Публикация Ксении Мечик-Бланк
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2008
Публикуемая оставшаяся часть писем Сергея Довлатова к Донату Мечику в определенном смысле является ответом на интервью Алисы Берковской, взятое у Владимира и Натальи Евсеевых (“МК в Питере”, 30 мая — 6 июня 2007), содержащее оскорбительную ложь об отце писателя (Ред.).
ї Сергей Довлатов (наследники), 2008
ї Ксения Мечик-Бланк (публикация), 2008
Из ПИСем Сергея Довлатова к отцу
Мне уже доводилось публиковать письма Сергея Довлатова к нашему отцу Донату Мечику (1909—1995; Сергей Довлатов. Армейские письма к отцу. // Звезда. № 5. 1998. С. 108—141. Также см. мои публикации писем Довлатова к отцу в книгах: Сергей Довлатов: Творчество, личность, судьба. СПб., 1999. С. 7—94; Сергей Довлатов. Сквозь джунгли безумной жизни. СПб., 2003. С. 9—122). Это была переписка начала шестидесятых годов, когда Довлатов служил в армии. Письма, публикуемые ниже, относятся к разным периодам. Первое — к 1954 г. В то лето Сережа жил в Комарове на даче у Николая Черкасова, с которым отец был дружен и связан по работе в Александринском театре. Два последующих были посланы из Ленинграда в Прибалтику летом 1970-го и 1971 гг. Большая часть писем относится к первой половине семидесятых — таллинскому периоду жизни Довлатова. Последние три были написаны моим родителям из Нью-Йорка в Вену и Рим весной 1980 г., когда они находились на пути в Америку.
№ 1
12/VI 54 г. <Комарово — Ленинград>
Папа, здравствуй!
Как ты себя чувствуешь, как твое здоровье?
Мне здесь очень хорошо. Сегодня я пишу тебе письмо, так как нечего делать. Андрея наказали, и он сидит сегодня целый день дома.1 Наказали его за то, что он выломал из забора две доски, тем самым предоставив себе свободный выход на обрыв.
Здесь стоит страшная жара. Пластилин у нас постепенно превращается в жижу. Папа! Напротив нашей улицы есть канцелярский магазин, там продается пластилин стоимостью в 1 р. 50 к. У него очень плохие цвета, но это неважно. Привези его, пожалуйста. А еще привези, если сможешь достать, шарики для пинг-понга. А то у нас есть три ракетки, а шариков нет.
Вода в заливе очень теплая. Я уже купался. Я даже не ожидал, что она такая. Папа! Меня боднула коза в ногу. В общем я чувствую себя хорошо. Большой привет маме. Прочитай ей письмо.
До свидания
Сергей
1 Андрей — сын актера Н. К. Черкасова.
№ 2
22 июля 70 г. <Ленинград — Игналина>
Дорогой Донат, не беспокойся, у нас все в порядке. Я никуда не еду, а буду работать в многотиражке. Фельетоны сочиняю, но пока ничего высокохудожественного не получается. Дома мирная полоса. Я готовлю обеды, а однажды приготовил мясо с грибами, интуитивно к этому пришел, не подозревая в то время о существовании такого деликатеса. Литературные дела по-прежнему беспросветны. “Аврора” № 7 публикует микроскопический рассказ, заплатив, однако, 25 рублей вместо ожидаемых 10. Иногда меня обнадеживают разные инстанции, но потом все рушится. Катя очень милая. Она очень загорела, у нее образовались кудри. Она мне сказала по телефону: “Папочка, мой дорогой, ну почему ты так много говоришь?” И еще: “Больше всего я люблю крутых яйцев”.1 А однажды я спросил ее:
— Катя, я тебе снюсь?
Она говорит:
— Да.
— А что я делаю у тебя во сне?
— Ты пьешь чай и работаешь.
Мы вас всех целуем, Люсе привет и самостоятельной Ксане — наше восхищение.2
Привет
Сергей
1 Кате тогда исполнилось четыре года.
2 Люся — вторая жена Д. И. Мечика, моя мать. Речь идет о моей самостоятельной поездке из Ленинграда в Литву.
№ 3
27 июля 71 г. <Ленинград — Пярну>
Дорогой Донат! Я получил твое письмо и во многом заочно разделяю твои ощущения. Мне бы и сейчас, в этом Катином возрасте, очень хотелось жить с ней вдвоем.1 По разным причинам я гораздо легче и естественнее чувствую себя с женщинами любого возраста. (Имеется в виду вне-эротический, чисто душевный аспект.) Взаимоотношения же отца с дочерью очень интересны, сложны и насыщены всевозможными оттенками. В общем, ты отдыхаешь и тебе хорошо.
<…> “Крокодил” заказал мне два фельетона. Я их кое-как написал и отправил. Один кошмарный про взятки, а другой менее пошлый про сферу обслуживания. “Молодой Ленинград” мы с Леной2 подписали к печати, “Дружба” с цирковым рассказом выйдет в сентябре. В “Звезду” приняты 2 рецензии. Одна, первая, появится в сентябре. Есть еще мелкие работы в “Костре” и Лениздате.
Короче говоря, в сентябре у меня не будет ни копейки долгу, да еще живая наличность, рублей 150!
Получил ли ты четвертной с благодарностью? Прости за задержку.
Донат! Покупать мне категорически ничего не надо. Мне ничего никогда не подходит. В Ленинграде полно всего. В начале осени я буду одет, как артист Кторов.3 Целую вас всех. Будьте здоровы.
Сергей
1 В то лето мы с родителями отдыхали в Прибалтике, потом мама вернулась в Ленинград, а мы с отцом остались еще на неделю.
2 Лена — жена Довлатова.
3 Анатолий Петрович Кторов (1898—1980) — актер МХАТа.
№ 4
<1972. Таллин — Ленинград>
Дорогие Донат, Люся и Ксана!
Я получил вашу посылку. Огромное спасибо. Все идет нормально, с некоторыми малыми отклонениями от предполагаемой схемы. С работой оказалось чуть хуже, чем мне говорили, дефицита на русских журналистов нет, поэтому нужно участвовать в конкуренции, а журналист я посредственный.
Пытаюсь определиться в штат кочегаром или грузчиком, а параллельно ждать места в газете. <…>
Мне нужно писать экстренные информации, чтобы скорее платили. Остальное — потом.
Простите меня за то, что доставляю вам хлопоты всю жизнь. Ничего поделать не могу.
Спасибо, обнимаю вас.
С.
№ 5
12 февр. <1972. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат! Заказывать мне штаны не надо. С моим причудливым телосложением это не выйдет заочно. Дело в том, что пояс у меня широкий, талия отсутствует, а зад компактен не в пример животу. Все это запутывает портного, и он с досады плохо шьет. Я лучше сам это сделаю, тут, в Таллине. Это не дорого.
Привет. У меня все в порядке. Привет Люсе и К.
