Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2008
Гавриил Александрович Левинзон (род. в 1935 г.) — прозаик, автор нескольких книг. Живет в США.
ї Гавриил Левинзон, 2008
ГАВРИИЛ ЛЕВИНЗОН
ЧИСТЫЕ ВРЕМЕНА
Однажды в клинике мединститута грудью сошлись принципиально берущий и принципиально не дающий. У принципиально берущего было брезгливое лицо и умные руки. Ощупывая и вслушиваясь, они не забывали напомнить, как много от них зависит. Принципиально не дающий всю жизнь не замечал таких намеков. Он напрягся. Доктор это почувствовал и заглянул ему в глаза. “Ладно, — постановил он, — я тебя обслужу, как в парикмахерской”. Он стал мыть свои умелые руки, брезгливо бросая слова через плечо. Принципиально не дающего напугал его профиль, ничем не отличимый от профиля убийцы. И все же принципиально не дающий не дрогнул: “Вы посмотрите, какой вежливый! Ладно, режь меня!” Они сказали друг другу “до свиданья”. “У этой требухи, — подумал доктор, — тоже есть свои принципы. Показать бы тебе, каков ты внутри”. Он стал обдумывать операцию. Принципиально не дающих (если бы принципиально дающие это знали!) он оперировал так, что комар бы носа не подточил. И все же принципиально не дающие, случалось, умирали.
Принципиально берущий никогда не брал. Дающие это знали: они клали деньги ему на стол. Он этого не видел. Конверты лежали на столе по нескольку дней. Иногда он говорил нянечке, убиравшей в его кабинете: “Возьми себе этот”. Она брала, и принципиально берущий веселел.
Как-то его пригласили в партком и спросили: “Говорят, вы берете?” — “Ни разу не брал”, — ответил принципиально берущий. “Но!..” — сказали ему. “Иногда я нахожу конверт с деньгами у себя на столе, — сказал он. — Вы это имеете в виду? Вы считаете, что я это должен относить в стол находок? У меня на это нет времени. Может быть, вы возьметесь?” — предложил доктор, криво усмехаясь. Он был профессором, республиканским членкором и заведовал кафедрой. Приготовившись к операции, он говорил: “Давайте его сюда!” Если он приходил на работу в хорошем настроении, то пожимал каждому руку. Если же настроение было плохое, то ходил с видом бодливого животного. “Сегодня бодается”, — говорили хирурги. Принципиально берущий никому не прощал независимого вида. Забывшегося человека он подзывал к себе и делал обидные замечания. Медсестрам это нравилось. Они обсуждали обидные слова, которые принципиально берущий раздавал, как пощечины, и называли принципиально берущего “наш”. Все эти женщины старались сделать или сказать что-нибудь приятное для принципиально берущего. Иногда принципиально берущий отличал какую-нибудь из них, шлепнув по заду. Был у него такой легкомысленный рефлекс. “Сан Саныч, — говорила женщина с легким достоинством, —
я мать двоих детей”. — “Ну и рожай еще”, — разрешал принципиально берущий. Он приглашал женщину в свой кабинет, показывал глазами на конверт и говорил: “Возьми себе этот для своих детишек”. Оба веселели. Одна хитрая медсестра, когда нуждалась в деньгах, подворачивалась под руку. Она понимала, что такое рефлекс.
У принципиально берущего была потребность в наставничестве. Он не утаивал от медперсонала своих идеалов. “Идеалы наши состоят в том, — объяснял он, — чтобы работать на совесть. Но это еще не все. Идеалы не бывают однобокими. Вы должны уметь подправить государство, которое о вас не заботится. Но прошу вас делать это ненавязчиво и без излишнего увлечения”. Так всех медсестер он сделал принципиально берущими. Иногда профессор одергивал их: “Не убивайте тех, кто не разделяет ваших идеалов”.
Само собой, принципиально берущими были хирурги. Тут даже не потребовалось наставлений об идеалах. С одним только мальчиком пришлось повозиться. Собственно, мальчиком этого человека никто не называл, кроме девочки, у которой не было ни идеалов, ни принципов. Да и называла его так девочка про себя.
Мальчик подавал большие надежды, хотя в клинику его пристроили по протекции. Вроде как принесли и распеленали. Но мальчик тут же стал говорить и делать все каким-то особенным образом, так что людям приходила в голову одна и та же мысль: “Ты смотри-ка!” Мальчик считал, что его не касается, если кто берет, и не мог понять, почему это всех волнует, что он не берет. Он не изображал из себя принципиально не берущего: он не брал и все. “Ты смотри-ка!” — замечали его коллеги. Они уже успели полюбить мальчика и желали ему добра. Ненавязчиво они объяснили ему: бодливый не простит.
