Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2008
Елена Фердинандовна Андерегг — актриса, жительница блокадного Ленинграда. В “Звезде” публикуется впервые. Живет в С.-Петербурге.
ї Елена Андерегг, 2008
Елена Андерегг
Маленькие Рассказы
“Доброе утро, люди”
В комнате было темно. Единственное венецианское окно было замаскировано. Посреди комнаты стояла “буржуйка”, труба от которой пересекала всю комнату и уходила в открытую створку кафельной печки. Свет от тлеющих в “буржуйке” дров слабо освещал фигуру, сидящую в старинном кресле из красного дерева. Нельзя было понять, кто это — мужчина или женщина, — человек был закутан пледом. Вдруг я услышала бабушкин голос, она сказала:
— У нас нет ни капли воды, если можешь, пойди принеси.
Я подошла к двери, взяла там стоящее у стены смятое ведро и пошла за водой. Выйдя на улицу, я стала решать, куда идти за водой — на Фонтанку (мы жили на Итальянской улице, как раз напротив черного входа в “Пассаж”) или на Невский на угол Садовой — там был люк напротив аптеки. И я пошла на Невский. Дойдя до угла, я увидела, что около люка сидят и лежат люди. Все старались набрать воды. Многие падали, их оттаскивали в сторону, и они тут же умирали. Кому удавалось взять воды из люка, потихоньку уходили. Я взяла воды и пошла к дому, но по дороге ведро расплескала. Дойдя до входа в “Пассаж” — у больших дверей служебного входа, куда ввозили вещи, в стене была большая дыра и из нее бежала вода, но, чтобы ее достать, надо было лечь на живот, и люди ложились и доставали воду, — я набрала ведро воды. Выйдя на улицу и пройдя несколько шагов, я почувствовала за своей спиной тяжелое дыхание. Обернувшись, я увидела, что за мной бежит человек с топором в руках. Когда я почувствовала, что он меня догоняет, я повернулась и бросила ему под ноги ведро с водой. Он споткнулся и упал. Я смотрела на лежащего на спине человека, его фигура казалась огромной. Вдруг ноги, одетые в разрезанные по голенищу валенки, дернулись, и он замер. Он был мертв. Я в ужасе побежала домой к бабушке, уткнулась ей в колени и зарыдала.
— Он хотел меня убить и съесть, а я бросила ему под ноги ведро с водой, он упал и умер. — Я убила его, я убила его! — говорила я бабушке.
Она погладила меня по голове и сказала:
— Нет, ты не виновата. Пойди возьми ведро, может быть, там еще осталась вода. Закрой ему глаза — так полагается.
Я встала и пошла на улицу.
Была очень холодная зима 1941 года. Я собралась идти в институт. Да, мы еще продолжали учиться. Вернее, многие ходили, чтобы получить тарелку дрожжевого супа и две маленькие дурандовые котлетки. Я надела старую мамину беличью шубку, подпоясалась, положила за пазуху два учебника и пошла. Я решила идти через площадь Искусств — мне казалось, так ближе. Выйдя на площадь, увидела впереди своих соседей. Женщина вела на поводке собаку. Можно сказать, что это была не собака, а скелет от собаки — она еле передвигала ноги. На спине у нее шерсть свалялась клочьями. За ними шел муж этой женщины. Он тоже еле двигался и все время что-то приговаривал. Когда я догнала их, услышала, как он говорил:
— Отдай мне собаку, я ее съем и останусь жив. Отдай мне собаку.
Женщина молчала.
Я обогнала их и вдруг услышала стук и повернулась. Я увидела, что мужчина упал. Он лежал на спине, шапка слетела с его головы. Очень красивый лоб, лицо искажено страданием, глаза открыты, и в них мука и мольба о помощи. Он умер. Женщина повернулась, подошла к нему, осела на ноги, склонилась на бок и умерла. Собака топталась на месте, жалобно тявкнула, легла на живот, вытянула лапы, понюхала воздух, потом еще раз тявкнула, положила голову на лапы и умерла.
Я уже ничем не могла им помочь и пошла в институт за дрожжевым супом.
