Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
Юлия Латынина. Инсайдер: Роман. — М.: Эксмо, 2007.
Если представить актуальную словесность как дурдом беспривязного содержания, где симулянтов больше и они опасней больных, — существование в ней этого автора покажется совершенно невероятным. Юлия Латынина, только вообразите, абсолютно нормальна. Так сказать, оригинальна, ибо в своем уме. И пишет как честный, благородный человек. Да еще и увлекательно.
На романах Латыниной следует воспитывать юношество. В них действуют сильные характеры, одержимые роковыми страстями, в них совершаются ужасные преступления, в них господствует и торжествует головокружительный корыстный расчет, — но по какой-то странной причине зло никогда не выглядит добром, а его неизбежная над добром победа не повергает в тоску.
Как если бы трезвый, ясный взгляд на реальность стоил больше, чем любая надежда. И даже опьянял веселей.
Пересказывать невозможно. Сюжет — серия смертельных схваток, чередуемых с циничными сделками. Оружие — холодное, огнестрельное, лазерное, разные финансовые инструменты. Каждый шаг любого из персонажей, каждый удар, каждый, черт возьми, поцелуй — отражаются на биржевых котировках. Все это выглядит, как бой в кинозале во время сеанса. На экране мелькают цифры — там экономика; на экран падают тени сражающихся — это политика; люди кричат и падают — это их судьба.
Этот именно роман — как бы фантастический. Другая, знаете ли, планета: называется Вея, от нее до более или менее дружественной Земли — невесть сколько парсеков на звездолете. И лун у этой Веи — две.
Политический же расклад в данной галактике таков, что Земля и предводимая ею Федерация девятнадцати планет обращается с отсталой, наполовину феодальной Веей, как современный Запад — с РФ, или (такое вот уравнение) — как РФ со своим Кавказом. Пытается, значит, вовлечь. Огнем и валютой. И, соответственно, всю дорогу проигрывает, несмотря на подавляющее цивилизационное превосходство. Поскольку при одинаковых способностях к арифметике стороны слишком различно понимают честь и оценивают человеческую жизнь.
Короче, чистый Фенимор Купер — с поправкой на повальную коррупцию в кругах индейских бюрократов. Кроме того, племена отнюдь не обречены, а, глядишь, еще и обрушат Лондонскую какую-нибудь фондовую биржу.
Плюс ко всему, эта книжка — самоучитель борьбы за власть, с подробным описанием наиболее коварных приемов. И, в общем, она про то, что любовь к смерти бывает даже сильней, чем любовь к деньгам. Поскольку люди — существа безумные. Государства же и вовсе чудовища.
Но трепетать перед уродами Юлия Латынина не согласна. И так устроена ее литература, что читатель вынужден согласиться: трепетать все-таки западло.
С. Л. Франк. Саратовский текст. / Сост.: А. А. Гапоненков, Е. П. Никитина. — Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2006.
Звучит заманчиво. Таинственно. Важно. И недаром: неизвестные произведения больших философов отыскиваются в груде макулатуры, предназначенной на помойку, не каждый день.
А тут вообще детектив: прежде чем, потеряв последнего владельца, стать макулатурой, эти рукописи С. Л. Франка долгое время — семьдесят почти лет — представляли собой, как говаривал В. И. Ленин, его враг, “осязательный corpus delicti”. Проще выражаясь: у кого бы нашли, тому и конец. Как пособнику идеалистической сволочи, окопавшейся за рубежом.
Так что история героическая. За нею мерещится такая беззаветная храбрость, на которую способны только люди настоящей культуры. Как саратовский профессор А. П. Скафтымов. Как саратовский же доцент А. П. Медведев.
И все это так благоговейно издано. Дневник Франка (за первую половину 1902 года). Конспекты его профессор-ских лекций, рекомендательный список источников. Присовокуплены воспоминания его вдовы. Каждая публикация снабжена трогательным и дельным предисловием либо послесловием, аккуратными примечаниями.
“Для преподавателей и студентов гуманитарных факультетов, специалистов по истории философии и литературы”.
Что ж, пусть почитают. Они-то пользу, несомненно, извлекут. А наш брат обыватель — пас. Вкус к философским тетрадям отбит напрочь, сами знаете чем. А дневник — ну что такое дневник 25-летнего человека? Он измучен романом с замужней истеричкой, он читает Ницше и — тоже в первый раз — Евангелие, цитирует Надсона и Гейне, желает умереть, не желает умирать…
Впоследствии он сделался, как всем известно, очень и очень умен. И лично я сомневаюсь, что он позволил бы публиковать такие пустяки:
“…Жить в многолюдном обществе, как в пустыне, знать, что тебе некому поведать твоих мыслей и печалей, встречать за самое святое в тебе либо негодующее, либо — что еще хуже — равнодушное, холодное, отчужденное отношение людей, видеть, что то, что составляет жизнь людей, есть для тебя смерть, и сжимать зубы в гордом и бесцельном одиночестве, в невидимом для людей умирании — вот страшный удел всего крупного…”
Удел оказался как удел. Разумеется, страшный, но по-другому. А зато семейная жизнь сложилась вроде бы утешительно. По крайней мере вдова при посторонних ни разу не скажет: Семен Людвигович. Но исключительно: Семёнушка.
