Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2008
Денис Сергеевич Артамонов — кандидат исторических наук, автор исследований по русской истории XIX века. Живет в Саратове.
ї Денис Артамонов, 2008
ДЕНИС АРТАМОНОВ
ТЕРРОРИСТЫ И ТИРАНОБОРЦЫ В РОССИИ
эпохи декабристов
Первая четверть XIX в. российской истории прочно ассоциируется с декабризмом как явлением общественно-политической жизни. Причем, несмотря на неоднозначность оценок движения декабристов, они в целом являются положительными героями отечественной историографии. Терроризм же как форма политической борьбы и способ властвования неизменно вызывает негативные эмоции. Тираноборчество вообще представляется явлением, относящимся более к античным временам, чем к истории России Нового времени. Вследствие этого разговор о террористах и тираноборцах в России первой четверти XIX в. может показаться странным. Однако исследование истории движения декабристов показывает, что они во многом предвосхитили в своих замыслах индивидуальный террор русских революционеров последующего времени, использовав в то же время тираноборческую символику прошлых веков.
Итак, террор — это способ управления социумом посредством устрашения, он позволяет как захватить власть, так и удерживать ее. Одна из его разновидностей, индивидуальный террор, означает политическое убийство, совершаемое централизованной конспиративной террористической организацией с целью захвата власти.
Тайные общества декабристов представляли собой именно централизованные (по крайней мере стремящиеся к централизации) конспиративные организации, созданные для влияния на правительство (как Союз благодействия) или для захвата власти. До начала XIX в. тайные общества были представлены в основном масонскими ложами. В них поддерживался дух замкнутости, таинственности, скрытности, который затем был усвоен как европейскими политическими тайными организациями, так и декабристскими объединениями в России.1 К примеру, князь С. П. Трубецкой, характеризуя первое декабристское тайное общество — Союз спасения, разъяснял в своих записках: “Масонские формы, введенные в заседаниях и в принятии членов, затрудняли действие общества и вводили какую-то таинственность”.2 Создание первых декабристских организаций по типу масонских ярче всего свидетельствует об их конспиративном характере.
Для воплощения своих целей декабристы планировали различные способы политического действия, и одним из них был террор, т. е. намеренное устрашение общества и власти с целью создания ситуации, удобной для проведения государственного переворота.
Перед тайными обществами декабристов стояла задача захвата власти, и их действия были направлены на формирование как положительного мнения о своей организации и своих действиях, так и на нагнетание атмосферы страха. М. К. Грибовский в своем доносе на Союз благоденствия писал, что “тайная цель главных руководителей — возыметь влияние на все отрасли правительства, чего частные лица отнюдь присваивать не могут. Средства к тому избраны: распускаемые слухи, рассказы в обществах, сочинения, особенно журнальные статьи, как более и скорее расходящиеся, дабы дать направление общему мнению и нечувствительно приготовить все сословия”.3
Кроме того, управлять обществом и правительством декабристы пытались через распространение мифа о тайных обществах или о всеевропейском революционном заговоре.4 Смоленская помещица А. И. Колечицкая записала в своем дневнике 1 октября 1820 г.: “Много говорят о каких-то революционных тайных обществах, рассеянных по всей Европе: Тугенбунд в Германии, карбонарии в Италии, Гетерия в Греции, масонов везде, темная молва о каком-то громадном заговоре, имеющем будто бы агентов и в России”.5
В. Р. Каульбарс, штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка, 14 декабря 1825 г. записал в дневнике, что “еще летом, во время… стоянки в Красном Селе (летний лагерь гвардейцев. — Д. А.), много было говорено про существующие будто бы различные тайные общества и заговоры”.6
П. И. Пестель, преследуя свои цели и используя свои служебные возможности, стремился убедить императора Александра I не вступаться за Грецию, восставшую против турецкого владычества. Для этого в донесении начальнику штаба 2-й армии П. Д. Киселеву, которое было доставлено царю, он представил освободительную борьбу греков как дело русско-греческого тайного общества, а само это объединение — отраслью всемирного революционного заговора.7 “Возмущение, ныне в Греции случившееся, — писал он, — есть произведение сего Тайного Общества, которое нашло, что теперешнее время соединяет все обстоятельства, могущие содействовать успеху их предприятия”.8
Для осуществления своей цели декабристам было необходимо уничтожить монарха, что рассматривалось также как начальный этап политического выступления и должно было стать частью вооруженного переворота. Поэтому в недрах тайных обществ на протяжении всего их существования периодически возникали многочисленные и детальные планы цареубийства. В разное время убить монарха вызывались многие из декабристов: М. С. Лунин, И. Д. Якушкин, Ф. П. Шаховской, А. З. Муравьев, Ф. Ф. Вадковский, И. В. Поджио,
П. Г. Каховский, А. И. Якубович и др.
Планируя уничтожение венценосца, декабристы не только не скрывали возникавшие в их среде планы цареубийства, но сами распространяли о них соответствующую информацию. Так, слухи о вызове И. Д. Якушкина в 1817 г. довольно скоро распространились в обществе, об этом вызове узнало правительство, о чем красноречиво свидетельствует одна из заметок Николая I на полях рукописи книги М. Н. Корфа о событиях 14 декабря 1825 г.: “По некоторым доводам я должен полагать, что государю еще в 1818-м г. в Москве после богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина на цареубийство; с той поры весьма заметна была в государе крупная перемена в расположении духа, и никогда я его не видал столь мрачным, как тогда”.9 Исследовательница О. В. Эдельман отмечала, что император и его окружение “находились под влиянием идеи об особом метафизическом ужасе намерения цареубийства”.10
Распространение слухов о покушениях на царствующего императора, которые предполагалось совершить или уже якобы свершившихся, способствовало возникновению страха в обществе, страха перед будущим. Особенно широкое хождение подобные слухи получили в 1825 г., незадолго до реальной смерти Александра I.11 Их декабристы учитывали в своих планах и поддерживали ими существование страха. К примеру, князь Д. А. Щепин-Ростовский, штабс-капитан Московского полка, распространял записку следующего содержания: “Государь император <…> был в опасности в Таганроге, и <…> двое каких-то отважных людей готовились отнять жизнь у него” (XVIII, 294).12 14 декабря 1825 г. Щепин-Ростовский был одним из главных действующих лиц восстания.
