Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
От Савла — к Павлу
Итак, дорогой Саша, Бог Вас не чарует. Этот седой бородатый старик, водруженный на плафон Сикстинской капеллы гением Микеланджело, не убивает Вашего скепсиса. Вы не можете представить себя на месте того расслабленного Адама, который вот-вот соприкоснется с Творцом и воспримет Его энергию для пробуждения к активной жизни…
Допустим, и меня не чарует. И моего скепсиса не убивает. И моя жизненная энергия исходит из другого источника. И вообще я не Микеланджело. Я другой человек, живущий в другой стране, в другую эпоху и с другим жизненным опытом. А значит, чего ж нам спорить об образе, созданном флорентинцем, писавшим фрески пятьсот лет назад?
Хотя, может быть, Вы отождествили Его с Агнцем из Гентского алтаря Ван Эйка, или с Троицей Андрея Рублева, или с распятым Иисусом Тинторетто, или с каким-то иным из тысяч образов, созданных нашими предками для того, чтобы хоть в какой-то мере материализовать наше неопределенное, непонятное и в то же время такое весомое для души религиозное чувство. В любом случае не стоит спорить о терминах, и я буду готов в любой момент заменить последнее слово в предложении “Я верю в Бога”, при условии, что Вы, Саша, подберете нечто более подходящее.
Однако боюсь, что обойтись “иллюзиями”, “грезами” или “фантомами” не удастся. Ведь если некий “либеральный проповедник” вместо призыва “Вот вам вера в Бога, братья мои” выйдет с предложением “Разделите мою иллюзию”, его постигнет такое же (если не большее) фиаско, как и всех тех, кто агитировал за либеральные реформы. Может быть, все же проще синтезировать традицию с современностью, подумав о том, что мы вкладываем в понятие о Боге сегодня? Ведь даже если вслед за Ницше мы скажем: “Бог мертв”, нам не удастся закрыть глаза на то, что для миллиардов людей на планете представление о Боге еще живо и они пытаются тем или иным способом приспособить его к уровню знаний XXI века.
Кто-то полностью остается в рамках традиционных верований. Кто-то индивидуализирует свою веру, при этом все же стараясь избежать полного разрыва с базовыми представлениями своей конфессии. Кто-то, наконец, идет к вере не от традиции, а от своей индивидуальности и ищет именно тот — пользуясь Вашим термином — чарующий образ Высшей силы, который удовлетворяет его собственным чаяниям. Последний вариант как раз и соответствует моему личному пути поиска.
В начале этого пути лежало ощущение целесообразности мироустройства. Оно было у меня уже лет в четырнадцать. Само по себе ощущение со временем не изменилось. Изменялись и совершенствовались лишь те интеллектуальные формы, в которые облекалось это чувство.
Сначала я искал смысл жизни. Тот, который надо просто найти раз и навсегда. Искал чисто рациональным способом, пытаясь посредством неких умозаключений прийти к неопровержимым выводам о конечной цели своего существования. Естественно, успеха на этом пути я не добился.
В какой-то момент до меня дошло, что религия — это не просто “опиум для народа” (или “опиум”, созданный для себя самим же народом), а именно то, что с поиском смысла жизни самым непосредственным образом связано. Осмыслив это, я затем попытался понять: а не является ли христианство тем самым звеном, которого недоставало в моих размышлениях? Но здесь мне тоже ничего не обломилось. Связи между смыслом жизни и стоянием со свечкой в церкви не обнаружилось.
Постепенно я пришел к выводу, что мне просто не повезло. Если бы религиозность была моей традицией, если бы семья с детства приучила меня к вере, то, наверное, — полагал я тогда — связь между смыслом и свечкой как-то сложилась бы. А так у меня просто нет “органа”, которым верят (кажется, эта метафора принадлежит Толстому).
