, которая была подана в графине и представлялась домашнего приготовления. Это обстоятельство еще более усиливалось во мне, ввиду того, что капитан, распростившись с нами, отправился в соседний номер, где, как он нам сообщил, находилась его знакомая, старушка акушерка…
Доктор прописал мне подобающие лекарства. Когда же я возвращался из участка с женой, то сзади нас шел человек среднего роста, немного выше меня, испанского типа, брюнет с небольшой эспаньолкой, с черными усиками. Этот человек вошел в ворота, за моей женою, того дома, в котором я жил, на это тоже я не обратил никакого внимания.
Возвращаясь от доктора, я зашел в аптеку, где заказал лекарства, а оттуда вернулся домой. Где лег спать раньше обыкновенного, но тоже слышал тяжелые дыхания, раздававшиеся как будто из кухни, причем даже как будто бы говорил какой-то человек, что нужно побольше крови. Это обстоятельство я нынче объясняю тем, что подобные звуки могли доноситься по футлярам водопроводных труб с верхней или нижней из квартир. Жена моя села за фортепьяно и играла, спрашивая, хорошо ли идет, кроме того сообщила, что у ней имеется на примете кухарка с мужем, которую ей рекомендовали, на практике, лица, которых она не слишком много знала, практику же ей дал сапожник Ананьев, у которого одновременно тоже пришлось принимать. Сапожник этот жил тогда по Фурштатской, а другая практика была по Моховой; между прочим, надо заметить, последняя родивица была из прежде служивших при театрах.
На следующий день утром я отправился в контору и Контроль. По дороге мне бросилось в глаза кривлянье многих лиц, которые повторяли мои жесты, т. е. когда я вынимал платок, то многие делали то же, когда я размахивал руками, еще больше нашлось подражателей, когда я ускорял походку, они производили подобные же манипуляции. Некоторые шествовали со мной по одному пути, другие же сворачивали быстро в сторону; разумеется, всему этому я не придал ровно никакого значения, но все это показалось, по крайней мере, курьезным.
В конторе <я> встретил в этот день громадное количество рабочих: портных, сторожей, вахтеров и прочих. В конторе я написал рапорт о выдаче мне для рабочих вознаграждения к новому году, и таковой был продиктован писцом Захаровым, достаточно неточно, посему сумму, которая была выдана по сему рапорту, я не могу знать, ибо в нем и примерно не было проставлено размера вознаграждения.
Возвращаясь из Министерства я, по пути, встретил П. Х. Анна, который мне без всякой логической связи бросил в глаза следующее: “Попробуйте теперь отказаться от Вашей прежней наложницы Ан. Пет. См…, которая ныне состоит швеей при театрах”. Я на эти слова только пожал плечами, потому что во все время службы никогда не встречался ни со старыми любовницами, ни никогда ни с кем из служащих не вел никакого разговора о любовницах, в продолжение 6 лет службы при Дирекции.
Все эти вышеупомянутые обстоятельства заставили меня допустить, что моя супруга может находиться под весьма неблагоприятным для меня впечатлением, и я счел нужным вечером того же дня поместить скопленные мною деньги у профессора М. А. Шиш…, с которым я имел раньше дела ввиду того обстоятельства, что он высылал мне жалования за границу, и ввиду того, что он человек семейный, что он человек, живущий на казенной квартире, и человек состоятельный. Я желал, чтобы эти деньги пролежали у него не дольше праздников, ибо даже предполагал, что жена от меня уйдет и я, оставшись один, могу быть ограблен. Ночью накануне того дня, когда я ходил к профессору, я заметил, что из моей квартиры понимают сигналы, даваемые зажженной свечой; не могу сказать, кто приучил живущих напротив моих окон соседей к этим сигналам, но весьма вероятно, что соседи, живущие надо мной в верхних этажах, из которых третий был занят какой-то учительницей, а четвертый хозяином трактира, помещающегося на углу М. Московской улицы.
Сигналы, даваемые свечой, я открыл совершенно случайно. Я зажег свечу, свеча зажглась у соседей, живущих визави в третьем этаже, я свечу потушил, сей же час повторилось то же самое у соседей. Через несколько времени, ввиду расстроенного желудка, я опять <зажег свечу> — тоже сигнал немедленно последовал ответный, и так я поступал до десяти раз, а сигналы ответные следовали один за другим весьма исправно. Это обстоятельство еще больше увеличило во мне вероятность, что как моя жена, так и я находимся под каким-то внешним влиянием, весьма осязательным, чтоб не обратить на себя внимания, из простого чувства самосохранения.