Для формирования общественного мнения использовались не только предполагаемые, но и реально свершившиеся покушения, такие как убийство немецким студентом К. Зандом известного писателя А. Коцебу и убийство во Франции наследника престола герцога Беррийского, предпринятое седельщиком Л.-П. Лувелем. Современникам было очевидно, что эти убийства очень напугали власти. Так, П. А. Вяземский писал М. Ф. Орлову в середине марта 1820 г.: “Занды, Лувели <…> мерещатся всем правительствам…”.13
В массовом сознании эти события представлялись чем-то вроде террористических актов, совершенных никому не ведомым всеевропейским революционным обществом. П. А. Вяземский, получив первые известия о смерти немецкого сочинителя, был убежден, что это дело рук тайной революционной организации: “Я был пророком, — писал он А. И. Тургеневу, — в последнем письме своем, когда говорил тебе о невидимом европейском трибунале”.14
Журнал “Сын Отечества” сообщал своим читателям, что “некто г. фон <…> успел войти в комнату Занда, жестоко укорял его в сем поступке и требовал ответа, точно ли существовал для сего особый заговор”.15
В “Вестнике Европы”, характеризуя К. Занда, безоговорочно утверждали, что он был “гнусный фанатик, без сомнения подущенный шайкою подобных себе извергов”.16
Л.-П. Лувеля также обвиняли в принадлежности к конспиративной организации и считали “орудием заговора”.17 И. А. Каподистрия, министр иностранных дел Александра I, вспоминал, что “умерщвление герцога Беррийского и другие подобные события побудили императора видеть и подозревать везде деятельность какого-то революционного комитета, который, как полагали, распространял из Парижа свою деятельность по всей Европе с целью низвергнуть существующие правительства и ввести свойственные революции формы и деспотизм. С этой поры все усилия Министерства были направлены к тому, чтобы бороться с этим началом беспорядка и буйства”.18
А в столичном обществе была необычайно популярна мысль о благотворности политических убийств. М. И. Пущин вспоминал: “Мне случалось в то время <…> слышать за обедом, что один пистолетный выстрел в Петербурге подымет всю Европу, и деспотам придется искать убежища в Азии или в свободной Америке”.19
Сплоченность тайного общества также поддерживалась страхом. Принятие членами тайного общества такой цели, как установление в России республики
и при этом согласие на физическую ликвидацию монарха, отрезало им пути отступления. Вступающих в тайное общество часто пытались убедить, что покинуть общество, не опасаясь определенных последствий для себя, невозможно. Также в случае раскрытия общества никто не смел надеяться на какое-либо снисхождение к себе. По свидетельству С. Г. Волконского: “цареубийство должно было быть в Южной думе принято основным правилом как старых, так
и при приеме новых членов”, потому что “эта мера в основании своем имела не безусловное приведение в действие, но как обуздывающее предохранительное средство к удалению из членов общества; согласие, уже не дававшее больше возможности к выходу, удалению из членов общества, полной ответственностью за первоначальное согласие”.20
П. Пестель не зря настойчиво добивался отражения в уставе и программе согласия членов общества на цареубийство. “Можно ли придумать сильнее клятвы и других тайн, как клятва покуситься на жизнь государя императора?” — риторически спрашивал на следствии А. П. Барятинский (Х, 283).
Практиковались и прямые угрозы не пощадить никого из малодушных и предателей. Полковник П. М. Леман, принятый в члены Южного общества, показал на следствии, что ему при вступлении грозили: “малейшая измена или нескромность наказаны будут ядом или кинжалом. Некоторые из членов общества точно также уверяли принимаемых ими, что яд и кинжал везде найдут изменника” (IV, 182). (Справедливости ради, надо сказать, что эти угрозы никогда не приводились в исполнение, несмотря на то, что многие члены тайных обществ оставляли их.)
П. Пестель, как передавал Е. И. Якушкин, знавший об этом со слов отца Ивана Дмитриевича, “объявил, что, если их дело откроется, то он не даст никому спастись; что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы”.21
Поставив перед собой задачу “истребления” монарха, декабристы неизбежно должны были следовать авторитетным традициям, позволяющим наиболее эффективно и, что тоже важно, эффектно провести свою акцию и оправдать свои действия перед современниками и потомками. Выбор способов уничтожения императора был не велик. Смерть священной особы могла быть реализована или в рамках дворцового переворота, т. е. группой заговорщиков, или убийцей-одиночкой.
Следует отметить, что модель дворцового заговора уже исчерпала себя
и была признана не удовлетворяющей основным целям переворота, так как планировалось не только устранение императора, но и смена политического устройства государства. Об этом красноречиво свидетельствует высказывание М. С. Лунина и Н. М. Муравьева: “В 1801 году заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России”.22
Но есть основания предполагать, что последний дворцовый переворот, закончившийся смертью императора Павла I, использовался в целях пропаганды целесообразности и патриотичности политических убийств. Так, декабрист
М. И. Муравьев-Апостол вспоминал: “В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться”.23
История дворцового переворота 1801 года трактовалась членами тайного общества как благой пример и использовалась в процессе привлечения новых заговорщиков. В воспоминаниях Н. И. Греча есть эпизод, в котором он рассказывает, как К. Ф. Рылеев вербовал его в общество, приводя в пример именно дворцовый переворот 11 марта 1801 г. и говоря при этом: “Подумайте, если бы заговор был составлен для блага и спасения государства, как, например, против Павла Первого”.24
К. Ф. Рылеев совместно с А. А. Бестужевым для агитационных целей написали песню, стилизованную под народную, в которой распевались строки, определенно намекавшие на последний дворцовый заговор:
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.25
Обсуждая проекты “истребления” монарха, члены тайных обществ не могли не ориентироваться на историю дворцовых переворотов и не рассматривать возможность использования испытанной тактики. Это подтверждается, например, свидетельством М. А. Фонвизина. Рассказывая о собраниях тайного союза, он писал: “На этих вечерах молодые люди позволяли себе иногда нескромные и легкомысленные выходки против правительства. Припоминая случаи русской истории, что императоры не раз умирали насильственною смертию (Петр III и Павел I), называли такие примеры радикальными средствами преобразования России, если только уметь ими воспользоваться”.26
Действительно, “предшествовавшие насильственные перевороты в русском правительстве, произведенные с такою удачею, и при таких ограниченных средствах”27, как отметил Фонвизин, вполне могли натолкнуть на мысль воспользоваться опытом дворцовых заговоров.
Однако отличие дворцового переворота от революционного для декабристов было очевидно. Первый подразумевал простую смену лиц на троне и в правящей элите, а сущность правления оставалась прежней, второй же означал коренную перестройку всей структуры власти, которая должна опираться на закон — конституцию.