Теоретически здесь могли бы начаться долгие поиски удовлетворяющей меня религии или ее аналога. Я бы мог уйти в буддизм, как Ричард Гир, или налечь на грибы, как Карлос Кастанеда. Но изучение религий Востока было недолгим. Мне быстро стало ясно, что принципиальных различий между ними я не найду. Пожалуй, лишь посещение Бахайских садов в Хайфе навело меня как-то на мысль о том, что неплохо бы вернуться к изучению религий, но подходящего бахая-гуру для меня не нашлось.
Много лет я жил с мыслью о том, что религия — это исторически преходящий этап в жизни человечества. И уж если я не получил соответствующего воспитания, то утраченного не вернешь. В это время меня порой посещали довольно тяжелые мысли о смерти. Я весьма ярко представлял себе процесс физического разложения тела и превращался в эдакого Ивана Ильича, который внутренне беспрерывно орал, хотя внешне поддерживал приличия, памятуя о том, что некоторый запас прочности у моего организма еще имеется.
Теперь, задним числом я понимаю, что моя природная религиозность поддерживала меня все эти годы. По-настоящему-то я верил в Бога, но должным образом интерпретировать эту веру в понятных мне самому терминах был не способен. Тем не менее я писал книги, размышлял, учил кого-то — то есть служил Богу именно тем способом, который наиболее адекватен моей индивидуальности. Интуитивно я делал то, что должно, хотя значения всего этого, увы, не понимал.
Вы будете смеяться, Саша, когда узнаете, что именно помогло мне перевести бессознательные ощущения в термины, доступные интеллекту. Было в моей жизни нечто вроде озарения, посетившего Савла по дороге в Дамаск, — но, видно, каков Савл, таково и озарение.
“Священный пазл”
Когда мой сынишка был маленьким, я время от времени покупал ему для сборки так называемые пазлы — картинки, которые надо собрать из множества небольших, заранее перемешанных деталей. По мере того как сын подрастал, пазл становился все крупнее. В какой-то момент он представлял собой уже сравнительно сложную конструкцию, где, собирая определенный уголок, ты никак еще не мог представить себе его связь с композицией в целом. Вот обрисовался кусочек в правом нижнем углу, вот что-то наметилось в середине. Сверху вроде бы появилось нечто похожее на человеческое ухо, но как его связать с носом — пока непонятно… Надо долго и упорно работать, и тогда вдруг в какой-то момент прояснятся все связи и композиция предстанет как нечто целое. Иначе говоря, окажется ясен смысл наших многочасовых усилий.
И вот однажды я вдруг подумал, что мир похож на огромный-преогромный, пожалуй, даже бесконечный пазл. Наша жизнь — это процесс сборки данного пазла. Бог создал элементы, но, может быть, даже Его сил не хватит на то, чтобы получить законченную композицию. А человечество для того и существует, чтобы сотворять мир вместе с Богом.
Скорее всего, каждый из нас даже к концу жизни увидит лишь малую часть “пазла”. Но если ты угоден Богу, Он даст тебе счастье насладиться хотя бы каким-то небольшим законченным кусочком. Надо лишь работать — вставать с постели и “трудиться, трудиться, трудиться” (это уже, похоже, что-то из Ленина, но извините). А будет ли у тебя при этом крест на шее или обрезание в другом месте — совершенно неважно.
Важно проверять адекватность своего труда свойствам своей личности. То есть делать то, на что способен именно ты. Здесь, кстати, кроется самая сложная проблема, вытекающая из такого рода “символа веры”. Понять свое предназначение непросто. Стоит ли пытаться объяснять мир, имея столь мало шансов на успех?.. Может быть, надо издавать газету и не высовываться? А может, учить студентов? Или писать книги, но попроще, без особых претензий?
Иногда я ненавязчиво пытаюсь узнать у своих друзей, каким они видят мое место. Все дают разные ответы. Да и я сам себе при северном ветре ставлю одни задачи, а при южном (когда, по мнению принца Гамлета, проще отличить сокола от цапли) — совсем другие. По этой причине меня время от времени вновь бросает в состояние Ивана Ильича, хотя теперь это не столько безысходность, сколько блуждание в пути.
