Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
ї Михаил Яснов, 2007
ОТРОЧЕСТВО. ОСЕНЬ
было все не так, не там, не то,
ненавижу прошлое за тошно-
творное, топорное пальто,
за носки, стоящие под стулом,
за тупую нищенскую снедь,
за проклятье вечно быть сутулым,
лишь бы на соседей не смотреть,
за вранье, за стыд, за обжималки
по углам, за гонор взрослых — “ты”,
за подлянку мелкую, за жалкий
детский бред, грошовые мечты, —
эти байки, сказочки, конь о конь,
жажда бегства, пот и страх погонь…
Отрочество! Что это за погань!
Да пожрет его святой огонь!
Чтоб о нем не ведая, не зная,
в детство наигравшиеся всласть,
прямо из младенческого рая
мы могли бы в молодость попасть —
а тогда одуматься, проснуться
и себя догадкой ослепить,
что без этой боли и паскудства
настоящей жизни не слепить.
ОТРОЧЕСТВО. ЗИМА
папиной шляпы: по воле ветра
она улетела в Крюков канал.
Папа честил непогоду с яростью,
а я с моста своего, как с яруса,
взглядом полет ее догонял.
Шляпа была дорогой и новой,
а лед топорщился двухметровый,
но каждый шаг грозил полыньей.
Крутилась поземка, чернели тени,
и шляпа лежала на этой сцене,
пока вдоль канала мы шли домой.
Я не увижу многого. Папа
вернулся с войны, а потом с этапа
и все свои записи сжег тотчас.
Вот шляпа — это другое дело.
Он надевал ее так умело,
чтоб никто не увидел папиных глаз.
ОТРОЧЕСТВО. НОВЫЙ ГОД
с намеком на поздний рассказ:
безногая девочка Зина
жила в переулке у нас.
Ходила с клюкой и обидой,
смертельной обидой калек.
С хорошею девочкой Лидой
она не встречалась вовек.
Хороших у нас не бывало —
ну, разве что в книжке засек;
продажная девочка Алла,
да спившийся мальчик Васек.
Кто вырос, кто сразу на вынос.
Как прожитый век ни шерсти,
сегодня поди созови нас —
очнется один из шести.
Не то чтобы тихо и кротко,
но жизнь не пуская вразнос,
я страшное слово “слободка”
в себе, словно пулю, пронес.
А все еще вижу невинный,
тот давний туман и дурман:
с безногою девочкой Зиной
сквозь линзу глядим на экран
и детского ищем резону,
о чем-то беззвучно моля
звезду, осветившую зону
над Спасскою вышкой Кремля.
БЕЛЫЕ НОЧИ. ТАНГО
еще не чувствуя судьбы своей несчастной,
сходились в сумерках, шушукались впотьмах,
как век-другой назад, о славе и стихах.
За окнами страна, привыкшая к насилью,
шла врукопашную с войсками туч и птиц,
и глухо оседал чахоточною пылью
в пазах ленмебели вечерний шум страниц.
Соседи в потолок вели прямой наводкой
огонь шампанского, сорвав с него засов;
шипело радио шершавой сковородкой
на адском пламени партийных голосов.
По бледным улицам всесильные плакаты
свой устанавливали колер и размах,
покуда немощные призраки блокады
еще скрипели половицами в домах.
Стук метронома, перестук души и плоти,
и шаркал дворник, и свистели поезда,
и время билось, как пластинка на излете:
“Идеи Ле… идеи Ле… и побежда…”
Больные мальчики глядели в серый омут
окна, прилипшего к бескрайнему двору,
а зацепившийся за флаги серп-и-молот
плел золотую паутину на ветру.
* * *
дороги мокры и топки.
Деревья потрескивают во сне
в предчувствии скорой топки.
Прощай, моя радость, до вешних дней,
до первых теней заката.
Здесь каждая зимняя ночь длинней
окружности циферблата.
* * *
а проза далека, медлительна, громоздка.
На полпути застыл нелепый фантазер,
оставив за спиной разруху и разор.
Раз-раз! — перечеркнул все, что копил годами,
остался лишь озон промчавшейся грозы.
И страшно повторять бездомными губами
невнятной осени печальные азы.