В ходе так называемого Московского заговора 1817 г.28 князь Федор Шаховской наметил план выступления, которое также походило на дворцовый переворот. По свидетельству Матвея Муравьева-Апостола, Ф. Шаховской предложил начать восстание, когда Семеновский полк, “будет занимать караулы” (IX, 252). Заговорщики могли рассчитывать, по крайней мере, на один батальон Семеновского полка, в котором служили сам Ф. Шаховской, а также Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. В полку по каким-то причинам не было достаточного количества офицеров, а из наличествующих трое были членами Союза спасения.
Сам Сергей Муравьев показывал: “Помню, что было предложено воспользоваться для предполагаемого действия тем временем, когда Семеновский батальон будет в карауле…” (III, 106) Конечно, организовать восстание, используя только один полк, трудно, но, когда он будет в карауле, легко можно овладеть императорской семьей, двором и убить самого царя по примеру обычных дворцовых переворотов, совершаемых с помощью гвардии. На убийство императора вызывался сам князь Федор. По показаниям Матвея Муравьева, “князь Шаховской тогда только что и говорил, что он готов посягнуть на жизнь государя…”, и поэтому Сергей Муравьев называл его “le tigre” (IX, 269).
После того как в Европе произошел ряд военных революций29 тактика заговора становиться еще более востребованной. М. П. Бестужев-Рюмин показывал на следствии: “Издавна Пестель был того мнения, что политический переворот в России должен <…> начаться заговором, приведенным в исполнение шайкой отважных людей…” (IV, 137) Сам Пестель признавался, что, “ежели таковая партия была составлена из отважных людей вне общества, то сие бы еще полезнее было, и точно разделял при этом действие революции на заговор и переворот или собственно революцию” (IV, 179—180).
Тактика, предлагаемая Пестелем, заключалась в следующем: сначала организовать заговор — убийство монарха, и это создаст ситуацию, удобную для захвата власти. Затем следовало провести переворот — непосредственный захват власти, что было возможно при наличии сильного и многочисленного тайного общества, имеющего своих представителей в государственных структурах, или при поддержке армии. Пестель доказывал, что “приступая к самой революции, надлежало произвести оную в Петербурге, яко средоточии всех властей и правлений…” (IV, 102—103). Цареубийство он называл “le premier acte de la rиvolution”30 (IX, 254) и считал, что “заговор… удобнее… исполнить особым составом членов вне общества” (IV, 186). Именно это убеждение Пестеля, судя по показаниям Матвея Муравьева, “ему и подало мысль составить… une cohorte perdue”31 (IX, 254).
В ходе создания 1-го и 2-го Белоцерковских планов восстания32 С. Муравьев-Апостол и М. Бестужев-Рюмин твердо решили предпринять покушение на царя. Для этого нужно было “ночью назначенным из 2-ой армии и в Петербурге некоторым решительным и сильным собою членам из общества, которые для этого приедут, ворваться в комнату государя, задержать его величество, а в случае неожиданного какого происшествия в лагере, если войска не удастся возмутить, даже нанести удар” (XI, 287—288).
Как свидетельствовал В. Л. Давыдов: “К сему назначены были избранные рядовые и офицеры”, так как “хотели употребить на сие какую-то роту или несколько рот переодетых офицеров в солдат и исполнить ночью преступное предприятие” (Х, 186).
Кроме того, Давыдов говорил на следствии и “о надежде на семеновских солдат” (Х, 227), т. е. на рядовых бывшего Семеновского полка, которые после его расформирования попали на юг. Есть все основания полагать, что некоторых из них также готовили на роль цареубийц (IV, 329, 338; IX, 99).
При встрече Пестеля и Бестужева-Рюмина в октябре 1824 г. последний говорил о составлении партии заговорщиков. Он спрашивал: “Не имеются ли в Тульчине способные на то люди”? И хотя Пестель и “отозвался”, что он не ручается, “чтобы таковые нашлись в тульчинской управе” (IV, 159), “положено было, что несколько тульчинских членов приедут во время лагеря под разными предлогами в Белую Церковь; что накануне дня, который назначится для возмущения, они причислятся к полкам (под видом вновь переведенных офицеров) и что, выбрав удобное время, пойдут арестовать всех главных начальников, между тем, те, которые бы взяли на себя нанести удар государю, пошли бы сие совершить” (IV, 195—196).
План Бестужева-Рюмина отличался от замысла “обреченного отряда”, так как он полагал, что “по окончании всего тульчинские члены долженствовали стать во фронт и содействовать полковым командирам для увлечения солдат” (IV, 196). План Пестеля предусматривал “отдельность” заговора от общества и впоследствии уничтожение самого отряда. Различие в планах подчеркивалось Бестужевым и в названии: вместо пестелевского “une cohorte perdue” предлагалось другое название: “les conspirateurs”33 (IV, 159).
Пестель о проекте Васильковской управы, видимо, сообщил Н. А. Крюкову — члену Тульчинской управы, и передал ему духовое ружье, которое тот “намеревался употреблять в случае нужды при открытии возмутительных действий” (XI, 366).
Для тех офицеров, кто назначался в заговорщики, заготовили солдатские мундиры, в которых легче было совершить покушение и труднее узнать исполнителей (IV, 191, 194; IX, 90; Х, 365; XI, 65). “По приезде государя, — показывал Бестужев-Рюмин, — должен был ночью караул сменен и замещен новым, где бы находились некоторые члены, переодетые в солдатские мундиры. Выбрав удобное время, они бы пошли наверх, вторглись в спальню государя и лишили его жизни” (IX, 90).
Накануне 14 декабря 1825 г. споры о форме переворота были очень актуальными, предлагались и рассматривались различные варианты. В общем-то, выбор был не так уж велик. Среди них можно выделить три: народное восстание, заговор или военная революция.
Под народным восстанием подразумевался переворот с опорой на городскую чернь. А. И. Якубович предлагал “разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-либо церкви хоругви и идти ко дворцу” (I, 188), а Г. С. Батеньков, по свидетельству С. П. Трубецкого, говорил тогда: “Надобно и в барабан приударить, потому что это сберет народ”34 (I, 66).
Но такой способ был очень опасен. В. И. Штейнгейль доказывал К. Ф. Рылееву, что “в России революция в республиканском духе еще невозможна; она повлекла бы за собою ужасы. В одной Москве из 250 000 тогдашних жителей 90 000 было крепостных людей, готовых взяться за ножи и пуститься на все неистовства”. Поэтому он советовал “прибегнуть к революции дворцовой и провозгласить императрицею Елизавету”35, жену Александра I.