В. Ф. Одоевский. Кухня: Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук, о кухонном искусстве / Подгот. текста и вступит. статья С. А. Денисенко, коммент. И. И. Лазерсона. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007.
Вот книга, действительно приятная во всех отношениях.
Толстенькая, тяжеленькая. Страницы белые-пребелые, а переплет шоколадный, с золотыми буквами. Сразу видно, что издатель не жадина. И что Н. А. Теплов (автор дизайна) знает свое дело. Вероятно, даже любит.
Кулинарный комментатор Илья Лазерсон (президент, между прочим, клуба шеф-поваров Санкт-Петербурга) тоже не ударил в грязь лицом.
Да и весь аппарат в порядке, хотя филология, по понятным причинам, уступает кулинарии.
Перед нами, несомненно, солидный взнос в историю словесности. Князь Владимир Федорович был графоман с именем и не бездарный. Мастер звонких и стремительных метафор. Из которых одной даже посчастливилось выйти в азы: “Солнце нашей Поэзии закатилось!..”. Кроме этой строки он написал еще миллион других, изобрел акустический микроскоп и какой-то звукособиратель, а также сделал приличную канцелярскую, с придворными поощрениями, карьеру и много добра.
Угощал обедами (говорят, невкусными) людей тоже в литературе не последних — и фигурирует в их мемуарах и переписке.
Не вырубишь, короче, топором. Почти что классик. И вот опубликован почти что новый его текст. Как ни крути — почти что событие.
Эти свои заметки по домоводству князь печатал в середине сороковых девятнадцатого на последней полосе “Записок для хозяев” — приложения к “Литгазете”. Подписываясь: профессор Пуф. Не псевдоним, а маска. Довольно тщательно разрисованная: иностранец, но патриот империи, тщеславный педант, но не шарлатан, а дока, и притом весьма не прочь при случае пошутить, хотя бы и над самим собой.
“Занимаясь учеными наблюдениями над блинами, а равно ежедневными обширными практическими исследованиями о сем предмете, доныне довольно темном, я сделал весьма важное открытие. Нельзя не заметить в истории человечества, что все народы разными способами старались достигнуть русских блинов — и всегда неудачно. При малейшем внимании нельзя не убедиться, что, например, итальянские макароны суть не иное что, как блины в младенческом состоянии, французские crepes суть настоящие блины — комом, об английских и говорить нечего. Как бы то ни было, мы уверены, что читатели поймут всю важность сих исследований и поблагодарят нас за известие о западном стремлении к нашим блинам”.
Степенное такое баловство. Пересоленный гарнир. Однако рецепты блюд — иных (скажем, тех же блинов) — не просрочены. Судя по тому, что гастроном наших дней полагает нужным добавить разве что щепотку ванили.
Вообще же разногласия касаются главным образом технологии. Автор называет правильные ингредиенты, указывает верные пропорции. Не устарел (в отличие от цен — хотя и они кого-то заинтересуют) и художественный критерий: ростбиф должен таять во рту, картофель — хрустеть на зубах, и т. п.
Но лично, собственной особой, хлопотать у раскаленной плиты его сиятельству, конечно, доводилось не часто. И для него этот самый хруст на зубах — как бы сам собой возникающий эстетический феномен.
А нам, вынужденным питаться в условиях практически полного отсутствия крепостного права, нам этот хруст интересен прежде всего как рукотворный эффект. Могущий быть воспроизведенным. Наподобие эксперимента в ядерной физике.
Так что современный, самодеятельный едок решительно предпочтет некоторым страницам Одоевского — некоторые страницы Лазерсона. В частности вот эту — которую советую выучить наизусть:
“Когда мы кладем нарезанную картошку на кухонное полотенце, то целесообразно одновременно поставить сковородку на огонь, налить в нее рафинированное растительное масло, покрыв дно слоем в несколько миллиметров. И вот видим появление первого дымка над маслом, что говорит: масло уже разогрето. Если нам важно, чтобы на картошке сразу начала образовываться корочка, то непосредственно перед тем, как забросить ее на сковородку, необходимо резко увеличить нагрев. С газовой плитой все ясно, просто надо больше приоткрыть кран газа. А что делать людям, у которых электроплита? Им можно рекомендовать потратить чуть больше электроэнергии, но выиграть в качестве. Нужно включить две конфорки: первую, где разогревается масло, — на среднем нагреве; вторую — на максимуме. Либо мы увеличиваем подачу газа, либо передвигаем сковородку со средне нагретой конфорки на сильно разогретую. В обоих случаях возникает скачок температуры у масла.