Наступил день, когда принципиально берущий решил поговорить с мальчиком об идеалах. “Ты долго будешь выставлять нас подонками перед больными? — спросил он. — Смотри у меня!” Мальчик испугался. Он очень дорожил работой в клинике. Она ему досталась благодаря многоступенчатым связям, которые полгода выстраивала вся его родня. В присутствии мастера он был осмотрителен в жестах и словах, у него даже менялось дыхание и сердечный ритм. Когда мальчик это заметил, то со смехом рассказал о своем почтительном дыхании всей родне на какой-то сходке. Родня одобрила: “Ты правильно дышишь!”
Принципиально берущего мальчик сразу же признал своим учителем: профессор умел принять решение, какое никому больше в голову не придет, и умел исполнить все так, будто знал заранее, как там обстоит дело в сокрытых местах. “А если бы вы сделали так?” — спрашивал мальчик, показывая, как можно было бы сделать. Принципиально берущий смотрел на него через плечо. (“Что за профиль? — думал мальчик. — Безобразный профиль!”) “Сынок, — говорил умелец, — я никогда не делаю так. Мне это не приходит в голову. На свете есть достаточно рукосуев, которые делают так. Но ты этого делать не будешь. Мне почему-то так кажется”.
Профессор заметил, что у него получается лучше, когда мальчик за ним наблюдает. Артист! Когда он выкладывал какие-нибудь сведения, которые не мешает знать, то делал это для мальчика.
Принципиально берущий был рад, что мальчик стал брать. Он даже признался себе, что вряд ли сумел бы обходиться без глаз мальчика, которые с таким интересом следят за его руками. “Этот останется после меня, — подумал принципиально берущий. — Должен же кто-то остаться? Так пусть он: я не хочу, чтобы после меня здесь заправлял рукосуй”. Он решил провести с мальчиком еще одну беседу об идеалах. “Сынок, — сказал он как-то после операции, — среди нас нет подонков. Ты это брось! Человек — не дух. Человек — требуха. Тот, кто пытается стать духом, ломается. Кому нужны эти испытания для психики? Разве я не видел? Занимайся лечением. Все остальное не нашего ума дело”. Принципиально берущий не прочь был стать духовным наставником мальчика. Он огорчился, когда заметил, что мальчик смотрит на него насмешливо. “Я как вы, профессор, — ответил мальчик. — Чего мне рассуждать?” Принципиально берущий догадался, что мальчик напуган большими деньгами и переменами в себе. “Начинающий, — подумал он. — Это понятно”. Наставник спросил, боялся ли мальчик первой женщины. Они поговорили об этом, но не шаловливо, а как врачи и психологи. “Вот видишь, — сказал профессор. — Тот, кто не боится баб, вообще ничего не должен бояться”. Сам он опасался первой женщины: ему казалось, что она собирается над ним посмеяться. Но он ее все-таки победил.
Мальчик уже не мог не брать. Вот в чем все дело! Он вкусил, как это славно живется, когда не надо считать деньги. Что это за удовольствие! Достаешь из кармана конверт наугад и расплачиваешься с официантом. Официантам нравилась эта игра. “Ты прошлый раз не прогадал?” — спрашивал мальчик. “Это уж как повезет, — отвечал официант. — Я готов рисковать”.
Вначале мальчик брал не принципиально. Рассеянно и покорно это у него выходило. Таким своим поведением он даже огорчил одного принципиально дающего. Нет, непринципиально брать не рекомендуется! Мальчик надолго расстраивался, ворочался без сна, срывался с постели и шел к своим больным: доверчивые взгляды успокаивают. Потом мальчик стал расстраиваться на час, на полчаса. Теперь он меньше нуждался в больных, а о своем положении думал игриво: “Подумаешь, девственность потерял!” Несколько дней его мысли начинались с одних и тех же слов: “А в чем, собственно, дело?”
“А в чем, собственно, дело? — думал он. — Почему я должен за копейки? Я с ног валюсь! Недосыпаю, ночью прихожу. Нужна мне машина, чтобы ночью приехать? Что ж я, раб, чтобы подчиняться этим дурацким правилам? Правильно мастер делает, что велит всем брать!” Однажды мальчику не дали и мальчик огорчился: “Разве я плохо работаю?”
