Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2008
ї Станислав Яржембовский, 2008
Станислав Яржембовский
“Бабий бунт” и “Закат Европы”
Она мне: уйди, ведь мы впереди,
Не хочем с мужчинами знаться…
В. Высоцкий. Тау Кита
О демографической проблеме в настоящее время не говорит и не пишет разве что ленивый. На эту тему сказано так много, что очередная журналистская филиппика не способна вызвать своей неизбежной вторичностью никакой иной эмоции, кроме досады. Однако когда за столь глобальную проблему берется известный ученый, читатель невольно смиряет свой изначальный скептицизм — в ожидании чего-то большего, чем общие слова. Он ожидает не просто констатации бедственного положения и вытекающих из этого благих пожеланий, он ожидает выявления глубинных причин, породивших нынешнюю ситуацию, ожидает модели, которая вскрыла бы корни столь пагубного положения, в котором сейчас находится весь Западный мир в целом и Россия в частности. С таким благожелательным настроем берется непредубежденный читатель за статью С. П. Капицы “Демографический переход и будущее человечества”, опубликованную в журнале “Вестник Европы” (№ 21, 2007).
Центром демографической концепции Капицы является представление о том, что характер роста населения Земли коренным образом отличается от роста популяций животных. Этот последний, как известно, описывается так называемой логистической кривой: на начальном этапе популяция прирастает с ускорением (приблизительно по экспоненте), в дальнейшем, по мере заполнения данным видом соответствующей экологической ниши, рост замедляется и наконец полностью прекращается — когда популяция входит в равновесие со средой своего обитания. В отличие от популяции животных рост народонаселения, согласно Капице, происходит (точнее, происходил — до конца прошлого века) не по логистической кривой и даже не по экспоненте, а по намного более “крутому” гиперболическому закону, то есть скорость прироста населения Земли до сих пор была пропорциональна не количеству населения, а его квадрату. Причину такой сверхвысокой скорости роста Капица (вслед за американским физиком Ферстером) усматривает в человеческом разуме: человечество представляет собой информационное сообщество, информация же распространяется путем цепной реакции, умножаясь на каждом этапе развития. Объясняется это действием положительной обратной связи: технологический рост позволяет расширить экологическую нишу человека как вида, что приводит к усилению прироста населения, так что появится больше изобретателей, которые еще более ускорят технологический прогресс, что в свою очередь еще сильнее расширит экологическую нишу человека — и так далее. Капица переформулирует идею Ферстера в более общем виде: движущим фактором развития человечества являются связи, охватывающие все человечество в единое эффективное информационное (культурное) поле. При этом учитывается как “горизонтальная” — географически пространственная — составляющая этого поля (связь между различными культурами), так и ее “вертикальная” — временная — составляющая (культурная связь поколений). Именно культурные связи по горизонтали и вертикали обеспечивают необыкновенно высокую скорость размножения людей по сравнению с сопоставимыми с нами по массе животными.
В качестве свидетельства в пользу квадратичного закона Капица приводит такой пример: популяция животных, сопоставимых с человеком по массе, таких как волки в средней полосе и человекоподобные обезьяны в тропической зоне, составляет порядка ста тысяч, тогда как население Земли — десять миллиардов, то есть как раз квадрат популяций этих животных.
