Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
Перевод Лев Шорохов
Перевод выполнен по изданию: Philip Roth. Eli, the Fanatic // Goodbye, Columbus. Boston, Mass., USA, 1959.
ї Лев Шорохов, перевод, 2007
Когда Лео Цуреф стремительно вышел из-за колонны, чтобы приветствовать Эли Пека, Эли даже отступил в удивлении. Они пожали друг другу руки, и Цуреф жестом пригласил гостя в дом, явно нуждавшийся в ремонте. На пороге Эли обернулся и вдали, за убегавшей вниз лужайкой, лабиринтом изгородей и темневшей грунтовой дорогой, увидел мерцавшие и словно подмигивающие ему огоньки городка Вудентон. Казалось, витрины на Каретной улице посылали сюда, наверх, тайные знаки сограждан: “Эли, объясни этому Цурефу, что к чему! Эли, здесь современный город, у нас семьи, мы платим налоги…” Эли, ощущая всю тяжесть собственной миссии, устало взглянул на Цурефа.
— Вы, наверно, работали целый день, — сказал Цуреф, провожая адвоката, крепко прижимавшего свой портфель, в прохладный коридор.
Ботинки Эли стучали по разбитому мраморному полу, и приходилось повышать голос.
— Дорога сводит меня с ума, — проговорил он, входя в тускло освещенную комнату, дверь которой распахнул Цуреф. — Три часа каждый день! Я сейчас прямо с поезда.
Он втиснулся в низкое кресло с выгнутой спинкой. Пружины сердито пискнули — звук этот расшевелил Эли, вернув его к цели визита. Цуреф, лысый человек с густыми бровями, выглядевший, словно когда-то был толстым и здорово похудел, уселся с другой стороны стола, наполовину скрывшись за ним, будто сидел на полу. Все казалось пустым вокруг Цурефа: книжные полки без книг, голый пол, большие незашторенные окна. Когда Эли собрался заговорить, хозяин встал и распахнул окно, скрипнувшее на ржавых петлях.
— Май, а тепло, как в августе, — сказал Цуреф.
Он стоял спиной к Эли, макушка его, как циркулем, была обведена черным кружком — словно срезана часть затылка! Он обернулся — в комнате не было света, — и Эли понял, что на голове у Цурефа черная ермолка. Хозяин чиркнул спичкой, зажег свечу, и в этот момент крики игравших снаружи детей влетели в комнату, будто он для того и открыл окно, чтобы Эли их слышал.
— Ну, — начал Цуреф, — я получил ваше письмо…
Эли молчал, ожидая, что Цуреф выдвинет ящик стола и достанет письмо. Но вместо этого Цуреф улегся на стол животом, сунул руку в задний карман и извлек нечто похожее на замусоленный носовой платок. Положив на стол этот комок, Цуреф развернул его, расправил, разгладил рукой:
— Вот оно.
Эли взглянул на мятый листок, который так старательно составлял вместе с партнерами, Льюисом и Макдоннелом.
— Я ждал ответа, — сказал Эли, — прошла уже неделя.
— Это серьезный вопрос, мистер Пек. Я был уверен, что вы зайдете.
Несколько детей пробежали под окном, и их непонятный — но не для улыбнувшегося Цурефа — гомон проник в комнату, как еще один собеседник. Эти странные звуки словно царапнули Эли, он поежился от неожиданности. Он жалел, что не зашел домой перед тем, как позвонить Цурефу. Надо было бы принять душ, пообедать. Он не чувствовал себя здесь таким уж профессионалом — время было позднее, в комнате полумрак. Но внизу, в Вудентоне, ждали ответа клиенты, его соседи. Он представлял здесь всех евреев Вудентона, а не только себя и свою жену.
— Вы поняли, о чем идет речь? — спросил Эли.
— Это было нетрудно, — ответил Цуреф.
— Тут вопрос муниципального регулирования, — продолжил Эли.
Цуреф молчал и легонько барабанил пальцами по губам.
— Ведь не мы сочиняем законы.
— Но вы их уважаете.
— Законы нас защищают. Нас и наше общество.
— Закон есть закон, — сказал Цуреф.
— Именно! — Эли очень хотелось встать и пройтись по комнате.
— И вдруг выясняется, — Цуреф изобразил ладонями чаши весов, — что закон — это уже не закон. Когда закон, бывший законом, перестает им быть? — Он покачал ладонями вверх-вниз. — И наоборот?
— Все гораздо проще, — резко ответил Эли. — Он не позволит Цурефу заморочить себя словами. — Не разрешается устраивать интернат в жилом районе. Мы решили предупредить вас заранее, прежде чем принимать какие-то меры.
— Ну а обычному дому — можно здесь находиться?