С.
№ 6
3 янв. 73. <Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат, милые Люся и Ксана! Спасибо вам за любовь и заботу. Я работаю в котельной, втянулся и не устаю. “Молодежь Эстонии” напечатала еще два моих материала. Так что 5-го я получу деньги в кочегарке, 11-го гонорар, рублей тридцать, и т. д. Жизнь проясняется. Донату куплен элегантнейший бумажник, пятого отправлю. Говорят, не принято дарить кошельки и бумажники, но я не верю. Однажды мне переходила дорогу черная кошка, мы с ней засмотрелись друг на друга, и она чуть не провалилась в люк. Возможно, у кошек есть такая примета, если черный мужчина переходит дорогу — это к несчастью.
Всех вас целую, люблю и скучаю.
Чудовищно непутевый
Серя
№ 7
Пятница, 23. <1973. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат! (Люся, Ксана)
У меня график жизни нарушился, потому что я болел гриппом. Теперь выздоровел и все будет в порядке. В течение 2-х недель побываю в Лен<ингра>де и тогда посоветуемся насчет обмена.1
Хорошо, что “Аврора” печатает твои записки, там ведь командует Торопыгин, человек живой и не мрачный.2
Обо всем поговорим, когда я приеду. Спасибо за все замечания по поводу газетных публикаций, но вообще-то не утруждай себя этим, я занимаюсь газетой цинично и без интереса, за деньги.
Как здоровье Ксаны?
Привет.
С.
P. S. У меня плохое настроение, потому что Лена и Катя не пишут 3 недели.
1 Речь идет об обмене нашей квартиры.
2 Владимир Васильевич Торопыгин (1928—1980) — писатель, в 1973 г. редактор журнала “Аврора”.
№ 8
<1973. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат! За комнату — борись, мемуары — пиши.1
Как Люсино здоровье?
У меня все по-старому. Дважды побывал в Тарту, пытаясь извлечь хорошую рецензию. Таковой она и будет, тьфу, тьфу, тьфу. Параллельно рукопись читает Аксель Тамм, гл<авный> ред<актор> изд<ательства>.2 Я подготовил резервный комплект в 100 стр. с тем, чтобы можно было заменить бракованные тексты. Всего я подал 13,5 листов. Называется “Действующие лица”. Занимаюсь книжкой упорно, на уровне последнего шанса.
Посмотрим.
Ксану целую.
С.
1 Мечик писал театральные мемуары. Впоследствии он переправил рукопись в Америку и она легла в основу двух его книг, вышедших в Нью-Йорке: “Закулисные курьезы” (1986) и “Театральные записки” (1989).
2 В сентябре 1973 г. Довлатов представил в издательство “Ээсти раамат” сборник рассказов. Рукопись была положительно отрецензирована, и в июне 1974 г. издательство заключило с Довлатовым договор. Появились гранки и верстка, но в последний момент издание сборника было приостановлено.
№ 9
<1973. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат! Я веду сравнительно благоразумную жизнь, да и выхода другого нет. Я все время один, кроме того, здесь не принято бурно сближаться. Таллин очень претендует на сходство с Западом, и это ему понемногу дается в игрушечном, бутафорском и немного фальшивом смысле. Здесь пьют понемногу в полутемных барах, заказывают сложные коктейли, а чаевые швейцару и бармену превосходят стоимость напитка. У каждого местного денди есть свой бармен, мне все это непонятно.
Русской литературы в Таллине нет, зато эстонцы печатаются почти без цензуры.
Я работаю каждый день, но в штат пока не берут. Весной попытаюсь уплыть с рыболовным траулером, не знаю, что получится.
Второй перевод от тебя получил, спасибо. Категорически требую больше ничего не посылать. Не потому, что во мне заговорила совесть, и не потому, что я и так уже всем должен, а просто дела понемногу налаживаются и прожиточный минимум я себе обеспечиваю. Даже выслал 5 рублей одному из наиболее вонючих кредиторов.
У моего местного приятеля со школьных лет валялось две сотни марок. Я отобрал для тебя все негашеные и две гашеных, но на них сюжет, связанный с руками.1
Марки я отослал с бандеролью, в которой елочная игрушка для Кати, на мамин адрес. Наверное, она уже получила. Там же для тебя три значка.
Всем огромное спасибо и привет.
Целую вас.
С.
1 Мечик коллекционировал марки и значки, в том числе марки с изображением рук.
№ 10
20 дек. <1973. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат, я получил твое письмо, спасибо.
Все у меня по-прежнему, неопределенно, туго, но не безнадежно.
Декабрь — официальный месяц, а после первого, я думаю, начнут понемногу печатать в газетах.
Книжки твоей в Таллине нет. 1 Книжная торговля убогая, это самый иноязычный город в Союзе после Тарту.
Жизнь четко разделяется на эстонскую и русскую. Есть русские учреждения, русские заводы, русские столовые. Милиция — например, русская инстанция, а торговый и рыбный флот — эстонская.
Ничего сугубо задушевного пока не сочиняю, но готовлю очерк для “Невы” в счет аванса и еще раз переделываю опротивевшую мне повесть о раб<очем> классе.
Узнай, пожалуйста, 2-го января, не причитаются ли мне деньги в ВУОАПе, рублей так примерно два, их можно получить, я выслал всеобъемлющую доверенность.2
Книгу твою я внимательно не читал, она была у мамы до последнего дня, а потом я внезапно уехал. Но я читал кусками, перелистывал, мне показалось, что все солидно и в то же время скромно написано. Появились ли официальные рецензии? Уже пора. Какой-нибудь Хазин3 вполне мог бы предложить в “Неву” маленький отзыв.
В этом городе уйма всяких мелочей, которые хочется посылать знакомым. Надеюсь, что в январе у меня будет такая возможность.
Сам же я абсолютно ни в чем не нуждаюсь.
Привет и спасибо Люсе. Шапочку нoшу с удовольствием. В Эстонии вообще распространены легкомысленные головные уборы.
Ксане тоже привет. Неужели она по-прежнему хорошо учится?
Целую вас.
С.
1 Донат Мечик. Искусство актера на эстраде. Л.: Искусство, 1972.
2 ВУОАП — Всесоюзное управление по охране авторских прав.
3 Александр Абрамович Хазин (1912—1976) — поэт, драматург.
№ 11
<1974. Таллин — Ленинград>
Здравствуй, Донат!
Получил твою записку на буклете с изображением моей приятельницы Корчагиной-Александровской.1
На местном уровне вопрос с книжкой решился. Но ликовать рано. Сигнал поедет в Московский главлит.
Сделал последние рекомендованные мне искажения. Раньше сборник назывался “Пять углов” — по месту жительства, велели переименовать. Теперь будет — “Городские рассказы”. В общем, надо ждать. Всех целую.
С.
