Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2008
ї Ксения Кривошеина, 2008
КСЕНИЯ КРИВОШЕИНА
СТАЛИН ВСЕГДА И СЕГОДНЯ
В России стартовал странный марафон под названием “Имя года. Выбор 2008”. Сама затея в высшей степени неумная. Потому что в такой стране, как Россия, можно назвать тысячи знаменитых и значительных людей. Это ведь не Швейцария или графство Лихтенштейн.
Но, видимо, устроители не ожидали, что рейтинг Сталина превысит рейтинги и царя, и президента, и всех святых. В итоге коммунисты стали требовать от Русской Церкви канонизации Сталина! Но просчитались: скоро впереди очутился Ленин, а государь Николай II попятился на седьмое место. Где тут истинное состояние умов, а где глупая игра, кто быстрее нажмет на клавиши: коммунисты, жириновцы, монархисты, лимоновцы?..
С исторической памятью у нас всегда что-то не так. Периодически мы страдаем приступами амнезии, впадаем в расслабленное состояние любви к садисту или террористу. Можно сказать, что у русских налицо коллективный “стокгольмский синдром”. Французы тоже не отстают: в послевоенные годы их компартия и левая интеллигенция полюбили не только Ленина и Мао, но и Сталина. Как всякий диктатор, он обладал гипнотической властью не только над “своим” народом, но и вселял парализующий страх половине мира.
В 2003 году Франция готовилась к 50-летию смерти Сталина.
Телевидение, газеты, журналы вспоминали события, историки и социологи объективно осветили заблуждения и эйфорию “французских левых” тех лет, а в парижском издательстве “Бельфон” вышла книга “Заманенные Сталиным” (“Pieges par Staline”).
Книга написана репортером-журналистом Николя Жалло, который приехал в Россию в 2001 году снять фильм о французах и русских эмигрантах, добровольно приехавших в СССР после Второй мировой войны, да так и не сумевших вернуться обратно во Францию.
Жалло снял очень интересный фильм. В Москву он приезжал неоднократно, искал живых свидетелей тех лет. Масса записанных им интервью, естественно, не вошла в фильм, почему он и решил издать книгу.
Во Франции, как ни в одной стране Европы, левая, “прогрессивная” интеллигенция обожала Сталина. В 1949 году, ко дню его 70-летия, при участии Поля Элюара, композиторов Пьера Венера и Жозефа Косма, знаменитого поэта и писателя Луи Арагона, был сделан фильм “Человек, которого мы больше всего любим”. Документальная кинохроника переносит нас в послевоенную Францию, голос Элюара за кадром (со знакомой нам интонацией “счастья”) рассказывает, как в среде рабочих, крестьян и интеллектуалов готовятся подарки “человеку, которого мы больше всего любим”.
Вот нормандские крестьяне связали сотни шерстяных носков, выточили из дерева сабо и игрушки, а рабочие отлили из цветного металла мишек и сверхурочно упаковали сувениры в посылки. Школьники и учителя, крестьяне и рабочие написали десятки тысяч писем и поздравительных открыток, вклеили их в альбомы, а кое-кто написал стихи и музыку. Все это для любимого товарища Сталина. И, конечно, на экране — Морис Торез на фоне огромного портрета Сталина, в до отказа набитом зале, перед восторженными слушателями-коммунистами он произносит зажигательную речь во славу “великого кормчего”. Зал аплодирует стоя, на глазах слезы радости и умиления…
Начинаешь себя немножко пощипывать и думать, не сошел ли ты с ума. А может, это все театральная постановка и какой-то гениальный французский Эйзенштейн нагнал массовку со всей Франции и сляпал очередную заказную пропаганду? Нет, все так и было и все это — правда.
На последних президентских выборах 2008 года Франция наконец избавилась от социалистов и коммунистов. Последующие парламентские выборы окончательно провалили “левых”. Долгие десятилетия страна жила под диктатом коммунистических профсоюзов и социалистической цензуры в СМИ, редкие издательства позволяли себе печатать критические исследования о Стране Советов. В 1997 году в издательстве “Робер Лафон” вышел увесистый том “Черная книга коммунизма” (она была потом издана и в России) — о терроре и лагерях в СССР. В печати и на телеэкране люди спорили, им не верилось, что все написанное правда. Голос А. И. Солженицына с некоторых пор стал менее одиноким, а лоск и камуфляж французских левых стал заметно тускнеть.