Это свидетельство подтверждается показаниями П. Г. Каховского: “Предполагалось в первых днях по известии о кончине императора, если цесаревич не откажется от престола или если здесь не успеют, то истребить царствующею фамилию в Москве в день коронации; сие тоже говорил Рылеев, а барон Штейнгейль сказал: “Лучше пред тем захватить их всех, у всенощной в церкви Спаса за Золотой решеткой”. Рылеев подхватил: “Славно! Опять народ закричит: └Любо! Любо!“ В Петербурге все перевороты происходили тайно, ночью” (I, 376).
Таким образом, незадолго до решающих событий в Северном обществе рассматривали заговор как вполне действенный вариант захвата власти, но, в силу различных причин, прежде всего идеологических, он был отвергнут. Декабристы опасались невыгодного для себя сравнения с заговорщиками XVIII в., ограниченные цели дворцовых переворотов прошлого столетия безоговорочно отрицались большинством членов тайного общества, им были противопоставлены конституционные идеи, которые предполагали несколько иные способы реализации. Однако целесообразность убийства императора была очевидна, поэтому и возникали в тайных обществах разнообразные проекты покушений на царя, осмысляемые как тираноборческий акт.
Традиция тираноборчества имела глубокие исторические корни и использовалась в политической борьбе как в Европе, так и в России.36 Она очень хорошо подходила для оправдания цареубийства. Зародившись во времена античности и средневековья, идея монархомахии актуализировалась в XVI в., что было своеобразной реакцией на укрепление европейского абсолютизма. Средневековое противостояние папского Рима и монархов Европы, где светская власть покушалась на прерогативы власти церковной, привело к возникновению особой концепции, которая обосновывала возможность убийства монархов подданными. Монарх фигура сакральная, его власть от Бога и сам он ставленник высших сил на земле, поэтому убийство священной особы было наиболее тяжким преступлением. Церковь же могла лишить любого монарха сакрального статуса, объявив его тираном, нарушающим законы Божеские и человеческие, и тем самым дать санкцию на его уничтожение. Яснее всего эта теоретическая конструкция была изложена в трудах Фомы Аквинского и Иоанна Солсберийского, которые заимствовали аргументы преимущественно из сочинений Платона, Аристотеля, Цицерона.
В XVI в. представители различных религиозных конфессий и политических течений взяли тираноборческую концепцию средневековых мыслителей на вооружение и развили ее. Так, иезуиты Ж. Буше, Хуан де Мариана, шотландский пресвитерианин Дж. Нокс — известные публицисты, чтимые гугенотами, Этьен ла Боэси и “Юний Брут” (вероятно псевдоним Ф. Дюплесси-Морне, соратника Генриха IV Наваррского), а также многие другие уже соглашались, что убийство тирана вообще не преступление и казнящий нарушителя законов Божественных и естественных не злодей, но страж законности, защитник справедливости. Далее утверждалось, что любой монарх является тираном, так как его власть порабощает народ. Сам народ не может вернуть себе свободу в силу своего невежества, поэтому задача освобождения возлагалась на отдельных героев-тираноборцев, которые должны были, убив тирана, истребить тиранию.
Однако не всякий убийца монарха мог заслужить славу тираноборца и религиозное прощение, а только тот, кто следовал тираноборческому ритуалу. Убийство должно было соответствовать определенной знаковой системе. Тирана надлежало поразить собственноручно, в идеале — кинжалом, убийце следовало остаться на месте преступления, принять заслуженную кару, “дабы еще раз утвердить главный принцип — наказуемо всякое нарушение закона, кто бы и зачем его ни нарушал”.37 Таким образом, ритуал тираноборческого акта был ориентирован прежде всего на пример знаменитых героев античности: Гармодия и Аристогитона, Брута и Кассия.
Гармодий и Аристогитон положили начало формированию классических канонов тираноборческого акта. Они были необычайно популярны в античные времена, и, если верить источникам, их имена свято чтились в греческих республиках. Но в XVIII и начале XIX в. они были несколько подзабыты и редко приводятся в пример. Более известны в это время римские тираноборцы: Катон, Брут, Кассий. Причиной этому является несоответствие мотивов тираноубийц целям классического тираноборческого акта. И Аристотель и Фукидид, рассказывающие эту историю, едины во мнении, что поводом для убийства тирана Афин Гиппарха была любовная история. В Гармодия влюбился Гиппарх, но он к тому времени уже состоял в противоестественной любовной связи с Аристогитоном и отказал правителю города. Гиппарх не мог сдерживать своего гнева, стал преследовать своего возлюбленного, нанося ему оскорбления. Тогда Аристогитон и Гармодий составили заговор с целью убийства братьев Писистратидов Гиппарха и Гиппия. Заговор удался лишь наполовину, Гармодию и Аристогитону пришлось нанести удар несколько ранее назначенного времени — из-за опасности раскрытия их замыслов, но все же Гиппарх был убит. Гармодий пал на месте злодеяния, сраженный мечами телохранителей. Аристогитону удалось скрыться, но и он был вскоре пойман и умер под ужасными пытками.38
Несмотря на неполитический повод для заговора, Гармодия и Аристогитона греки прославляли как героев, которые первыми восстали против тирании. Именно эта история сформировала модель поведения тираноборца: в момент исполнения своего предназначения он должен открыто поразить тирана кинжалом и погибнуть за свое преступление.
В конце XVIII—начале XIX в. на этапе формирования конституционных режимов тираноборческая традиция была вновь востребована. В России это выразилось в тотальном увлечении историей Древней Греции и Рима, а также бытовом подражании главным героям античной литературы, которое затем перешло и в политическую плоскость.39 В период деятельности тайных обществ многие из планов цареубийства были навеяны именно литературными примерами и имели ярко выраженный тираноборческий подтекст.
В этой связи следует, прежде всего, указать на план М. С. Лунина совершить покушение на императора “в масках” на Царскосельской дороге, “когда время прийдет к действию приступить” (IV, 159; 179). Современные исследователи М. П. Одесский и Д. М. Фельдман отмечают, что в этом плане “маски — деталь весьма важная. Не уголовной ответственности боялись заговорщики,
а компрометации”.40
Это заключение оспорил в своих работах В. С. Парсамов. Он считает, что “значение масок в данном случае не функциональное, а символическое. Вместе с кинжалом они образуют атрибуты трагедии. Вызываясь на цареубийство, Лунин мыслит себя героем великой трагедии, в которой ему предстоит сыграть роль тираноборца, а Александру I отводится роль тирана”.41
П. И. Пестель в своем показании об этом плане покушения ничего не говорит о кинжалах в руках партии цареубийц, но значит ли это, что их не должно было быть? Ему запомнилась другая деталь — маски на лицах. Видимо, наличие кинжала как естественного и непременного атрибута покушения на царя-тирана его не удивило, а вот маски были необычны. В данном случае они действительно вносили некий театрализованный элемент в план Лунина. Возможно, именно поэтому его предложению и не придали тогда большого значения.