Подойдя к дверям института, я с трудом открыла дверь и остолбенела. Вокруг на полу, на мраморных ступеньках лестницы лежали люди — наши студенты и преподаватели. Их дома разбомбили, сожгли, и они пришли искать помощи у своей alma mater. Когда я вошла в столовую, там стоял глухой гул. Получив свой суп и две дурандовые котлетки, я отвернулась, чтобы взять сумку, и вдруг я услышала страшный крик. Моего товарища-студента с ожесточением били студенты за то, что он схватил мои дурандовые котлетки и съел. Они били его и кричали:
— Вор! Вор! Ты украл у нее котлеты!
Он плакал, закрывая руками рот, слезы текли по его лицу, оставляя чистые дорожки. Он не мог остановиться и жевал, жевал. Его толкнули, и он упал на стул. Жадно проглотил то, что было у него во рту, и… уснул. Все расступились, а я выбежала из столовой. Оказавшись на улице, я побежала по Моховой к Литейному.
На углу Литейного и Невского меня догнала машина с большим прицепом. Она резко остановилась, брезент поднялся, как парус, и я увидела лежащие там мертвые тела солдат. Где-то рядом был военный госпиталь. Я почти равнодушно свернула на Невский и пошла по той стороне, где было написано: “Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле”.
Три картошки
Мой брат Ника дал мне пачку папирос “Беломорканал” и сказал:
— Поменяй на хлеб.
Я пошла на Кузнечный рынок. На площади возле рынка собралась толпа. Казалось, что тени от людей двигались отдельно и исчезали. Я шла с папиросами в руке, но меня никто не остановил, и я дошла почти до входа на рынок. На земле сидела женщина, руки у нее были раскинуты по стенке, а в ногах на подоле лежал маленький кусочек черствого хлеба. Она говорила, вернее, причитала:
— Где мой сыночек Ванечка? Один беглый безногий солдатик сказал, что видел его. Немцы посадили их в бочки и залили водой. Они замерзли. Солдатик сумел убежать, но был голый и отморозил себе ногу. Еле добежал до своих. А Ванечка там, в бочке, может, еще и жив. Помогите, люди добрые, его найти.
Люди проходили мимо, у них не было сил, даже чтобы остановиться и посочувствовать. Я ушла. Я тоже не могла ей помочь.
На обратном пути какой-то солдат сказал мне:
— Хочешь за папиросы три картошки?
Я сказала:
— Хочу.
Взяла картофелины, засунула за пазуху и пошла домой.
Когда я вошла к бабушке, то сразу почувствовала запах бензина. Он шел от меня. Я достала картофелины, положила их на стол, и под ними образовалась лужица бензина. Картофелины обмякли, сморщились, бензин из них вытек.
В это время в комнату вошел наш сосед-профессор. На его плечи был накинут плед. Очень смущенно, почти плача сосед произнес:
— Александра Ивановна, дайте мне, пожалуйста, кусочек сахара. Мне кажется, если я его съем, я поправлюсь.
Бабушка даже привстала и огорченно сказала, что у нас нет ни крошки, извинилась. Он ушел, даже не прикрыв за собой дверь.
В открытую дверь заглянула соседка Лидочка. Она вошла в комнату с блюдцем в руках. На нем лежало немного пшена.
— Это вам, — сказала она и протянула блюдце бабушке, — сварите похлебку.
Бабушка поблагодарила и добавила:
— Лидочка, сейчас приходил наш сосед-профессор. Он просил кусочек сахара, а у нас нет.
— Я сейчас принесу, — радостно произнесла Лидочка.
И через мгновенье была уже у нас с малюсеньким кусочком сахара на ладони. Сахар был почти желтым, но все-таки это был сахар.
— Отнеси профессору, — сказала мне бабушка.
Я зажала кусочек в кулаке, чтобы не уронить, и побежала к профессору. Он сидел в кресле, плед упал с одного плеча, но он этого словно не замечал. Я подошла совсем близко и окликнула его. Он очнулся. Я протянула ему открытую ладонь с кусочком сахара. Он молча взял его, положил в рот, стал сосать и вдруг заплакал. Я постояла еще немного возле него и пошла домой.
Ночная рубашка
Небо гудело, шел обстрел и бомбежка. Я шла, прижимаясь к стене дома. Вдруг меня кто-то окликнул, и я увидела свою соученицу по институту. Мы обе обрадовались, но разговаривать было невозможно от гула. Она сказала:
— Пойдем к нам. Я живу с мамой вот здесь, буквально рядом.