Фильм во славу Сталина был показан на просмотре в Париже перед лентой Николя Жалло как контраст к “Заманенным Сталиным” (производство студии “Амперсанд”). Николя Жалло и его напарник Ксавье Деле в течение двух лет колесили по просторам России и снимали. Они нашли выживших в лагерях русских французов и просто французов, которые после войны, по заманке “человека, которого мы больше всего любим”, оказались добровольно в 1946—1948 годы в СССР.
Русских эмигрантов, поверивших, клюнувших на сталинскую пропаганду, было очень много, несколько тысяч. Первая волна была еще до войны, в тридцатые годы (этого я коснусь позже), потом вторая волна возвращенцев после войны и третья в 1956—1957 годы. Кто ехал по зову крови, кто страдал ностальгией, кто по эмигрантской неустроенности… Возвращались с французскими женами и мужьями, прибыли в СССР и просто французские коммунисты…
В СССР многие так и не добрались до места назначения. По пересечению границы их грузили в зарешеченные телячьи вагоны и прямиком отправляли за решетку, в лучшем случае — в ссылку. Все документы сразу отбирались, ну, а в обратную сторону, даже если человек сразу соображал, в какую западню попал, отъезд был “заказан”. Кто-то выжил, приспособился, выучил язык, кому-то чудом удалось остаться незамеченным НКВД, кто-то погиб…
Уговоры и предупреждения перед отъездом, что СССР усеян лагерями, как оспой, на них не возымели действия, им говорили, что они едут на верную гибель, но они затыкали уши. Ведь “человек, которого мы больше всего любим” был главой страны-победительницы, он объявил амнистию эмиграции, открыл церкви, вернул погоны офицерам, распустил Коминтерн, произнес тост за великий русский народ, а главное — он объединился с Черчиллем, Рузвельтом и генералом де Голлем против Гитлера.
Что взять с “простого человека”, если главы великих держав в страхе перед “кормчим” поделили в 1945 году мир, как ему хотелось, и сдали “усачу” на съедение пол-Европы!
Рене Вианше-Соклакова, Нина Базилина, Глеб Ратинский, Люси Брюссель, Никита Кривошеин, Алексей Сосинский, Ольга Вишневская и другие — это все действующие лица и исполнители фильма Николя Жалло. Время телевизионной ленты ограничено 52 минутами, некоторые персонажи остались за кадром, но они продолжают свои рассказы на страницах книги “Заманенные Сталиным”. Послесловие к ней написано Никитой Кривошеиным. Он родился в Париже, а в возрасте 14 лет вместе с родителями оказался в Ульяновске. Отец его, блестящий французский инженер, герой Сопротивления, узник Бухенвальда и Дахау, был арестован в Ульяновске в 1949 году, а в 1957-м Никита сменил его на нарах.
“Представим себе, что Вторая мировая война закончилась иначе, и Рейх вышел победителем, что, конечно, страшно себе представить и не хочется об этом даже думать, — пишет Никита Кривошеин в послесловии к книге. — Но если бы это случилось, то совершенно немыслимо допустить, что такие представители немецкой элиты, как Брехт, Ремарк, Марлен Дитрих, Томас Манн, добровольно и с радостью вернулись бы на родину в Германию. Не правда ли, выглядело бы несуразно и парадоксально?!1 Но именно так произошло с русской эмиграцией, вернувшейся в сталинскую Россию”.
По зову Сталина молодая француженка Рене Вианше приехала в СССР с русским мужем, пожилой матерью и двумя детьми. Как только они пересекли границу в 1947 году, у нее отобрали все документы. Зная по-русски несколько слов, с малолетними детьми (муж ее сразу бросил) она оказалась в колхозе. Через полвека, мешая русскую речь с полузабытой французской, она рассказывает, как долгие годы пыталась вырваться обратно во Францию, какую ненависть она испытала со стороны сельчан и какие препоны ей ставила администрация Курска. Каким-то чудом одно из ее писем с призывами о помощи попало во французское консульство в Москве, но чиновники решили не осложнять дипломатические отношения с Советами и положили письмо “под сукно”. Десятилетия эта простая полуграмотная француженка пребывала в одиночестве, была окружена незнакомым языком и враждебностью. Слушая рассказы “заманенных”, понимаешь, что они, как, впрочем, и миллионы других, были всего лишь подсобным материалом в дьявольской игре “человека, которого мы больше всего любили”.