Итак, я изобрел веру в “священный пазл” и теперь вербую сторонников, чтоб ему поклоняться? Смешно. И было бы не только смешно, но даже довольно грустно, если бы я попытался претендовать на что-либо подобное хотя бы в отношении очень узкого круга близких, а потому в какой-то степени доверяющих мне людей. Причем дело здесь не просто в скромности и трезвом осознании малозначимости моей персоны. Читая студентам лекции о реформах и модернизации, я в какой-то мере претендую на то, чтоб расширить их знания и убедить взглянуть на мир моими глазами. Но приведенные выше рассуждения о “священном пазле” ни в малейшей степени не должны принимать вид подобной лекции, поскольку здесь речь идет о сугубо индивидуальной форме восприятия Создателя и Его творения.
Возможно, кто-то видит мир в тех же формах, что и я. Возможно, кто-то даже поблагодарит меня, поскольку найденная мною аналогия поможет ему превратить смутные ощущения в относительно ясный образ. Но, скорее всего, для подавляющего большинства людей, в целом разделяющих мои соображения, образы окажутся совсем иными. Чисто индивидуальными. Приведу лишь несколько примеров того, как однотипные (насколько я могу судить) размышления нескольких людей разных национальностей и поколений порождают существенно различающиеся образы устройства мироздания.
В романе “День восьмой” американского писателя Торнтона Уайлдера рассказывается, в частности, такая история. Человек сидит в тюремной камере. В таких же камерах справа и слева от него находятся люди, которые с помощью перестукивания должны передавать друг другу важную информацию. Но между ними нет общей стены. И вот герой, не знающий тюремной азбуки, становится посредником в их разговоре. Он повторяет стуки, услышанные из-за одной стенки, соседу, находящемуся за второй. Иначе говоря, он в принципе не может понять своей роли в их судьбе, но ощущает собственную миссию как посредничество в общем деле. Не так ли и каждый из нас в жизни служит некой важной цели, понять которую в принципе не способен? Вот она — вера.
Лет двадцать назад, впервые прочитав этот роман, я сразу обратил внимание на притчу о перестукивании и даже интерпретировал ее примерно так же, как сейчас. Но в душу она не запала. Мне не хватало в ней чего-то личного. Позднейшие собственные размышления дали моему сознанию более яркий образ. Я вовсе не пытаюсь оспорить величие Торнтона Уайлдера (куда мне до него!), но просто понимаю, что моей индивидуальности может соответствовать только образ, ею же порожденный, тогда как образы заимствованные есть лишь вехи на пути самопознания.
Впрочем, в “Дне восьмом” есть еще одна попытка интерпретации мира, на которую при первом чтении я вообще внимания не обратил. Мир — это коврик со сложным и красивым узором. Но мы видим его с обратной стороны. С той, где взгляду открывается беспорядочная масса узлов, а также оборванных и свисающих нитей.
Не правда ли, коврик с узором чем-то похож на пазл? Но я смог обратить внимание на “коврик Уайлдера” лишь после того, как сам пришел к идее “священного пазла”. До этого мысль писателя была для меня просто оборванной нитью.
А теперь перенесемся из Северной Америки в Южную. Современник Торнтона Уайлдера Хорхе Луис Борхес представил Вселенную в виде Библиотеки. “Мистики уверяют, — писал Борхес, — что в экстазе им является шарообразная зала с огромной круглой книгой, бесконечный корешок которой проходит по стенам; их свидетельства сомнительны, речи неясны. Эта сферическая книга есть Бог”.
Лично для меня в этом образе Бога что-то сомнительно, а что-то неясно. Но не потому, что я хочу оспорить Борхеса, а потому — вновь процитирую, — что “во всей огромной Библиотеке нет двух одинаковых книг”. Или, может быть, потому, что во всей огромной Вселенной нет двух одинаковых людей с одинаковыми генами и одинаковым жизненным опытом.