Тем не менее в верности гиперболического приближения стоит, пожалуй, усомниться. Начать с того, что первооткрыватель этого закона Ферстер был, по свидетельству тех, кто его знал лично, большим шутником. Об этом, в частности, говорит тот факт, что свою модель он назвал Уравнением Страшного Суда, вычислив в 1960 году точную дату конца света, когда население Земли станет бесконечно большим — пятница 13 ноября 2026 года — день своего 115-летия. Впрочем, если Ферстер все-таки всерьез связывал гиперболический рост народонаселения с количеством изобретателей, то он как минимум сильно увлекался. Во-первых, количество гениальных изобретателей в той или иной стране никак не зависит от количества ее населения. Это легко проверить по крайней мере в интервале последних двух с половиной тысяч лет, потому что, начиная с античных времен, все гении человечества известны нам поименно. Во-вторых, рост народонаселения совершенно не зависит от количества изобретений: население России, например, в течение XVIII века выросло в три раза: с 13 до 40 млн человек, в XIX веке — еще в три раза: с 40 до 116 млн человек (все данные без учета населения присоединенных в эти периоды земель). Очевидна совершенно одинаковая скорость роста, несмотря на то, что изобретений в XIX веке было сделано куда больше, чем в веке XVIII. Тем более что вплоть до самого последнего времени никакие изобретения для российской демографии вообще не имели ни малейшего значения, поскольку никоим образом не влияли на производительность труда в сельском хозяйстве России. Вся сельхозтехника, которой пользовался русский крестьянин — единственный поставщик продовольствия и основной поставщик населения вплоть до начала XX века, была изобретена несколько тысяч лет тому назад.
Правда, Капица неоднократно подчеркивает, что гиперболический закон применим лишь в глобальном масштабе, к отдельным странам его применять нельзя — по той причине, что в этом случае картина будет неизбежно смазана миграционными потоками. Однако для проверки закона в глобальном масштабе у нас просто нет данных, проверить его можно только на европейских странах, для которых имеется более или менее надежная статистика хотя бы за последние две тысячи лет. Что же касается миграционных потоков, то их совсем не трудно с достаточной степенью точности оценить. В любом случае это будет намного достовернее, чем гадать на кофейной гуще относительно динамики роста населения Азии, Африки и Америки до начала ХХ века. Впрочем, дело даже не в достоверности того или иного статистического материала. Само представление о том, что чем больше людей, тем больше гениев, — не более чем запоздалое эхо радужных гуманистических ожиданий эпохи Просвещения. На самом же деле количество гениев ни в коем случае не является функцией от количества людей в данной стране или на планете в целом: дух гениальности дышит где хочет и народонаселение ему не указ.
Поскольку никаких убедительных соображений в пользу существования особых механизмов, обеспечивающих гиперболический рост народонаселения, Капица так и не привел, можно считать, что механизм этот в принципе остается тем же самым, что и у животных, а следовательно, и рост ни в коем случае не более быстрым, чем экспоненциальный. С одним только важным отличием:
у животных показатель экспоненты раз и навсегда задан наследственным фактором, тогда как у человека он неуклонно увеличивается. Обнаруженная Ферстером гипербола — на самом деле все та же экспонента, только со все возрастающим показателем: она по ходу процесса делается все более крутой и тем самым маскируется (в буквальном смысле косит) под гиперболу. Но сколь бы той экспоненциальной веревочке не виться, рано или поздно она начнет ослабевать и в конце концов перейдет в логистическую кривую. Разумеется, насыщение логистической кривой у человека наступает намного позже. Даже когда расселение человека по земному шару закончилось и было достигнуто приблизительное равновесие с внешней средой, экспоненциальный рост народонаселения продолжался — за счет правильно подмеченного Ферстером и Капицей интеллектуального фактора: тот ареал, который в эпоху собирательства мог прокормить лишь какой-нибудь десяток людей, при переходе к земледелию и животноводству оказался в состоянии прокормить уже сотни и тысячи. Однако этот ресурс был исчерпан уже несколько тысяч лет назад. Параллельно с этим чисто технологическим фактором существенную роль играл и фактор общекультурный: постоянно увеличивался коэффициент воспроизводства народонаселения, причем вовсе не за счет повышения рождаемости (в те времена она задавалась чисто биологическими факторами и потому всегда была предельно возможной), а исключительно за счет снижения смертности, в первую очередь детской и в особенности младенческой.