Так мальчик стал принципиально берущим. Тут же у него появилось множество принципов. Среди них попадались замечательные. Например: не о гордыне своей надо думать, а о людях. Или: никогда не следует мешать людям выразить свою благодарность. И все же мальчику было тошно от мысли, что он не сумел стать таким, каким ему мечталось в детстве, — бескорыстным доктором. Что таким доктором стать будет трудно, мальчик понял, когда со второго захода поступил в институт за взятку. Он был чуток к жизни и никогда не пренебрегал ее уроками.
А тут еще выяснилось, что из-за своих новых принципов мальчик не может жениться на той единственной женщине, которая могла бы сделать его счастливым. Это была девочка, у которой не было ни одного собственного принципа. Когда мальчик в первый раз увидел эту девочку, то был потрясен тем, как она похожа на его будущую жену. А уж как будет выглядеть, одеваться, говорить и поправлять волосы его жена, мальчик знал досконально. Уж это-то он знал! Ему казалось, что в глазах девочки мелькает огонек узнавания своего будущего мужа. Мальчиком овладела непонятная робость. Он уже давно не испытывал робости в отношениях с женщинами. Это было как возвращение юности. Мальчик не хотел себе отказывать в этой радости, все ждал, что отношения сами собой созреют, и только ловил огоньки в глазах девочки. Те женщины, с которыми мальчик имел дело, в общем-то были ему не нужны, разве что для гигиены. Можно было считать, что их нет. “Ну, эта-то красива, — думал мальчик, глядя на какую-нибудь из них. — Не то что моя жена”. Ему все нравилось в его будущей жене, особенно его волновало, что она не красавица, а вот же, глаз не отвести.
Мальчик не ошибался. В глазах девочки действительно вспыхивал огонек, только это был огонек не узнавания, а признания. Девочка признавала в мальчике его умелость, расположение к больным и его неутомимость. Девочке нравились руки мальчика, выражение его глаз, совсем не самоуверенное и в то же время “фиксированное” (“Такое и должно быть у хирурга”, — говорила себе девочка). И все-таки мальчик нравился девочке не весь, нет. У него была мальчишечья голова с плешью — ничего более смешного девочка не встречала. Вот почему она не могла узнать в мальчике своего будущего мужа. У будущего мужа девочки должна была быть пышная шевелюра, за которую не мешает подергать, если муж что-нибудь скажет не так. Это очень мило выходит в супружестве. Словом, огонек в глазах девочки был совсем не тот, каким виделся мальчику.
Как же мальчик огорчился, когда огонек в глазах девочки погас! Его сердце обмерло, и уже нельзя было понять, где оно находится. Чтобы отыскать свое сердце, мальчик пошел в палату и стал заниматься больным. Он решил вести себя так, как будто с сердцем ничего не приключилось: заботливо наклонился к больному, расспросил о том, о чем следовало расспросить, и услышал в ответ то, что и ожидал услышать. Мальчик радостно кивнул, почувствовав, что сердце его никуда не делось — вот оно!
“Ты что, боишься? — спросил доктор. — Не бойся. Все обошлось”. — “Удивительно, как люди пугаются смерти… Можно подумать, что они не знали, что смертны”. Мальчик уже жалел, что сердце его нашлось: оно болело все той же мыслью, что мальчик уже никогда не сможет быть таким, как раньше. “Огонек потух оттого, — догадался доктор, — что я послушался мастера. Вот и у этого взял… Но ведь ему так легче… А то бы он беспокоился, что я поленился и чего-то недоделал”.
Успокоив себя и больного, мальчик решил попытаться себя обмануть.
“А может, ей стало известно, что я балуюсь с женщинами? — предположил он. — Ведь у нас как? Все все знают, и все все говорят. И как говорят! Медицинские люди!” И правда: гигиенические дела мальчика в устах медсестер превращались в веселенькие похождения. В конце добавлялось: “Зато к больным он очень внимателен”. “Но ведь она уже не ребенок, — продолжал мальчик плести свой обман, — должна же она понимать, что мужчине необходима женщина. Неужели она предпочитает взять в мужья жалкого воздержанца? Вот когда она станет моей женой — дело другое”. Мальчик был совершенно уверен в своем гигиеническом принципе.