Мы почти побежали. Ее мама очень любезно меня приняла, стала поить нас чаем.
Прозвучал сигнал “отбой воздушной тревоги”. Я собралась уходить. Они стали меня уговаривать остаться. К ним должны были прийти друзья-моряки.
— Они расскажут что-нибудь новое.
Я осталась. Действительно, через несколько минут раздался стук во входную дверь и вошли два бравых юных моряка. Они что-то принесли вкусное. Все сели пить чай, и мы очень мило беседовали.
Вдруг старший сказал Мусе, лукаво подмигнув:
— Пойдем, нам скоро отбывать.
Она встала и вышла в другую комнату. Через минуту она приоткрыла дверь и позвала меня в коридор. Я вышла. Она стояла с протянутой рукой, на которой лежала ночная рубашка. Она сказала:
— Это тебе.
Я удивилась:
— Зачем?
— Надень и иди к нему. Он торопится на фронт.
Я испугалась и сказала ей, что еще никогда не была с мужчиной. Она зло мне ответила:
— Ну, надо же когда-то начинать. Слышь, что творится на небе, вот бомба попадет сюда к нам и все — нас нет больше на свете, а ты так и умрешь, ничего не узнав.
И она зло засмеялась.
Я приоткрыла дверь в комнату, где на диване лежал моряк, и потихоньку вошла. Свеча почти догорала. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку. Я положила рубашку на стул и тихо села на край дивана. Я увидела, что он лежит одетый. Юноша схватил мою руку, прижал к лицу и заплакал. Он так плакал, что я невольно наклонилась над ним, чтобы его успокоить, но он стал рыдающим голосом мне говорить:
— Меня посылают на фронт, на передовую. Я знаю, что я погибну, но я не боюсь. Я боюсь за свою мать, сестру, которые умрут сразу же, как меня не станет. Они умрут от голода, потому что я им хоть немножко, но помогал — копил хлеб и носил им. А теперь у них нет никакой помощи. Обещай мне найти их и все рассказать. Они живут на Фонтанке, двести три. Найди их, помоги им, прошу тебя.
И он опять спрятал голову в подушку. Свеча почти догорела. Я потихоньку встала, взяла свою куртку и вышла из комнаты.
Милиционер
Была новогодняя ночь. Шел 1942 год. Я торопилась домой после окончания работы. Дома меня ждали голодная бабушка и две голодные соседки, жившие за стенкой. Совсем одинокие, старые и беспомощные. Они ждали меня за своей дверью. Каждый раз я приносила им два блюдца, чтобы они не ссорились, и клала туда по две ложки еды, которую мне давали на работе. Я работала киномехаником во дворце Кшесинской.
Зрителей было немного. В этот вечер все торопились и я освободилась раньше. По дороге домой я должна была перейти Троицкий мост. Это было довольно трудно, поскольку мост покрывал толстый слой снега. Когда я перешла мост, у памятника Суворову меня окликнул милиционер: “Эй, девочка, что ты несешь? Покажи”. Я открыла сумку от противогаза, в которой несла две баночки с едой, и запах еды на морозном воздухе ударил в ноздри. Милиционер смотрел, не отрываясь, на баночки, и вдруг я увидела, что по его лицу текут слезы. Он весь сморщился, поднял руки и закричал: “Ну, иди уж, иди скорей!” Потом отвернулся и пошел прочь. Я вдруг поняла, что он голоден. Сделала несколько шагов за ним, чтобы дать ему немного еды, но его уже нигде не было. Я стояла и плакала. Мне было очень жаль этого молодого милиционера, но дома меня ждали бабушка и две одинокие старухи.
“Хлебная”
Она ушла из дома. Ушла совсем. Кое-как надела на голову платок, так что пряди волос выбились по сторонам, замерзли и покрылись инеем. Была зима 1942 года. Последнее, что она могла сделать для детей, это сварить им похлебку из остатков газеты. Ледяная дорога была чуть-чуть присыпана снегом. Для того чтобы удержать равновесие, она протянула вперед руки. Со стороны могло показаться, что она кого-то о чем-то просит. Зацепившись за что-то, она упала лицом в снег. Повернулась на бок и почувствовала под собой какой-то сверток. Потихоньку подтянула его к себе и стала его развязывать. Под старой тряпицей лежали три иконы Божьей Матери. Одну она узнала. Это был образ Божьей Матери “Хлебная”. Посидев немножко на коленях, она встала, завернула иконы, спрятала их себе за пазуху и пошла. Пройдя несколько шагов, она услышала шум подъезжающей машины и голос: “Эй, женщина, подожди”. Она остановилась, и к ней подошел выпрыгнувший из машины солдат.
