Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2008
ї С. Гедройц, 2008
Владимир Сорокин. Сахарный Кремль: роман. — М.: Астрель: АСТ, 2008.
Не скрою: кутнул. Нарушил финансовую дисциплину. И достоинством профессии пренебрег. Поступил, как самый настоящий литобыватель: приобрел эту вещь в ближайшем к дому “Буквоеде”. Где, между прочим, Сорокина книг — не сосчитать. Спокойно стоят предыдущие сочинения. Подвергаясь усушке, ожидают уценки.
А дурачку вроде меня сию же минуту подать — которое с пылу с жару. Продайте жертве ажиотажного спроса.
И ведь не то чтобы я любил читать Сорокина. Таких людей — с любовью предающихся этому занятию — на свете, наверное, нет. (Иностранцы не в счет.)
Но я доверяю его чутью на советское. Он, как никто, умеет распознать и, главное, воссоздать во всей отвратительной силе запах реального со- циализма. Запах великой державы
(— Которую мы, ах! потеряли! — отчаянно скулят носы, устроенные проще, намозоленные такие носы. — Да куда она денется, — не поворачивая головы, отвечает Сорокин. — Просморкайтесь как следует, вберите в себя поглубже порцию атмосферы — вот же он, течет по слизистой оболочке дыхательного тракта, пьянящий смрад, — не правда ли, кайф?). Ну да, осложненный обертонами дешевого импортного парфюма. Подумаешь. Так даже забавней.
Зато это ветер из будущего. Разве невозможно, пародируя пародию, прорваться к идее оригинала? К идеалу? К действительности, какой она, действительность, желала бы быть. Если не ошибаюсь, таков принцип соцреализма. И Владимир Сорокин — величайший представитель этого метода.
И с некоторых пор я нахожу его взгляд на среднесрочную перспективу вполне правдоподобным.
Похоже, что он и сам удовлетворен достигнутым результатом. Той моделью, которую построил и запустил в “Дне опричника”. Она работает. Наподобие игрушечной железной дороги. Поезд бежит, семафоры горят, стрелки переводятся автоматически. Остается обустроить инфраструктуру. Поставить вдоль пластмассовой насыпи домики, обклеить их по периметру бумажной травой. На платформах установить условно-человеческие фигурки в разных одеждах и позах. Чтобы все как по-настоящему.
Как все будет, когда и если теория и практика оруэлловского олигархического коллективизма впадут окончательно в национальный колорит.
А ничего особенного не будет. В этом случае высота полета фантазии соответствует его дальности.
“Матюха вынул из пояса свое мобило, переключил на местный динамик. И серый круглый динамик, только что сигналивший └харчевание“, заговорил голосом майора Семенова, начальника воспитательной части лагеря № 182, родного лагеря бригады, раскинувшегося сорока двумя бараками между двумя сопками — Гладкая и Прилежай, почти что в двухстах пятидесяти верстах отсюда:
— За невыполнение шестидневного плана по возведению восточного участка Великой Русской Стены бригада № 17 приговаривается к выборочной порке солеными розгами”.
Тут, само собой, наступает для автора счастливый этап чистого, неторопливого художества: описать розгу; описать обнаженный зад (и другой, и третий); описать — как это называется? — допустим, эргономический алгоритм грации палача.
Но постепенно дыхание выравнивается, и нас возвращают обратно, в тональность трудовых будней с мастер- скими вкраплениями примет эпохи:
“Петров, оказавшись на лесах рядом с Сан Санычем, спросил:
— А кто это такой — парторг?
— Чжангуань, — не задумываясь, ответил Сан Саныч, берясь за мастерок”.
Ну и все в таком духе. В таком же эргономическом алгоритме. Цикл физиологических очерков. Отчасти производственных. Империя в разрезе. Кто чем занят на доверенном ему посту.
Маленькая девочка Марфуша — убогими мерзостями счастливого, как положено, детства. Капитан госбезопасности — допросом подследственного (пятку кочерги раскаляет миниатюрным лазером — тут опять страничка чистого художества). Опричник отдыхает в борделе (несколько страниц чистого художества. “Грегочет Охлоп по-жеребячьи, колыхаясь яко тюлень-
сивуч на простынке голубой”. И все такое).
Про очередь — про обыкновенную очередь в магазин за какой-то дефицитной дрянью кондитерского ширпотреба, за Кремлем из синтетического сахара. Про половой акт на заводе — мастер и работница — в обеденный перерыв (опять блаженная для автора минута: “— Вот… — Носов со вздохом поднял голову, вышел из Погосовой, подхватил трусы со штанами, шагнул с рулона”). Про поселковые чувства: телятница и шофер. Про придворные интриги — с кокаином и стрельбой.
То есть денег, оставленных в “Буквоеде”, немного жаль. Будь я немецкий какой-нибудь русист, американский славист — дело другое: рано или поздно все бы окупилось. Чем не сюжет для дюжины диссертаций — как автор пародирует самого себя, как бы удвояясь. Наподобие великой державы. Обращаясь к читателю: славно, брат, использовал ты свой исторический шанс: встал в очередь — попал в другую.