1 Екатерина Павловна Корчагина-Александровская (1874—1951) — актриса театра драмы им. А. С. Пушкина, где работал режиссером Д. Мечик. Разумеется, Довлатов называет ее своей приятельницей в шутку. Во время эвакуации театра в Новосибирске и сразу после войны в Ленинграде маленького Сережу отец часто брал с собой на репетиции.
№ 12
<1974. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат! Лена, кажется, пересказала тебе содержание письма из “Юности”. Более того, Пoлевой1 говорит о двух рассказах, а там у них — рассказ и повесть, всего — 75 страниц, три листа. Я немедленно ответил, поблагодарил и прошу закл<ючить> договор. Все это приятно. Один из рассказов — ничего себе, повесть хуже.
У меня к тебе есть просьба выслать мне все имеющиеся у тебя таллинские газетные вырезки, я тут параллельно затеваю крошечный сборник при журнале “Риккер”, это местный “Крокодил”. С аналогичной просьбой обращаюсь к матери.
Как Люся и Ксана?
Всех целую. Открытку получил.
Спасибо.
С.
1 Борис Николаевич Полевой (1908—1981) — писатель, в 1974 г. редактор журнала “Юность”.
№ 13
<1974. Таллин — Ленинград>
Дорогой Донат!
Прости, что молчу, тут приехали мама с Катей, и я был ими поглощен.
Спасибо за деньги, они ушли на развлечения с Катей.
Мама расскажет тебе, как обстоят мои дела. В общем, если “Нева” примет мой второй очерк, я уеду из Таллина. Здесь гнетущая теснота, и ты всегда на виду.
Всем привет и поцелуи.
С.
№ 14
<Лето 1974. Таллин — Ленинград>
Милая Ксана! Я, конечно, ужасно невнимательный человек. А ты как-то неожиданно стала абитуриенткой. Жаль, что провалилась, но ничего трагического в этом нет, тебе ведь армия не грозит. При всем моем отвращении к филологии, желаю тебе поступить на веч<ерний> факультет. 1 Я по-прежнему думаю, что надо обзаводиться реальными объективными профессиями — врач, механик, акробат. Но с другой стороны, ты ведь женский человек, тебе не обязательно полностью реализовать себя в труде, твой удел в будущем — семья и хулиганы-дети.
Вы с Донатом самокритично полагаете, что у тебя нет явных целенаправленных дарований. Это дело сложное. Призвание может заявить о себе в любую минуту. Небезызвестный тебе Жан-Жак Руссо первую строчку написал в 40 лет, а Пушкин в 14 лет был сложившимся философским поэтом. Сейчас у меня нет никаких сомнений относительно того, чем мне надо заниматься, а в 58 году я поступил на финское отделение, но готов был пойти на албанское, неаполитанское, спартанское и вегетарианское. То есть мне было абсолютно все равно чем заниматься. В общем, это явление загадочное. Может быть, ты будешь сочинять детские книжки, или лечить собак, или прыгать с парашютом. Парадокс заключается в том, что не мы выбираем и находим призвание, а оно выбирает и находит нас. А когда это случится и случится ли — неизвестно.
Будь здорова. Занимайся. И вспоминай иногда любящего тебя невнимательного братца
Серю
Целую Люсю и Доната.
1 Летом 1974 г. я поступала на вечернее отделение филфака Ленинградского университета по специальности “французская литература”.
№ 15
“The New American’s Press”
Russian Weekly
Room 701, One Times Square
New York, New York 10036
Telephone (212) 840-2048 1
<Февраль 1980. Нью-Йорк — Вена>
Милый Донат!
Надеюсь, ты прибыл. Тьфу, тьфу, тьфу. Поздравляю.
И сразу перехожу к делу.
1. Симпатичную голубую бумажку, находящуюся в этом письме, тебе в любом венском банке (в Италии это гораздо сложнее) охотно поменяют на еще более симпатичную зеленую бумажку — 100 долларов.
2. Могу послать еще. И пошлю. Но в Италии, повторяю, с этим сложно. Эмигрантских документов вроде бы недостаточно для получения денежных переводов. Выход есть. Либо ты познакомишься с друзьями Леопольда2 (Ксана, видимо, дала тебе их адрес), и я буду посылать на их имя. Либо буду вкладывать в каждое письмо по 20 долларов. “Чтобы не враз потерять”, — как писал Зощенко. Итальянская почта работает скверно. (И американская тоже.)
3. Лева Рудкевич очень хороший человек.3 Умный и вполне серьезный, хотя тебя несколько смутит его авангардистская прическа. Любой его совет наверняка разумен.
4. Попытайся остаться в Вене.4 Как это сделать, я уже писал. На всякий случай повторяю. Симулируй (сдержанно) приступ астмы. Они (прости за цинизм) очень не любят, когда эмигрант помирает в дороге. Вспомни уроки актерского мастерства.
Доводы в пользу Австрии таковы:
а. Идеальный покой, доступность квартир, наличие знакомых, легкость пересылки денег.
б. Я напишу Марамзину или Максимову5 (редактор “Континента”), чтобы вам с Люсей прислали приглашение. В Париж. Могу написать на радио “Либерти” в Мюнхен. Могу и в Лондон на Би-Би-Си. Они пришлют формальную бумагу. А мы пришлем деньги на дорогу и отель. Если такая поездка (например, в Париж) обойдется долларов в триста, то это доступно. Из Италии же никуда не пускают.
5. Ксана на меня рассердится, если узнает, что я советую остаться в Вене. Она считает, что из Италии быстрее выпустят сюда. Так действительно было раньше. Сейчас, говорят, сроки одинаковые.
6. Самое опасное и мерзкое, что есть на Западе, — это наши русские эмигранты. Ты, наверное, в этом уже убедился. Лично я был уверен, что средний тип еврея — это профессор Эйхенбаум. О существовании типа еврея-хама вообще не подозревал. Короче, держись подальше от эмигрантского жлобья.
К Леве и его друзьям это, разумеется, отношения не имеет.
Ничего не посылай ни в газеты, ни в журналы, не посоветовавшись со мной. Здешние русские издания — в сложных и запутанных междоусобных контрах. Скажем, опубликовавшись в журнале “Синтаксис”, ты навсегда закроешь для себя дорогу в “Континент” и “Эхо”.
8. Я бы очень хотел, чтобы вы первые 3—4 месяца жили у нас. Ксана и Миша живут в другом штате, я почти не смогу там бывать.6 А тебе, вот увидишь, очень понадобятся мои консультации. Ксана же и Миша — молодые, подвижные и смогут часто приезжать к нам.
9. Попроси у Левы как можно больше книг. Если у него платная библиотека (что правильно), не жалей денег. Просмотри как можно больше номеров “Континента”, “Время и мы”, “Эхо” и “Синтаксис”. Это важно. Посмотришь, что и как здесь пишут. Из книг обязательно прочти: “Бодался теленок с дубом” Солженицына, “Вторую книгу” Надежды Мандельштам, “Прогулки с Пушкиным” Синявского и “Москва—Петушки” Ерофеева. “Петушки” — лучшая эмигрантская книга.7
10. Если Левушка книг не даст (или разворовали библиотеку), скажи, чтобы дал телефон Люси и Дениса Блекли (Люся говорит по-русски, оба симпатичные крайне). Книги возьмешь у них.