Он решил проверить, из-за чего потух в глазах девочки огонек, и стал заигрывать с красивой медсестрой. Медсестру это взволновало — на следующий же день она принесла фотографию своего шестилетнего сына и показала доктору. Доктор похвалил ребенка, хотя ему и не понравилось его капризное лицо: “Неоперированный?.. Сразу видно: молодец!” — “Точно! — подтвердила мать. — Неоперированный. И никогда не будет”. — “А папа прооперированный?” — “Леченный, да недолеченный, — ответила женщина. — Дважды леченный, будь он неладен! Расстались мы с этим алкашом”. Медсестре хотелось поговорить о своих делах, которые, ей показалось, стали уже и делами доктора, но мальчик вдруг отвлекся, стал мрачным и ушел. Он понял, что его заигрывания с медсестрой действуют на девочку не так, как ему хотелось бы, — девочка усмехалась: вот он, наш ловелас, уже и на работе. “А как раз и нет! — ответил ей мысленно мальчик. — На работе я этого не делаю”. Это был очень хороший принцип, и мальчик его придерживался железно.
Мальчик, как получалось, стал оправдываться перед девочкой. Так как он был человеком музыкальным и умел наигрывать на рояле, гитаре и даже на балалайке, то сочинил оправдательную песенку. Эту песенку он частями исполнял девочке. Войдет в перевязочную и промурлычет: “Не хочу быть дураком…” А выходя, допоет: “Лучше буду негодяем”. Сперва девочка улыбалась чуть-чуть. Потом начала прыскать. И в тот момент, когда она прыскала, огоньки, как прежде, вспыхивали в ее глазах. “А ничего, симпатичный”, — думалось ей. Но тут же огонек гас.
В тот день, когда принципиально берущий оперировал принципиально не дающего, мальчик принес в клинику балалайку, зазвал девочку в ординаторскую и негромко спел ей все два куплета своей песенки. Красивая медсестра тоже зашла послушать. “Да какой же вы негодяй? — сказала она, сердито взглянув на девочку. — Зачем петь о себе напраслину?” Мальчик был раздосадован: своим разговором медсестра помешала огоньку возжечься.
Медсестра видела, что и поет, и играет, и говорит мальчик не для нее, а для девочки. “Зачем же было подходить?” И медсестра стала доводить свою справедливую мысль до точки: “Я же не напрашивалась. Я сидела и ждала. Только ногой иногда поигрывала. Зачем же было подходить? Ты выбери окончательно, а потом уж подходи”. Медсестра покорилась судьбе и вышла из ординаторской. Всего два раза после этого она бросила на мальчика обиженный взгляд.
Мальчик же продолжал искать оправдание своему принципу, без которого он теперь не мог жить. Он говорил девочке, что хирургу обязательно нужна машина, чтобы в любое время примчаться к больному; он объяснял, что у хирурга голова не должна быть забита мыслями о том, где достать и за какие шиши. Каждое свое объяснение мальчик подводил к тому, что принцип его просто необходим больным: без этого принципа смертность наверняка увеличится. Но девочка только улыбалась. Сама она собиралась стать неберущим врачом. Уж так ей хотелось стать именно неберущим. Но пока что из этого ничего не получалось. Два раза она сдавала вступительные экзамены, и два раза ей недоставало по половинке балла. Девочке казалось, что у некоторых ее экзаменаторов неважно со слухом, потому что они ей пересказывали ее собственный ответ совсем не так, как говорила она. И потом уже ставили оценку себе. Когда девочка им возражала, они вовсе переставали ее слышать. Девочка догадалась: экзаменаторы принципиально берущие. Но она не теряла надежды. Пока же работала в клинике санитаркой.
Обязанности она уже давно выполняла медсестринские. Принципиально берущий любил работать с ней. Когда девочка помогала ему в первый раз, он все недобро поглядывал на нее. Девочка догадалась: его злит, что она не ошибается. Девочка так ни разу и не ошиблась. “Иди сюда!” — позвал ее принципиально берущий. Девочка пошла за ним в его кабинет. Он показал на конверт и сказал: “Возьми”. — “С какой стати!” — сказала беспринципная и пошла к двери. “Вернись!” — распорядился принципиальный. “Ах так!” — сказала девочка и хлопнула дверью.
Несколько дней она с интересом наблюдала, как разбрызгиваются искры этого столкновения. Когда принципиально берущий оказывался вблизи девочки, она на всякий случай отходила — до того недобрым был у него вид: вон желваки ходят! “Ты! — говорил мужчина. — Ты все приготовила? Зачем мне это?” — “Вы! — говорила женщина. — Дожили до седых волос, а с женщинами разговаривать не научились!” — “Смотри у меня! Я тебя когда-нибудь прооперирую!” — “Неужели бесплатно?” — спросила девочка. Принципиально берущий ушел в свой кабинет и успокаивался там с полчаса. Он никогда не оперировал в расстроенных чувствах.
Когда он шел в операционную, то вспомнил, как люди стоят и ждут, не подойдет ли он с рукопожатием, и подумал: “И чего я вожусь с этой соплячкой? Вовсе мне это не нужно”. Но, видно, нужно было.