Игрушечные поезда бегут по кругу. Перевозя сгущенный запах — тот самый, не перепутаешь, — который усиливается вокруг.
Не продается, вы говорите, отвращенье? Еще как.
Умберто Эко. Таинственное пламя царицы Лоаны: иллюстрированный
роман / Перев. с итал. Елены Костюкович. — СПб.: Симпозиум, 2008.
Мастерство, конечно, не пропьешь. Но и талант новый не купишь. Если старый (чего не дай, Боже, никому) затупился.
А вы приготовили, например, интересный реферат. Скажем, на тему: итальянская детская литература и молодежная пресса в годы Второй мировой войны.
И, являясь всемирно знаменитым писателем, желаете придать реферату (в нем же и мемуарные, автобиографические коннотации) вид романа. Крупного такого, в суперобложке, события культуры.
Что ж, придумывайте историю, филологически говоря — сюжет. Как один человек, будучи хвачен кондрашкой, вскоре выздоровел, но все забыл.
То есть, разумеется, не все вообще, а, наоборот, только одно: собственную личность. Ну совершенно потерял ее из виду.
А так все остальное у него оставим в порядке — чтобы ему удобней было искать ее, личность свою, без помех, ни на что не отвлекаясь. Фирма (торговля книжным антиквариатом) процветает, семья обожает, и есть прекрасный загородный дом. В котором огромный чердак. На чердаке — семейная библиотека. Сиди, листай, припоминая потихоньку историю своего развития.
Собственно, как только вы водворите его на чердак и обложите со всех сторон пыльными вязанками макулатуры — ваше беллетристическое дело сделано. Открывайте на экране компьютера новое окно — где реферат — и перетаскивайте его по кускам в текст романа. Выделить — копировать — вставить. Выделить — копировать — вставить.
Только надо держать ритм (для чего и мастерство): через каждые, предположим, десять страниц герой романа должен перекусить, или прогуляться, или справить нужду, и не машинально, а с чувством. Цитируя чьи-нибудь стихи (оставим ему на эти случаи т. н. книжную, как бы чужую, память), афоризмы. Вообще — размышляя как можно глубже. Чтобы читатели устыдились испытываемой ими скуки.
Чтобы поняли: их кормят отборной
философской прозой — с подливкой из утонченнейших пейзажей, между прочим, — и нечего тут.
“Я присел между шпалерами, в гран-диозной полуденной тишине, пронизанной птичьими криками и стрекотанием цикад (А? разве не прекрасно? — С. Г.), и испражнился в траву.
Silly season — мертвый сезон, нет новостей. Он читал, покойно сидя над собственной парною вонью. Человеческим существам приятен запах собственного помета, неприятен запах чужого. Собственный же, как ни крути, — это составляющая часть нашего суммарного тела. (Что я говорил! Таинство мысли! Это вам не пиф-паф с поцелуями, а искусство слова. Переводчице можно только позавидовать. — С. Г.)
Я испытывал первобытное удовлетворение. Спокойное разжатие сфинктера в этой зеленой роще будило в моей пра-памяти неявные, исконные ощущения. А может, только животный инстинкт (А что, очень возможно; чем черт не шутит! — С. Г.) Во мне столь мало персонального, столь много видового (владею памятью человечества, но не своей собственной), что, может быть, я попросту наслаждаюсь тем же самым, чем наслаждался неандерталец (Да нет, это исключено. — С. Г.)?
У него накопленной памяти было, поди, еще меньше, чем у меня. Неандерталец не знал даже, кто такой Наполеон”.
Ну вот. Своевременно освежив читателей таким дивертисментом, смело окунайте их опять в затхлую патриотическую словесность эпохи дуче. Щекочите их продукцией михалковых-барто вашего детства-отрочества. Им полезно.
Выделить — копировать — вставить. Выделить — копировать — вставить. И опять перерыв: телефонный разговор, или сновидение, или с прислугой поболтать, — мало ли стилистических средств.
А когда израсходуется весь запас, и реферат будет исчерпан, — свистнем безотказного кондрашку опять.
Хотя и обидно вот так, с разбега, остановиться на 362-й странице. Только вошли во вкус.
А тогда вот что: пускай герой побудет в коме. Или не в коме. В необъяснимо нахлынувшем потоке видений — страниц на полтораста еще. Про первую любовь.
Поскольку искомая заветная тайна личности (поразительно светлой, надо признать) данного шестидесятилетнего дядьки заключается в том, что, когда он учился в школе (в лицее), у него была одноклассница. А у одноклассницы был желтый жакет.
“Любить затылок. Любить желтый жакет. Желтый жакет, в котором она появилась однажды в школе, золотясь на апрельском солнце, жакет, вошедший в мои стихи. С тех пор я не мог видеть ни одной женщины в желтом жакете без волнения и без приступа нестерпимой ностальгии.
