Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
Сорок лет назад, весной 1967 года Роман Осипович Якобсон последний раз читал в Гарвардском университете свой прославленный курс лекций о русской поэзии начала ХХ века, «Modern Russian Poetry». Передо мной пожелтевший листик с порванными краями, помеченный 10 марта, с диаграммой композиции стихотворения Блока «Голос из хора»:
I — — — IV
/
II—/- V
/
III——VI
Рядом пояснение: «<Строфы> I—VI marginal <крайние>; III—IV medial <срединные>; I—IV, II—V, III—VI parallel <параллельные: вступительные, промежуточные и заключительные, соответственно>». Далее идут характерные примеры соответствий, а на не сохранившейся страничке конспекта следовала, как я помню, цитата из «Автобиографии» Блока (1909): «Существует математика слова (как математика всех других искусств), особенно в стихах». В примечании к окончательному тексту своей статьи «Стихотворные прорицания Александра Блока» (Selected Writings, III, 1981, p. 567) Якобсон пишет, что анализ «Голоса из хора» был начерно проделан им в связи с лекциями о грамматике поэзии в Йельском университете в 1968 году; это характерная ошибка памяти, Якобсон не любил Гарвард и покинул его с радостью, оставшись пожизненно «институтским профессором» (высший и очень почет-ный ранг) в Массачусетском институте технологии. В моих занятиях последние гарвардские лекции Якобсона сыграли решающую роль. Здесь же на листке с записью о «Голосе из хора» я набросал карандашом первые заметки об упорядоченном распределении лексики и звуковых повторов в «Грифельной оде» Мандельштама. Моя курсовая работа 1967 года, написанная для Якобсона, называлась «„Грифельная ода” О. Мандельштама: обзор композиционных приемов и материалы для расшифровки литературного подтекста»; она послужила основой моей будущей диссертации.
Через год я написал еще одну работу о Мандельштаме — в семинаре Кирилла Федоровича Тарановского, порекомендовавшего ее для сборника, которым студенты Якобсона отметили в мае 1968 года его уход на пенсию из Гарварда (Studies Presented to Professor Roman Jakobson by His Students, Cambridge, Mass.: Slavica Publishers). Якобсон часто говорил, что в этом студенческом приношении было — учитывая пропорции — больше интересного, чем в огромном трехтомнике, выпущенном в его честь именитыми коллегами годом раньше.
Эта первая моя печатная научная работа дошла до Москвы осенью того же года, и на нее сочувственно откликнулись, в особенности, Вячеслав Всеволодович Иванов, Юрий Иосифович Левин и Надежда Яковлевна Мандельштам. В прочем же статья осталась и по-прежнему остается неизвестной в России, как и другие мои англоязычные исследования, опубликованные за ее пределами. Мне кажется, однако, что она не устарела и имеет не только историче-ский интерес, тем более что опубликованные позже письма Мандельштама подтвердили мою тогдашнюю гипотетическую интерпретацию. Поэтому решаюсь предложить вниманию читателей рубрики «Из города Энн» ее русский перевод без всяких изменений, но с небольшими дополнениями в квадратных скобках.
Метонимические структуры, как часто указывает Р. О. Якобсон1 , вообще менее изучены, чем область метафоры. Естественным следствием этой «искусственной однополюсности» является то, что метонимический принцип, лежащий в основе некоторых постсимволистических стилей2, бывает редко опознан или раскрыт. Обилие метонимических тропов и гибридных приемов, как, например, метонимическое сравнение, в котором целое уподобляется своей части, представляет собой особенно большое затруднение для исследователей поэзии О. Мандельштама. В недавней статье3 Н. А. Нильссон обсуждал выражение «ладья воздушная» в стихотворении «Адмиралтейство» и подверг подробному анализу его метафорическую значимость. На самом деле, однако, это стихотворение представляет собою точное метонимическое описание петербургского Адмиралтейства: аттик с колоннадой классических пропорций («акрополь»), аллегорические статуи Огня, Воды, Земли и Воздуха («четырех стихий»), башенные часы («циферблат») и прославленный шпиль с флюгером в виде трехмачтового корабля («фрегат», «ладья воздушная», «целомудренно построенный ковчег»). Таким образом, традиционная романтическая и символистская метафора воздушной ладьи реализуется Мандельштамом как метонимия, становящаяся эмблемой власти человека над пространством: «И вот разорваны трех измерений узы, / И открываются всемирные моря».