11. Ничего не продавай и ничего не покупай. Здесь все дешевле и лучше.
В порнографическое кино и дома терпимости не ходи, и это здесь поставлено на более широкую ногу. (Люся, прости за дурацкую шутку!)
12. УЧИТЕ ЯЗЫК! НАЙДИТЕ ПЛАТНЫЕ КУРСЫ! Это очень важно. Особенно для Люси.8 И вообще — это самое главное.
13. Теперь о моих делах. Они неожиданно и резко пошли вверх. Правда, это случилось недавно. И даже не вполне случилось. Но тенденция есть.
А именно. Я получил наконец еженедельную программу на радио — “Писатель у микрофона”. Это сто долларов в неделю. Пока утвержден только месячный цикл, но я надеюсь, что им понравится. Еще я получаю стипендию — 63 доллара в неделю. И наконец — мы создали новую газету. (Лева покажет тебе первый номер. Увидишь довольно много знакомых физиономий.) Пока (еще раз — тьфу, тьфу, тьфу) все идет хорошо. Мы продали 7.000 номеров. Цифра для этнической русской газеты — значительная. Мне платит Боря (племянник Меттера) 125 в неделю. Правда, стабильным заработком является только стипендия, газета может лопнуть, а цикл передач могут остановить в любое время, но пока — я богач. Хотя есть долги, необходимые покупки и т. д. Короче, какие-то деньги у меня есть всегда. И вообще, запомни, если срочно нужны деньги — звони по коллекту, то есть за наш счет.9 Если по делу — звони, не колеблясь.
Еще о моих делах. В мае (или летом) мой рассказ (26 страниц) будет напечатан в “Нью-Йоркере”. Это самый престижный журнал в мире. С гонорарами от полутора тысяч и выше. (Мне, я думаю, выплатят минимальный. Что тоже много.) Из русских в “Нью-Йоркере” были напечатаны только Набоков и Бродский. Ни Бунин, ни Солженицын — не печатались. Хемингуэй был напечатан через семь лет после того, как издал первую книгу. Такая публикация радикально меняет положение автора. Он как бы получает орден или звание. Короче, это большая удача. Устроил Бродский. Спасибо ему. Кстати, возьми его стихи у Левы или у Люси, не говоря уже о Набокове.
Ну, что еще. Об Америке писать не буду. Это все надо увидеть. Америка — невообразима в самом точном смысле этого слова.
Мать повеселела, ибо я не пью. (С тобой выпью.) Лена повеселела, ибо я не пью и что-то зарабатываю. Катя не повеселела. У нее — половое созревание, чему в нашей семье отчего-то придается колоссальное значение. У меня тоже, вероятно, было половое созревание, но я этого не помню.
Что сказать об остальных? Бениаминов — пенсионер.10 Х — наверняка в говне. Я его не знаю, но уверен, что это так. Это обычное состояние эмигранта (не инженера, не крупного ученого и не Ростроповича) с претензиями. Y —
в говне, но веселый и симпатичный (по телефону). Z11 — в говне, но унылый. Его жена работает, а он качественно моет посуду и стирает.
Отдыхайте, читайте, учите язык, читайте как можно больше периодических изданий. Буду тебе присылать нашу газету. В первом номере — мой рассказ про твоего отца. Лева тебе покажет.
Обнимаю вас. Люсе огромный привет.
Ваш
С. Д.
P. S. Если почему-либо тебе не выдадут деньги по чеку, пришли его обратно. Сообщи, как записана твоя фамилия в эмигр<антских> документах.
1 Письмо написано на бланке газеты “Новый американец”.
2 Леопольд — родной брат Д. Мечика, в пятнадцатилетнем возрасте бежавший в кругосветное путешествие. Он обосновался в Бельгии и прожил там всю жизнь.
3 Лев Александрович Рудкевич (род. в 1946) — биолог, психолог, доктор психологических наук, один из создателей в Ленинграде самиздатского журнала “37” (1976—1981). В 1977 г. эмигрировал, жил в Вене, вернулся в С.-Петербург.
4 Люди, эмигрировавшие в Америку в конце 1970-х, обычно жили неделю в Вене, а после этого несколько месяцев в Италии. Некоторые, и среди них Довлатов, полностью проходили транзитный процесс в Вене.
5 Владимир Рафаилович Марамзин (род. в 1934) — писатель. С 1975 г. живет во Франции. В 1978—1986 гг. совместно с А. Хвостенко издавал в Париже литературный журнал “Эхо”. Владимир Емельянович Максимов (1930—1995) — писатель, общественный деятель, редактор журнала “Континент”. В 1974 г. эмигрировал во Францию.
6 Мы с моим мужем Михаилом Бланком жили в штате Нью-Джерси.
7 То есть изданную в эмиграции.
8 В отличие от отца мама была еще молода и ей необходимо было получить новую специальность в Америке.
9 Collect call (амер.) — тип телефонного разговора, когда звонок оплачивает тот, кому звонят.
10 Александр Давидович Бениаминов (1904—?) — актер.
11 Реальные имена заменены на условные буквы публикатором.
№ 16
“The New American’s Press”
Russian Weekly
Room 701, One Times Square
New York, New York 10036
Telephone (212) 840-2048
<Март 1980. Нью-Йорк — Вена>
Милый Донат! Времени нет совершенно. Поэтому изъясняюсь отрывисто.
Забастовка окончилась. Город ожил. А то бы не знали, как вас и доставить из аэропорта. Но это — позади.
Газета выходит, продается. Имеет некоторый успех.
Ксана сказала, что вы поселитесь в Нью-Джерзи.1 Тут есть плюсы и минусы. Главный плюс — сама Ксана. Кроме того, наша газета теоретически издается в Нью-Джерзи. Влиятельный человек Голдберг 2 — наш покровитель. Гл<авный> редактор Боря Меттер (племянник И. М.3 ), его знакомый. Боря уже занимается вашей квартирой. Кажется, что-то нашел. Это реально и дешево. Там же живут еще несколько моих друзей с автомобилями. Будут отвозить в Нью-Йорк. Напоминаю, это дальше, чем Комарово от Ленинграда.
Есть и минусы. В Нью-Джерзи нет меня. Это раз. Но скоро я должен буду там часто появляться. Мы вроде бы переходим в Нью-Джерзийскую типографию. Городок довольно бандитский. Но очищается за счет русских.
Я очень жду выхода журнала “Нью-Йоркер”. После этого все облегчится. Может, дадут какую-то стипендию. И вообще, это как орден получить. Или Сталинскую премию.