“Без суда и без закона он убил три миллиона, и его живые полюбили”, — пели блатные в советских лагерях. Но когда “он” сдох в 1953-м, во всех церквах СССР служили длинные панихиды и пели “со святыми упокой…”.
* * *
Советский кинопрокат был зациклен на фильмах о “врагах народа”. Кулаки, беляки, попы-кровопивцы, цари, генералы и прочая нечисть — это все отрицательные персонажи, даже собаку Чапаева прозвали Колчак.
Надо признать, что актеры, по системе Станиславского, так хорошо входили в образы “врагов”, с таким смаком их изображали, что порой “беляки” вызывали у зрителей больше сопереживаний, чем чекисты.
Вся эта кинолипа о “старой” России была хорошо унавожена дезинформацией. Папиросные листочки “самиздата” были доступны не всем, “вражьи голоса” кое-как доносились из-за заглушек, а правду о том, как “там”, — рассказать было некому. Те, кто возвращался из загранкомандировок, о “загнивании” Запада старались не болтать.
Мы выуживали информацию меж строк, специально ходили на дурацкие фильмы, потому что перед ними показывали журнал “Иностранная кинохроника”. Голос комментатора вещал нам о бедности и прозябании международного пролетариата, о его желании следовать “ленинским заветам”. А мы, просеяв и отбросив всю эту пропаганду, как в замочную скважину, глядели на Париж, Лондон, Америку.
Мелькали кадры, и как опытные операторы ни старались обрезать и склеить протокольный официоз, мы успевали заметить, что и там люди не звери, ходят на двух ногах и даже красиво одеты, автомобильный парк пестрит разнообразием, а в кафе и ресторанах улыбчивые двуногие вальяжно распивают пиво.
Не будем строить иллюзий, были зрители, которые верили в то, что “они там загнивают”, а мы со своими пятилетками в три года скоро их догоним и сзади добавим.
Старшее поколение наверняка помнит, как в середине шестидесятых вышел на экраны фильм “Перед судом истории”. Главный герой — Василий Витальевич Шульгин. Личность историческая, талантливая и значительная. В 1907—1917 годы он был депутатом Государственной думы, принимал отречение Николая II, эмигрировал, потом нелегально появился в СССР 1925—1926 годы. Написал несколько интереснейших книг, одна из них — “Что нам в них не нравится…”. Говорят, что многое из нее почерпнул Солженицын для своих “200 лет вместе”.
После войны, в 1945 году, В. В. Шульгин остался в Белграде. Далее я приведу рассказ самого Шульгина моему тестю И. А. Кривошеину:
“К концу первой недели входа Красной армии в Сербию звонят мне в дверь. Открываю, на пороге несколько советских офицеров, в руках огромные пакеты со снедью. └Вот, пришли навестить и отдать должное знаменитому человеку!“ — представились они. Улыбчивые, симпатичные, я пригласил их войти, накрыли стол, развернули продовольственные пакеты. Старший из гостей предлагает: └Давайте выпьем!“ Я, говорю, совсем не пьющий. └Ну, за Победу, одну рюмку! Вы должны!“ Не посмел отказаться. Следующее мое воспоминание — гул самолета, летящего в Москву. Очнулся я на Лубянке”.
После двенадцатилетнего заключения Шульгин вышел из Владимирской тюрьмы и остался на поселение во Владимире. КГБ не спускало с него глаз. Во времена хрущевской “оттепели” в кабинетах Лубянки и Кремля родился проект использовать Василия Витальевича в своих пропагандистских играх. Двум кагэбистам от искусства было поручено скрутить фильм под названием “Перед судом истории”. К Шульгину прислали познакомиться якобы журналиста, под псевдонимом “Владимиров”. На самом деле это был небезызвестный кинорежиссер В. П. Вайншток. Советскому зрителю он памятен по фильмам “Дети капитана Гранта” и “Остров сокровищ”. Его журналистская и режиссерская деятельность была тесно связана с работой в НКВД, а прошлое покрыто мраком неизвестности…
Вторым человеком, брошенным на создание этой пропагандистской ленты, был режиссер Фридрих Эрмлер. Верный ленинец, он мечтал разоблачить в лице Шульгина заговоры против СССР эмигрантов вкупе с Антантой.
В этой кинематографической “шахматной игре” Шульгин должен был стать некой пешкой и говорить так, как задумали авторы.