Предлагая свои “решительные меры”42, Лунин, несомненно, видел себя тираноборцем, героем трагедии, местом действия которой “является авансцена Истории”.43 Но истребление тирана, по его мнению, было мерой недостаточной. Он соотносил свои планы с целями тайного общества, и идея ограничения самодержавия не была ему чужда. Императора Александра I необходимо было убить не только потому, что он как царь-самодержец являлся потенциальным тираном44, его смерть открывала путь к введению в России конституционного правления.
Тираноборческий характер имел и вызов на цареубийство, предпринятый И. Д. Якушкиным во время Московского заговора 1817 г. Узнав о том, что император стремится отделить некоторые западные российские губернии и передать их Польше, он решился совершить покушение. Рассказывая в своих мемуарах о ходе совещания Союза спасения, он писал: “Меня проникла дрожь; я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят всему сказанному <…> и тому, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора”.45
Его уверили, “что то и другое несомненно”. Задавая свой вопрос, Якушкин внутренне решался на самый отчаянный поступок — убить царя. На следствии он показывал: “объявил я им, что в таком случае я готов пожертвовать собой, дабы спасти Россию от погибели и решаюсь покуситься на жизнь покойного государя императора. Присутствующие на совещании члены предложили мне разделить со мной опасность предприятия и представить жребию назначить того, кто должен совершить оное; но я отверг их участие, не желая никого из них подвергнуть опасности…” (III, 52)
Якушкин сделал свой выбор. Никита Муравьев на следствии говорил о том, что после покушения Якушкин предполагал застрелиться: “Убийца не должен жить, — говорил он, — я вижу, что судьба меня избрала жертвою. Я убью царя и после застрелюсь” (I, 306—307). Якушкин решил убить себя после покушения, и сделать это было вернее при помощи пистолета, а не кинжала. А отсюда происходит и весь план декабриста, рассказанный им в “Записках”: “Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих”.46
Следственные документы передают нам, что Якушкин называл себя и убийцей и жертвой: “убийца не должен жить, — говорил он, — я вижу, что судьба меня избрала жертвою…” (I, 306—307) или “рок избрал меня в жертвы, сделавшись злодеем, я не должен, не могу жить, совершу удар и застрелюсь” (XVII, 27). Убийца и жертва, злодей и жертва в одном лице — это тираноборец, так и мыслил себя Якушкин.
Вскоре после совещаний и уговоров Якушкина оставить свое намерение, свои услуги тайному обществу предложил другой цареубийца — Артамон Муравьев. Способ покушения он выбрал эффектный, в лучших традициях тираноборчества. Муравьев доказывал, что “сие можно сделать на бале в Грановитой палате” (XI, 120). Царь должен был быть поражен среди своих придворных, и убийце не удалось бы скрыться. Орудием убийства, конечно же, должен был стать кинжал, так как с пистолетом идти на бал не пристало и его трудно спрятать. Артамон Муравьев тоже хотел выглядеть тираноборцем.
С возникновением замысла “обреченного отряда”, связанного с идей уничтожения всей царской семьи, планы цареубийства теряют былую привлекательность47, но тираноборческий элемент во вновь появляющихся проектах покушений не исчезает. Уже то, что “избранные <…> должны находиться вне общества, которое после удачи своей пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию” (I, 324), предполагает готовность вошедших в отряд цареубийц жертвовать собой. Самопожертвование — обязанность истинного монархомаха, поэтому те, кто соглашается вступить в когорту обреченных, чувствуют себя тираноборцами. Вследствие чего их проекты покушений имеют форму тираноборческого акта.
Так, Ф. Ф. Вадковский, готовившийся на роль предводителя отряда, предложил “воспользоваться большим балом в Белой зале для истребления священных особ августейшей императорской фамилии и тут разгласить, что установляется республика” (XIV, 348). “Героический акт в ослепительной обстановке,
в стенах дворца, на глазах потрясенной и обезоруженной аристократии, — писал Н. М. Дружинин, — казался чем-то средним между старым дворцовым переворотом и открытой военной революцией, <…> кавалергарды подхватили дворянскую идею тираноубийства и освятили ее <…> культом республики”.48
Более того, руководители тайных обществ сами старались распространять тираноборческие идеи, для чего использовали поэтические произведения, одним из которых был пушкинский “Кинжал”. В этом стихотворении А. С. Пушкин поместил очень сочувственные строки по отношению к К. Занду, убийце А. Коцебу, и это дало право А. А. Родзянке в своей сатире “Два века” назвать его: “Гимн Занду”.49 М. П. Бестужев-Рюмин, агитируя членов общества Соединенных славян вступать в отряд цареубийц50, на одном из собраний читал “Кинжал” наизусть и после распространял его в списках.51
Член Южного общества штаб-ротмистр М. Н. Паскевич, стремясь подражать Пушкину, перевел с французского два отрывка из стихов “на смерть Дюка де Берри”.52 Этот перевод наравне со стихами Пушкина ходил по рукам, как в Южном обществе, так и обществе Соединенных славян53 (IX, 108, 118; XIII, 302; XIX, 55—56). Стихотворения содержало прямой призыв к тираноубийству, в нем Л.-П. Лувель, “собираясь на злодеяние, говорил для своего одобрения”:
Нет преступления в уничтожении тирана,
Убийство законно для освобождения от него!54
К. Ф. Рылеев, готовя П. Г. Каховского на роль цареубийцы, приводил ему на память различные тираноборческие акты. Он, “видя во мне страстную любовь к родине и свободе, — свидетельствовал Каховский, — пылкость и решительность характера, стал действовать так, чтобы приготовить меня быть кинжалом в руках его <…> он представлял мне в пример Брута, Занда…” (I, 373)
Примечательно, что Каховский в показаниях очень часто называет себя “кинжалом” в руках Рылеева55, накануне 14 декабря 1825 г. ему дают кинжал для убийства императора, он сам предлагает его участникам восстания и орудует им на Сенатской площади, вечером после разгрома он хвастается окровавленным оружием (I, 188, 202, 355, 359, 381, 465). Кинжал — это обязательный атрибут тираноборца и символ тираноборчества.
