Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2008
ї Алексей Макушинский, 2008
Алексей Макушинский
(5 династия)
die dich nicht sieht…
Он здесь, как мы с тобою не
умеем быть, как мы напрасно
стараемся в скользящем сне,
в сквозящем сне, в земном пределе…
Он здесь, как будто он всегда
здесь был, — а он и в самом деле
так долго здесь, что города,
с их площадями, их церквами,
музеями, в которых он
бывает выставлен, — едва ли
пред этой бездною времен
не начинают гаснуть, таять,
иль так нам кажется, — и вдруг
сквозь них всегдашняя, нагая
видна земля, и лес, и луг.
Куда идет он? Мы не знаем.
Он так уходит в никуда,
как будто там, за самым краем
земли, — другие города,
где все другое, все иначе,
где мы другие, мы не те,
кто здесь стоит, так мало знача
в своей привычной пустоте.
А пустота в его глазницах
нас видит, и его рука
легко летит и вдаль стремится,
в даль, что и вправду — далека.
Так быстро он уходит, что мы
уже глядим ему вослед —
в тот мир, воздушный и огромный,
где он всегда и где нас нет.
Веденец
Венеция, Веденец, весть воды…
Венеция, видимость, все неправда
в тебе, Венеция, весть о том, что
когда-то было, прошло, пропало,
как разошедшиеся следы
за вапоретто, о том, что толпы
туристов ищут, галдя и глядя
на маски, майки в витринах, сами
уничтожая все то, что ищут.
Венеция, Веденец, голосами,
всегда звучащими где-то рядом,
шагами, шепотом, глуше, ближе,
ты окружаешь нас, как судьба
нас окружает или эпоха,
где тихо тянется твой конец.
Закат, забывшись, глядится в окна,
волна рассчитывает удар
о пристань. Веденец, леденец,
смываемый морем, уже не сладкий,
анисовый вкус на губах у горя,
всегда всамделишного, кто б ни
шел с ним под руку мимо Torre
dell’ Orologio, кто б на San Marco
ни выходил с ним. Мы здесь одни
в толпе, во времени, в тонком свете.
Венеция, Веденец, веди, буки…
Глагол добро есть. Твои дворцы
в строке канала стоят, как буквы,
и блики солнца бегут, как дети,
венецианские сорванцы.
И все неправда в тебе, все только
обман, глядящийся, повторяя
себя, в прозрачную темноту.
Венеция — не виденье рая:
пусть не благая, скорей блажная,
но весть, ведущая нас по кромке
воды, по выгнутому мосту.
Возвращение в Вормс
Возвратиться в город, где год назад
был не то что счастлив, но был спокоен,
и свободен, и не думал о том, что будет
через год — и чего не будет, кого через год не будет,
и гулял по еврейскому кладбищу, где записки —
Богу прижаты камнями к тоже
камням, стоящим, к надгробиям знаменитых
раввинов, и прочитаны непогодой,
превратившей их в плотную массу вроде
творога или брынзы, с буквенными следами —
вот бет, вот алеф. Овечье стадо
могил уходит к Ерусалиму. Нельзя готовить
ягненка в молоке его матери. Так мы кружим
вокруг того, что сказать не в силах
и написать не можем. А Богу наши
и не нужны, наверное, буквы. Вот эти камни
и есть, кто знает, у Бога буквы, кто знает, эти
мохнатые корни, лезущие на стену
и волю, суть корни слов, которые ты там слышишь
и понимаешь, а я не слышу. Но возвратиться,
еще раз, в город, где год назад был
почти что счастлив, зайти еще раз
в собор и оттуда на кладбище. За стеною,
с ее корнями, и за железной дорогой — склады
друг с другом соперничают в безликом
уродстве, и поезд идет, как всегда, в былое
и будущее одновременно. Ягненок смотрит
на мать, не веря, что той не станет,
они же верили в воскресенье, правда
верили в воскресенье, и рабби Меир
бен Барух, и рабби Яков Халеви,
и что в Судный день, разбуженные, пойдут
по этим улицам, мимо этих башен и этих
кафе, отражаясь в витринах, вон к тем
каштанам и дальше, покидая город, в котором
лишь пустая машина ждет меня на стоянке.