Фильм вышел на экраны в 1965 году.
Я помню, как московско-ленинградская интеллигенция выискивала кинотеатры, где показывали “Перед судом истории”, ажиотаж был огромный. Фильм шел три дня, потом его сняли с проката.
До сих пор в моей памяти стоит образ элегантного Василия Витальевича Шульгина. Вот он сидит в Таврическом дворце, гуляет по Ленинграду и спокойно, несколько иронично обращаясь к нам, рассказывает о событиях тех далеких лет. В качестве оппонента или как бы собеседника у авторов картины не нашлось подходящих “историков”.
“Сама идея фильма, особенно его документальный характер, вызывала с самого начала серьезное беспокойство кинематографического начальства, — пишет В. Головской в “Застойных семидесятых”. — Тогдашний председатель Госкино Алексей Романов, профессиональный борец с идеологической крамолой, спрашивал Ф. Эрмлера: └Что он (Шульгин) даст нашему кино? Что принесет советскому народу?“ На что режиссер отвечал ему: └Я старый коммунист. Все мои фильмы политические. И этот фильм — политическая акция, которую я хочу осуществить средствами искусства… Я хочу, чтобы он сказал всем: — Я проиграл“”.
Но, как ни старались, ничего из этой затеи не вышло. Шульгин не пошел ни на какие компромиссы, он говорил прямо и требовал убрать все скользкие вопросы, на которые не желал реагировать. В общем, подловить его не удалось и советский зритель испытал к нему не отвращение за “белогвардейское предательство и заговоры в союзе с Антантой”, а стыд за очередное вранье.
После непродолжительного проката “Перед судом истории” запретили, и эта лента до сих пор пылится на полках кинохранилищ.
Шульгин человек исторический. А вот мой свекор Игорь Александрович Кривошеин встретил в 1954 году в Тайшетском лагере симпатичного, когда-то состоятельного француза, увлеченного любителя живописи.
В 1947 году он устроил себе туристическую поездку в Вену — посмотреть тамошних Веласкесов и Веронезе, во вновь после войны открывшемся музее. Вечером он вышел из гостиницы погулять по городу. Сам того не заметив, оказался в советском секторе оккупации. Рядом с ним притормозил джип (“виллис”, как тогда называли эти машины), француз получил сильнейший удар по голове, потерял сознание… Так он оказался в Тайшете: 25 лет за шпионаж. Таких курьезных похищений по всей Европе было не одно и не два.
В последние годы я много занимаюсь исследованием жизни и творчества матери Марии (Скобцовой). В СССР она была известна преимущественно как поэтесса “серебряного века” Елизавета Кузьмина-Караваева, друг Александра Блока. Кое-кто знал о ней по очень среднему фильму “Мадам мер Мари”, где в главной роли выступает Касаткина. Кино это было чистой воды пропагандой, мать Мария выставлена на экране монашествующей Зоей Космодемьянской.
Мать Мария четыре года как канонизирована, а здесь я продолжу тему о “заманках” русской эмиграции и коснусь трагической судьбы Гаяны, старшей дочери матери Марии.
В 1912 году у Кузьминой-Караваевой вышла первая книжка — “Скифские черепки”. Она вызвала живой интерес критики и хвалебные отзывы среди коллег-литераторов. С этой публикации началась литературная жизнь молодой писательницы. Вплоть до своей эмиграции в 1921 году Елизавета Юрьевна тесно дружила с Алексеем Н. Толстым, он приезжал к ней в Анапу, вместе они бывали у их общего друга Макса Волошина в Коктебеле.
В Париже, куда она приехала с мужем и тремя детьми, поэтесса, художник и богослов Е. Ю. Кузьмина-Караваева в начале тридцатых годов приняла постриг с именем Мария.
Детство ее старшей дочери Гаяны пришлось на годы Гражданской войны. Вместе с матерью и отчимом они жили тогда на Кубани. Отношения Гаяны с матерью всегда были теплыми и доверительными. Дочь унаследовала материнский характер — порывистая, увлекающаяся, готовая всем прийти на помощь. В Париже, когда мать Мария открыла свои первые общежития для бедных, Гаяна активно помогала по хозяйству, даже заведовала столовой.
Увлечение модными течениями привело ее не только к работе на православной ниве, но и к занятиям в марксистских кружках. Не будем удивляться и осуждать: почти вся интеллигенция России одной ногой стояла в коммунизме, а другой — в церковном обновленчестве. Идеи построения “рая на земле” до совсем недавнего времени были вполне “актуальны”.