“Какое бы сочетание букв, например: д х ц м р л ч д й, — я ни написал, в божественной Библиотеке на одном из ее таинственных языков они будут содержать некий грозный смысл. А любой произнесенный слог будет исполнен сладости и трепета и на одном из этих языков означать могущественное имя Бога”. Не правда ли, это борхесовское представление о жизни существенно отличается от представления Уайлдера, для которого узор коврика скрыт, но при этом вполне определенен? И для которого, по-видимому, есть разница, стучишь ли ты в стену или смирно лежишь на тюремной койке.
А теперь попробуем перенестись совсем в другую часть света — к писателю, который на два поколения моложе Уайлдера и Борхеса. Заглянем в романы японца Харуки Мураками. У его героя, по сути дела переходящего из одной книги в другую, возникает ощущение, что все в жизни похоже “на чей-то замысел, запрограммированный заранее, спланированный во всех деталях с одной целью”. “Будто мною руководит невероятно длинная рука, она тянется ко мне из неведомой дали, а жизнь моя — лишь подходящий транзитный маршрут, которым следуют все эти события”. Для прохождения маршрута персонаж то спускается в глубокий колодец, то несется подземными ходами, то блуждает по темным коридорам, то погружается в удивительные сны.
По нескольку раз перечитывая романы Мураками, я ловил себя на мысли, что абсолютно не воспринимаю “японскую” логику его духовных поисков, но при этом пребываю в полной уверенности, что ищем мы с ним в общем-то одно и то же.
И “коврик Уайлдера”, и “библиотека Борхеса”, и “рука Мураками”, несмотря на все различие данных образов, есть звенья одной интеллектуальной цепи. А сколько еще таких звеньев мы смогли бы найти, проведя более профессиональный обзор мировой литературы ХХ столетия! А сколько нашли бы, двинувшись не через литературу, а, скажем, через живопись! Или просто попытавшись опросить обычных людей, не пишущих романов или картин, но мыслящих, чувствующих, пытающихся разобраться в себе, в мире и в Боге.
Один человек в ответ на мои рассуждения сказал, что представляет себе мир не в виде пазла, который требуется собрать, а в виде длинного лабиринта, который надо пройти. Другой предпочел соотносить мир, скорее, с гигантским компьютером. Наверное, последняя интерпретация по понятным причинам в наше время особенно распространена. Во всяком случае, в американском кинематографе она явно находит свое отражение.
Таким образом, Саша, мне думается, что религиозные представления о жизни Вы хороните рановато. Мы просто очень мало знаем о том, как трансформируются традиционные формы верований в условиях индивидуальной свободы. Но о том, что такая трансформация происходит, свидетельствуют не только мои личные ощущения.
Куда бежать от свободы?
А теперь давайте вернемся к либерализму, который нам, надеюсь, уже удалось оторвать от вульгарных представлений о корысти. Представление о целесообразности устройства мира рождает именно либерализм. Ведь если нет общего замысла, по сравнению с которым мы — лишь скромные работники, то, значит, все дозволено. Можно ничего не делать, а можно, напротив, убивать старушек, переустраивая все по-своему, чтобы вволю порезвиться, прежде чем окончательно впасть в состояние Ивана Ильича. Ведь старушек топором тюкать — это тоже вроде наркотика. Помогает продержаться.
Если же есть общий замысел, то наше вторжение в него может быть лишь сотворчеством, но никак не разрушением. Как раз из этого представления в свое время и возник мой цикл статей о либерализме, с которого началась наша с Вами, Саша, дискуссия. Квинтэссенция в следующем: мы, конечно, не можем знать, что есть сотворчество, а что — разрушение. Но можно стремиться к первому, дистанцируясь от второго, если все время иметь в виду скудость наших познаний относительно всей картины сложнейшего пазла. Таков, на мой взгляд, путь последовательного либерала.
Естественно, можно быть либералом и без веры. Например, просто потому, что либералы — приятные люди (как Вы однажды мне сказали) и им больше веришь. Но сейчас разбогатевшие и самодовольные либералы становятся все менее приятными людьми. И вот многие мои друзья начинают тянуться к нацболам.