Наблюдаемое в настоящее время замедление роста народонаселения парадоксально, потому что оно происходит несмотря на то, что продолжительность жизни неуклонно растет, а детская смертность неуклонно снижается, не говоря уже о том, что от изобретений мы сейчас просто задыхаемся. Капица объясняет этот парадокс нелинейными эффектами в неравновесной системе, каковой является, в частности, и демографический рост: “Модель информационного развития описывает существенно неравновесный и нелинейный процесс роста. Он в корне отличается от обычных моделей экономического роста, для которых архетипом является термодинамика равновесных систем, где происходит медленное, адиабатическое развитие, а механизм рынка способствует установлению детального экономического равновесия, когда процессы в принципе обратимы и понятие собственности отвечает законам сохранения. Динамика роста населения человечества подчиняется собственным внутренним силам, в отличие от принципа Мальтуса, где рост определяется ресурсами”. Капица совершенно справедливо утверждает, что нелинейные системы при определенных условиях оказываются неустойчивыми и могут “сорваться” в режим с обострением,
в результате чего происходит коренное изменение самой парадигмы развития — сильный фазовый переход. Физической аналогией этому явлению служит фазовый переход газ—жидкость: при сильном сжатии газа он внезапно конденсируется в жидкость, обладающую совершенно иными физическими свойствами. При этом “в момент демографического взрыва, как в ударной волне, внутреннее время истории, собственная длительность развития сокращена до предела. Этот предел сжатия времени не может быть короче эффективной жизни человека, именно поэтому за этим и следует крутой поворот в нашем развитии. Этот поворот означает не просто замедление роста народонаселения, но его количественное сокращение, то есть вырождение”.
Все эти “режимы с обострением”, “неравновесные термодинамические системы”, “ударные волны”, “фазовые переходы” звучат, несомненно, весьма внушительно, но фактически лишь затемняют суть дела. А суть заключается
в феномене, который можно назвать бабьим бунтом или, выражаясь интеллигентным языком, женским саботажем: женщины внезапно (по историческим масштабам, конечно) и в массовом порядке перестали выполнять свою природную функцию — рожать детей. Ведь в конечном счете одна только женщина и решает, рожать ей или нет, и тот выбор, который среднестатистическая женщина делает в настоящее время, однозначен: не рожать.
Этот внезапный саботаж имеет очень простое происхождение: раскрепощение женщины, которая тысячелетиями рассматривалась в основном как средство воспроизводства человечества. Начиная с каменного века и вплоть до века XX существовало четкое разделение труда: женщина отвечала за воспроизводство потомства, мужчина за его сохранность, обеспечивая кров, пропитание и защиту от внешней опасности — стихийных бедствий и врагов. Такое распределение ролей делало мужчину участником социального процесса, перед ним был открыт весь мир, тогда как для женщины мир был ограничен домом и бытом. Распространение идей гуманизма резко переломило ситуацию: первыми за равноправие женщин стали бороться прогрессивно мыслящие мужчины, затем на арену вышли и сами женщины, создав мощное феминистское движение. Рыночная экономика, руководствующаяся исключительно спросом и предложением, сразу же откликнулась на новую ситуацию разработкой широчайшего спектра средств механизации домашнего труда. В то же самое время широкое внедрение механизации и автоматизации труда на производстве позволило женщинам занять в обществе те позиции, которые до того занимали исключительно мужчины. Сделав выбор в пользу социального равенства с мужчиной (не только правового, но также и функционального), женщина неизбежно стала пренебрегать своей изначальной, данной ей самой природой функцией деторождения. Это не было даже протестом или местью: перед женщиной распахнулся столь широкий, богатый и красочный мир, что ей уже стало просто неинтересно весь свой век сидеть дома за печкой.