Пока же у меня 100 долларов на радио и 75 в газете. То есть семьсот чистыми в месяц.
Завтра Катя прилетает из Тексаса. Идем покупать столы и всякую утварь. У нас все еще походная обстановка. Только жрем много.
Донат, представь, у меня есть счет в банке. Около тысячи долларов. Ничего себе?
Посылки дошли. Многое побилось. Но это — к счастью. Значки — целы. И театральный бинокль. Еще запомнились изумрудные брюки.
Донат, с сигаретами вышел курьез. Поскольку они чудовищные, я их стал курить. Намереваясь отдать тебе — американскими. Что благородно с моей стороны. Но дым от них столь ядовит, что меня дважды в кафе приняли за наркомана. А из одного банка даже любезно выставили со словами: “У нас травку не курят”. (Травка — это марихуана.)
И еще. Одна моя знакомая <…> сказала: “Ты у меня сегодня был и меня не застал”. Я спросил: “Откуда ты знаешь?” А она говорит: “В лифте пахло твоими русскими сигаретами”…
Мама здорова. Катя, повторяю, в Тексасе. Лена работает и пилит мужа. Я тоже работаю и жду вас.
Все будет отлично.
С.
P. S. Тут одного грузинского еврея спросили: “Ну, как ты устроился в Америке?” Он сказал: “Да пока никак не устроился. Все еще работаю…”
P. P. S. Университет в Беркли выдвинул Бродского на Нобелевскую премию. Но ему, вероятно, не дадут. Из-за возраста. Он — самый молодой кандидат в мире за всю историю Ноб<елевского> комитета.
1 Мне, естественно, хотелось, чтобы родители жили рядом с нами. Первые два года они жили в Нью-Джерси. Впоследствии они переехали в Нью-Йорк и до 1991 г. жили в Квинсе, неподалеку от Довлатовых, рядом со 108-й улицей, описанной в повести “Иностранка”.
2 Артур Голдберг — нью-джерсийский бизнесмен.
3 Израиль Моисеевич Меттер (1909—1996) — ленинградский писатель.
№ 17
22. 4. 80. <Нью-Йорк — Рим>
Милые Донат и Люсенька!
Спасибо за письмо от 9. 4. 80.
Сейчас половина шестого. Я начинаю функционировать в пять. Иначе просто не выходит. Времени не хватает.
Новости такие.
Боря Меттер нашел вам квартиру. Кажется, хорошую. В новом доме. С охраной и медицинским контролем. Задача в том, чтобы ее удержать. Поскольку документы заполняются сейчас, а вас еще нет. Этим занимается Бланк. Думаю, все будет хорошо.
Я совершенно бросил пить. С помощью гениального врача. Он сделал мне укол. Теперь два года будет отвратителен запах спиртного.
Я здесь пил гораздо меньше, чем в Ленинграде. Но и это мешает работе. Сутки загула — уже катастрофа. Вся машина останавливается. Короче, я решил отказаться совсем. Мать ликует.
Деньги сейчас есть. По-американски — ничтожные. По-советски — громадные. Лена зарабатывает чистыми 160 в неделю. Я — чистыми же — 175. Курсы бросил.1 (Не хватает времени.) У мамы — триста в месяц.
Газета развивается нормально. Это — главная забота.
У меня на книжке — около 900 долларов. У Лены — тысячи полторы. Правда, еще очень много дыр в хозяйстве. И машина просто необходима.
Я могу вам послать, сколько надо. Но. В письмах мелкими купюрами — запрещено. Именно в Рим — нельзя. Итальянская почта конфискует. А Германия и Франция — нет. Мани-ордер тоже, как выяснилось, отменяется.2
Если нужны деньги, то:
1. Нет ли у вас итальянского знакомого с адресом и приличными документами? Я бы послал на его имя.
2. Посоветуйся с другими эмигрантами. Как действуют они?
Еще лучше — как-то дотяните. Лишь бы вам приземлиться в Нью-Йорке. Дальше все просто.
Мои литературные дела очень сложны. Но в общем — перспективны. Я уже писал. Готовится статья в “Нью-Йорк таймс” (это равносильно указу Президиума Верховного Совета). И рассказ (26 стр.) в “Нью-Йоркере”. А это уже нечто фантастическое. До сих пор не верю. (Хотя получил гранки и 3.565 долларов. 50% — переводчице, с которой я даже не живу.)
Я прочитал в одной книге такую фразу о Набокове:
“В 49 году его опубликовал └Нью-Йоркер”, что было равносильно мировому признанию”.
Вот так.
При этом все очень нестабильно. Работа на радио может завтра же отмениться. Газета может завтра же лопнуть. И это — нормально. Народно-хозяйственные планы здесь отсутствуют.
Объяснять долго. Увидишь.
Донат! Звони мне по коллекту сколько угодно. А уж по делу — без секунды колебания. Обязательно звони.
У Ксаны все хорошо. Она работает и учится. Миша больше по философской части. Но добрый и честный. И не обидчивый — хороший признак.
Донечка и Люся. Я закругляюсь. Уверяю — вам будет легче и спокойнее в Нью-Йорке, чем 99% эмигрантов.
Приезжайте скорее. Пойдем в китайский ресторан. Будем есть шримс и скалопс. Обнимаю вас и жду.
С. Д.
1 По приезде в Америку Довлатов некоторое время учился на ювелирных курсах.
2 Money-order — тип американского денежного перевода.
* * *
5 мая 1980 г. мои родители прибыли в Америку. Мы с Сережей встречали их в аэропорту. Вскоре после этого Довлатов взял у отца интервью. Оно было опубликовано в “Новом американце” (№ 17, 5—10 июня 1980 г.). Привожу его текст.
“В МОСКВУ Я БОЛЬШЕ НЕ ЕЗДОК…”
Донат Мечик — режиссер, литератор, театральный педагог. Автор четырех книг. Создатель и бессменный художественный руководитель Ленинградского эстрадного училища при Консерватории. Эмигрировал в феврале.
— Донат! Когда я решил уехать, ты называл меня идиотом. Что ты сейчас об этом думаешь?
— Когда я решил уехать, меня тоже называли идиотом. Я тоже хочу задать этим людям несколько вопросов. Думаю, они будут здесь несколько позже…
— Что нового в Ленинграде?
— Умер Толубеев, поразительный актер. Незадолго до смерти ушел из Пушкинского театра…
— Почему?
— Театром руководила коллегия — Толубеев, Борисов, Горбачев. Толубеев и Горбачев не ладили. Горбачев — функционер. Юра не выдержал, ушел…
— Куда?
— Товстоногов, благородный человек, пригласил его к себе, в Горьковский театр. Но здоровье было уже подорвано. И Толубеев вскоре умер…
— Тут был слух, что Райкин умер.