Также Рылеев восхищался “кавказским героем” А. И. Якубовичем, приехавшим в столицу с желанием убить императора Александра I и предложившим тайному обществу воспользоваться этим покушением. Лидер Северного общества всецело одобрял в разговорах с Каховским это намерение и рассказывал ему, “будто Якубович решился убить покойного императора в параде на Царицынском лугу”. Он говорил: “Не правда ли, Каховский, славный бы поступок был Якубовича? <…> какой бы урок царям, тиран пал среди тысяч своих опричников” (I, 373).
Якубович, как ранее Якушкин56, не желал связывать себя и свой поступок с действиями и планами тайного общества: “Я не хочу принадлежать никакому обществу, говорил он, чтоб не плясать по чужой дудке” (Там же), так как “наказание тирана цель самодостаточная: тираноборец по определению не может связывать свое решение с конкретной политической прагматикой, тем более — пользой для организации”.57
Однако как Якушкин, так и Якубович соглашались, чтобы общество воспользовалось их намерением (“я сделаю свое, а вы пользуйтесь этим, как хотите” — А. И. Якубович (I, 434); “сообщество подвергло меня <…>, увлекло меня к намерению…” — И. Д. Якушкин58 (III, 53).
На свой страх и риск предполагал действовать и А. М. Булатов, решившийся убить императора Николая Павловича. Собираясь совершить покушение, он “взял заряженные пистолеты <…> и кинжал”. И, прощаясь с братом, заявил, что, если будет в действии, “то у нас явятся Бруты и Риеги, а может быть, и превзойдут тех революционистов…”59 (XVIII, 299)
Таким образом, физическое устранение монарха мыслилось декабристами и как акт самопожертвования героя-одиночки (тираноборчество, дуэль с обоюдосмертельным исходом) и как классический дворцовый заговор, но в обоих случаях цареубийство планировалось исходя из практических целей тайного общества, а именно, как устранение конкурента в борьбе за власть.
Эта модель предполагала наличие трех элементов: убийцы, жертвы и того, на кого должно быть распространено чувство страха. В роли убийцы выступал либо тираноборец, готовый принести себя в жертву во имя идеи, но за спиной которого стояли организаторы — члены тайного общества, либо создавался заговор и готовились исполнители покушения. Вторым элементом (жертвой) был, как правило, либо монарх, либо другой официальный представитель власти, которой объявлена война. В качестве третьего элемента фигурировал как социум в целом, так и отдельные представители власти, активность которых “террористы” пытались парализовать.
Политические убийства (тем более того характера, который предполагался декабристами) неизбежно ведут к устрашению общества и власти. Объективно они формировали террористическую составляющую декабризма. Однако в тайных обществах и околодекабристской среде отношение к террору было неоднозначным. С одной стороны, история Французской революции XVIII в., когда и была создана террористическая модель политической борьбы, подсказывала действенные способы захвата и удержания власти, но с другой — было понятно, что открыто обращаться к опыту и примерам якобинской диктатуры политически нецелесообразно.60 Дело в том, что террористические методы управления обществом скомпрометировали себя в период массовых убийств якобинцами своих политических противников. Поэтому ориентация на якобинский террор если и подразумевалась, то явно не афишировалась. К примеру, П. И. Пестель, как воспоминал С. П. Трубецкой, допустил большую ошибку, сказав на одном из заседаний Союза спасения при прочтении своего проекта устава этой организации, “что Франция блаженствовала под управлением Комитета общей безопасности. Восстание против этого утверждения, — отметил мемуарист, — было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое поселило навсегда к нему недоверчивость”.61
Само слово “террор” практически не употреблялась декабристами, и заменялось в разговорах о Великой революции XVIII в. русским словом ужас.62 Понятие террорист однозначно связывалось с якобинской диктатурой и порой носило негативный оттенок. Так, К. Ф. Рылеев, рассказывая на следствии о своей встрече с П. И. Пестелем в 1824 г., писал: “Всех предметов, о коих шла речь,
я не могу припомнить. Помню только, что Пестель, вероятно, желая выведать меня, в два упомянутые часа был и гражданином Северо-Американской республики, и наполеонистом, и террористом, то защитником английской конституции, то поборником испанской” (I: 178). Наиболее вероятно, что террорист
в данном случае означает якобинец.
Поэтому не совсем верным представляется утверждение М. П. Одесского и Д. М. Фельдмана, что “понятия └цареубийца“ и └террорист“ следователи (памятуя о судьбе Людовика XVI и его семьи) полагали синонимами”.63 В пример они приводят цитату из донесения следственной комиссии, составленного, как известно, Д. Н. Блудовым: “Александр Бестужев и Каховский показывали себя пламенными террористами, готовыми на ужаснейшие злодейства. Первый признается, что сказал, └переступаю за рубикон, а руби-кон значит руби все, что попало“ <…> Каховский кричал: └С этими филантропами не сделаешь ничего: тут просто надобно резать, да и только“” (XVII: 51).
Отсюда видно, что Блудов не связывал термин “террорист” непосредственно с поручением убить императора, данным П. Г. Каховскому, ни вообще с цареубийством. Слово “террор” прочно ассоциировалось с массовыми убийствами в якобинской Франции, поэтому русские инсургенты, призывавшие к резне, и названы Блудовым террористами.
Много позже И. И. Горбачевский, рассказывая об отношении членов Общества соединенных славян к Артамону Муравьеву, одному из активных членов Южного общества, употреблял этот термин несколько в другом значении: “Артамон Муравьев произносил беспрестанно страшные клятвы — купить свободу своею кровью. Славяне видели в нем не только решительного республиканца, но и ужасного террориста”.64 Таким образом, террорист у И. Горбачевского — это не только республиканец, якобинец, но еще и тираноборец. “Купить свободу своею кровью” буквально означает принести себя в жертву, что соответствует уже тираноборческой модели.
Тираноборчество, пожалуй, единственная модель из тех, которые, применяясь французскими революционерами65, сохраняла привлекательность для декабристкой пропаганды. Она лучше всего подходила для обоснования необходимости цареубийства. В отличие от террористической, она направлена не на устрашение общества, а на консервацию или восстановление исконно справедливых форм правления (ср. идеализацию декабристами древнерусских городов-республик Новгорода и Пскова, служащих в их глазах доказательством незаконности самодержавия в России).66 Тираноборец лишь наказывает узурпатора власти и на этом его миссия заканчивается; выполнив ее, он должен погибнуть. Террорист ставит своей задачей захватить власть и удержать ее, а потому избирает формы политического действия, не совместимые с тираноборчеством, продолжая эксплуатировать эту традицию в пропагандистских целях. Декабристы, мнившие себя тираноборцами, в то же время пытались использовать террористические методы борьбы за власть.
