Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2008
Борису Натановичу Стругацкому 15 апреля 2008 г. исполняется 75 лет. Редакция и редколлегия “Звезды” сердечно поздравляют своего давнего друга и автора нашего журнала с красивой датой.
ї Вячеслав Вс. Иванов, 2008
В толстых журналах о братьях Аркадии и Борисе Стругацких у нас пишут не так часто, к причинам этого мы обратимся ниже. И все же выбор для рассмотрения именно этих авторов едва ли нуждается в объяснении. Они принадлежат к числу наиболее часто читавшихся и издававшихся писателей последнего полустолетия. Об их читательской известности говорят тиражи прежних отдельных изданий, давно разошедшихся и если и сохранившихся в частных коллекциях, то в сильно зачитанном виде, недавние собрания сочинений и целые серии переизданий, в том числе увеличившихся в последние годы электронных и академических, с публикацией вариантов и черновых текстов. Вышла и двухтомная энциклопедия — словарь употреблявшихся ими терминов, отчасти с пересказом их теоретических построений1 . Не отставали и переводчики — большинство написанного Стругацкими тут же издавалось по-английски и раскупалось (найти старые переводы теперь трудно), немало вышло переводов на разных языках Восточной, Центральной и Западной Европы. За рубежом — в Польше, Соединенных Штатах, Израиле — напечатаны монографии, им посвященные. Мы помним время нелегального или полулегального распространения машинописных и ротопринтных копий их запрещенных или малоизвестных текстов в самиздате и тамиздате. В те времена, о которых начинают мечтать люди, совсем старые и теряющие память или ничего не подозревающие о прошлом очень молодые, про Стругацких и их эволюцию рассуждали в небезопасных кружках, собиравшихся в тесноте на кухнях. Их произведениями и интервью с самыми разнообразными откликами и комментариями к ним полны теперь сайты Интернета. К восторженным читателям Стругацких принадлежат космонавты и известные математики. “Фанаты” Стругацких живут в мире их вымыслов подобно тому, как люди надолго окунаются в демонологию “Мастера и Маргариты” Булгакова и “Розы ветров” Даниила Андреева. Стругацким удалось создать свой, населенный их любимыми персонажами романный мир, охватывающий большую часть Вселенной (главным образом XXII века н. э.), в который погружаешься, как в Париж “Человеческой комедии” Бальзака или в придуманный Фолкнером южный штат. Общепризнано значение “Сталкера”, сделанного по мотивам четвертой главы “Пикника на обочине” Андреем Тарковским при их участии (а отчасти и в мучительно плодотворном противоборстве с ними, описанном Б. Н. Стругацким2 ). Уже который год Алексей Герман занят съемкой фильма “Трудно быть богом”, слухи о нем заранее будоражат будущих зрителей. Роман с этим названием лег в основу популярной ролевой игры, главный участник которой (но не одноименной книги Стругацких, лишенной нынешнего раннекапиталистического снобизма) — выпускник секретной “элитной школы” (уж не он ли герой нашего времени или хотя бы карьерной части молодежи вроде “наших”?). Среди создателей десятка кинолент, Стругацкими вдохновленных, кроме названных, были и такие режиссеры, как Сокуров (фильм “День затмения” по роману “За миллиард лет до конца света”). В 2006 году разноречивые суждения вызвал фильм по повести Стругацких “Гадкие лебеди” (с Григорием Гладием, играющим писателя Банева, и петербургскими школьниками в ролях ребят фантастического интерната), снятый Константином Лопушанским (за двадцать лет до того поставившим “Письма мертвого человека” по сценарию, в котором принимал участие Борис Стругацкий). Для социолога столь широко разветвившаяся слава — бесценный источник для наблюдений, которым многие уже воспользовались. Быть может, не меньшее значение имело бы и выяснение причин резкого и безоговорочного неприятия Стругацких многими ценителями современного авангардного искусства.
Мне хотелось бы начать эту попытку оценки современного места Стругацких в нашей культуре с их характерной аудитории и взаимоотношений с ней. Стругацкие, как и их герои и основной круг энтузиастов их творчества, — дети той научно-технической революции, которая вопреки всем запретам и препятствиям с опозданием докатилась до России в середине пятидесятых годов прошлого века и объявила о себе очень громко. Среди самых резвых голосов в этом хоре зазвучало и ими сказанное. У них есть сочинения (“Понедельник начинается в субботу”, “Сказка о тройке”), целиком посвященные нескладному советскому быту нашей науки того времени, сказочным (в буквальном смысле слова, определившем и фольклорную стилистику названных книг) успехам и бескорыстию многочисленных рыцарей науки и безобразию бюрократов вроде заведующих отделами кадров, поставленных надзирать за ними. Они сумели написать об этом лихо, залихватски весело, в духе издевательских песенок и хулиганских капустников тех лет, соединив в сатире традиционные образы народной мифологии, Бабу-ягу, домовых и ведьм, с такими воплощениями науки нового времени, как демоны Максвелла. В таком позднем романе, как “Отягченные злом”, отчасти сходную роль получат мифологические архетипические персонажи — Демиург и Агасфер (с остраняющим и опрощающим его отчеством Лукич).
Братья Стругацкие получили разностороннее образование и как ученые трудились потом и в гуманитарной сфере, и в области точных знаний — старший брат был японистом, переводил средневековые и новые японские тексты, младший, окончивший ленинградский “Матмех” как астроном, работал в Пулков-ской обсерватории, а потом увлекся по-любительски звездной астрономией и компьютерами. Стругацкие ощущают вкус современной науки и тех ее самых увлекательных направлений, которые советские гонители тщетно пытались не пропустить через границу. По темам Стругацких можно угадать набор тогдашних увлечений наших ученых ( с современной точки зрения, например, непропорционально мало места у них занимают работы по исследованию мозга, о чем, вероятно, преимущественно бы стали фантазировать сегодняшние писатели их калибра). В части, касающейся будущего робототехники и связанных с ней практических приложений кибернетики, тогда у нас только что разрешенной, Стругацкие были вполне прозорливыми. Они обращали внимание на все новое, появлявшееся в то время, даже если оно и пугало официальную науку. У них можно найти, например, опыты использования выдвинутой талантливым астрономом Козыревым теории времени и его связи с энергией, которая была решительно отвергнута многими известными физиками (Б. Н. Стругацкий позднее писал, что при всей спорности и возможной ошибочности этой красивой теории она была для них “сюжетообразующей”). Не прошли они и мимо математической лингвистики и первых шагов по применению точных методов в гуманитарных науках, обсуждавшихся на конференциях в Эстонии. На потенциально вероятных приложениях математической лингвистики основан и использованный в полуавтобиографической книге “Хромая судьба” способ объективной оценки текста писателя. В нем авторы, сетуя на невозможность придумать что-либо новое, потом сами увидят повторение идеи рассказа 1917 года “Menzura Zoili” (“Зоилов измеритель”) великого японского писателя прошлого века Акутагавы. От аспирантов Алма-Атинского университета в начале 1960-х годов я слышал песенку об их научном руководителе (М. М. Копыленко) со строчкой “Структуральнейший лингвист” из только что вышедшей повести Стругацких. Структурная лингвистика тогда у нас едва добилась права на существование. В мирах Стругацких она уже торжествует, помогая (способами, которые авторы никак не объясняют) осуществить автоматическую дешифровку и перевод посредством кибернетического транслятора с языков обитателей других планет на наши, человеческие. Наука тогда ощутила себя свободной, можно было острить и радоваться: самое тяжелое, казалось, осталось позади. Было далеко до новой попытки сначала уморить и безденежьем выпихнуть из России науку, а потом снова ее подчинить чиновникам-бездельникам.