Впрочем, снятие социальных ограничений само по себе не могло отменить чисто животного инстинкта самосохранения вида: ведь в процессе полового акта ни мужчина ни женщина особенно не задумываются над его общественно-полезными последствиями. Этот фундаментальнейший природный инстинкт, стимулируемый чувством несравнимого ни с чем удовольствия, действует в животном мире со стопроцентной эффективностью. Однако человеку удалось сделать то, чего не смогли сделать животные, — отделить стимул от результата, удовольствие от дела. В новое время важнейшим фактором такого отделения явилось изобретение противозачаточных средств (а также возможность проведения относительно безопасных при современном уровне медицины абортов). Одновременно с этим все более широкое распространение получает и другое, очень древнее противозачаточное средство — противоестественные способы достижение полового удовлетворения. Отмахнуться от этого зла, сказав, что это просто аномалии — мало. В отличие от животного человек полностью не вписывается в природу и уже по одной этой причине является некой аномалией в природном порядке вещей: вспомним хотя бы, что он портит и губит окружающую его среду — чего не делает ни одно животное. Соблазн противоестественного врожден человеку и с неизбежностью проникает также и в психологически столь важную сферу, как половая. Аномалии, в том числе и половые, в каком-то смысле составляют неизбежную часть нашей психики. Так было всегда и всегда будет, тенденции к аномалиям неискоренимы. Однако в нормальном здоровом обществе эти тенденции осознаются как чрезвычайно опасные и потому жесточайшим образом подавляются системой табу, существующей в любой религии. В настоящее же время эти отклонения от нормы не просто не табуированы, как раз наоборот, они самым настойчивым образом пропагандируются. Более того, подвергаются общественному остракизму и даже юридическому преследованию все те, кто — хотя бы самым робким и мягким образом — пытается их осудить.
Все это, разумеется, делается из самых благородных побуждений, во имя защиты прав меньшинств — составной части принципа соблюдения незыблемых прав и свобод человека. Однако идея ничем не ограниченной свободы и тотального равенства идет против природы. Принятая в настоящее время идеология гуманизма — разрушительна, тогда как религиозная идеология как система высших табу — охранительна. Чернокожие дикари знали тайну, недоступную ни одному белому: отличие человеческого общества от стада павианов заключается в том, что у человека есть табу. Именно идеология гуманизма, последовательно и неуклонно разрушающая предписанную человеку свыше систему табу, приводит к моральной катастрофе, которая, в свою очередь, ведет в конечном итоге к катастрофе демографической, — а вовсе не наоборот, как полагает Капица. Ведь моральные катастрофы происходили и раньше, когда еще не было такой перенаселенности, как сейчас. Именно по моральным причинам гибли все цивилизации, в частности Рим: когда римское общество с головой окунулось в океан безудержного гедонизма, римские женщины перестали рожать, так что в армию приходилось набирать новоиспеченных граждан, варваров-германцев, которые глубочайшим образом презирали развращенных коренных римлян. В конце концов, обученные и вооруженные римлянами, варвары свергли их римским же оружием. То же самое происходит и в наше время: варвары-исламисты, обученные и вооруженные Западом, уже готовы уничтожить западную цивилизацию ее же оружием.
Впрочем, сейчас Запад способен уничтожить себя и своими собственными силами — благодаря (хотя вряд ли за это можно благодарить) оружию массового поражения. Это, пожалуй, единственный пример многовековой высокоинтеллектуальной работы человечества, результат которой может самым существенным образом повлиять на количество землян. Положительные интеллектуальные достижения человека смогли существенно улучшить уровень жизни для одного лишь “золотого” миллиарда, тогда как тенденция к улучшению положения для всех прочих миллиардов наметилась лишь в самое последнее время — именно тогда, когда началось замедление роста населения Земли. Справедливости ради следует отметить, что наш совокупный интеллект пока что более или менее успешно справляется с эпидемиями, косившими некогда под корень целые народы. Однако в целом коэффициент полезного действия человеческого интеллекта в смысле способствования росту народонаселения все же чрезвычайно низок: колоссальные возможности современной научно-технической мысли находят свое применение в основном в двух примерно равновеликих направлениях: военная техника и индустрия развлечений.
Выход из сложившейся ситуации Капица видит в переходе к новой парадигме развития, в которой “качество человека как индивида и качество всего человечества как целого, — а вовсе не экономика как таковая, — станут смыслом и целью развития, основой которого будет не экономический, а человеческий капитал. Путь развития будет связан с накоплением не материальных ценностей, а ценностей духовных — знаний, культуры и науки. Именно Европа, многие страны которой первыми прошли через демографический переход, теперь смело прокладывает путь к реорганизации своего экономического, политического и научного пространства, и указывает на те процессы, которые могут ожидать другие страны. Эта критическая бифуркация, выбор пути дальнейшего развития, со всей остротой стоит и перед Россией”.