1 См.: Дружинин Н. М. К истории идейных исканий П. И. Пестеля // Дружинин Н. М. Избранные труды: Революционное движение в России в XIX в. М., 1985.С. 305—329.
2 Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Идеологические документы, воспоминания, письма, заметки. Иркутск, 1983. Т. I. С. 234.
3 Записка о Союзе благоденствия, представленная А. Х. Бенкендорфом Александру I
в мае 1821 г. // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 182; см.: Базанов В. Г. Ученая республика. М.; Л., 1964. С. 34.
4 См. о нем: Гордин Я. М. Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре. СПб., 1999; Зорин А. Л. “Кормя двуглавого орла”. Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII—первой трети XIX в. М., 2001. С. 187—237; Шешин А. Б. Д. И. Завалишин и Александр I // 14 декабря 1825 г. Источники. Исследования. Историография. Библиография. СПб.; Кишинев, 2001. Вып. IV. С. 261—275; Ланда С. С. Дух революционных преобразований. С. 251—306, 366; Потапова Н. Д. “Тайное общество” как объект уголовного преследования в России 1-й четверти XIX в.: миф и реальность // Культура: соблазны понимания. Ч. 2. Петрозаводск, 1999. С. 68—78; Рогов К. Ю. Декабристы и “немцы” // Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 115—117.
5 Колечицкая А. И. Мои записки от 1820 года // Лица. Библиографический альманах.
М.; СПб, 1995. Вып. 6. С. 295.
6 Из дневника В. Р. Каульбарса // 14 декабря 1825 года. Воспоминания очевидцев. СПб., 1999. С. 150.
7 См.: Киянская О. И. Павел Пестель: офицер, разведчик заговорщик. М., 2002. С. 119—144; Пугачев В. В. Декабристы, “Евгений Онегин” и Чаадаев // Оксман Ю. Г., Пугачев В. В. Указ. соч. 1999. С. 188—189; Благой Д. Д. Душа в заветной лире. М., 1979. С. 314—315.
8 Документы о “бессарабских командировках” П. И. Пестеля // Киянская О. И. Павел Пестель. С. 381.
9 Заметки Николая I на полях рукописи М. Н. Корфа // Междуцарствие 1825 г. и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М.; Л., 1926. С. 41.
10 Эдельман О. В. Квантитативный подход к изучению материалов следствия над декабристами // 14 декабря 1825 года. Источники. Исследования. Историография. Библиография. СПб.; Кишинев, 2001. Вып. IV. С. 57.
11 Чернов С. Н. Слухи 1825—1826 гг. (Фольклор и история) // Чернов С. Н. У истоков русского освободительного движения. Саратов, 1960. С. 335, 344.
12 Восстание декабристов. Материалы. М.; Л., 1925—2001. Т. I—XX. (Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием римскими цифрами томов, арабскими — страниц).
13 Архив братьев Тургеневых. Вып. 6. Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. 1814—1823 гг. Пг., 1921. Т. I. С. 378.
14 Остафьевский архив князей Вяземских. Переписка князя П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым. 1812—1819. СПб., 1899. Т. I. С. 206.
15 Сын отечества. 1819. № 16. С. 190.
16 Вестник Европы. 1819. № 7. С. 238—239.
17 Сын отечества. 1820. №10. С. 180.
18 Записка графа Иоанна Каподистриа о его служебной деятельности // Сборник русского исторического общества. СПб., 1868. Т. 3. С. 250—251.
19 Пущин М. И. Из “записок” // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. Т. I. М., 1980. С. 232.
20 Волконский С. Г. Записки. Иркутск, 1991. С. 366—367.
21 Якушкин Е. И. Замечания на “Записки” (“Mon Journal”) А. М. Муравьева // Мемуары декабристов. Северное общество. М., 1981. С. 143.
22 Лунин М. С. Письма из Сибири. М., 1988. С. 81.
23 Муравьев-Апостол М. И. Воспоминания и письма // Мемуары декабристов. Южное общество. М., 1982. С. 170.
24 Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 262—263.
25 Рылеев К. Ф. Сочинения. Л., 1987. С. 218.
26 Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т. II. С. 189.
27 Там же. С. 124.
28 См. о нем: Нечкина М. В. Указ. соч. Т. I. С. 175—179; Пугачев В. В. Эволюция
общественно-политических взглядов Пушкина. Горький, 1967. С. 92; Порох И. В. Деятельность декабристов в Москве (1816—1825 гг.) // Декабристы в Москве. Сб. статей. М., 1963.
С. 19—20; Мироненко С. В. “Московский заговор” 1817 г. и проблема формирования декабристской идеологии // Революционеры и либералы России. М., 1990. С. 239—240; Туманик Е. Н. А. Н. Муравьев в Союзе Спасения. К политической биографии декабриста // 14 декабря 1825 года. Источники. Исследования. Историография. Библиография. СПб., 2004. Вып. VI. С. 226; Якушкин И. Д. Записки, статьи, письма декабриста. М., 1951. С. 16—18; Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1983. Т. I. С. 223.
29 Тарле Е. В. Военная революция на Западе и декабристы // 100-летие восстания декабристов. М., 1927. С. 113—124; Минаева Н. В. Отражение опыта европейских революций 20-х гг. ХIХ века в теории и практике декабристов // Ученые записки Московского педагогического института им. В. И. Ленина. М., 1967. Вып. 286. С. 45—65; Орлик О. В. Декабристы и европейское освободительное движение. М., 1975. С. 45—81; Пугачев В. В. О специфике декабристской революционности (некоторые спорные вопросы) // Освободительное движение в России. Саратов, 1971. Вып. 1. С. 28.
30 “Первым актом революции” (фр.).
31 “Обреченный отряд” (фр.).
32 Порох И. В. Восстание Черниговского полка // Очерки из истории движения декабристов. Сб. статей. М., 1954. С. 130—133; Он же. О так называемом “кризисе Южного общества декабристов” // Ученые записки Саратовского государственного университета. Харьков, 1956. Т. 47. С. 114—128; Киянская О. И. Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка (29 декабря 1825—3 января 1826). М., 1997. С. 26—30.
33 “Конспираторы” (фр.).
34 Ср.: Рассказы о Рылееве рассыльного “Полярной звезды” // Писатели декабристы в воспоминаниях современников. Т. II. С. 54.
35 Штейнгейль В. И. Сочинения и письма. Иркутск, 1985. Т. 1. С. 151.