Королев, пройдя “шарашку” после лагеря, где ему пришлось совсем худо (голодал, был на грани смерти от истощения), приступил к реализации плана освоения космоса. В то время, когда Россия стала зачинательницей в этой области, вместе с ее ракетами и первыми космонавтами или даже еще раньше, их опережая, в космос полетели и научно-фантастические рассказы, повести, романы, фильмы. Среди фантастов, писавших о космосе, буйством воображения и умелым видением открывающихся перспектив науки, делавшим выдумку интересной и для ученых, выделялись Стругацкие. Уже в одном из первых циклов рассказов о внеземном разуме — повести в трех частях “Извне” — заметна оригинальность и острота придуманного: в космосе витает и приземляется на нашу планету посланный иной цивилизацией космический корабль, населенный одними роботами и собранным ими зверинцем, где есть чудовища разных планет (этот зоопарк пришелся писателям по вкусу, они не раз к нему возвращались в других книгах). Археолог Лозовский, случайно похищенный роботами, а потом чудом пробирающийся на корабль, оказывается среди снующих мимо него устройств, не интересующихся двуногими разумными существами, и чуть не погибает от отсутствия еды и питья. Он тщетно обращается к роботам за помощью и остается в полуобморочном состоянии, пока они не связываются со своими инопланетными хозяевами. После сеанса телеобщения с ними, о котором у Лозовского сохраняется почти бредовое воспоминание, его, обессиленного, возвращают на Землю.
Значительная часть сочинений Стругацких о космосе посвящена XXII веку. К этому времени, по мысли Стругацких, вовсю идет освоение таких планет, как Венера. Спустя полвека мы видим, что в сроках они в основном не ошиблись: большие экспедиции с высадкой людей на поверхность Луны и Марса планируются на будущие десятилетия (число желающих отправиться в первый марсианский полет в Америке велико — и здесь вспомнишь Стругацких). Сложнее обстоит дело с открытием жизни (особенно разумной) на других небесных телах. Когда Стругацкие писали основные свои вещи о космосе, ученые были заняты обдумыванием и решением задачи установления связи с внеземным Разумом. По теоретическим соображениям казалось, что мы знаем частоту, на которой вероятно получение сигналов от наших возможных партнеров. Налаживанием связи с ними на этой волне по хорошо разработанному плану уже занимались радиоинженеры. Другие специалисты совместно размышляли о деталях контакта с инопланетянами. В повестях и романах Стругацких отразилась лихорадочность этих жизнерадостных и жизнелюбивых поисков, которыми наука была охвачена в 1960—1970-х годах. Их любимые герои — Горбовский и Комов — рассуждают о становлении “галактического человека”, вступившего в контакт с разными типами внеземных цивилизаций.
В этом Стругацкие невольно — скорее всего, если и зная о хотя бы некоторых из своих предшественников, то только в самом общем виде, — продолжают давнюю линию русской космической философии, к которой примыкал и хорошо им знакомый Циолковский (непосредственный предшественник Королева, высоко ценившего подробности его далеко шедших замыслов и настаивавшего на необходимости их выполнения). Мне кажется одним из бесспорных свидетельств проницательности Стругацких то, насколько их персонажи вписываются в продолжающуюся уже вторую сотню лет традицию российских размышлений и мечтаний на космические темы. Общую идею сопоставления разных цивилизаций в космосе высказал для этого перед смертью уехавший — подальше от возможных преследований Святейшего Синода — во Францию великий русский драматург Сухово-Кобылин в конце XIX и в самом начале XX века в философском сочинении “Учение Всемир” (возвращенном дочерью писателя в Россию, пролежавшем полвека в архиве и напечатанном почти спустя столетие после его написания — всего 13 лет назад, когда круг совместных публикаций двух братьев был уже завершен). Впервые Сухово-Кобылин (как потом не знавшие о нем специалисты в этой новой области науки) разделил три основных типа возможных цивилизаций в зависимости от того, ограничены ли они пространственными и энергетическими возможностями одной планеты (Земли), планетной (Солнечной) системы, или всей туманности (Галактики), или нескольких (по идее всех) туманностей. Он выделял “три момента истории человечества по форме занимаемого им пространства. Три эти момента следующие: а) Первый момент — есть теллурическое, или земное, человечество, заключенное в тесных границах нами обитаемого земного шара. б) Второй момент — солярное человечество, т. е. то, которое является как всекупота обитателей нашей Солнечной системы. в) Третий момент — сидерическое, или всемирное, человечество, т. е. вся тотальность миров, человечеством обитаемых во всей бесконечности Вселенной. Изложение процессования этого всемирного человечества и составляет науку спекулятивной философии”3 . На современном уровне аналогичную мысль подкрепил расчетами академик Н. С. Кардашев, рассмотревший и проблему количества информации, которой могут обмениваться цивилизации в космосе. Возникает вопрос о соотношении энергетического и информационного потенциалов цивилизации. Чем выше цивилизация, тем большая часть доступной для нее энергии расходуется на информационные нужды. Наиболее отсталым типом цивилизации является тот, в котором энергетические интересы преобладают над информационными (это мне представляется важным критерием и для оценки деятельности современных государств и правительств).
У Стругацких Комов — “вертикалист”, сторонник “вертикальной эволюции”, превращающей земного человека в галактического. Для понимания этой эволюции важно общение с внеземными цивилизациями. Стругацкие полагали, что к XXII веку их будет открыто много. Среди них будут цивилизации человекоподобные — гуманоидные. Они описываются во многих книгах Стругацких. В их романах тенью, иногда зловещей и пугающей, на историю разума на многих небесных телах ложится деятельность цивилизаций, далеко нас обогнавших. К ним, по-видимому, принадлежат Странники — технологически совершенная цивилизация, блуждающая по всей Галактике и оставляющая в разных ее местах следы, иногда страшноватые, как автоматическая станция-спутник, убивающая тех, кто пытается проникнуть на планету Ковчег, где царит замкнутая на себя культура (повесть “Малыш”). В романе “Волны гасят ветер” был сделан опыт соотнесения цивилизации Странников, ушедшей так далеко вперед, что о трудностях начального пути они уже не знают, и нашей, человеческой, все еще думающей об ошибках прошлого (поэтому идея прогресса Странникам чужда). В романе немногие избранные отбираются Странниками на Земле для будущего. Я думаю, что этот круг мыслей интересен для всех мыслящих ученых и многое мог бы определить в понимании сходств и различий религиозной философии и науки. В романах Стругацких появляются и существа, соединившие в себе человека и робота и оттого воскрешающиеся после смерти, как один из этой “Чертовой дюжины” — киборг Камилл, несколько раз гибнущий и возрождающийся на протяжении одного дня во время планетной катастрофы на Далекой Радуге. Другие цивилизации, созданные существами, отличными от людей, ужасны, как тот далеко продвинувшийся разум на Магоре, который сотворил подобия человека, остающиеся животными (нечто сходное со свифтовским йеху). Есть и такие негуманоидные цивилизации, которые забавны, хотя юмор в том, как они показаны, особенный — черный. Иначе не могу отнестись к рассказу о голованах, возникших на планете Саракше из-за мутации, вызванной войной с применением радиоактивных веществ (ужас войн на других планетах передан и в таких книгах Стругацких, как “Парень из преисподней”, и особенно в пародийном описании ксенофобского тоталитарного государства в “Обитаемом острове”). Предками голованов были похожие на собак дикие четвероногие, которых люди пытались приручить и сделать полезными в военных операциях. Читать об этих разумных мутантах несколько неприятно: находясь в компании человека, они могут его эпатировать своими звериными проявлениями — чесаться, искаться, ловить мелких грызунов и ими питаться. Начинаешь думать о том, какие из наших (до)человеческих черт могли бы так же удручить наблюдающую за нами цивилизованную собаку. А собакоголовость голованов сразу приводит на ум древнеегипетские изображения богов вроде Анубиса, повлиявшие на средневековые легенды о песьеглавцах. Эти россказни возникли в те времена, когда в Европе только еще готовились к заморским путешествиям, заранее придумывая всякую небывальщину, которая могла бы встретиться в неведомых краях. Так со временем в эпоху великих космических открытий скорее всего отнесутся и ко многим фантазиям Стругацких, где окажется не так много предвидений достоверных результатов экспедиций на другие планеты. Но через эти фантазии они пытались понять наш земной мир, и этим они интересны прежде всего.