Звучит красиво, но, к величайшему сожалению, эту бифуркацию мы уже однажды проходили, а именно в начале прошлого века. Вот что писал Дмитрий Кончаловский о той прекрасной эпохе, эпохе эстетизма: “Тогда, в связи с общей тенденцией цивилизации, цель жизни усматривали в счастье, а последнее заключалось в ничем не возмущаемом наслаждении земными благами во всей их совокупности — начиная от высших духовных и до относительно низменных материальных, которые, однако, умело облагораживались общей культурностью. В сущности, весь процесс ощущался как источник наслаждения и радости. Наслаждения эти были весьма разнообразны: научное художественное творчество для избранных, а для культурной и образованной массы — наслаждение их плодами в популяризациях, театре, художественных выставках, вплоть до таких чувственных удовольствий, как ресторан, кафе, бар с их утонченной кухней, комфортом, нарядными женщинами и музыкой. Жить было приятно
и легко, и особенно приятно было осознание, что с каждым десятилетием и даже годом эта приятность и легкость повышается в степени и расширяется на все больший круг людей, пока, как это мечталось, они не сделаются достоянием всех”.
Эта “приятная легкость” царила в мире интеллектуальной элиты в начале прошлого века и закончилась она первой мировой войной. Не менее пикантно-приятными были двадцатые и тридцатые годы — эта пикантность закончилась второй мировой войной. Нынешнее легкомыслие, даже если и не закончится третьей мировой, может принести не меньшие опустошения, чем первые две: когда мы оглянемся в своей безудержной утонченности, окажется, что этих “всех”, с которыми нам мечталось когда-нибудь поделиться своим интеллектуальным богатством, больше не существует: увлекшись приятностью и легкостью бытия, мы просто забыли произвести их на свет. Наслажденцы искренне полагали, что эстетизм — удел людей избранных, совершенно особых, выделенных из общечеловеческой толпы, и им позволено то, чего не позволено другим. Но неожиданно для них выяснилось, что те, другие, тоже не совсем дураки: не успев дорасти до понимания настоящих ценностей, они, тем не менее, смекнули, что лучше быть богатыми и веселыми в этом несомненном мире, чем униженными и оскорбленными ради проблематичного мира иного. Равно как опиум настоящий куда забористее, чем его дешевый эрзац — “опиум для народа”.
Гуманизм настолько всеобъемлющее мировоззрение, что его можно назвать тоталитарным: из него вытекает, с одной стороны, тотальная демократия — свобода и равенство не только для всех, но и во всем (в том числе в творчестве: нет ни гениев, ни бездарностей, все равны), а с другой стороны, тотальный гедонизм — ничем не сдерживаемое наслаждение для всех и во всем. Принцип гедонизма: “Я наслаждаюсь, следовательно — существую”, а его кредо: “После нас хоть потоп!” Вообще говоря, это кредо имеет смысл, но позволить его себе может лишь тот, кто считает себя венцом мироздания. Человечество ведь развивается не ради процесса развития, а ради достижения некой цели. Олицетворением этой цели может стать герой, властелин мира, гениальный мыслитель, художественный гений. Ему уже не надо заботиться о будущем, потому что как в его достижениях, так и в самой его личности это окончательное будущее уже наступило, ничего большего от мирового развития не требуется. Таково самоощущение почти всякой творческой личности, хотя далеко не все способны в этом самим себе (и тем более другим) признаться. Несомненными смельчаками были, например, Бетховен, Скрябин, Гегель. Последний был даже несколько скромнее других, он воспринимал в качестве итога мирового развития не одного только себя, но еще и другого человека — Наполеона: “Я видел Мирового Духа верхом на коне”. Демократизация же просто-напросто означает, что то, что когда-то было царской прерогативой, становится достоянием всех. Как гласила молодежная поговорка 1950-годов: “Много у нас диковин, каждый чудак — Бетховен”.