И вот что происходит дальше. Мы тут же, примерно через 10 секунд, забрасываем в сковородку картошку. Масло быстро охлаждается, но благодаря тому, что оно прежде, до засыпки, получило резкое, скачком, повышение температуры, то его охлаждение будет менее ощутимым, и картошка тут же начнет покрываться корочкой.
Через полминуты жарки на сильном огне, не перемешивая картошки, передвигаем сковородку на средний нагрев на электроплите либо уменьшаем газ до исходного уровня на газовой плите. И лишь после этого можем аккуратно перемешивать картошку. Причем я очень рекомендую перемешивать не ложкой или деревянной лопаткой, а слегка потряхивая сковородку — так картошка не будет деформироваться и ломаться. Дожариваем ее до готовности на среднем нагреве. Она наверняка будет с корочкой и не превратится в кашу”.
Надеюсь, вы довольны. Заглядываете в завтрашний день с мечтательной улыбкой. Большое дело — слог. Вот сказано: наверняка — и сразу освещается перспектива.
Ну а другие сюжеты — пирожки с устрицами, страсбургский пирог из налимов, желе из оленьего рога с рейнвейном, бычачье нёбо на шлафроке — не говоря уже о всевозможных чудесах с дупелями (бекасами, вальдшнепами, кроншнепами) — обращены большей частью к так называемым новым русским.
Так и видишь действительного статского советника Одоевского, с камергерским вышитым на ягодице ключом, — в роли балагура-распорядителя на корпоративном банкете какой-нибудь “Транснефти”:
— Бекасы, милостивые государи, которые… по будням называются дупелями, а в торжественных случаях дупельшнепами, — суть птицы… нет, милостивые государи, не птицы, но… как бы сказать… цветы, розы, лилии, рассыпанные природою по земле для утешения человеку… в них — улыбка красоты, сияние звезд, лунный блеск — и как бишь все это говорится… да, милостивые государи, действительно так! Войдите в самих себя и подумайте хорошенько: в каком случае жизни не привлечет вашего внимания и участия жирный дупельшнеп, обвернутый шпеком, впросырь прожаренный и положенный на гренок из белого хлеба? — только в одном: когда вы сыты — то есть в минуту самого жестокого несчастия для истинного гастронома!
Члены правления благосклонно посмеиваются: во старикан дает!
А и в самом деле — случай не тривиальный. Казалось бы, давным-давно, еще при жизни, погрузился сочинитель на дно реки времен — и вдруг так внезапно вынырнул — и так кстати.
Двести с чем-то лет назад считался личностью немножко нелепой: добродетельной с придурью. Теоретиком всего на свете. И Некрасов его шпынял:
Пишут, как бы свет весь заново
К общей пользе изменить,
А голодного от пьяного
Не умеют отличить…
Где нынче Некрасов? Кто его читает не из-под палки? А князь Одоевский, русский Фауст, — вот он, в шоколадном переплете, и, буквально как подсолнухи к светилу, обращаются к нему, сияя, сочувственные умы.
Поскольку зато умел отличить консервированный трюфель от свежего, а это в России опять — важнейшее из искусств.
Кстати: запах трюфеля по карману даже читателям “Звезды”. Главное — не отчаиваться. “Дело в том, — говорит комментатор, — что сейчас выпускается продукт, который называется трюфельное масло. Это чаще всего оливковое масло, настоянное на трюфелях. Это никакая не синтетика, а абсолютно натуральный запах, и если таким маслом приправить то или иное блюдо, мы получим полное представление о том, что такое вкус и запах трюфеля. Самое простое — приправить омлет трюфельным маслом, равно как не грех капнуть трюфельного масла на обычную редьку”.
Разумеется, не грех, еще бы. В этом смысле Одоевскому — да и Лазерсону — и всем нам, всем! — необыкновенно повезло. Счастье взаимопонимания. Капнул на редьку — и двух веков как не бывало.
А представляете: если бы в 2207-м какой-нибудь отчаянный сноб вырезал из журнала всего Гедройца и собрал такой же пухлый том (предположим, просто шутки ради, что я тоже, как Одоевский, дожил бы до преклонных 65-ти, тоже успел бы написать “Последний квартет Бетховена” и “Русские ночи”, тоже дослужился бы до гофмейстера и завоевал приязнь видных деятелей шоу-бизнеса), — каково пришлось бы комментатору? а рецензенту? а бедолаге читателю, если бы взялся откуда-нибудь и он?
Помимо и поверх очевидной тщеты усилий (потому что как же оправдать уже и теперь вымирающий обычай — сочинять тексты о текстах? и кому же была охота читать про непрочитанное?), — вдобавок все эти загадочные, необъяснимые слова. Кто такой, к примеру, графоман? И что это была за субстанция такая — слог?
И на редьку не капнешь.
С. Гедройц