Дальше история эта движется быстрыми путями.
В ургентную ночь девочка дежурила вместе с мальчиком. Мальчик прооперировал двоих и остался бодрым и деятельным. Перед больными он как бы заискивал. Огоньки в глазах девочки полыхали. “Ого! — думал мальчик. — Дело идет на лад”. Он достал из кармана халата листок и сказал девочке: “Почитай. Это список моей родни”. Девочка почитала и подсчитала. Всего было двенадцать человек: и тетя Маня, и дядя Боря, и какой-то пришлый по прозвищу Цыбулька. “Забавно”, — сказала девочка. “И всем этим гаврикам я помогаю”, — привел мальчик последний довод в защиту своего принципа. “Зачем же столько нахлебников?” — возразила девочка. “Они мне в свое время помогали, — объяснил мальчик, — надо расплачиваться”. Тут он и предложил девочке стать его женой. Девочка оглядела его с ног до головы, будто решала: купить — не купить. Все было ничего, вот только плешь. “Нет, это не мой муж”. Мальчик заметил, с каким сожалением девочка смотрит на его лысину, он шлепнул себя по этой лысине, поняв, что все дело в ней. “Ну, — сказал он раздраженно. — Это еще никому не мешало. Детская прихоть”.
Мальчик так расстроился, что на следующий же день взял себе в сожительницы красивую медсестру. Он поселил ее в своей двухкомнатной квартире, которая досталась ему от бабушки. Бабушка догадывалась, что не бессмертна, и прописала у себя мальчика, когда мальчику было семь лет. Красивая медсестра любила поглядывать на бабушкин портрет: лицо у бабушки было радушным. Все бы ничего, но иногда доктор вздрагивал и с недоумением смотрел на свою сожительницу: “Ну, конечно же, это мне приснилось”. Женщина расстраивалась и ждала, когда мальчик уйдет, чтобы поплакать. Но такое сиротство ее не убивало, потому что были в нем свои радости. Мальчик был вкрадчиво-заботлив. Вкрадчивость смешила женщину, а заботливость согревала. Если женщина заболевала, он лечил ее со всем своим докторским умением. Женщине нравилось болеть, а мальчику нравилось ее лечить. “Болей, болей, — говорил он. — Что тут плохого?” Он покупал женщине разные вещи — американские, французские, итальянские. Женщина тут же надевала красивую вещь и ходила в ней три дня. Красивая женщина в красивой вещи. Мальчик был доволен своим сном. Однажды в такую вот минуту наслаждения жизнью ему пришло в голову, что беспринципная девочка не могла стать его женой, потому что ей нужен неберущий муж, который бы ей покупал одну или две вещи в год. Мальчик всегда это знал, но не понимал, что знает. Теперь же он знал и понимал. О чем тут еще думать? Мальчик сказал красивой женщине, чтоб она привела в дом своего сына.
У сына женщины лицо оказалось еще капризней, чем на фотографии. Доктора это сердило. Он догадывался, что такой каприз на лице мог бы позволить только своему сыну, а все равно сердился на ребенка. Иногда он ему говорил: “Ты вот что, перестань капризничать”. Но мальчик не капризничал, а обижался: взрослые не хотели брать его в свою компанию. Мать объясняла ребенку, что доктор хороший. Но доктор был никаким, как и всякий человек, которого видишь на большом расстоянии. Доктор не приближался; его раздражало, что мальчик покряхтывает и не любит свою учительницу. Но все равно он оставался вкрадчиво-заботливым и покупал мальчику всякие вещи. Однажды мальчик зло сказал: “Не покупай мне больше. Понял? Не покупай!” Вот это был плевок! Доктор утерся и подумал: “Надо что-то предпринять. Чего я, собственно, хочу от ребенка? — стал он выяснять. — Неужели чтоб его не было?” Доктор понял, что всего-то и нужно научиться прощать мальчику кряхтение и капризные губы. Он стал учиться прощать, и у него кое-что выходило. Со временем он повел в загс красивую медсестру — и получилась у них законная благополучная семья. Стали они жить-поживать, брать-покупать и в конце концов забыли о беспринципной девочке, которая, если разобраться, была миражем. Есть человек, которому нравится смотреть на них, когда они, нарядные, усаживаются в “Ладу”. Этот человек часто любуется жизнью из окна.
Иногда, правда, мальчику кажется, что он живет чужой жизнью: вон хотя бы того прохожего. Но ведь это все причуды мозга. И потом, какая разница? Живешь — живи. Жизней на всех хватает, и если кто с кем обменялся, то можно ли сказать, который из них внакладе.