Придуманные Стругацкими внеземные общества, состоящие из людей, во многих случаях (всего за несколькими исключениями) отстают от земных и принадлежат к предшествующим фазам развития. С Земли на подмогу той эволюции этих культур, о которой они сами и не мечтают, отправляются “прогрессоры” — носители исторического разума. Они должны содействовать прогрессу этих отсталых туземцев. Те иностранные исследователи произведений Стругацких, которые хотят представить их творчество как плод марксистского воображения, могут опираться на то, что героям Стругацких поначалу казалось, будто они знают законы истории4 и поэтому занимаются историческим экспериментом. Как русские радикальные интеллигенты полагали, что им надлежит внести историческое сознание в движение мало что знающих эксплуатируемых пролетариев, так и молодые ребята, ставшие прогрессорами, в романах Стругацких осторожно вели цивилизации иных планет к тому почти идеальному состоянию, которое в их фантазии уже достигнуто на Земле. Замечательность сюжета романа “Трудно быть богом” состояла в том, что никакого прогресса не получалось. Читатель к концу догадывается, что все разыгрывается не всерьез актерами, которые знают, что они — парни с другой планеты, здесь играющие роль богов (что-то вроде твеновских янки при дворе короля Артура). Но быть богами, а не играющими чужие роли парнями из других миров, на самом деле не удалось ни Стругацким, ни их персонажам и земным прототипам этих персонажей (а также и современным носителям этих масок в упомянутой ролевой игре, как бы построенной по этому роману). Герои смогли только искусно переодеться рыцарями другой эпохи, поиграть в детскую занимательную игру в трех мушкетеров (недаром прозвище одного из персонажей Стругацких — Атос). Этим молодым людям нравилось притворяться рыцарями, у которых будто бы имения, дворцы, верные слуги, они лихо гарцуют на отборных конях, они — лучшие фехтовальщики в мире, где шпага решает все. В финале романа “Трудно быть богом” есть две заключительные сцены, где герой романа — прогрессор, в этой ипостаси называющийся доном Руматой (в компании земных молодых парней — Антон), на минуту в самом деле играет роль бога в разговорах с туземцами третьей планеты звезды ЕН-2097, которых он перед тем вызволил из средневековых застенков, — врачом Будахом и мятежником Аратой. Они оба готовы признать за ним его божественную роль или хотя бы обсудить с ним, что бог должен был бы сделать в той неимоверно трудной ситуации, в которой оказалось население этой части планеты — королевства Арканар. Из ответов Руматы получается, что нет никакого выхода. К концу разговора, исчерпав почти все предположения, последовательно отвергаемые Руматой, Будах заключает:
“Кажется, мы с вами перебрали все. Впрочем, — он подался вперед, — есть еще одна возможность. Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!
Да, это мы тоже намеревались попробовать, подумал Румата. Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках.
— Я мог бы сделать и это, — сказал он. — Но стоит ли лишать человечество его истории? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое?”5.
В конце следующего, отчасти аналогичного разговора, когда Румата отказывается дать свое оружие (“молнии”) мятежнику Арате, тот приходит к отрицанию всей деятельности Руматы, просит его уйти и не приходить больше: “Вам не следовало спускаться с неба, — сказал вдруг Арата. — Возвращайтесь к себе. Вы только вредите нам”6. Перед тем Арата говорит ему: “Я никогда никому не молился. Вы пришли ко мне сами. Или вы просто решили позабавиться?
Трудно быть богом, подумал Румата”7.
Играть эту роль не просто трудно — невозможно. Прогрессорам было запрещено применять земное оружие (иногда лишь, к испугу вполне феодального средневекового населения, передвигающегося на лошадях, они пролетают на вертолете; туземцы, которым, как Арате, довелось это видеть, оттого и признают их богами). За долгие годы своей феодальной жизни в королевстве Арканар Румата вышел победителем из всех фехтовальных схваток, но не убил ни одного человека. Один из земных посланцев на этой планете во время их последней встречи пеняет Румате на то, что он нарушил правило, по которому прогрессор не должен вступать в эмоциональные отношения с туземными жителями. Среди них у него появилась возлюбленная. В конце повествования ее убивают стрелой из арбалета, пущенной через окно дворца Руматы, возникшие в тамошнем средневековье фашистские молодчики. Озверевший от отчаяния Румата-Антон кончает свою миссию беспощадной резней. В этом варианте традиционной для России антиутопии Великого инквизитора приканчивает его собеседник, для этой планеты пришедший с неба (к проблеме Второго Пришествия Стругацкие обратятся много позднее в одной из последних своих вещей — “Отягощенные злом”, где в образе Демиурга пробовали нарисовать Христа, каким бы он мог оказаться спустя два тысячелетия). Друзья Антона по их общей земной юности приходят к выводу, что история анизотропна, назад идти нельзя.
В позднейших вещах Стругацких прогрессоров ограничивают, их голос становится совещательным, они могут только оценивать вероятности развития. Институт Экспериментальной Истории закрывается. В “Граде обреченном” показан полный крах когда-то с энтузиазмом встреченного Эксперимента, которым пытались руководить Наставники.
С какого-то момента Стругацкие, вместе с современными им учеными начавшие сомневаться в том, что мы найдем цивилизацию, стоящую на нашем уровне, заставляют своих героев больше всего искать и разгадывать следы погибших и исчезнувших высоких внеземных культур. О том, что если жизнь на Марсе и была, то потом она (вместе с Разумом) могла уйти под почву и погибнуть, вместе с героями Стругацких думают и другие современные фантасты, и некоторые ученые. В повести “Попытка к бегству” такая прошедшая когда-то по планете, героями названной Саулой, технологическая цивилизация (быть может, тех же Странников) оставила на ней сложные по своему устройству машины, движущиеся по ее поверхности непрерывным потоком. Тайну их непрекращающегося движения тщетно пытается разгадать зажиревшая невежественная элита, которая мучит и доводит до голодной смерти массу несчастных, ей повинующихся безоговорочно. Попавший на планету бывший заключенный — в печатном тексте фашистского немецкого (до этого в рукописи, как вспоминает Б. Стругацкий, советского) — концлагеря Саул (по его имени планета названа), бежавший из лагеря в XXII век, стреляет в эти машины, символизирующие для него неостановимый поток истории. Как он говорит, когда печи разрушают, взамен разрушенных строят новые.
В те годы, когда писались уже невеселые книги Стругацких, в которых начинают нагромождаться погибшие или гибнущие инопланетные культуры, многие ученые задумывались над тем, почему мы до сих пор не получили явных сигналов от других цивилизаций. Не все сразу пришли к выводу, который незадолго до смерти отчетливо сформулировал бывший энтузиаст поисков Внеземного Разума астрофизик И. С. Шкловский: “Мы одни”. Мне вспоминается встреча со Шкловским на международной конференции по общению с внеземными цивилизациями в Таллине зимой 1981 года. В фойе гостиницы, где остановились все ее участники, он подошел ко мне, чтобы втихомолку рассказать о начавшейся в Горьком голодовке Сахарова. Тягостность тех лет после вторжения в Афганистан и ссылки Сахарова создавала зловещий фон для наших разговоров о поисках Разума. Находим ли мы его здесь, на Земле? Все было окрашено в мрачные тона. Но сотрудничество с американскими учеными, приехавшими и на эту конференцию, продолжалось. Мне всегда казалось, что в этом, как позднее в налаженной и не прерывающейся вопреки всем земным глупостям работе международной космической станции (как бы ни оценивать финансовые недостатки слишком дорогого ее проекта), тлеет возможность иного — не безумного и не безнадежного — будущего для всего человечества. Но не исключены и исторические катастрофы.