Никаких ясных представлений о том, что происходит на самом деле в СССР, у Гаяны не было. Зато она запальчиво критиковала “прозападнические” настроения и яростно защищала все “наше русское”, спорила до хрипоты, что на “новую Россию” в Париже наговаривают, на самом же деле там настоящее “возрождение”.
В июне 1935 года в Париже открылся 1-й Конгресс писателей в защиту культуры. В составе группы советских писателей приехал и Алексей Толстой. Под аплодисменты единомышленников 23 июня он рассказывал с трибуны о “рождении в Советском Союзе нового гуманизма”! Толстой наряду с Эренбургом был одним из тех посланцев режима, кто умело лакировал обстановку в СССР. Эту его способность советское руководство искусно использовало для заманивания в СССР писателей, деятелей культуры, философов. Жертвами стали М. Горький, А. Куприн, И. Билибин, Д. Святополк-Мирский и другие. В Париже, в дни работы Конгресса, А. Толстой встречался с матерью Марией. Ему было разрешено очень многое, да и напутствия в Москве были даны соответствующие. В результате он уговорил Гаяну поехать в СССР: писатель ее обворожил и многое наобещал.
Возвращались они отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Толстой писал с дороги своей жене Н. Крандиевской: “Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью — в прежней комнате Марьяны Дымшиц. Всю историю про Лизу (она стала монахиней!) и про ее дочь Гаяну расскажу подробно”.
Не успев вернуться в Ленинград, Толстой поспешил опубликовать несколько интервью и очерков о командировке. Для критики западной жизни, в том числе — русской эмиграции, он и раньше не жалел темных красок: “Исказить, прибавить, раздраконить — благо никто не ответит”.
Мать Мария отговаривала дочь от поездки, но, видно, Гаяна, была сильно увлечена и даже влюблена. Можно предположить, что дальним прицелом для НКВД была не она, а сама мать Мария. В любом случае поражает доверительная наивность, слепота обеих. Мать Мария напутствовала уезжавшую Гаяну стихами, представляя ее библейской голубкой, вылетающей на волю в поисках суши после Великого потопа. Отъезд Гаяны вызвал негативную реакцию в эмиграции, крайне обострив отношения матери Марии с окружающими. Ее и раньше упрекали в стремлении “засыпать ров”. Она иногда и сама подумывала о возможном возвращении на родину. Как сильны были иллюзии (а может быть, любовь к родине), что даже в лагере, умирая на нарах Равенсбрюка, в ожидании смерти, мать Мария говорила своим солагерницам: “Если выживу, вернусь в Россию, первое, что сделаю, пойду на могилу Гаяны, потом поеду в Анапу, а уж потом буду бродить по дорогам…” Но не суждено было сбыться этим мечтам! Как знать, что ждало бы мать Марию по пересечении границы? Арест, расстрел, ссылка, лагерь?
Жизнь продолжала испытывать стойкость этой необыкновенной женщины. Как же сложилась судьба самой Гаяны в СССР?
До нас дошли некоторые письма, но не все — многие до сих пор хранятся в засекреченных архивах Лондона.
Пасынок А. Толстого Ф. Ф. Волькенштейн вспоминает: “Мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима. Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным черными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв ее за руку, отчим сказал: └Вот я вам привез подарок. Ты помнишь, Туся (Н. Крандиевская. — К. К.), Лизу Кузьмину-Караваеву? Это ее дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас“”. Особняк рабоче-крестьянского графа А. Толстого в Царском Селе отличался открытостью и хлебосольством. Граф обожал пирушки. Кроме большой семьи писателя, в доме всегда кто-нибудь гостил или ночевал. Было много прислуги и даже лакей — по старинке.
Волькенштейн продолжает: “Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, └рабочую закалку“, а затем поступить в вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до нее было дело”.
В Париже Гаяна отличалась какой-то “огненной живостью”. Она напоминала свою мать в ее молодые годы. Сама мать Мария сказала о дочери: она была “пир огня и света”. В СССР Гаяна стала совсем иным человеком, и, как писал о ней Никита Алексеевич Толстой (сын писателя): “огня в крови у нее не было”. Молчаливость и замкнутость Гаяны объяснялись тем, что она оказалась в совершенно чуждой, не такой, о какой мечталось, атмосфере и реальной жизни. Сыновья Толстого, Никита и Дмитрий, вспоминали Гаяну в ее первые дни пребывания в СССР как милую, открытую, живую, приветливую, доброжелательную девушку, очень простую и наивную.