Профессор, взявши от меня деньги, составил опись денежным знакам и дал мне расписку, говоря, что я только тогда получу оставленное мною, когда представлю врученную им мне расписку. Мне это показалось немного странным, также не могу пройти молчанием и того обстоятельства, что, когда я нанимал извозчика к профессору, то у саней стоял доктор Куприянов, бывший у меня накануне, а на Невском проспекте у Б. Конюшенной улицы за мной следом стал ехать берейтор В. Ав. Шах…, у которого была какая-то особенно неприятная улыбка на лице и перед которым я вовсе не хотел бы открываться о моих сбережениях, ввиду практических неудобств.
Подобные условия заставили меня обратиться к первому Околодному Надзирателю, стоявшему на посту на углу Больш. Морской и Невского, чтоб он указал мне ближайший участок, где я бы мог повидать пристава; и действительно по Б. Морской я был у пристава и на коленях просил принять от меня деньги на хранение, потому что я заметил за собою погоню. Но пристав мне объяснил, что не имеет права принять от меня денег и что следует обратиться с подобной просьбой к Приставу своего участка, на что я заметил, что последний не желает их взять, ибо так объяснил мне дежурный Околодочный Надзиратель, у которого я был накануне; кроме того я даже просил дать мне подчаска проводить в свой участок, ибо находил опасным возвращаться назад с деньгами в свой участок, потому что было поздно. Пристав мне посоветовал отправиться к г. Градоначальнику; выходя из ворот участка, я увидел поблизости берейтора В. Ав. Шах… и одну женщину, которая приходила в Михайловский театр к Поручику М. С. А… с визитной карточкой Оголайт.
В Канцелярии г. Градоначальника я увидел дежурного Полицейского офицера, который мне посоветовал отнести деньги к знакомым, что я и сделал, прося все-таки следить за ними. Берейтор В. А. Ш… меня проводил на извозчике вплоть до квартиры профессора М. Ан. Шиш…
Возвращаясь от профессора, я сел на извозчика, который меня — чтоб вести через Николаевский мост — повез по направлению к 11 линии В. Острова, я стал его задерживать и напоминать о правильной дороге, но он ответил мне на это смехом, почему я слез с саней и пошел пешком до конки, которая начинает рейс от дворца у Николаевского моста. Но на мое несчастье в конку вошла женщина, которая была у меня прислугой, когда я жил по Пушкинской ул., д. № 9, С<нрзб.>. Эта женщина между прочим была раньше горничной у певицы Бичуриной. Ввиду щекотливости положения я вышел из конки; между прочим четыре дня перед этим, господа, это факт, та же женщина встретилась мне по Б. Садовой и обращала на себя общее внимание всего Апраксина рынка тем, что предлагала каждому вопросы из легковых извозчиков, как пробраться к Вяземскому дому, с тем же вопросом обратилась и ко мне, но я ей ответил, что таких вещей стыдно не знать, на что она заявила: “Ведь Вам теперь остается один Вяземский дом”, а когда я ее обругал, то она мне ответила: “Вы ничего мне не можете сделать”.
Я заметил, что за этой женщиной следило двое мужчин. После того, как я вследствие щекотливости слез с конки, эта женщина сошла тоже, после чего я пустился бежать со всех ног и вдобавок по середине улицы и избрал путь, по которому обыкновенно ходил. По дороге я уславливался с извозчиками, которые ломили с меня цену невероятную, и я, читая молитвы, подвигался бегом к моей квартире. За сим по Чернышеву переулку на углу Б. Московской улицы я встретил карету, в которой сидела моя жена с берейтором В. Ав. Шах…, а я продолжал следовать домой с намерением подождать свою жену у дверей моей квартиры на парадной лестнице.
Во время ожидания дворник мне предложил посидеть у подручных, я ответил, что могу ожидать у двери моей квартиры, ибо хотя у меня и был в кармане ключ от нее и лампы в ней горели, но дверь была заперта на задвижку изнутри, а жена была уведена из квартиры через черный ход, задвинув задвижку изнутри от парадной двери по обыкновению.
Во время ожидания сверху спустилась та же женщина, которая сидела в конке, я закрыл лицо руками и зарыдал, после этого, спустя немного времени, явился старший дворник и околодочный Надзиратель, у которого я был накануне, и препроводил меня в Московскую часть, говоря, что пускай же Вас освидетельствуют в приемном покое, быть может, вы и действительно больны.