Вероятное объяснение удручающего ответного молчания наших предполагаемых собратьев по космосу состоит в том, что технологически продвинутые цивилизации недолговечны. Один из наших видных физиков-атомщиков признавался, что, глядя на звездное небо, часто задумывается над тем, сколько из этих миров загорелось из-за произошедших на них атомных войн. Старший Стругацкий начал свою литературную работу как соавтор книги “Пепел Бикини”, посвященной тем японским рыбакам, плывшим на шхуне “Фукурью-Мару” (“Счастливый Дракон”), которые стали жертвами облучения после испытания водородного оружия на атолле Бикини. По причинам, которые становятся все более очевидными на протяжении последних лет, цивилизации сами себя губят — разрушением природной среды, атомными войнами и радиацией. Они живут так коротко, что не успевают вступить в контакт с другими, им подобными. Кроме того, если они и есть, то их очень мало. Горбовский в романе Стругацких думает, что его вывод по этому поводу совпадает с мнением цивилизации Странников. Один из самых больших ученых прошлого века — Крик (соавтор дешифровки ДНК) целую книгу посвятил обоснованию того, что жизнь на Земле (как думал уже Аррениус) явилась следствием панспермии — по Крику, направленного распространения примитивных форм (бактерий или водорослей), осуществленного посредством ракет далекой внеземной цивилизацией. А наш замечательный современник — английский астрофизик (астроном Ее Величества, Председатель Королевского Общества и иностранный член Российской академии наук) лорд Мартин Рис, доказывавший в предшествующей книге “Всего шесть чисел”, что Вселенная задумана для нас и нам подобных разумных существ (антропный принцип), в последней своей книге сулит уже в этом веке такие беды на Земле8 , которые делают описанный в других его работах выплеск человечества в космос одним из возможных путей спасения цивилизaции (если она окажется в мире единственной) — он сам готов полететь на Марс, только бы ему дали билет в одну сторону.
Сосредоточенность Стругацких на земной научной работе и попытка перенесения и обобщения ее выводов на просторы Вселенной особенно видна в том, как им видится организация будущих встреч цивилизаций. Всей этой деятельностью в XXII веке управляет ведающий всем основным на Земле Мировой Совет. Напомню, что совсем не в космических фантазиях, а по поводу решения самых насущных земных проблем, о необходимости скорого создания Мирового Правительства в те годы заговорил А. Д. Сахаров; я и сейчас думаю (вместе со многими своими единомышленниками по международной группе “Триглав”, участники которой начали работу 14 лет назад как эксперты ООН и продолжают ее в составе негосударственной организации), что в эпоху глобализации и значительно увеличившегося мирового потепления эта задача — самая неотложная, по сравнению с ней тускнеют все остальные политические цели отдельных земных сообществ: речь идет об угрозе выживанию вида в целом9 . Стругацкие больше всего пишут о Комиссии Мирового Совета по контактам с иными цивилизациями (Комкон или Комкон-1), куда входят наиболее крупные ученые, как уже названный Горбовский. Складывается впечатление, что в описываемом Стругацкими XXII веке все полеты и открытия постепенно все больше подчиняются системе, при всей разумности входящих в нее героев по сути достаточно бюрократической. Не стану гадать, насколько сказался в этом жизненный опыт Стругацкого-старшего, во время войны призванного в армию и потом работавшего как японист в нашей военной разведке. Но мне кажется несомненным, что полная централизация и максимальное засекречивание, с самого начала ставшие характерными чертами советских работ по освоению космоса, как и всех успешных масштабных научных исследований в СССР в послевоенное время, не могли не сказаться на том, как Стругацким рисовалось продолжение этих открытий. Будущее освоение космоса несет на себе родимые пятна того времени, когда только еще рождалась сама эта идея.
Однажды рано утром, придя на закрытое заседание руководителей работ по машинному переводу, созванное М. В. Келдышем (в официальных сообщениях о космических полетах его имя было засекречено, его величали Теоретиком Космонавтики), я случайно в его кабинете оказался свидетелем, точнее, слушателем его телефонных разговоров с несколькими министрами, входившими в группу, которая под руководством Келдыша занималась космическими полетами. Речь шла о сроках запуска очередного спутника. На меня произвела впечатление уверенность и решительность его кратких реплик. Практически он и Королев (в тех же официальных публикациях выступавший анонимно, только как Главный Конструктор) решали всё в те первые годы освоения космоса. Внезапная гибель под ножом хирурга одного из них и вынужденный отход от дел, депрессия и самоубийство другого нанесли невероятный ущерб широко начатому ими проникновению в глубь Вселенной. Слова о том, что означает месть гения за его уход, здесь оказались особенно верными. Может ли дальнейшая судьба этого едва ли не главного исторического дела современного человечества в такой большой степени зависеть от отдельных людей, чьи имена, действия и заслуги остаются неизвестными и безотчетными большинству населения страны? Один из видных ученых времени взлета нашей науки П. Л. Капица считал, что под паранджой науке не расцвести, засекречивание ее погубит: в письме Сталину, послужившем причиной его опалы, он обвинял в этом Берию.
Замечу, что и всестороннему научному обсуждению реальности следов посещения Земли представителями других цивилизаций мешала проводившаяся сверхдержавами засекреченность сведений, которые секретные службы получали о явлениях, подобных “летающим тарелкам”; остается до сих пор неясным, в какой мере крупицы правды содержатся в просочившихся в печать известиях о космическом корабле с трупами инопланетных космонавтов, якобы обнаруженном после авиакатастрофы в Неваде, и о будто бы удивительных первых впечатлениях высадившихся на Луну американских астронавтов. Из всех подобных неясных событий, подробности которых лежат скорее в плоскости, привлекательной для читателей фантастики, едва ли научной, в большей степени стало достоянием детального публичного обсуждения, после многих экспедиций к месту события, появление Тунгусского “космического тела”: оно произошло в конце первого десятилетия прошлого века, когда еще не были созданы современные сверхслужбы, и следы взрыва, повалившего тайгу на большом пространстве вокруг предполагаемого места сближения космического тела с Землей, тогда еще не смогли, да поначалу и не хотели (и некому было) засекретить. Об этом наиболее вероятном свидетельстве посещения Земли инопланетным кораблем размышляет по поводу нового понимания времени один из героев повести Стругацких “Понедельник начинается в субботу”.
Засекречивание “зоны”, где остались следы посещения инопланетянами Земли, подробно описано в “Пикнике на обочине”. Сюжет зародился от полученного писателями во время прогулки по лесу в Комарове впечатления. Увидев множество предметов, оставленных неаккуратными пировавшими проезжими, Стругацкие представили себе подобный “пикник на обочине космической дороги”. Для России в равной мере характерно и доведение до абсурда не вполне понятных и по сути необязательных запретов, и возникновение и распространение способов их нарушения — традиционного российского “дурного исполнения дурных законов”. Так у Стругацких возникает не только фантазия о строго охраняемой зоне, после случившейся 20 лет спустя Чернобыльской катастрофы воспринятая как предвидение (в год, когда она произошла, Б. Стругацкий вернется к подобному сюжету как соавтор сценария “Письма мертвого человека”). Если есть охраняемая зона, появляется и профессия человека — “сталкера”, который проникает в эту зону (у Стругацких в повести — прежде всего, чтобы получить ценящиеся на рынке диковинные инопланетные предметы, в сценарии “Машина желаний” и в фильме “Сталкер” мотивировки становятся сложнее, возникает идея реализации желаний, ради которой люди стремятся проникнуть в зону с помощью Сталкера, а сами поданные крупным планом предметы в ней под увеличительным стеклом камеры Тарковского, не теряя таинственности притаившейся в них возможной беды, становятся похожими на те, что нас окружают, в духе другого сочинения Стругацких — “Хищные вещи века”). Удачей писателей остается описание атмосферы секретности и неизвестности, окутывающей зону. В какой мере удастся в будущем преодолеть это наваждение тайного страха?