— Слава богу, жив. Более того, ему наконец дали Ленинскую премию…
А слухи такие ходят давно. Лет двенадцать назад я купил югославскую газету “Борба”. С портретом Аркадия в траурной рамке. И с некрологом. Передал газету Райкину. Он смеялся. Ведь у евреев это хорошая примета. Сейчас он болен. Его репертуар строжайшим образом контролируется. На концертах постоянно сидит человек. Это ужасно…
— Почему ты решил уехать? Что-то изменилось в мировоззрении? Или в обстоятельствах жизни?
— Мировоззрение и обстоятельства жизни — тесно связаны. Я не диссидент, не революционер, не инакомыслящий. Я старался быть вне политики…
В 38 году расстреляли отца. Я думал, все кончено. Все пути закрыты. Но за меня вступились. Очень много сделал Черкасов. Я получил районный драматический театр. Довольно успешно работал. Был приглашен в Александринку. Все шло хорошо… Затем наступил антисемитский период. Директор театра вынудил меня уйти. Я был в отчаянии, переживал, нуждался. Мне снова казалось, что все пути закрыты… С благословения Черкасова пошел работать на эстраду. Поставил около двадцати спектаклей. Много писал для эстрады. Пятнадцать лет назад создал эстрадное училище. Вырастил сотню учеников. Среди них есть популярные артисты, лауреаты… Написал теоретическую книжку об эстраде. Ее хвалили… А затем все началось сначала. Эмигрировали мои дети. Я их понимаю… Отношение ко мне изменилось. Среди учеников появились доносчики. В газетах и журналах перестали упоминать мою фамилию… Так меня вынудили уйти на пенсию…
— Короче, пока не трогали, все шло замечательно?
— Я бы выразился иначе. Пока давали творчески работать, я был счастлив. Я был готов мириться с обстоятельствами. Жертвовал многим ради ощущения творческой полноценности. О Советской власти я знаю куда больше, чем знаешь ты. Но я молчал, терпел, старался примириться. И наконец — тупик. Перспектив не было. Будущего не существовало… И я оказался здесь…
— Каковы твои планы?
— О планах в семьдесят лет — разговор короткий. Я не хочу заблуждаться в собственный адрес. О работе в театре нечего и мечтать. Но ведь я прожил долгую жизнь. Знал многих выдающихся людей. Работал с Корчагиной-Александровской, Черкасовым, Меркурьевым, Шостаковичем, Зощенко… Дружил с Павлом Васильевым… Мне удалось переправить свои рукописи и архивы. Здесь мои дети. Здесь мои ученики, мои друзья.
— Дай Бог тебе удачи!
— Я старый актер. Когда-то играл Чацкого. А ведь Чацкий — первый российский эмигрант…
— Первым был Садко.
— Ну, второй. Хочу закончить его словами: “В Москву я больше не ездок!”
Помещая это интервью в “Новом американце”, Довлатов хотел представить отца читателям русскоязычной периодики. И действительно, на протяжении 1980-х гг. отец часто публиковался в русскоязычных американских изданиях — в сборнике “Руссика-81”, в журналах “Стрелец” и “Литературный курьер”, в газетах “Новый американец”, “Новое русское слово”, “Панорама”, “Мир” и др.
Отец не собирался эмигрировать, но после Сережиного отъезда в 1978 г. и моего в 1979-м его попросили оставить работу в музыкальном училище. В конечном итоге все получилось к лучшему. 1980-е гг., прожитые в Нью-Йорке, оказались для него счастливыми. Здесь он видел творческий восход своего сына и был счастлив этим. Мы с ним несколько раз ездили в Бельгию, навещали семью его брата Леопольда, путешествовали по Европе.
Живя в Нью-Йорке, отец написал и издал три книжки: литературные воспоминания “Выбитые из колеи” (1984) и две книги театральных воспоминаний. Главным консультантом в издании этих книг был Сережа. Он делал макеты обложек, давал практические советы, договаривался с издателем о печати, раздобыл список университетов, в которых имелись кафедры славистики и которые могли заинтересоваться покупкой книг.
В 1981 г. к “нашим” прибавились “новые американцы” — родились Сережин сын Коля и моя дочь Юля. Они называли деда по имени — Донат. Он дарил им игрушки и конфеты. Дети дружили. Мы тоже. В тот период мы все были нищие, но жили весело — собирались всей семьей у нас, у моих родителей, у Довлатовых. Ходили на барахолки, покупали там всякую всячину, ездили в Чайна-Таун, ели “шримс и скалопс”. Летом бывали с детьми в Катскильских горах, которые русские эмигранты именовали “Кастильскими”.
А потом вся эта веселая жизнь в один день кончилась. Умер Сережа. Еще через два года отцу поставили диагноз: рак легких. Отец сражался с болезнью до 1995 г., но сил у него уже было мало. Смерть Сережи подкосила его морально и физически.
* * *
В первом номере газеты “Новый американец” был опубликован Сережин рассказ “Мой дед Исаак”. Помню чувство удивления — то, что рассказывал отец о своем отце, вдруг стало пластичным, оторвалось от действительности, превратилось в литературный материал.
Рассказ имел успех среди читателей-эмигрантов, и я решила послать его дяде Анисиму, родному брату деда Исаака. Так случилось, что Анисиму удалось в начале 1930-х гг. уехать в Америку. Ему тогда уже было за сорок. Но он прожил в Нью-Йорке еще лет шестьдесят и умер в 1991 г. в цветущей Флориде в возрасте ста четырех лет. А его родного брата, нашего деда Исаака, арестовали и расстреляли в 1938-м.
Когда в Америку приехали мои родители, Анисим прилетел к нам из Флориды. Он был элегантно одет, галантно вел себя. Давал советы моему мужу, как преуспеть в Америке. Миша тогда работал в “Новом американце”, добывал для газеты рекламу. Анисим советовал оставить русскую газету и стать настоящим американцем. Ему тогда шел девяносто третий год. Мы собрались за столом. Отец обращался к нему “дядя Анисим”. В свои семьдесят лет рядом с дядей он выглядел юношей.
И вот я решила порадовать старика Сережиным рассказом о деде Исааке. Но в ответ получила гневное письмо. Оно сохранилось. Анисим писал на почти не забытом родном языке: “Меня крайне удивляет, откуда Сергей знает биографию своего дедушки. Я не думаю, что Донат описал своего отца в такой темной краске. Он пишет, что дедушка был пьяница и обжора. Я вам представлю моего брата. Он был умный, развитой, приятный, интеллигентный человек. Я всегда завидовал ему, почему я не удался, как он. Сергей пишет, что он служил в артиллерии. Неправда, он служил в пехоте. Он пишет, что Исаак получил 3 медали, что царь приехал на Дальний Восток осмотреть армию. Царь сидел в Петербурге во время русско-японской войны. Сергей пишет, что дедушка зарабатывал на жизнь, починяя часы. Для того, чтобы разобрать часы и составить, нужно идти в часовую школу на 5 лет. Он такую школу не посещал. Он пишет, дедушка был наполовину еврей, наполовину русский. Мы оба родились от одной матери. Она была еврейка you like it or not. Скажите вашему брату, если он думает писать в газете, пусть пишет правду. Если писать фантазию, можно очутиться в тюрьме”.