А я — верующий либерал и потому к нацболам не пойду, даже если они внутренне честнее, чем “либеральствующие” господа в Кремле и ЕдРе. Потому что либерализм для меня — это не отношения с людьми, а отношения с Богом. От того, сколько нахапал тот или иной олигарх, они никак не изменятся.
Кстати, вот еще один важный момент, не вошедший в опубликованный мною цикл о либерализме. В “Бегстве от свободы” Эрих Фромм в свое время показал, насколько велико бремя свободного выбора и как хочется скрыться от него под властью Авторитета. Естественно, бремя выбора тяжело нести каждому, в частности и тому, кто понимает всю опасность сворачивания демократических начал в пользу авторитаризма или, тем более, тоталитаризма. Я полагаю, что внутренняя потребность в преклонении перед Высшим, потребность в следовании чужому замыслу сохраняется, даже если ты отрицаешь ту или иную систему, построенную конкретным “отцом народов”. Во всяком случае у меня такая потребность есть. Так вот, вера в Бога позволяет быть независимым от веры в “отца народов”. И наоборот, отсутствие веры в Бога заставляет человека склониться перед силой другого человека. Может быть, не случайно те, кто наиболее яростно отрицает авторитет Владимира Путина, принадлежат к наиболее вождистским партиям, таким как НБП и “Яблоко”.
Лучше поклоняться Богу и тихо собирать свой пазл, чем метаться в поисках того, кому бы поклониться на земле. По крайней мере, так безопаснее для окружающих. Предвидя вопрос о религиозных войнах, инквизиции и т. п., отмечу, что, на мой взгляд, вояки тех времен верили не столько в Бога, сколько в Церковь как в социальный институт, и в этом смысле их поклонение было таким же поклонением мирскому авторитету, как, скажем, поклонение Сталину.
В этой связи возникает поднятый Вами серьезный вопрос о “холодной войне индивидуальных грез”, грозящей перерасти в “горячую войну криминала”. У меня нет на него успокаивающего ответа, поскольку нет достаточной информации. Ведь мир “индивидуальных грез” еще только начинает складываться. Но три вещи в связи с этим могу сказать точно.
Во-первых, в ХХ столетии человечество значительно больше пострадало не от индивидуальных, а от “коллективных грез”. Национальных, расовых, классовых, конфессиональных… Так что они — не панацея.
Во-вторых, даже если бы Вы меня убедили в опасности “индивидуальных грез”, я уже не смог бы от них отказаться, как не смог бы отказаться от прожитых лет, от полученных в молодости впечатлений, от поглощенной пищи, давно превратившейся в клетки моего организма.
В-третьих, наша с Вами, Саша, “холодная война грез” приводит пока что не к криминальным разборкам, а к дружеской и, надеюсь, плодотворной дискуссии. Причем мне почему-то кажется, что мы останемся друзьями, даже если не объединим свои индивидуальные грезы в одну совместную.
Думается, что вопрос о войне вообще связан не столько с тем, индивидуальны или совместны наши грезы, сколько с тем, чему они подчинены. Конечно, есть люди, для которых их “вечерний чай” дороже целого мира. Но есть и те, которые не станут разрушать мир, понимая, что в конечном счете лишатся из-за этого своего “вечернего чая”. В какой-то мере мир сохраняется благодаря “совместным грезам”. Но в точно такой же степени он сохраняется и благодаря гуманности индивида, поскольку ни одна “совместная греза” не может стать гуманной, если ее соответствующим образом не направляют конкретные люди.
Об этих самых конкретных людях мне бы и хотелось поговорить в дальнейшем. Некоторые из них в рамках “совместной грезы” — например, христианской грезы эпохи контрреформации — создают произведения искусства, по сей день составляющие, как Вы отметили, основу туристического бизнеса Испании. А некоторые — отправляют людей на костер.
То же самое происходит и сегодня. Одни из нас выбирают гуманизм, другие — терроризм. Как те, так и другие молятся общим богам. Как те, так и другие поклоняются идее национального возрождения. Мне думается, что наша полемика подошла к этому комплексу проблем.