Стругацкие подходят близко к постановке, если не решению этого вопроса и других, с ним соприкасающихся, в одной из наиболее четко построенных поздних своих книг на сюжеты, связанные с космосом, — повести “Жук в муравейнике”. Как выясняется к концу повествования, на безымянной планетке звездной системы ЕН 9173 был найден саркофаг-инкубатор. В нем находились в жизнеспособном латентном состоянии 13 оплодотворенных яйцеклеток вида Homo Sapiens. Саркофаг на этой планете был, по-видимому, оставлен цивилизацией Странников 40 или 45 тысяч лет назад. Когда в яйцеклетках началось деление, их перевезли на Землю. Тринадцать “подкидышей” родились на Земле, им создали искусственное начало биографии, они получили особое воспитание, и за ними и дальше наблюдали врачи. Позднее в саркофаге при его демонтаже был обнаружен ящик с детонаторами — дисками, знаки на которых оказались тождественными знакам на локтях, возникшим в определенном возрасте у каждого подкидыша. Детонатор — это наиболее антинаучное изобретение в пересказываемом научно-фантастическом рассказе: родимые пятна подкидышей, неведомо как соотносящиеся с иероглифами детонаторов, напоминают 32 признака ребенка, которому предстоит стать воплощением Будды. Один из подкидышей, Лев Абалкин, отличается успешными занятиями зоопсихологией. С животными и с негуманоидами вроде голованов ему гораздо легче общаться, чем с людьми. Комкон сознательно держит его (как и остальных “подкидышей”) на других планетах. На одной из них Абалкин, по-видимому, пытает и убивает врача, его освидетельствовавшего. Догадавшись о своем происхождении, засекреченном (как и у других “подкидышей”) и почти никому, кроме членов Мирового Совета, не известном, Абалкин нелегально возвращается на Землю. При этом он на ней не регистрируется (примечательно, что нечто вроде прописки у Стругацких доживает до XXII века!). Начинающаяся этим детективная часть повествования связана в основном с детонатором и поэтому, строго говоря, скорее фантастический детектив, чем научная фантастика. О намерении Абалкина проникнуть в помещение Музея Внеземных Культур, где хранятся детонаторы, догадывается член Мирового Совета Сикорски — руководитель Комиссии Мирового Совета по контролю (Комкон-2), занятой подготовкой к отражению возможной атаки со стороны внеземных цивилизаций. В финальном эпизоде, построенном по образцу настоящего романа ужасов, Сикорски сам подстерегает Абалкина в этой комнате и его убивает.
Хотя почти необузданная фантазия авторов в этой блестяще написанной повести далеко перехлестывает за грань вероятного в научной фантастике, я мог бы предложить всерьез отнестись к основной части сюжета, касающейся того, что хранилось в саркофаге-инкубаторе. Сикорски, с самого начала обнаружения саркофага-инкубатора боявшийся гласности и на совещании, где состоялся обмен противоположных мнений по этому поводу, настаивавший на строгом засекречивании, опасается страшной части неизвестного замысла Странников. В какой мере люди, восходящие к генофонду столь давнего времени, могут оказаться для нас опасными? Вопрос совсем не лишен смысла в нашу эпоху, когда почти всерьез обсуждается, не клонировать ли мамонта, и когда через два года должно быть закончено полное описание генома неандертальца (по образцу того, что уже сделано для человека и для шимпанзе). Недавно выяснено, что (вопреки ранее принимавшейся гипотезе) геном человека меняется. Интуиция Стругацких работала верно. Одно из относительно поздних изменений генома соотносят со временем начала франко-иберийской наскальной пещерной живописи (около 30 тысяч лет назад), были и более поздние изменения — времени неолитической революции. Следовательно, человек 40-или 45-тысячелетнего возраста биологически чужд основному в нашей культуре. Возможно, что у него не полностью еще очеловечился и тот недавно открытый (и за время предыстории неандертальца и человека испытавший не менее двух мутаций) ген, который заведует у нас движением верхней губы и языка и отвечает за некоторые другие стороны речевой деятельности (у мышей этот же ген определяет ультразвуковое общение самки с ее детенышами). Вероятно, такой человек не вписался бы в современное общество в более радикальной степени, чем Абалкин, и у Стругацких особенно ценивший компанию голована. Но основное направление фантазии Стругацких в этом случае оправданно: угроза современным людям в этом древнем наследии, безусловно, есть. Стругацкие думают не только о возврате в генетическое прошлое. В том же “Жуке в муравейнике” их занимает евгеника, ее новое запрещение и занятия в обход этому запрету получением в будущем Homo Super — генетически нового сверхчеловека. О “люденах” как “метагомо” — вышедших за пределы возможного для людей — по поводу Странников (как оказалось, к ним относящихся) они пишут в повести “Волны гасят ветер”, завершившей весь цикл, касавшийся XXII века; там же обсуждается принятое будущей цивилизацией массовое воздействие на биологическую сторону человека.
Мутации и загадочный мутагенный фактор в зоне — часть ее пугающих особенностей в “Пикнике на обочине”. Лишенная ног мутантка — дочь Сталкера — впечатляет в финале фильма Тарковского.
Возможностей генетики и отличий способов размножения и воздействия на геном в иных — биологических — цивилизациях Стругацкие касаются при описании других планет. По их мысли, на планете Тагора негуманоидная цивилизация до произведенной там Великой генетической революции знала только размножение посредством личинок (полтораста лет назад они тоже нашли оставленный Странниками саркофаг-инкубатор с 203 оплодотворенными личинками и их уничтожили). В “Улитке на склоне” описываются живущие в Лесу женские существа — “жрицы партеногенеза” — однополого размножения, при котором женские яйцеклетки развиваются без оплодотворения. Партеногенез — путь к полному изменению всей цивилизации. В то время, когда писалась книга, живший в Ленинграде рано погибший (при обстоятельствах, остающихся загадочными) одаренный математик и издатель самиздатского журнала “Сигма” С. Ю. Маслов работал над математической теорией однопологого и двуполого размножения. Для научной фантастики едва ли не всего интереснее вопрос о социальном контроле над размножением, который Стругацкие обсуждают по поводу биологических цивилизаций. У таких занимающих их воображение общественных насекомых, как муравьи, размножение становится целиком социальной функцией, не свойственной индивиду. Соотношение биологического и социального — одна из главных тем антиутопий ХХ века, начиная с романов Замятина и Хаксли о будущем “славном новом мире”. Социальный контроль над размножением может привести к полной трансформации понятия личности и к движению человеческого общества в сторону сверхорганизма типа термитника, муравейника или пчелиного улья.