Гуманисты отрицают традиционную нравственность ради тотальной свободы, ради полного претворения в жизнь ничем не ограниченных врожденных прав человека. В частности, это касается и свободы творчества. Однако психологический анализ (не обязательно психоанализ, для такого анализа совсем не обязательно быть выучеником Фрейда) показывает, что всякий достаточно глубокий художник в определенном смысле — виртуальный преступник, то есть человек с психологией преступника, но только не решающийся реально осуществить свои безумные помыслы. Об этом писал еще Лев Шестов применительно к Достоевскому. Да и Толстой признавался, что способен внутренне отождествиться с кем угодно, даже с самым ужасным злодеем (с одним, правда, ограничением: не способен отождествиться с дураком). Религия же по своей сути консервативна. Она призвана тормозить тот нравственный “прогресс”, который всегда есть “Rake’s Progress”. Под этим названием существует серия картин Хогарта, сюжет которых был использован Стравинским для его знаменитой оперы. Обычно “Rake’s Progress” переводят как “Похождения повесы”, но на самом деле это более чем беспечные похождения, бессмысленные случайные блуждания, это четко направленное движение — “прогресс”, хотя и с отрицательным знаком. Это история падения (впадения в маразм) распутника в широком смысле — человека, сбившегося с пути, без “царя в голове”, лишенного внутреннего нравственного стрежня (сходный сюжет — Пер Гюнт, которым вдохновились Ибсен и Григ).
Если европейское общество будет и далее развиваться на основании принципа гедонизма, нетрудно представить себе, что за женским саботажем вполне может последовать саботаж мужской: ради пребывания в непрерывном кайфе мужчины перестанут выполнять свою функцию добытчиков и защитников. Чего ради жертвовать собой, если семьи как таковой нет, а есть только случайные эфемерные связи? Кто захочет класть свою жизнь на алтарь отечества, если отечество там, где лучше живется? Думаете, фантастика, до такого никогда не дойдет? А ведь доходило уже. Когда шел штурм Константинополя турками-османами, не хватало воинов на городских стенах: обыватели не желали жертвовать своими жизнями, полагая, что это не их дело, они вполне частные лица, их хата с краю, судьбы отечества их не касаются: в конце концов как средний класс они нужны любому режиму.
В свете сказанного трудно согласиться с итогом, подводимым Капицей. Он говорит о демографической катастрофе (используя для ее обозначения эвфемизм “демографический переход”) следующее: “С этим количественным вырождением связано и качественное: разрушение связи времен, распад сознания, общий моральный кризис общества. Не ресурсы, и среда, и их ограничение технологией стали причиной демографического перехода, а то, что исчерпаны идеи, необходимые для использования обобщенной информации, а времени на обучение, образование и воспитание следующего поколения уходит намного больше. Взрывное развитие информационного общества порождает кризис из самого себя. Развитие может прекратиться и наступит период упадка, а идеи └Заката Европы“ получат свое воплощение”. То есть Капица считает моральный кризис человечества следствием чисто количественных изменений в динамике народонаселения. Кризис, по его мнению, заключается в том, что человечество уже не в состоянии переварить обрушившийся на него поток информации и потому отреагировало на эту информационную лавину коллапсом сознания, отразившемся в конце концов и на его моральном облике. Пути же преодоления кризиса он видит в поиске новейших методов генерирования новых идей, которые бы позволили должным образом сжать все возрастающий поток информации, с тем чтобы в конце концов ввести его в управляемое русло.
На наш же “первобытный взгляд” (выражение Честертона), человеку следует предоставить все вопросы, связанные с информацией, на усмотрение компьютера, а самому просто-напросто вернуться к системе нормальных — допостмодернистских, доэстетских и даже (не стоит бояться этого слова) догуманистических — религиозных ценностей. Если у павиана нет табу, то уже хотя бы по этой причине табу должны быть у человека.