Я попыталась возразить дяде Анисиму, что рассказ “Мой дед Исаак” — художественная проза, а не документальное свидетельство, что важнее образ, а не конкретные факты и детали, что вымысел бывает точнее правды, но переубедить Анисима не удалось.
О деде Исааке я знаю ровно столько же, сколько знал о нем Сережа — по рассказам отца. Знаю, что дед сам любил фантазировать. Он объяснял детям, откуда они родом: старший Михаил — из Англии, средний Донат — из Сербии, младший Леопольд — из Бельгии. Младшего сына он назвал Леопольдом в честь бельгийского короля. Леопольд поверил в вымысел. Когда в 1925 г. ему исполнилось пятнадцать лет, он убежал “к себе на родину” в Бельгию, женился на бельгийке и прожил там всю свою жизнь, родив двух детей-бельгийцев. А еще дед Исаак рассказывал сыновьям о том, что его мать происходила из старинного еврейского рода, что в доме хранился ее портрет, на котором, как он утверждал, древнееврейскими буквами было выведено: “Пра-пра-пра… внучке царя Соломона”.
Поначалу я удивлялась — почему всего этого нет в Сережином рассказе о деде Исааке? Казалось бы, эти детали могли стать частью литературного материала. Я так и не спросила его об этом, о чем сейчас жалею. Жалею и о том, что, учась в аспирантуре на кафедре славистики в середине 1980-х, не послушала его. Когда я выбирала тему дипломной работы, он предложил: “Напиши обо мне, я тебе все расскажу”. Мой научный руководитель профессор Белнап уже было согласился, ему нравились рассказы Довлатова, он читал их по-русски и по-английски. Но он предупредил, что мне сложно будет писать о собственном брате. И я писала диплом о Достоевском.
Впоследствии я поняла, что образ деда в довлатовском рассказе имеет лишь общее отношение к действительности — тому, что рассказывал отец. Я поняла, что, создавая литературный портрет деда, Довлатов не просто менял факты. Он вносил в этот рассказ детали из собственной жизни. Так, история с американскими раскладушками, которые трижды ломались, как только дед на них укладывался, — вымысел. Но интересно другое — когда, учась в университете, Сережа какое-то время жил у моих родителей, однажды случился конфуз: ножки тахты, на которой он спал, не выдержали, кровать проломилась под ним. Можно списать это на качество тахты, но скорее причина была в Сережином почти двухметровом росте.
В рассказ о деде Довлатов вставил и другие детали из собственной жизни. История о том, как однажды водитель грузовика обозвал деда “жидовской мордой” и тот в ответ поднял грузовик и развернул его поперек дороги, — вымысел, за которым стоит реальный случай. Однажды на Невском прохожий оскорбил отца, назвав его “жидом”. Шестнадцатилетний Сережа оказался свидетелем этой сцены. Он подскочил к обидчику, схватил его в охапку, поднял и чуть не задушил. Отцу еле удалось его остановить. Довлатов мог иронизировать над родственниками, но, если это делал кто-то другой, он свирепел.
Реальные события и художественный вымысел переплетены во всех рассказах сборника “Наши”. Так, дяде Леопольду приписан случай (известный мне и Сереже из одного источника — рассказов отца), который произошел со знаменитым аферистом Тулузом-Лотреком-Саввиным. Это была одиозная фигура. Он выдавал себя за графа, утверждал, что является законным претендентом на болгарский престол, трижды побывал в сибирской ссылке. В начале двадцатых годов он какое-то время жил во Владивостоке. Слухи о его фантастических авантюрах держали в напряжении весь город. Я помню истории об остроумных похищениях бриллиантов в шикарных ювелирных магазинах Владивостока. Однажды Саввин спрятался в чучело медведя, стоявшее в антикварной лавке. Ночью он вылез, выбрал несколько крупных и ценных ожерелий и вернулся с ними в свое убежище. А утром чучело медведя вместе с его содержимым было куплено за умеренную цену каким-то неизвестным в городе человеком. В другой раз Саввин явился в магазин импозантно одетый, с яблоком в руках, и пока продавец выставлял драгоценности, покупатель сделал незаметный жест — и крупный бриллиант вошел в мякоть яблока. Граф неспешно дожевал яблоко, вышел из магазина. Вечером бриллиант был извлечен уже прозаическим способом. Так вот, афера со скрипкой, изложенная Довлатовым в рассказе о дяде Леопольде, — одна из авантюр графа де Тулуза-Лотрека-Саввина.
Что касается Леопольда — он умер в 1979 г., но на протяжении многих лет мы с отцом неоднократно встречались с его семьей в Брюсселе и в Нью-Йорке. Иногда я с ужасом думаю о том, что когда-нибудь наши бельгийские родственники купят сборник “Le colonel dit que je t’aime” и прочтут рассказ о дяде Леопольде. И тогда раздастся звонок из Бельгии и Моник или Стефан спросят: “Почему твой брат представил Леопольда в таком свете”? А может, они уже прочли этот рассказ и поняли, что обижаться не стоит.
В довлатовскую прозу реальность вплетена так густо, что порой читатель поддается искушению принять литературу за живую жизнь. Разумеется, Довлатов включал в свои рассказы реальные имена и события, но весь фактический материал он подвергал тщательной художественной переработке. Поэтому обратный процесс исключен: из его литературы невозможно вычленить действительность.
Илья Серман однажды назвал прозу Довлатова “псевдодокументальной”, и он был не единственный, кто подчеркивал, что эту прозу нельзя воспринимать как биографическую.1 О том, что по ней не следует восстанавливать события, не раз писали Вайль и Генис. Меняя факты, Довлатов руководствовался своими соображениями, на которые он, как писатель, имел право и которые не всегда понятны читателю, знавшему, “как оно было на самом деле”. Почему существует три варианта знакомства с Леной, ни один из которых не является правдой? Почему в рассказе о сыне Коле изменена дата его рождения, причем с разницей всего в два дня? Почему в одном из рассказов мой муж назван “Леней” и к тому же сионистом, если ни то ни другое не имеет отношения к действительности?
В рассказе о тете Маре есть такой эпизод:
“Как-то раз она встретила на улице Михаила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжелые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошел мимо.
Тетка догнала его и спрашивает:
— Отчего вы со мной не поздоровались?