Осмысленно ли для решения столь серьезных проблем применение техники классического детективного построения (о ее полном овладении Стругацкими, в этом опережавшими Акунина, свидетельствует и их роман “Отель └У погибшего альпиниста“”, где часть раскрытых преступников оказывается роботами, посланными на землю внеземными цивилизациями и загримированными под людей)? У Олдоса Хаксли — мастера жанра антиутопии, во многом продолжившего начатое Замятиным в романе “Мы”, — есть эссе “Я — высоколобый”. Он в нем замечает, что есть две категории читателей и два вида литературы — одни читают серьезных авторов, другие — детективы. По Хаксли, есть только один писатель, соединивший эти два вида сочинений: Достоевский. К нему теснее всего Стругацкие приблизились в диалогах и монологах Писателя и Профессора (Ученого) в “Машине желаний” и вместе с Тарковским в последующих вариантах сценария “Сталкера”.
Сделанное Стругацкими кажется существенным звеном в истории русской сюжетной прозы. Оглянемся назад. В начале 1920-х годов среди наших молодых писателей разгорелся спор вокруг необходимости острого сюжета в литературе. Ему у таких западных писателей, как Стивенсон, призывал учиться Лев Лунц, с которым во многом соглашался в статьях о современной прозе Осип Мандельштам. Некоторые из участников спора попробовали свои силы в жанрах массовой литературы, тогда на короткое время ставших модными. Виктор Шкловский, считавший Лунца своим учеником, вместе с Всеволодом Ивановым написал роман “Иприт” — веселую пародию на научно-фантастический роман о третьей мировой войне, в которой участвуют Китай и Индия, совсем недавно его переиздало одно из петербургских издательств. В жанре научно-фантастического рассказа в молодости работает совсем еще молодой Андрей Платонов10 , на которого повлиял создатель Пролеткульта (участником его был Платонов) — замечательный ученый (предвестник кибернетики) и писатель-фантаст А. А. Богданов. Тогда же и несколько позже Булгаков пишет проницательную по проникновению в социальную проблематику и структуру человеческого мозга и речи повесть “Собачье сердце” и — под сильным влиянием Уэллса — “Роковые яйца”. К научной фантастике близко и описание открытия профессора Коробкина в последних московских романах Андрея Белого. Развитие серьезной научной фантастики на этом и ставших особенно популярными (и в отличие от всех названных вещей многократно переиздававшихся, пусть с цензурными изменениями, во все последующие годы) вещах молодого Алексея Н. Толстого останавливается. Если интересные сочинения в этом жанре и пишутся, то их, как повести и рассказы С. Кржижановского, напечатают много десятилетий спустя. Большинство названных писателей переходит к другим жанрам. Частью они уходят от научной фантастики в мир своих фантазий, как Михаил Булгаков в “Мастере и Маргарите”, Андрей Платонов в “Котловане” и “Джане”, Всеволод Иванов в посмертно изданном фантастическом цикле рассказов. Предчувствованный Достоевским (в предисловии к напечатанным в его журнале переводам Эдгара По) фантастический реализм, соединяющий необычность сюжета с бытовой заурядностью подробностей, становится одним из главных (если не основным) течений неофициальной литературы советского времени, породит замечательный рассказ об инопланетянине “Пхенц” теоретика этого жанра Андрея Синявского (Абрама Терца), а в послесоветское время он частично по-своему продолжится в антиутопиях Кабакова, Толстой, Пелевина.
Можно поспорить с гипотезой Кундеры (в его известном эссе о романе), который противопоставлял русские образцы этого жанра, где, как он полагал, философия отсутствовала, центрально-европейскому философскому роману, представленному такими авторами, как Брох, Музиль, Кафка (на которых ориентировался, по его словам, сам Кундера). Полемизируя с Кундерой, философскую сторону русского традиционного романа отмечал Бродский. Крайнюю позицию в этом споре (еще до его начала) занял Голосовкер. Его книга о Достоевском и Канте предполагает сознательное стремление Достоевского выразить именно кантовскую точку зрения по главным философским проблемам. Если угодно, это чтение Достоевского глазами современника Музиля и Броха, который вчитывал в Достоевского содержание европейского философского романа. Существенным следующим шагом в истории такого кантианского романа в русской литературе представляется “Петербург” Андрея Белого.
В его стихах этого времени (книга “Урна”) кантианская рациональная критика познания выступает как альтернатива естественному, поэтическому и мистическому восприятию:
Взор убегает вдаль весной,
Лазоревые там высоты.
Но Критики передо мной —
Их кожаные переплеты.
Вдали — иного бытия
Звездоочитые убранства,
И, вздрогнув, вспоминаю я
Об иллюзорности пространства.
Противопоставление двух моделей пространства и кантианского ноуменального (постигаемого разумом) мира миру феноменальному (связанному с опытом) лежит в основе всей исходной концепции романа “Петербург”. Город Петербург как средоточие империи знаменует собой то чисто теоретическое начало, которое в романе символизируется геометрическими построениями (вроде кубов карет) в отличие от хаоса всего основного русского пространства. Роман в основе своей кантианский11 . Многолетние занятия Белого и самим Кантом (его “Критиками” по преимуществу), и продолжениями его философии у неокантианцев (особенно у Рикерта, но и у Когена и Кассирера, который становится впоследствии чрезвычайно созвучным русским теориям символа и знака) преломились в тексте романа многообразными способами. Сравнительно простым представляется прямое упоминание Канта и неокантианцев в самом тексте (в шуточных или карнавальных переиначиваниях типа Кант-Конт и вставках12 ). Но более существенно участие кантианских (или испытавших воздействие идей Канта) воззрений автора в выработке замысла романа, сохранившегося и при последующих многочисленных трансформациях текста, которые были в философском отношении связаны преимущественно с воздействием антропософии Штейнера. Последняя оказала влияние даже больше на последующих исследователей и толкователей романа, чем — в свое время — на его автора. Очень часто при попытке интерпретации какой-нибудь части “Петербурга” или его сюжета исследователь делает обрядово необходимую ссылку на антропософские идеи автора. Кантианский или неокантианский их аспект, в частности соотношение ноуменального и феноменального, при этом игнорируется или обходится молчанием. Между тем ссылка на эту составляющую философии Белого по отношению к тому времени, когда он задумывал роман, кажется необходимой и обязательной. Я имею в виду по меньшей мере две существенные проблемы: во-первых, пространство как категорию романа — Андрей Белый руководился кантианским пониманием категории пространства и ее иллюзорности, что хорошо видно в его статьях и прозе и сформулировано в стихах, в частности приведенных выше; во-вторых, противоположение ноуменального Петербурга и феноменального хаоса остальной России — в первых же главах романа это основное противопоставление реализовано как в визуальных образах, геометрических и цветовых, так и в содержательных оппозициях. Подобно своему товарищу по учебным занятиям студенческих лет Флоренскому, Белый был впечатлен кантовским принципом антиномий. Он у Белого получил художественное развитие. Философские противоположности — антиномии соотнесены с теми оппозициями, которые пронизывают ткань романа. На противоположение Петербурга и России наложена оппозиция власти — революции, сюжетно через мотив взрыва бомбы перекликающаяся с главным сюжетным противопоставлением Аблеухова-отца и Аблеухова-сына. Этот пучок оппозиций нельзя истолковывать только рационалистически. Философская концепция наслаивается на комплекс восприятий, представлявших изначально самодовлеющую ценность. Поскольку речь идет о произведении крупного художника, образная сторона становится важнее всех других, включая и философскую. Но все антиномии и оппозиции воздействуют на читателя в своей совокупности. Каждая компонента существенна, едва ли можно отделить одну от другой в заключительном синтезе. Исходя из того, как Белый описывает становление символов в своем сознании, начиная с раннего детства, можно думать, что первоначальный импульс мог быть зрительным, а не идеологическим. Так развивается идея геометрического пространственного противопоставления сенатора, заключенного в куб кареты, всей остальной жизни, и в то же время это противопоставление подкрепляется живописным различением красного цвета в противоположность черному.