А девочка? Однажды она узнала, что красивая медсестра кое-кому рассказала, что девочка ревнует ее к мужу. Девочку это рассмешило: “Ну зачем эти глупости? Я отказала не для того, чтобы ревновать”. А вообще-то медсестра держалась корректно. Только иногда поигрывала ногой. Девочка насмешливо взглядывала на нее, и женщина прекращала свою аэробику.
На второй день после операции принципиально не дающий понял, что умирает: нянечка, пришедшая утром убирать в палате, бросила на него скорбный взгляд. Нянечка тридцать лет проработала в больнице и сразу видела, какой больной умирает, а какой еще поживет. Чтобы принципиально не дающий не догадался о том, чтЛ она поняла, нянечка стала выговаривать ему ворчливо и ласково за беспорядок в тумбочке, а перейдя для уборки к постели другого больного, сделалась до того сердитой, что больной на всякий случай выключил свой транзистор. Всегда, когда умирал человек, нянечка сердилась на жизнь за смерти и болезни. О своих болезнях и скорой смерти она никогда не думала: чужих бед и расставаний с жизнью ей было достаточно, чтобы осмыслить и свою, обычную для человека участь.
Принципиально не дающий помнил, что точно такой взгляд бросила нянечка на другого больного — и вот того уже нет. Все больные в палате это помнили. Еще один прооперированный лежал и со страхом ждал, как посмотрит на него нянечка. Нянечка посмотрела на него сердито, как будто он продлевал свою жизнь за счет тех, кто уходит. Прооперированный повеселел и стал предлагать своему соседу выпить или съесть что-нибудь из того, что ему принесли. А принесли ему много чего, не столько для утоления голода и жажды, сколько ради щедрости и готовности потратиться для родного человека. Жена этого больного и принципиально берущему заплатила щедро. Теперь выходило, что ее мужу жить, а принципиально не дающему умирать. Но принципиально не дающий ничуть не злился на того, кому была отпущена добавка к жизни. Его даже смешил этот человек, избегающий встречаться с ним глазами. Ему хотелось сказать: “Живи, не стесняйся. Разве я против?” Но он сказал только: “Да не стесняйся ты!” — когда этот засмущавшийся человек рыгнул и стал конфузливо озираться.
Принципиально не дающий никак не мог надивиться тому, что умирать оказалось не страшно. А он всю жизнь этого боялся. Не мог он нарадоваться и новым чувствам в себе, светлым, радостным, воспаряющим, представьте, к звездам. Звезд, правда, принципиально не дающий не видел. Он с нетерпением ждал ночи, чтобы взглянуть на них, улавливающих, как ему стало ясно, его радостные и скорбные чувства. Радость и скорбь были неотделимы, и стоило родиться на свет, чтобы это понять. Заодно принципиально не дающий отдыхал от прежних своих чувств, которые его порядком замучили: от постоянных счетов с каждым, от раздражения, что все так и норовят за чужой счет. Время долго стояло дневное, незвездное, и принципиально не дающий смотрел на облака и на дерево за окном и ловил ухом каждый звук, как будто всю жизнь был глухим, а теперь вот слышит.
Появилась жена в целлофановом больничном шелесте, с заботой и опасением в глазах, и увидела, что принципиально не дающий плачет. Она решила, что ему больно или что он испугался смерти, и стала суетиться возле него: она знала, что забота его успокаивает. Принципиально не дающий не мог ей объяснить, что плачет он потому, что ему жаль женщину, приносившую ему телеграммы лет десять. Принципиально не дающий ни разу не подарил ей и десяти копеек; в нем взбрыкивала мысль: “А мне кто-нибудь дает?” Женщина догадывалась об этой его мысли и всегда старалась быть вежливой и поскорее уйти. Она ничуть не осуждала принципиально не дающего за то, что ему не хочется давать. Принципиально не дающий теперь понимал, что в женщине этой достоинства ничуть не меньше, чем в нем. Он лежал и сочинял ее жизнь. Женщине этой в его картинах хотелось жертвовать своим достоинством ради дочери. Дочь надо было каждый год возить на лечение. Женщина брала у кого двадцать копеек, у кого пятнадцать и благодарила радостно за участливое отношение к своей дочери. Деньги эти шли не на поездку. Каждый день женщина покупала на эти деньги какое-нибудь лакомство дочери и потом объясняла ей, что это подарок от людей, которым она носила телеграммы. Девочку не удивляло, что так много людей думают о ее вечерней радости. На ежегодное же лечение ребенка своего женщина зарабатывала тем, что убирала в квартирах. Ее любили нанимать: она была как мотор, разве что языком чересчур уж молотила. То, что принципиально не дающий насочинял о женщине, было на самом деле. Точь-в-точь. Об этом и писать неудобно: мистика какая-то.