В приемном покое меня встретил фельдшер, который довольно долго разговаривал со мною и сообщил между прочим, что это ничего не означает, что Вы здоровы, у вас такое <нрзб.>, что Вы должны здесь остаться. Я, конечно, успокоился в приемном покое, находя себя под защитой Полиции. Здесь мне захотелось поесть, почему я послал за колбасой, хлебом и папиросами; поевши, я лег отдохнуть, но сейчас же явилась какая-то женщина к сторожу и сказала, что она послана женой профессора М. А. Шиш…, после чего дверь отворилась и вошла вышеупомянутая женщина в приемный покой и приблизилась ко мне. Я встал на ноги и сообщил, чтобы она не беспокоилась, ибо я не сплю и карман крепко держу. После чего она рассмеялась и ушла, а я из предосторожности, чтобы кто-либо не вытащил той записки, которую мне вручил профессор, разорвал последнюю в куски и бросил за форточку.
После этого сеанса мне велели уйти в отдельную комнату, где пребывая, я вскоре услышал плач моей жены, это потрясло меня до последней степени, я даже вспоминаю, как от нее отнимали мое обручальное кольцо. После этого меня вывели к штаб-офицеру, который страшно был мною недоволен и велел отдать ему все мои вещи и надеть халат и туфли.
С этого времени начинается моя замкнутая десятимесячная жизнь аскетика, больного, замкнутого за решетками, как арестанта, находящегося почти все время под действием сеансов экспериментаторов.
Сеансы начались уже в приемном покое Московской части. Над моей кроватью висел фонарь с решеткой, на последнюю <нрзб.>, и усилиями больных ли, или фельдшера, или сторожа доведено было ее состояние до того, что тень, отбрасываемая ею на стенку, представляла собой группу людей, стоящих на коленях, а между ними выделялось трое стоящих на ногах. Мне представилась почему-то сия группа изображающей Государя Императора, окруженного народом, стоящим перед ним на коленях, и ввела меня в умиление, посему я заплакал и даже был раздосадован, что еще двое каких-то лиц, кроме Государя, стояли на ногах. Конечно, подобному умилению способствовало полнейшее уединение, одиночество и тишина. После этого случая несколько дней мне не было дано ни есть, ни пить. За сим сторож, прислуживающий при камерах заключенных, открыл окно и предложил мне бежать, если я не хочу умереть голодной смертью.
Одежда моя состояла из халата и туфлей, и я в мороз не менее 10 градусов спустился по привязанным и связанным сторожем простыням на двор части, а оттуда ушел в первый проходной двор, расположенный за Московскими Казармами, с тем, чтобы найти какую-нибудь тряпку и прикрыть ею голову, без чего побоялся идти к жене по всем улицам, причем полагал даже, что она арестована, как и я, почему странствования должны были продлиться. Но тряпки не удалось мне найти.
Странствуя таким образом около помойных ям проходного двора, я поел несколько снегу, чем утолил мою жажду, даже ввалился в дом, по всей вероятности терпимости, и просил дать мне шапку, которую я хотел им на следующий день возвратить, ибо без шапки могли меня испугаться, принявши за умалишенного; из участка же через окно выгнал меня тот, который кормил ежедневно, и я полагал, что это следует сделать дабы не возбудить в нем неудовольствия и вместе с тем избавиться от голодной смерти, ибо как жажда, так и голод не свои братья. В шапке мне было отказано, на возвращенном пути оттуда, где наделали много шума ввиду моего странного костюма; в сенях я наткнулся на крынку сливок с пенкой, почему и съел последнюю, это и было единственное преступное дело, которое я совершил во вред ближнему?!.
Подкрепивши свои силы чужой собственностью, я отправился дальше и на пути был настигнут не менее как пятью человеками, которые меня порядком отдубасили и отправили обратно в часть. Там г. штаб-офицер сказал: “Что, дружиннику захотелось погулять?” Надо заметить, что дружинниками называются батраки на буксирной линии между Рыбинском и Астраханью для перевозки грузов. Через два дня после этого события я был отправлен в больницу Святого Николая для душевнобольных. По дороге шествия карету открывал один из сопровождающих меня полицейских и показывал встречающимся по пути городовым.