В дальнейших поисках в жанре романа Андрей Белый пришел к научно-фантастической части повествований о математике Коробкине. Замысел показать конфликт ученого и обществ, которые хотят использовать его открытие для создания нового оружия, нелегко было реализовать при советской цензуре. Но Белый сумел изобразить профессора, которого пытают, поражая теперешнего читателя предвидением наступавших страшных лет.
Дальнейшее движение по пути философской прозы, вероятно, могли бы осуществить обэриуты и чинари (прежде всего Хармс и Введенский), много размышлявшие на темы философии современной математики. Недаром любимым романом Хармса был “Голем” Мейринка, принадлежавшего к той же центрально-европейской группе произаиков, которых как пример выставил Кундера.
То, что не дали сделать обэриутам, жизни которых рано оборвались из-за захлестнувшей их волны террора, осталось завещанным писателям следующих поколений. Оглядываясь на прошедшие полвека, мы не можем не отметить достижений братьев Стругацких — авторов с потенциально великими сюжетами. Правда, с одной стороны, при этом можно сомневаться в адекватности использованных ими (особенно в ранних вещах) стилистических средств: кажется, что эксперименты ритмической прозы того же Андрея Белого или словотворчество Хлебникова, писавшего (в том числе и в прозе при описании новых машин) о будущем на языке будущего, более оправданны, чем попытка говорить о самых новых изобретениях и открытиях в таких повествованиях, основы стиля которых тянутся к прошлом веку (оттого и замеченное уже выше неприятие творчества Стругацких художниками, тяготеющими к авангарду). С другой же стороны, эта почти неумелость и нарочитая разговорность языка и сделала написанное Стругацкими доступным широким кругам тогдашней научно-технической интеллигенции. Стругацким удалось для этой интеллигенции написать о наиболее для нее важных вещах — и сделать это понятным. А темы многих из их романов принадлежат к самым жгучим и становятся все более значительными по мере раскрытия увиденных ими тенденций развития. Если по сравнению с изощренным письмом Андрея Белого, будетлянской прозой Хлебникова и пьесами Хармса многие страницы Стругацких могут показаться отступлением от уже достигнутого в прежней литературе, то тематика и ее раскрытие в сюжетных комбинациях у них кажутся прыжком к искусству будущего. Тот вопрос, который возникает при оценке характера их стиля, относится вообще к прозе предшествующего (и наступившего) века. Нужно ли использовать всю палитру, подготовленную лучшими прозаиками авангарда, или же можно попробовать передать суть новых проблем не языке, более общедоступном? Из многочисленных примеров обсуждения этого вопроса я бы сослался на переписку Набокова с его другом — знаменитым американским критиком Уилсоном. В одном из писем Набоков осуждает очень решительно замечательный (с моей точки зрения) роман Мальро “Условия человеческого существования” (“Condition Humaine”), приводя многочисленные примеры банальных оборотов речи и стертых метафор из этого романа (по сходной причине стилистического неприятия Набоков терпеть не мог и “Доктора Живаго”, хотя когда-то называл его автора одним из своих любимых поэтов). Между тем Хемингуэй (в предисловии к составленной им антологии “Люди на войне”) находил некоторые страницы романа Мальро (в частности, описание того, как заключенные после чанкайшистского переворота 1927 года коммунисты, в том числе представитель Коминтерна Катов, ведут себя в тюрьме перед казнью) лучшими во всей современной прозе. Граница проходит между “хорошо” (или даже “блестяще”) написанным и содержащим исторически значимые наблюдения и мысли. Не отрицая возможности синтеза обоих подходов, можно все же высказать предположение, что в конечном счете после всех происходящих и готовящихся мировых катаклизмов будут читать прежде всего писателей с великими сюжетами, а не просто с гениальным описанием деталей (как в русской прозе того же Набокова). Конфликт стилиста Тургенева и заботившегося о выстраданности своих сюжетов Достоевского отражен в “Бесах”, но повторяется и в наше время.
Один из великих сюжетов у Стругацких — гениальным научным началам не дают развиться какие-то враждебные силы, защищающие в конечном счете человечество от развития науки. Многое в действительности, в том числе и в самых злободневных событиях, подтверждает правильность этой идеи, к которой после испытанных ими злоключений приходит одновременно несколько героев романа “За миллиард лет до конца света”, в конце концов бросающих то, что они начали с успехом делать. Место человеческого разума, которому поклонялись прежние герои Стругацких, заменяет ему противостоящий и останавливающий его работу Рок.
Стругацкие постепенно отходят от тех тем, которые им были навязаны советским технологическим оптимизмом 1960-х годов. Замечательна мысль повести “Хищные вещи века”, которой предпослан эпиграф из тогда очень популярного Андрея Вознесенского, отчетливо показывающий, какими глубинными связями творчество Стругацких при всем внешнем отсутствии у них авангардизма соединено с экспериментом того поколения. В этом произведении Стругацкие хотели объяснить, как комбинация самых простых современных вещей может дать губительный результат, превосходящий своими последствиями многие пущие беды, грозящие людям. Стругацких занимает проблема потенциальной опасности, скрытой в сочетаниях относительно обычных повседневных предметов, которые способны оказываться вреднее наркотиков. Повесть заняла подобающее ей место среди тех сочинений, которыми литература во всем мире начала бороться с обществом потребления, чьи характерные беды начали достигать нас даже тогда, когда насущные товары еще отсутствовали в магазинах или были редкостью.
В повести “Гадкие лебеди” Стругацкие коснулись других больных тем времени, ощутимых не только в России, но и на Западе. Речь шла о вкусах и настроениях младшего поколения, резко враждебно относящегося ко всему наследию отцов и из числа старших принимающего только отверженных — изгоев. В повести этот конфликт увиден глазами популярного писателя Банева, вместе с молодежью переживающего этот идеологический кризис. С этими темами переплетено описание распространяющейся болезни, соответствующее общественным волнениям эпохи начала пандемии СПИДа.
В таких вещах Стругацких, как “Второе нашествие марсиан”, остроумное пародирование классики научно-фантастического жанра (в данном случае романа Уэллса, перенесенного в Грецию с античными мифологическими именами героев и героинь) использовано для сатирического изобличения соглашательства и компромиссности как черт общественного стабильного устройства. Отстраняющая и снижающая уэллсовскую выдумку замена крови, которой жаждали марсиане, желудочным соком не ослабляет трагизма ситуации, а подчеркивает ее полную безнадежность.