36 См.: Трейман Р. Тираноборцы. СПб., 1906; Гессен В. М. Проблема народного суверенитета в политической доктрине XVI века. СПб., 1913. С. 238—326; Лотман. Ю. М. Из комментариев к “Путешествию из Петербурга в Москву” // Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 241—242; Фельдман Д. М. Идея цареубийства у декабристов // Освободительное движение в России. Саратов, 2001. Вып. 19. 108—113.
37 Одесский М. П., Фельдман Д. М. Поэтика террора и новая административная ментальность: очерки истории формирования. М., 1997. С. 113.
38 Аристотель. Афинская полития // Аристотель. Политика; Афинская полития. М., 1997. С. 286; Фукидид. История. М., 1999. С. 383.
39 Привалова Е. Из истории “Плутархов” в России // Русская литература. 1966. № 1.
С. 140—145; Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. (Быт и традиции русского дворянства XVIII—начала ХIХ века). СПб., 1999.
40 Одесский М. П., Фельдман Д. М. Поэтика террора. С. 32.
41 Парсамов В. С. Семиотика террора (размышления над книгой М. П. Одесского и Д. М. Фельдмана “Поэтика террора”. М., 1997) // Освободительное движение в России. Саратов, 2001. Вып. 19. С. 119; Он же. Декабристы и французский либерализм. М., 2001.
С. 164.
42 Пушкин А. С. X глава “Евгения Онегина” // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. VI. С. 524.
43 Парсамов В. С. Декабристы и французский либерализм. С. 164.
44 Кроме того, хотя император Александр I и считался хорошим царем, его правление было еще опаснее для принципов свободы, так как он собой воплощал идею благотворности самодержавия (Парсамов В. С. Декабристы и французский либерализм. С. 164—165). В обществе было распространено его сравнение с римским императором Титом, прославившимся кротостью и справедливостью. Как известно, Тита сменил Нерон, ставший олицетворением тирании. В этом смысле становится понятна стихотворная запись А. С. Пушкина к портрету А. А. Дельвига: “Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, / Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит, / То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил — / Нерон же без него правдиву смерть узрит” (Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 47—58); ср. восклицание А. Ф. Бригена в письме А. И. Михайловскому-Данилевскому от 17 сентября 1816 г.: “О, как род человеческий подл. Эта мысль вызывает иногда у меня отвращение к занятию историей, когда за одним Титом видишь сто Неронов, повсюду торжествует порок, а добродетель попрана” (Бриген А. Ф. Письма. Исторические сочинения. Иркутск, 1986. С. 89).
45 Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 18.
46 Там же.
47 См.: Парсамов В. С. Декабристы и французский либерализм. С. 217.
48 Дружинин Н. М. Семейство Чернышевых и декабристское движение // Дружинин Н. М. Революционное движение в России в ХIХ в. С. 341—342.
49 Вацуро В. Э. Пушкин и Аркадий Родзянка (из истории гражданской поэзии 1820-х годов) // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 71, 75.
50 См.: Киянская О. И. Декабрист Михаил Бестужев-Рюмин // Отечественная история. 2001. № 6. С. 8—12.
51 Щеголев П. Е. Император Николай I и Пушкин в 1826 году // Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы. М., 1987. С. 313—314; Мейлах Б. С. Пушкин и его эпоха. М., 1958.
С. 355—358; Пугачев В. В. Новые данные о Пушкине и декабристах // Временник Пушкинской комиссии. 1975. Л., 1979. С. 124—125.
52 Нечкина М. В. О Пушкине, декабристах и их общих друзьях. (По неисследованным архивным материалам) // Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. 1930. № 4 (65). С. 14—15.
53 Ильин П. В. Возобновление документальной серии “Восстание декабристов”. (Рец.: Восстание декабристов. Документы. Т. XIX. М., 2001) // 14 декабря 1825 г. Источники. Исследования. Историография. Библиография. СПб.; Кишинев, 2002. Вып. 5. С. 347.
54 Нечкина М. В. О Пушкине, декабристах и их общих друзьях. С. 14.
55 Артамонов Д. С. “Русский Брут” и “поэт-гражданин” (о взаимоотношениях К. Ф. Рылеева и П. Г. Каховского) // Освободительное движение в России. Саратов, 2001. Вып. 19.
С. 126—131.
56 И. Д. Якушкин писал в мемуарах, что, приняв решение убить царя, он стал убеждать товарищей: “В таком случае <…> тайному обществу тут нечего делать и теперь каждый из нас должен действовать по собственной совести и собственному убеждению” (Якушкин И. Д. Указ. соч. С.17).
57 Одесский М. П., Фельдман Д. М. Декабристы и террористический тезаурус. С. 75.
58 Якушкин И. Д. Указ. соч. С. 18.
59 Ср.: Александр Михайлович Булатов. (Из воспоминаний его сводного брата А. М. Булатова) // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 175.
60 Одесский М. П., Фельдман Д. М. Поэтика террора. С. 89.
61 Трубецкой С. П. Указ. соч. С. 218—219; См.: Нечкина М. В. Движение декабристов. Т. 1. С. 165; Ланда С. С. Дух революционных преобразований. С. 306; Рудницкая Е. Л. Феномен Павла Пестеля // Annali. Sezione storico-sociale. XI—XII. 1989—1990. Convegno italo-russo. “Costituzioni e rifofme amministrative in Russia e in Europa occidentale nel secolo XIX”. Mosca,
6—7 aprile 1994. Napoli, 1994. P. 107; Одесский М. П., Фельдман Д. М. Поэтика террора. С. 5—96; Киянская О. И. Павел Пестель. С. 77—78; Парсамов В. С. Декабристы и французский либерализм. С. 160—163.
62 Одесский М. П., Фельдман Д. М. Поэтика террора. С. 89—102.
63 Там же. С. 103.
64 Горбачевский И. И. Записки, письма. М., 1963. С. 19.
65 См.: Лотман Ю. М. В перспективе французской революции // Великая французская революция и пути русского освободительного движения. Тезисы докладов научной конференции 15—17 декабря 1989 г. Тарту, 1989. С. 3—4.
66 См.: Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., 1958. С. 321—347; Lьbke Christian. Novgorod in der russischen Literatur (bis zu den Dekabristen) // Giessener Abhandlungen zur Agrar-und Wintschaftsforschung des europдischen Ostens. Band 130. Berlin, 1984.
От редакции
Следует иметь в виду, что члены декабристских тайных обществ на практике не предприняли каких-либо попыток реализовать свои террористические замыслы.
Основой идеологии декабристов были реформаторские принципы. На радикальные действия (восстание 14 декабря, мятеж Черниговского полка) их спровоцировала, по их мнению, гибельная для России политика самодержавной власти.