В больнице я был подвергаем многочисленным и многообразным сеансам, сопровождавшимся надлежащим количеством побоев, поранений и голодух. В больнице один из первых сеансов был обставлен следующим образом: я лежал в комнате, окрашенной зеленой краской, комната выходила окном в сад, так что я видел только голые ветви и часть неба. Небо бывало поистине иногда прекрасно, в саду щебетали воробьи, в больничных постройках, равно как и вблизи у соседей, распевали петухи. Я в этой комнате пролежал несколько дней, где между прочим сторож меня приучал, как нужно держаться, дабы переговариваться с соседями, например, если кто-либо из служащих будет с Вами дружен, то он начнет кашлять своеобразно, постукивать щеткой, или издавать ногами звуки, и все сие может условно выражать требуемое; подобные рассуждения доносились до меня из-за перегородок, как будто бы был устроен для разговоров телефон. Конечно, я никаким этим звукам не придавал особенного значения, потому что не терял животного инстинкта и не находил нужным с кем бы то ни было вступать в какой бы то ни было союз.
В комнате, где я лежал, на стенку кровати, по всей вероятности, были вделаны планки <нрзб.> таким образом, что из-под штукатурки, окрашенной зеленой краской, выступали кромки двух прямоугольников, представляющихся двумя вделанными в стенку ящиками. Посредством звуков, похожих на телефонные, я был подготовлен к следующему: что за штукатуркой в стене находятся ящики, из которых я должен взять положенное туда мое сбережение и награду за свою службу при Дирекции. Был день праздничный. Я крепко спал, по всей вероятности, под действием опиума, подбавленного в кушанье. Вполне проснувшись, я услышал голос телефона еще явственнее, который мне подсказывал о том, что я должен разломать штукатурку и выдвинуть ящик с тем, что мне предназначалось. Я поднялся с кровати и стал <нрзб.> штукатурку постукиванием, действительно последняя начала обваливаться весьма легко, около обозначавшихся квадратов, очевидно, что она была сделана не особенно давно и не одновременно с остальной. Увидев успех, я стал более энергично обдирать ее и, когда ободрал около 1/2 квадратного аршина, то был застигнут за этой работой служителем с доктором Бучинским, последний осмотрел стенку и сказал: “Вот и работа для архитектора”. Сторож же с другим таковым же, по уходе доктора, стали меня спрашивать, зачем я это сделал. Я ответил, что внутренний голос мне подсказывал разрушить штукатурку, выдвинуть из стенки ящик и взять из него то, что мне предназначалось к празднику в награду. Услышав это, они начали меня ругать, за сим бить и завязали в корсет, говоря: “Не смей ломать стен”; я, обливаясь горячими слезами, молился Богу, после чего слег на несколько дней в кровать, после этих побоев.
Второй из сеансов был следующего рода: я был положен на кровать тоже, по всей вероятности, под влиянием одуряющих веществ и окружен сторожами, а лежа, слышал голоса многих людей, которые плакали и терялись ввиду того, что совесть их терзала, вследствие их погрешностей; я по прошествии некоторого времени поднялся с кровати, подошел к двери, которая была отперта в коридор, но мне сторож сказал: “Вам не следует туда ходить, ибо вы ни при чем тут”, я вернулся назад и лег, а ко мне вскоре пришло духовное лицо с крестом, какие употребляются на немецких гробах, и поблагословил им меня, я помолился и опять уснул, ибо действие одуряющих веществ было сильное.
Третий сеанс мне представил нижеследующее: в один из зимних дней явился в камеру сторож и открыл ее, я вышел в коридор и увидел фельдшера с большим количеством конвертов с черной каймой и двух еще фельдшеров с корзинками, наполненными лекарствами, и в белых длинных передниках, покрывающих их одежду с головы до ног, один из них получил от фельдшера с конвертами приказание войти в мою комнату, а другой вошел в соседний номер. Я только заметил, что конверты в руках перетасовывает очень быстро и нерешительно и что фельдшер, вошедший в мой номер, был значительно взволнован и пригласил меня с собою в камеру. Я последовал и, по всей вероятности, под действием хлороформа был ранен в третий палец на левой руке. Раненный, я спал беспросыпно несколько дней. После чего меня стали водить на перевязки и непременно требовали после каждой перевязки целовать фельдшеру руку, да кроме того сильно действовали паникой, говоря, что Вы, по всей вероятности, сошли с ума навсегда, но голуби, сидящие на подоконниках перевязочной комнаты, возвращали мне инстинкт.
В этой комнате рану на левой руке мне обмывали, а самую руку завертывали в паклю. Подобный образ действия я приписываю ныне тому обстоятельству, что рана на пальце дала мне возможность заняться ею и забыть про остальное, а мой мозг отдыхал, пребывая в совершенно новой отрасли рассуждений. На перевязках я умолял меня больше не уродовать, ибо мне нужны мои органы для дальнейшего существования, а кончить свою трудолюбивую жизнь на 35 году от роду я считаю преждевременным. Кроме этой раны я имею повреждения на правой ноге, в виде впадин черепа от пиявок, а на правом боку знак от поражений, бывших у меня, по всей вероятности, в больнице, от неизвестных мне причин.