Чем ближе человечество подходит к катастрофическим последствиям современного развития техники — таким, как всемирное потепление, — и чем очевиднее нарастание социального несовершенства, сопутствующего во всем мире глобализму, тем явственнее становится голос тех, кто смог давно уже понять и описать, к чему ведет эволюция, никак не связанная с традиционной концепцией прогресса. Описанное выше поражение “прогрессоров” у Стругацких — один из главных выводов, определивших мрачную окраску всех последних их вещей. На смену прогрессорам в таких романах, как “Улитка на склоне” (в ее последнем и окончательном варианте) и “Град обреченный”, появляются совсем другие персонажи, наделенные в равной степени интеллектуальными достоинствами и полным неумением практически организовать работу. Внезапно снова замаячил призрак традиционного “лишнего человека” — Иси Кацмана или Переца (как правило, с анкетой, подмоченной “пятым пунктом”, — специально об этой унизительной черте эпохи напоминает пьеса “Жиды города Питера”). В движении от вселенского (галактического) оптимизма к глобальному разочарованию состоит и основной интерес той смены сюжета и главного героя, которая определяет направление переработки романа “Улитка на склоне”. В этом смысле интересно сравнение двух его вариантов. В первом еще оставалась прежняя проблематика прогрессоров. Авторы увидели, что замысел проваливается. Постепенно они пришли к совершенно новому герою, настолько же неэффективному как администратор, насколько были поразительно одарены всем для этого нужным прежние любимые их герои. Вместо Горбовского — типичного вожака комсомольского толка, возглавляющего галактическую экспедицию, в последних главах романа на первый план выходит нарочито не годный для практической работы Перец. Через него (не столько через его глаза, сколько его ушами — разговор он подслушивает) показано и недовольство самой техники. В центре сюжета оказывается конфликт людей и природы, людей и машин, чьи противочеловечьи жалобы (быть может, литературно слишком изощренные) ненароком узнает новый герой романа, случайно попадающий на место по соседству с тем, где сосредоточены эти новые враги создавшего их человечества. Современная технологическая цивилизация внутренне ущербна. Она в романе ютится на вершине над склоном. Она отступает перед таинственным хаосом природы, разворачивающимся в долинах и водоемах внизу. Цивилизация бессильна перед царящей там силой однополого размножения и жестокой иерархии, которой подчинен диковинный Лес, а рядом с ним древняя деревня Кандида, чуждая городскому миру. Перецу остается только иронизировать, наблюдать, видеть всю несуразность происходящего. Ничего другого нет впереди у уцелевших от катастроф героев нового типа. А прежние герои умирают своей смертью, как Горбовский, перед концом постигающий тайну Странников в романе “Волны гасят ветер”, или застреленные случайно, как Андрей в финале “Града обреченного”.
Роман “Град обреченный” подводит итог интеллектуальным метаниям и разочарованиям героев Стругацких. Идея построения технологически совершенного общества полностью развенчивается. В “Граде обреченном” невозможность положительных результатов социальных перемен принимает размеры апокалипсические. В первой части основная мысль открывается в притче — сцене, где обезьяны нападают на обитателей города, оказывающихся бессильными в этом внезапном сражении. Как притча выглядит уже то искусственное Солнце, при свете которого живет Город. Им пытались заменить настоящее Солнце, но в какой-то момент оно перестает светить. Если первооткрыватель возможного будущего технического использования естественной энергии Солнца, друг Циолковского — Чижевский видел начало нашей науки о мире в стихотворном гимне Солнцу первого монотеистического солнцепоклонника — древнеегипетского фараона Эхнатона (Аменхотепа IV, чьим перевоплощением считал себя Хлебников), то в романе Стругацких кончается ложный ход истории, когда пытались заменить настоящее Солнце искусственным, рукотворным. Иллюзия обрывается. Наставники — псевдомудрецы, делавшие вид, что все можно повернуть в пользу задуманного ими Эксперимента, теряют убедительность и перестают быть воплощениями истины. Дальнейшее повествование о провале социального Эксперимента и сопутствовавших ему неудачных нововведений может читаться и как символический рассказ о нашей истории. После прихода к власти фашистского диктатора оба героя-интеллектуала — Андрей и Ися — оказываются к нему близкими. Вероятно, этим авторы хотели себя оградить от возможного упрощенного гражданственного прочтения их главной идеи. Открывающуюся при последующем путешествии главных героев-интеллектуалов (в экспедиции, куда их посылает все тот же сомнительный покровитель) картину гибели всех областей, окружавших город провалившегося Эксперимента, можно было бы сейчас пояснить новым читателям как предсказание судьбы окраинных частей распавшейся империи. Но не будем принижать грубой исторической интерпретацией значение вещи, задуманной широко и далеко выходящей за пределы простой социальной символики — в ту апокалипсическую, которая раскрывается и в романе “Отягченные злом”. То, что Стругацким удалось написать эти завершающие пессимистические вещи, в большой степени снимает с нашей прозы возможный упрек в недостаточности осмысления трагического исторического опыта.
1 С сожалением должен заметить, что в этом в принципе интересном и полезном издании, содержащем ценные библиографические материалы, в собственно справочной части сказалась явная спешка при ее составлении. Наудачу приведу несколько примеров: крупный французский математик Р. Том назван английским (Миры братьев Стругацких. Энциклопедия. М—Я. М.—СПб.: АCТ; Terra Fantastica, 1999, с. 297), об А. А. Малиновском — выдающемся генетике, подвергавшемся преследованиям, сыне и продолжателе концепций А. А. Богданова — ученого, писателя-фантаста и соратника и врага Ленина, сказано только, что он — “русский переводчик” (там же, с. 14), одному и тому же персонажу Р. Сикорскому без всякого оправдания посвящено две статьи, в оcновных чертах совпадающие (там же, с. 232—233); по поводу формулы “рецессивная аллель влияет на фенотип, только когда генотип гомозиготен” при первом ее упоминании (там же, А—Л, с. 179) и повторном приведении (там же, М—Я, с. 329) не замечено, что это — дословная цитата из книги Э. Шредингера “Что такое жизнь с точки зрения физики?” (указано дальше в том же первом томе без перекрестной отсылки; там же, А—Л, с. 444). Более существенны недочеты общего характера: нечеткость общего плана и соотношения частей, смешение справочных статей в духе первых изданий советских энциклопедий (Сталин раскрывается только как вождь партии и страны, а не как тиран; там же, М—Я, с. 260) и подробных изложений мыслей героев XXII века и забавных, лихих, “хохмаческих” выдумок самих писателей, пробелы в подборе важных терминов, непропорциональность излишне кратких и поэтому не всегда понятных справок и очень детальных, развернутых текстов от составителей, случайность, а нередко и чисто механическая мозаичность приводимых иллюстративных цитат, иногда много раз повторяющихся. Хотелось бы пожелать исправленного и дополненного переиздания.
2 Б.Стругацкий. Комментарии к пройденному. СПб.: Амфора, 2003, гл. 5, 17.
3 Запись “Первый набросок социологии как философии истории в его трехмоментном теллурическом человечестве, солярном и сидерическом”, датированная 24 ноября 1901 г.: А. В. Сухово-Кобылин. Учение Всемир. М., 1995 (рукописный текст: РГАЛИ, ф. 438).
4 Позднейшие русские комментаторы Стругацких ссылаются при этом на “базисную модель феодализма” выдающегося петербургского историка-востоковеда И. М. Дьяконова.
5 Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. Трудно быть богом. Попытка к бегству. Далекая Радуга (Серия “Миры братьев Стругацких”). М.—СПб.: АCТ; Terra Fantastica, 2002, с. 198—199.
6 Там же, с. 205.
7 Там же, с. 204.
8 Sir Martin Rees. Our Final Hour: A Scientist’s Warning: How Terror, Error, and Environmental Disaster Threaten Humankind’s Future In This Century—On Earth and Beyond. Basic Books, 2003. Обращаю особое внимание на оценку нанотехнологии в этой книге.
9 Подробно об этом я говорю в статье: Вяч. Вс. Иванов. Гуманитарные науки и будущее современной цивилизации. // Общественные науки и современность (РАН), 2007, № 2, с. 5—12.
10 A. Livingstone. A Look of Andrei Platonov’s Science Fantasy Tales in the Light of his developing Style. — Essays in Poetics, Literary History and Linguistics. Ed. A. A. Vigasin, a. o. M.: OGI, 1999, pp. 374 —381.
11 Ср. отдельные замечания вокруг этого и литературу вопроса: А. В. Лавров. Вслед Тименчику. // Шиповник. К 60-летию Р. Д. Тименчика. М., 2005; А. В. Ахутин. София и черт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики). // А. В. Ахутин. Поворотные времена. Статьи и наброски. СПб: Наука, 2006, с. 451—452.
12 Н. Пустыгина. Цитатность в романе Андрея Белого “Петербург”. Статья I // Труды по русской и славянской филологии. XXVIII. Литературоведение (Ученые записки Тартуского гос. университета. Вып. 414). Тарту, 1977, с. 85–86.