Зощенко усмехнулся и говорит:
— Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной…”
Эта история в действительности произошла с нашим отцом, который был близко знаком с Зощенко.2 Почему Сережа изменил факты? Казалось бы, он мог написать правду и добавить, что во время той встречи на Невском проспекте отец предложил Зощенко продуктовые карточки, на что тот ответил: “Спасибо, у нас есть деньги, мы только что продали шторы”. Он мог написать, что отец консультировал сына Зощенко, поступавшего в театральный институт, и что тогда же, в июле 1958 г., отец попросил Зощенко встретиться с его сыном Сережей и посмотреть его юношеские литературные опусы. Зощенко согласился, но встреча не состоялась: 22 июля писатель скончался.
Сережа все это знал не хуже меня, но, выстраивая литературное произведение, он руководствовался своей авторской интуицией. Добавляя вымысел к реальным событиям, он не создавал “возвышающий обман”, а, напротив, использовал прием снижения. Полагаю, что выбор этого приема был обусловлен тем, что реальность не выглядит правдивой и убедительной, абсурдной и смешной, если в ней отсутствует элемент того оптического искажения, которое и превращает реальный факт в литературный материал. Тот же прием Сережа часто использовал в устных байках, блистательно смешных и язвительных. Разумеется, это многих обижало, и таким образом он нажил много врагов.
Довлатов делил всех людей на необидчивых и обидчивых. Первые, по его мнению, обладали явным достоинством. Вторые — серьезным недостатком. Отца он относил к первой категории людей. Меня — ко второй: я, как и многие, обижалась на его шутки, в которых правда была смешана с фантазией. Однажды осенью 1984 г. произошел такой случай. Отцу должны были делать серьезную операцию. Мы с Сережей сидели всю ночь в больнице. Нам надо было подписать документ о согласии на операцию. Отец спрашивал: “А что потом?” Мы говорили, что потом он поправится. Но сами ни в чем не были уверены. Было страшно, что это конец. Хотя Сережа тогда сказал: “Ты знаешь, у меня есть два предчувствия — первое, что с Донатом на сей раз все обойдется, и второе, что я когда-нибудь вернусь в Россию”. Слава Богу, операция прошла удачно. В ту ночь у меня с собой был том прозы Лермонтова — я училась в аспирантуре Колумбийского университа и там же преподавала курс по литературе XIX века. А через несколько дней на радио “Свобода” Сережа рассказывал приятелям о том, как его сестрица спросила, имеет ли смысл почитать “Героя нашего времени”. Услышав эту историю от Гениса, я страшно рассердилась, но Саша, который был умнее, сказал: “Ты не понимаешь, что все это говорится ради последней фразы” — └А еще в Колумбийском университете литературу преподает!””
Тогда я поняла, что Генис прав, что тот же прием используется и в прозе Довлатова. К сожалению, читатель не всегда понимает, что это всего лишь прием. Мне не раз доводилось слышать вопрос в духе письма дяди Анисима: “Почему Довлатов так принизил вашего отца?” Мне этот вопрос кажется смешным и нелепым. Те, кто его задавал, не понимали, что между литературой и жизнью существует дистанция. “Псевдодокументальную прозу” они читали как биографическую. Однажды один из моих студентов спросил, почему Довлатов изобразил своего отца без должного почтения. В ответ я спросила у него: “А вам интересно, когда писатель рассказывает о том, какие у него замечательные родители?” Студент задумался.
Отцу нравился Сережин рассказ о нем. Он говорил: “По-моему, это абсолютно не я, но мои ученики говорят, что похоже. И, наверное, они правы”. Когда журнал “Нью-Йоркер” собирался публиковать английский перевод этого рассказа, Сережа пришел к отцу и сказал, что редактор попросил, чтобы на каждой странице рукописи отец поставил свою подпись. Так предписывает американский закон — на тот случай, если литературный персонаж вздумает судить журнал. Отец, не сомневаясь ни секунды, поставил свою подпись на всех страницах. Его не смущало и не возмущало то, что в рассказе его образ снижен. Он понимал, что Сережа руководствуется вовсе не тем, чтобы изобразить членов своего семейства и себя самого в выигрышном свете. Например, Сережа знал, что его дед, служа в армии, писал роман. Он мог бы рассказать о том реальном случае из жизни, о котором я слышала от Норы Сергеевны: когда Сережа, будучи подростком, узнал, что его дед был арестован и расстрелян, он разрыдался и сказал: “Его, наверное, мучили и били в тюрьме”. Но Довлатов предпочел не упоминать реальные факты. Вместо этого в конце рассказа он написал:
“Я часто вспоминаю деда, хотя мы и не были знакомы.
Например, кто-то из друзей удивляется:
— Как ты можешь пить ром из чашки?
Я сразу вспоминаю деда.
Или жена говорит мне:
— Сегодня мы приглашены к Домбровским. Надо тебе заранее пообедать.
И я опять вспоминаю этого человека.
Вспоминал я его и в тюремной камере…
У меня есть несколько фотографий деда. Мои внуки, листая альбом, будут нас путать…”
И мне кажется, что в этих строках гораздо больше теплоты, чем в буквальном отражении событий.
Довлатов изобразил своих героев смешными, нелепыми и непутевыми, принижая, а не возвеличивая их. Ему удалось это сделать талантливо, потому что помимо юмора и отточенного стиля в его произведениях есть то, без чего хорошая литература невозможна, — в них очевидным образом присутствует любовь автора к герою, ощущение внутреннего родства с ним. В рассказе об отце — это родство семейное:
“И только одно меня беспокоит… Не беспокоит, а удивляет, что ли… В общем, моя жена при каждом удобном случае… Если какое-то происшествие или литературное сборище… Короче, что бы я ни сделал, моя жена всегда повторяет:
— Боже, до чего ты похож на своего отца!..”
В “Зоне” это чувство солидарности по отношению к зэкам. Вора в законе, рецидивиста Купцова автор называет своим двойником:
“Я отпустил его и зашагал прочь. Я начинал о чем-то догадываться. Вернее — ощущать, что этот последний законник усть-вымского лагпункта — мой двойник. Что рецидивист Купцов (он же — Шаликов, Рожин, Алямов) мне дорог и необходим. Что он — дороже солдатского товарищества, поглотившего жалкие крохи моего идеализма. Что мы — одно. Потому что так ненавидеть можно одного себя”.
Повесть “Иностранка” заканчивается прямым признанием в любви: “Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно”. Только после любовного прощания со своим полувымышленным персонажем автор ставит точку в конце рассказа или повести.
Кто-то может сказать, что прозу Довлатова читать интереснее, чем его корреспонденцию. Разумеется, это так. Проза ярче и остроумнее, но у писем, на мой взгляд, есть особое свойство. Географическая дистанция между автором письма и адресатом всегда предполагает возможность встречи и возвращения из дальних мест — будь то Республика Коми, Таллин или Нью-Йорк.
1 И. Серман. Театр Сергея Довлатова. // Грани. 1985. № 136. С. 138—162.
2 См. воспоминания Доната Мечика о Зощенко — главу “Самый любимый человек в Ленинграде” в его книге “Выбитые из колеи” (с. 36—53).
Публикация Ксении Мечик-Бланк