Самая сложная область поэтики Мандельштама, область подтекста4, литературной отсылки или цитации, также является по существу дела сферой метонимии5, поскольку для того, чтобы расшифровать сообщение, содержащееся в тексте, основанном на другом тексте, то есть «подтексте» данного, читатель должен опознать то целое, к которому отсылает его «зашифрованная» в новом тексте часть. Гибридной формой этого приема является метафорическая цитата (то, что С. Бобров назвал «заимствованием по ритму и звучанию»6), например:
| И ночь-коршунница несет («Грифельная ода») |
Совы, кочевницы высот (Гумилев. «Мой час») |
Мандельштам сам определил функцию подтекста как «упоминательной клавиатуры» в своем исследовании «Разговор о Данте»7: «Конец четвертой песни „Inferno” — настоящая цитатная оргия. Я нахожу здесь чистую и беспримесную демонстрацию упоминательной клавиатуры Данта. <…>
Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования.
Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный срок и при условии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации».
Изучение Данте очевидным образом помогло самому Мандельштаму рационально осознать сущность своего собственного поэтического метода. Пресловутая непонятность Мандельштама (и в некоторых случаях Хлебникова, как недавно показал Вяч. Вс. Иванов8) есть на самом деле неумение неискушенного читателя преодолеть кажущееся на уровне текста отсутствие семантической смежности [то есть смысловой связности] и восстановить то, что Мандельштам назвал «функциональным пространством, или измерением», на внетекстовом уровне (который становится неотъемлемой частью общего плана содержания). Такая реконструкция ни в коем случае не произвольна: «В отличие от грамоты музыкальной, от нотного письма, например, поэтическое письмо в значительной степени представляет большой пробел, зияющее отсутствие множества знаков, значков, указателей, подразумеваемых, единственно делающих текст понятным и закономерным. Но все эти знаки не менее точны, нежели нотные знаки или иероглифы танца; поэтически грамотный читатель ставит их от себя, как бы извлекая их из самого текста» (Мандельштам. «Выпад»; II: 273 9).
Иными словами, чтобы расшифровать сообщение, содержащееся в мандельштамовском тексте, часто бывает необходимым оперировать на уровне подтекста, в котором исследуемые элементы являются смежными [лишенными «пробелов», «закономерными»], или на уровне полного контекста, или же на обоих уровнях, поскольку корпус поэзии и прозы Мандельштама являет такое единство и обилие межтекстовых связей, что никакой анализ отдельных текстов в сущности не возможен без перекрестных ссылок.
Задачей этих вступительных замечаний было показать, что так называемая «зашифрованность» есть не следствие внешней цензуры и подавления, как полагают некоторые критики, а самая суть мандельштамовского поэтического метода. Искать грубых и злободневных политических аллегорий в поэзии Мандельштама так же бесплодно в научном отношении, как и оскорбительно для памяти поэта, презиравшего рабство эзоповского языка и выражавшего свои политические суждения открыто и недвусмысленно:
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца броневик,
И пулеметчик низколобый… (1917)
Мы живем, под собою не зная страны,
Наши речи на десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там помянут московского горца. (1934 [вариант])
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит. (1937 [«Рим»])
Можно заметить, что такая прозрачная антономазия всегда уничижительна; персонажи, пользующиеся симпатией поэта, бывают названы по имени: «Керенского распять потребовал солдат…» (1917); «Как Тихон, — ставленник последнего собора» (1918); «У Николая Ивановича10 (Бухарина. — О. Р. )…» («Четвертая проза»).
В то время как чисто политические стихи у Мандельштама, пожалуй, самые легкие, некоторые из его труднейших стихотворений — те, в которых говорится о природе сочинительства и поэтического видения мира, о социальной функции поэзии и об отношениях между поэтом и временем.
Предметом нашего исследования будет одно такое стихотворение (№ 303, впервые опубликованное в альманахе «Воздушные пути» (II. 1961. С. 48) с очевидной ошибкой в 4-м стихе, «от» вместо «он», и вариантом 5-го: «воды» вместо «травы»):
Оттого все неудачи, Камни трогает клещами,
Что я вижу пред собой Щиплет золото гвоздей.
Ростовщичий глаз кошачий —
Внук он зелени стоячей У него в покоях спящих
И купец травы морской. Кот живет не для игры —
У того в зрачках горящих
Там, где огненными щами Клад зажмуренной горы.
Угощается Кащей, — И в зрачках тех леденящих,
С говорящими камнями Умоляющих, просящих
Он на счастье ждет гостей, — Шароватых искр пиры.
20—30 декабря 1936. Воронеж
Строфы I и II не содержат общих образов и не связаны никакими анафорическими местоимениями. Однако их объединяет одно и то же семантическое поле: «богатство». Строфа III связана со второй анафорическим местоимением («у него»), а с первой — образом кошачьих глаз. Следующая диаграмма иллюстрирует основные семантические связи между тремя строфами:
| I я | | кошачий глаз ростовщичий, купец (богатство) |
II Кащей | | | камни, золото (богатство) |
III кот Кащея | зрачки кота | клад (богатство) |