Хотя день был операционный, беспринципная девочка нашла время навестить принципиально не дающего. Давно уже, еще на первом году работы, она поняла, что некоторые больные умирают от послеоперационного непризнания. Вот девочка и решила заменить того, кто оперировал. Она взяла утку, мило так, со всем своим признанием, улыбнулась принципиально не дающему, откинула одеяло и сказала, что сейчас сделает для него самое важное. При помощи катетера девочка стала освобождать пузырь принципиально не дающего от мочи. Как она любила жизнь за то, что ей дано это сделать! “Ну вот, — сказала она принципиально не дающему, — остается лежать спокойно и ждать выздоровления”. Принципиально не дающий ей не поверил. Девочка это поняла. И хотя она вот только что, позавчера, отказала лысому доктору, она стала его просить, чтобы он уговорил бодливого подойти к принципиально не дающему. Всего разок. Лысый доктор, вдруг переставший походить на мальчика, возразил, что профессор терпеть не может, когда его учат. “А если он умрет?” — спросила беспринципная. “Все должно быть в порядке, — сказал лысый доктор. — Что за фантазии? Пора взрослеть!” Но к принципиально не дающему он все-таки подошел. Принципиально не дающий решил, что лысый просит, чтобы ему дали, тогда он возьмется помочь ему остаться в живых. А то чего бы он так заискивал? “Она что, права? — спросил себя лысый доктор, когда уходил от принципиально не дающего. — Да не может этого быть!”
С утра девочка играла с принципиально берущим в телепатическую игру. Она внушала ему, чтобы он подошел к принципиально не дающему. Принципиально берущий не верил в телепатию, но догадывался, чего девочка от него хочет. Кто же не слышит, как кричат невысказанные требования? Но мало ли кто чего просит? А вообще-то принципиально берущий обдумывал операцию; все шло своим ходом, но мешали требовательные глаза девочки и предчувствие беды. Принципиально берущий много раз убеждался, что никаких предчувствий нет. Все от погоды. И все же он боялся предчувствий. Он чуть было не шуганул девочку, но решил, что без нее предчувствия станут еще навязчивей. Нет, пусть подышит тут, рядышком. И как его угораздило согласиться оперировать толстого цыгана? Ведь он как только его увидел, так и понял: этого оперировать нельзя — картофельно-ростковый оттенок кожи, одутловатость. Он руками почувствовал, что нельзя. Но анализы показали, что можно. И замучили люди, заглядывающие в дверь. Они протискивались в кабинет, как сквозь толпу, и сопели в своем усердии добиться своего. А ведь принципиально берущий избегал иметь дело с сующими деньги на лопате: возьми, доктор! Большие деньги. Такими деньгами хотят откупиться от смерти. Одна из смуглых смышленых голов поняла, что принципиально берущий не берет, — деньги были положены на стол. “Ладно, — сказал принциально берущий, хотя и не заметил денег. — Ладно! Я же сказал: договорились!”
Цыган умер от наркоза.
Цыгане галдели у входа и грозились побить принципиально берущего за плохо выполненную работу. Членкор не выходил из клиники, все занимался какими-то делами. Когда стемнело, девочка увидела, что он сидит за своим столом, не умеющий бездельничать и потому особенно несчастный и одинокий. Сколько раз ей хотелось видеть его унижение! Она и домой не пошла, чтобы увидеть его, раздающего “пощечины”, вот таким. Оказалось, это совсем неинтересно. Ну и что? Жалко! Девочка принесла принципиально берущему кофе из своего термоса. Он не подал виду, что обрадовался. “Хотите, я вызову милиционера?” — спросила девочка. Мужчина пробормотал: “В детстве меня бил отец!” — и ушел в палату к принципиально не дающему. Он пододвинул стул и, упираясь коленями в кровать, заглянул в глаза человеку, уже собравшемуся черт знает куда.