— На, возьми, — сказал он и протянул ей холщовый мешочек, — там крупа — пшеница. — Потом быстро сел в машину и уехал.
Она стояла, не зная, что делать. Потом развязала тесемки на мешочке, положила в рот несколько зерен и стала их жевать. Но вдруг испуганно прекратила, вспомнив о детях. Быстро завязала мешок и повесила себе на пуговицу пальто.
Она почти бежала домой, забыв о скользкой дороге. Вбежав в свою квартиру, она еще с порога комнаты почти закричала:
— Дети, сейчас я дам вам каши.
Быстро раздула “буржуйку”, поставила на нее котел с водой и насыпала в котел пшеницу. Дети подсели к “буржуйке”. Вода закипела, появился приятный запах варившейся крупы. Обойдя стол, она развернула пакет с иконами, поставила их на стол, подперев щепками, опустилась на колени перед ними. Дети смотрели на нее и жадно вдыхали воздух, идущий от каши.
— Сейчас, сейчас… — сказала она, поклонилась еще раз и, чуть не захлебнувшись слезами, радостно добавила: — Сейчас будете есть, каша почти остыла.
Мурочка
Мурочка была студенткой нашего курса. Она так была хороша, что от нее невозможно было отвести глаз. Огромные синие глаза, длинные ресницы, вздернутый носик и родинка на щеке. Настоящая говорящая кукла. Ее скоро пригласили сниматься в кино, но наш профессор был очень строг. Он сказал:
— Нет, нет, ее там испортят, она потеряет всю свою чистоту и обаяние.
Скоро началась война, и нас разбросало в разные стороны. В живых с нашего курса осталось очень мало.
Однажды, уже после войны, я шла по Невскому проспекту. Меня кто-то окликнул, и я увидела Мурочку. Она была так же хороша. Мы обрадовались встрече и решили, чем идти куда-то, лучше посидеть на скамейке у Казанского собора. Радости не было конца. Она рассказала, как во время блокады работала продавщицей в булочной, продавала хлеб по карточкам. Она так весело и просто говорила, как она обманывала покупателей. Она объяснила мне, что это очень просто. Она подкладывала большой нож под весы и таким образом экономила себе несколько граммов хлеба. Она так просто это говорила, что я растерялась и только смогла сказать:
— Как же ты могла брать эти крохи у умирающих людей?
Она засмеялась и сказала:
— Они же уже были почти мертвые. Зато я осталась жива… — И добавила лукаво: — И богата.
Я сидела неподвижно. Я была в шоке. Она продолжала:
— Вот только одна беда у меня. Мой сын нашел гранату, стал ее разбирать, и она взорвалась у него в руках. Все попало в лицо, ему выбило глаз и поранило лицо.
Она замолчала. Я встала. Мне пришли на память слова из Евангелия: “Дети отвечают за грехи своих родителей”.
Да, Достоевский был не прав. Красота не спасла ее.
Я ушла не попрощавшись.
Кошки
Это было, когда уже кончилась война — в 1945 году. Я вышла во двор, пошла через черный ход — так быстрее. И увидела странную картину. У помойки сидело несколько замученных кошек, перед ними была разложена еда, но они ее не ели, а в центре на коленях стояла женщина с поднятыми вверх руками. Она обращалась попеременно то к Богу, то к кошкам. Она говорила:
— Господи, прости меня, грешную, я ведь убивица, убивица. Я их убивала, кормила своих детей, дети остались живы. А вот на мне какой грех. Прости меня, Господи, и вы меня простите.
Она поклонилась, не удержалась и упала лицом и руками в еду.
На какое-то время она потеряла сознание. Кошки стали смелее, начали есть еду, а когда съели, то стали облизывать ее лицо, руки, голову. Одна забралась даже ей на спину и стала мурлыкать. Женщина очнулась и заплакала.
— Значит, вы меня простили! Господи, спасибо Тебе!