“В нашем доме были приняты всевозможные розыгрыши, это стало частью нашего быта, — говорит Никита Толстой. — А Гаяну можно было легко подловить на любой крючок. Как-то вскоре после приезда Гаяны в Детское Село, кто-то вызвал ее вечером на улицу. Неизвестный человек сказал ей └по секрету“, что местные подпольные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе — не могла бы она поспособствовать им в этом. Гаяна, вернувшись домой, рассказала обо всем Толстому, который посоветовал ей обратиться к сотруднику НКВД, жившему… в их же доме! Гаяна сходила к нему. Этим пока дело и кончилось, видимо, это была проверка или провокация, организованная самой же службой НКВД. А если розыгрыш, то весьма жестокий” (архив А. Шустова — запись беседы с Н. А. Толстым, 1986 г.). А вот что говорит о судьбе Гаяны Ф. Ф. Волькенштейн: “…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее, какой бы то ни было, жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит на моем сердце”.
В Ленинграде Гаяна попыталась разыскать родных. Известный математик Б. Н. Делоне сразу же отрекся от племянницы, видимо опасаясь, что она его скомпрометирует, шел 1935 год. Но Гаяна не унывала, она была уверена, что нашла свое место в жизни как активный строитель социализма! В конце октября 1935 года, сразу по возвращении из Чехословакии, Толстой оформил развод с Н. Крандиевской и женился на Л. Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием уехала из Детского Села, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935 года после двухмесячного отдыха в Кисловодске новобрачные Толстые вернулись в Детское Село, Гаяны там уже не было. Она уехала в Москву. Толстые вскоре тоже перебрались в столицу, но с Гаяной они больше не встречались. “Долгое время нам о ней ничего не было известно, а еще много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали ее мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю”, — сообщила Л. Толстая-Баршева (архив А. Шустова).
Гаяна в Москве поступила на службу в проектную контору и вышла замуж за Г. Мелия, с которым была знакома еще по Парижу. Он находился там в качестве советского студента. Гаяна регулярно писала в Париж родным, письма ее были наполнены оптимизмом и восторгом, а в апреле 1936 года поздравила по телефону мать с Пасхой. И вот в конце августа 1936 года в Париже стало известно, что Гаяна скоропостижно скончалась в Москве. Мать Мария была сражена горем. Многие опасались за нее, ожидая худшего. Критик К. В. Мочульский передает ее слова: “Бессонными ночами я видела Гаяну и с ней говорила… все было темно вокруг и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть”.
По слухам, пришедшим из Москвы, причиной ее смерти был тиф. Сомнения по этому поводу позже высказала Анна Андреевна Ахматова: “Ведь от тифа так быстро не умирают — тем более никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не было. Если вспомнить, какие это были годы, то… не исключался и акт насильственной смерти”.
Очевидно, в гибели Гаяны Ахматова серьезно подозревала НКВД.
В ноябре 2007 года из Москвы в Париж приехал снимать фильм о русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа наш друг Виктор Эпштейн.
Зная, что я занимаюсь судьбой матери Марии, он пошел на Преображенское кладбище и откопал “выписку из архивных документов ГУП └Ритуал“ г. Москвы, Преображенского УРО”. Справка гласит: “Умерший — Кузьмина-Караваева Гаяна, дата смерти 30.07.1936 дата захоронения 01.08.1936, участок №10, регистрационный номер 2750”.
Наш друг долго бродил по участку номер десять, но так и не нашел могилки Гаяны.
О соблазнах, иллюзиях и заманенности русской эмиграции во времена Советов книга еще не написана. А было все: вербовки, похищения, убийства, странные смерти… Удручающие предварительные результаты “выбора 2008 года” симптоматичны. Если не канонизируют Сталина, то и выстроившаяся следом шеренга его не подведет: Распутин, Жуков, Зоя Космодемьянская…
P. S. При написании этого очерка использованы материалы из семейного архива Кривошеиных (Париж) и статья А. Н. Шустова “Е. Ю. Кузьмина-Караваева (мать Мария) и Алексей Толстой: контакты” (“Russian Literature”, 2000, Амстердам).