Принципиально не дающий только что смотрел на звезды, и это было не так радостно, как ему представлялось. Вообще умирать оказалось не так уж приятно. К вечеру он стал понимать, что такое вот чуть ли не веселое его состояние — от лекарств и от каких-то заботливых хитростей мозга, который старается обмануть его и представить смерть радостным событием. А на самом деле чему тут радоваться? И мозг, и врачи со своими лекарствами попались на обмане. Много раз принципиально не дающий убеждался, что жизнь — обман. Даже умереть правдиво и то не получается. Он старался отыскать правду. Невозможно было поверить, что вся она, правда, умещается в тоску и страх. Принципиально не дающий со многим примирился в жизни, но с этим примириться не хотел. Он лежал, и бился, и выл про себя. Когда он засыпал, ему снилось, что он замурован в нише и бьется в темноте. Он приучил себя довольствоваться малым, потому что большего все равно не знал, как добыть, но разве можно согласиться с этим, завершающим все обманом?
“Ты что же думал, что я тебя тяп-ляп? — спросил доктор. — Да никогда
в жизни!” Принципиально не дающий смотрел на него и старался представить непредставимое. Он тосковал, даже когда впускал кого-нибудь внутрь своего телевизора. А тут надо было поверить, что этот, с профилем убийцы, побывал у него внутри и не напакостил.
“Все сделано как полагается”, — сказал доктор со страшным профилем и
в доказательство коснулся принципиально не дающего небрежно и брезгливо, как ни один врач не станет касаться умирающего. “Живи, — разрешил он. — Все чисто. Анализы на пять!” Он взял утку и велел принципиально не дающему помочиться. Тот помочился, хотя был уверен, что уже никогда этого не сумеет. “Вот так! — сказал доктор. — Так кто из нас победил?” Он отъехал на стуле, оттолкнувшись коленями, и ушел походкой победителя. “Посмотри в окно, как я буду идти”, — сказал он девочке. Он пошел все той же походкой прямо на цыган. Они расступились. Девочка все смотрела ему вслед: победитель поскользнулся на запорошенной наледи и чуть не шлепнулся.
Побеждать было для него делом привычным. В первый раз он победил одноклассника. Он стал с ним бороться и никак не мог его одолеть. Выходило очень обидно и унизительно. Особенно он боялся, что одноклассник потом станет над ним смеяться. Тогда он стал звереть и сразу же почувствовал, что однокласснику от этого не по себе: одноклассник ослабел, у него что-то хрустнуло. Принципиально берущий стал пользоваться своим беспощадным чувством. Вскоре он победил отца. Очень просто, при помощи интонаций: беспощадность победителя люди улавливают — и тогда только не ленись.
Принципиально берущий щедро расплатился с девочкой. “В этом году ты поступишь, — сказал он. — Нечего тебе здесь делать. Ты врач”. Он пошел к ректору на прием, и ректор внес девочку в список номер один. Это был верняк. “Так кто кого победил?” — подумал доктор. Он несколько раз усмехался этой мысли, пока шел от ректора. Ему хотелось сделать девочке еще какой-нибудь подарок. Он стал улыбаться принципиально не дающим. Закончив осмотр, он сообщал девочке: “Покладистый. Согласен жить”. Вот сколько всего можно добиться от человека, вовремя предложив ему чашечку кофе.
Девочка торжествовала. Ей хотелось просчитать дальность и мощь своих поступков. Кто знает? Может быть, на всю землю распространяется их магия.
Но однажды, на третьем году замужества, все в ее жизни перетряхнулось. Шла она в солнцепек по твердому, выложенному плитками тротуару вдоль бесконечных стен, таща на себе тяжкую мысль о том, что брак ее, может быть, не такая уж удача: по дому, случается, ходит чужой, непонятный человек. А то еще деньги примется считать, которых всегда недостает. Себя она тоже не любила за этим занятием. Как хорошо было бы не считать! Берущий мальчик, конечно же, сумел бы обеспечить ей эту поблажку… Ах!..
Она так расшиблась, споткнувшись о плитку, выпирающую углом, что не было сил подняться. Да и нужно ли? Она заплакала, не отвечая женщине, склонившейся над ней с балкона. “Нет, неотложки не нужно”, — наконец ответила она.
Она плакала от самой нестерпимой для нее мысли: на чем же она все выстраивала? На зыбких своих порывах, которые вот пропадают. Ничего же нет! Ни мужа, который мечтался, ни дружбы с людьми…
До вечера она оплакивала чистые свои времена, когда она все знала до того твердо, что бралась подправлять профессоров. А теперь вот робеет перед начальством и не знает, куда шагнуть, чтобы не свалиться в обман.
Шутливо она попросила Бога, чтобы Он вернул ей прежнюю ее свободу.
Ночью во сне услышала она голос Господень: “Уйми стенания, дочь моя, и пребудешь вовеки!” Она пробудилась и, поднявшись с постели, стала молиться.
Ее осияла радость, и она улыбнулась.