…Я искал в течение всей жизни, во всех бывших у меня женщинах, лицо Лилы…”
И так далее. Главное — не стесняться. Не робеть. Не избегать т. н. банального. Вы же всемирно знаменитый прозаик.
Однако же не забыть под самый конец выгрести на глубину:
“А если все не так, и Некто показывает мне фильм непосредственно у меня в голове? Может, я только лишь отдельный мозг в питательном растворе, в бульоне, в стеклянной банке, подобный собачьим гениталиям, заформалиненный, и некий Манипулятор вводит стимулы с целью — заставить меня верить, будто у меня и тело настоящее было, и разные другие существа вели свою жизнь от меня неподалеку? А на самом деле имеются только Манипулятор и мозг. Но если мы только заспиртованные мозги, способны ли мы осознавать, что мы заспиртованные мозги, или наш удел — думать, будто мы являем собой нечто инакое?”
Отличный, кстати, вопрос для ЕГЭ.
Марк Солонин. Фальшивая история Великой войны. — М.: Яуза, Эксмо, 2008.
Как же я рад, что эта книжка теперь есть. Что она такая. Что этот отчаянный автор вместо очередной исторической монографии — хотя бы она была, как прежние его труды, дотошной и блестящей, — нашел в себе такую силу и такую легкость. Взял и сочинил просто-напросто трактат о вранье. О практике вранья, о профилактике.
Сугубо на материале вранья специального, военного. Какие там используются ловушки. В которых застряв, человек становится дураком.
То есть на первый взгляд это как бы вакцина ограниченного действия: в эти ловушки вы больше не попадетесь, но сколько других расставлено кругом. Чудище-то стозевно, не говоря уже — лаяй.
Однако такие книжки приучают ум к правильной работе. Внедряют мыслительную гигиену. Развивают нравственную интуицию. Что чрезвычайно важно в условиях, когда достоверная информация о реальных фактах недоступна.
Уметь угадывать, что вам лгут. Уметь не верить. Укреплять сопротивляемость интеллекта. Считать, например, заведомо фальшивыми любые, хоть самые раздокументальные, доказательства, если на них основан бессовестный догмат, употребляемый к тому же как злобный лозунг.
Потому что хотя лжецы и не бывают умны (а только бывают хитры), все-таки ложь порождается не глупостью как таковой. Глупость тут скорее потребительница, почти что жертва. Ложь (известно ведь, кто родной-то ее отец), по большому счету, всегда корыстна. Независимо от шкурного интереса отдельно взятых лжецов, имеет конечной целью порабощение людей, народов, человечества.
Промежуточные цели различны, но, в общем, сводятся обычно к тому, чтобы скрывать преступления.
Выгода глупости тут сравнительно ничтожна: самоуважение, душевный покой.
А беспрестанным совокуплением лжи и глупости дирижирует злая воля.
Но это все мои догадки. Марк Солонин в такие бессодержательные рассуждения не вдается. Как всегда, предельно конкретен. Вот этого — чт вам внушают сорок тысяч докторов исторических наук — никогда не было. Потому-то и потому-то. И даже не могло быть, и вот почему. А зато происходило — как бы ни отрицали это сорок тысяч генералов — то-то и то-то. Что подтверждается такими-то и такими-то свидетельствами. Которые стоит принять во внимание потому-то.
Попутно разбирается техника демагогии. Подробно, наглядно. Как официоз оперирует цифрами (“процентный метод”). Как давит на эмоции (“слезоточивый газ”, он же — “плач Ярославны”: “был и остается важнейшим, базовым приемом фальсификации истории начала войны”; впрочем, автор считает его лишь модификацией “процентного метода”).
И все это было бы даже забавно, когда бы. Когда бы не бесчисленные трупы. На которых пляшет и пляшет ложь. Умножая глупость.
Если бы одну только главу из этой книжки — “Право на бесчестье” — включить в школьную программу. Просто как эталонный пример детектива. Мегрэ, Вульф, Пуаро и мисс Марпл только все вместе сумели бы с такой неумолимой отчетливостью, не пропустив ни единого звена, еще раз неопровержимо изобличить Катынского Убийцу.
Но лжи нормальная логика не страш- на. Злая воля уверена: глупость не выдаст. А то на что же и телевидение?
— Поэтому запишите, дети, и постарайтесь выучить наизусть такие слова из этой книжки. Мало ли — вдруг ее запретят:
“Всякого рода-племени человеку проще катиться вниз, нежели карабкаться в гору; проще ползать, чем летать. Проще искать козни проклятых “еврокаменщиков”, нежели научиться бросать мусор в мусорное ведро. Проще поверить в утешительную, хотя и явную, ложь, нежели принять на себя ответственность за все — хорошее и мерзкое — в истории своей страны.
И все же — постарайтесь не увлекаться “правом на бесчестье”. Не позволяйте заученной истерике профессиональных провокаторов вводить вас в состояние даже самого кратковременного беспамятства”.
Кого-нибудь эта книжка, наверное, спасет. Чей-нибудь еще не растленный ум. К счастью, тираж, можно сказать, огромный: 12 000.
С. Гедройц