Интересен и подобного рода сеанс перед окнами больницы: с той стороны, которая выходит ко дворцу, левее церкви, иногда вывешивался флаг, а ряд расположенных на домах флюгеров и труб на заре или в сумерках представляет собой вид войска, расположенного по частям, на известном расстоянии один ряд от другого, например повзводно на взводной дистанции, и в одном из взводов виднеется знамя. Это явление, когда эксперимент находился под влиянием телефонных звуков и одуряющих веществ, принимаемых с табаком, который раздается больничным начальством, производит на него потрясающее влияние, в особенности когда он болен, но благодаря Господу Богу я не терял инстинкта, был в состоянии очень основательно проследить переход этой туманной картины, составленной из флюгеров, в более явственную, во все время пребывания дневного освещения, так что она на меня производила весьма приятное впечатление и не раз я любовался ею.
Но рядом с тем удовольствием, которая приносила мне восходящая заря, были случаи и подобные нижеследующему. Я был брошен между многих экспериментов, лишившихся правильного животного инстинкта, они, между прочим, заметили, с какой жадностью я смотрел, как они курили, и посему и советовали с ними войти в дружбу, чтоб получать курево, я разумеется отстранился, ибо не видел между ними ни одного, которого характер и привычки были бы схожи с моими, а посему молодцы принялись за меня однажды энергично. Ты, говорят, сукин сын, что же с нами не ведешь компанию, давай ребята дуть его — и действительно отдубасили до обморока, в котором я пребывал несколько дней, лежа в постели. Другой раз, раздевши догола, бросили меня в отдельную комнату, говоря, через тебя знаем, кто ты такой, с какой стати нам с тобою церемониться, — и тоже не обошлось без пинков и без надруганий.
Еще для примера я представлю сеанс, полный своеобразной аллегории, дело обстояло следующим образом: в комнате было тихо и темно, я находился в полусонном состоянии, в одном углу теплилась керосиновая лампочка, около нее стоял человек, который действовал на винт обыкновенного винтового пресса вертикального, для прессования бумаги, за сим явилось второе лицо, которое, очевидно, подбавляло в меня одуряющих веществ, имея, надо полагать, на губочке раствор хлороформа, и начало меня растирать, как это делают массажисты, и при этом говорило нижеследующее: “Посмотри, как тяжело работает сей человек у пресса, — который действительно, ворочая винт, <нрзб.> кряхтел, — я должен тебе сказать, что у тебя не хватит физической силы сравниться с ним, а я человек военный и хочу быть руководителем в работах у физически занимающихся лиц, ты же отныне никуда не годен, и я могу тебе доставить что-либо только тогда, когда это встретится нужным; ты в моих руках, и я сейчас могу тебя задавить, но пока прощаю…” Конечно, по всей вероятности, это были больные субъекты, но где они взяли пресс и где они так ловко выучились заниматься массажем, я положительно не могу сказать.
Раз один эксперимент чуть не задавил меня простынею, во время сна, обернувши последнюю около шеи и привязав оба конца к балочкам кровати. Много было и других сеансов, более причудливых и более щекотливых, но о них можно умолчать, ввиду того обстоятельства, что изложение выходит слишком длинное.
Но, несмотря на все сеансы, совершаемые со мною, я не терял ни <нрзб.>, ни забыл ничего, ни мысли мои следуют нелогически одна за другою, не представляется мне ничего чудовищного, ни не могу сказать, чтоб испытывал головные боли, ввиду всего этого, покорнейше прошу исходатайствовать мне, на будущее время, законный путь существования и считать меня, бывшего в больнице, не как душевнобольным, а как человеком, бывшим на испытаниях, ибо я убежден в нормальности моих умственных способностей и чувствую достаточное количество как энергии, так познаний и отважности в себе, дабы заниматься не только прежней, но и новой специальностью.
Эту краткую историю своей болезни я составил, дабы вернуть мое доброе незапятнанное имя, ввиду того обстоятельства, что не чувствую за собою ни малейшей вины, которая могла бы оправдать подобное отношение ко мне не только вообще всех честных людей, но и медицинский персонал (так! — Ред.), почему даже желал бы, чтобы это рассмотрение было представлено на усмотрение лейб-Медика Высочайшего Двора, который может меня поставить на законный путь, дабы дальше заниматься по моей специальности.
Составлено в декабре 1889 года Технолог Ад. Образцов