— Разумеется! Жилой район для того и существует. — Эли понял, что английский этого перемещенного лица не так уж безупречен. Цуреф говорил медленно, но поначалу казалось, что это — от некоторого лукавства, а может, и от мудрости. — Дом и жилье означают одно и то же, — добавил он.
— Так вот, это — мой дом, — сказал Цуреф.
— А дети?
— Это также и их дом.
— Для семнадцати детей?
— Для восемнадцати, — уточнил Цуреф.
— Но вы ведь преподаете здесь?
— Я учу их Талмуду. Это что — незаконно?
— Значит, тут у вас интернат.
Цуреф опять взвесил свои ладони и покачал ими.
— Поймите, мистер Цуреф, мы в Америке называем такое место школой-интернатом.
— Место, где преподают Талмуд?
— Место, где преподают. Точка. Вы — директор школы, они — ваши ученики.
Цуреф опустил ладони на стол.
— Мистер Пек, — медленно начал он. — Я не могу поверить… Слова Цурефа словно не относились ни к чему из сказанного Эли.
— Мистер Цуреф, такова позиция закона. Я пришел спросить: что вы собираетесь делать?
— То есть что я стану делать?
— Полагаю, это одно и то же.
— Конечно! — Снова улегшись на стол, Цуреф улыбнулся. — Ну так вот — мы остаемся. Мы очень устали. Директор школы устал. Школьники устали.
Эли встал и взялся за портфель, до отказа набитый обидами, интригами, махинациями его клиентов. Бывали, впрочем, дни, когда портфель казался легче перышка, — но тут, в кабинете Цурефа, он весил целую тонну.
— До свидания, мистер Цуреф.
— Шалом*.
Эли открыл дверь и осторожно двинулся к выходу по темному, как склеп, коридору. Выйдя на крыльцо, он с облегчением прислонился к колонне и взглянул на лужайку, где еще играли дети. С воплями гонялись они друг за другом вокруг старого дома. Сумерки делали эту игру похожей на пляски какого-то странного племени. Выпрямившись, Эли отделился от колонны и начал спускаться с крыльца. Раздался пронзительный крик, и дети бросились врассыпную. В жизни Эли это был первый раз, когда убегали, увидев его. Не спуская глаз с огоньков Вудентона, он направился вниз по склону.
Вдруг Эли увидел того человека, сидящего на скамейке под деревом. Человек показался сначала просто черным пятном, куском пустоты, затем обрисовалась фигура. Эли узнал его по рассказам. Да, это был он, в той же шляпе — она, в сущности, и была причиной его визита, эта шляпа стала грозой вудентонцев! Огни городка вновь тревожно мигали: “Это он, это тот, тот самый — в шляпе! Какая дерзость, какое нахальство!”
Эли шагнул к сидящему человеку. Может, он окажется не таким упрямым, как Цуреф, более сговорчивым. Ведь речь шла о требованиях закона. Но, подойдя поближе, Эли так и не смог окликнуть сидевшего. Что-то удержало его, точнее, вид этой черной фигуры.
Длинный черный пиджак, руки на коленях, сжавшие одна другую, черная шляпа, сдвинутая на затылок. Борода, закрывавшая шею, редкая и пушистая, трепетала при каждом вздохе. Вьющиеся пряди волос на висках спускались вдоль щек. Человек спал. Его лицо было не старее лица Эли.
Адвокат торопливо шагал навстречу огням городка.
Записка на кухонном столе вызывала досаду. Всю неделю клочки бумаги и карандаш были их средством общения. “Милый, — писала жена, — я легла спать. Сегодня у нас с малюткой было что-то вроде Эдиповых отношений. Позвони Теду Хеллеру”.
Жена оставила в холодильнике остывший обед. При всей нелюбви к подобной еде, сегодня это было лучше ее присутствия на кухне. Когда Эли бывал сильно не в духе, жена раздражала, особенно ее чертов психоанализ. Он любил жену — и она его тоже, — когда жизнь текла гладко. Но временами Эли казалось, что адвокатское ремесло, как зыбучий песок, обволакивает и душит его. Слишком часто он представлял себя одновременно защитником и другой, противоположной стороны. Хотя, окажись Эли на стороне ответчика, он наверняка снова захотел бы отстаивать интересы истца. Беда была в том, что сплошь и рядом закон не давал ответа, закон словно был чужд насущным заботам людей. И тогда Эли чувствовал себя беспомощным и ненужным. Но только не в нынешней ситуации — теперь у горожан явно были проблемы.
И все-же что-то было не так, и если б Мирьям не спала и видела Эли расстроенным, она вновь начала бы анализировать, утешать его, объяснять ему его же проблемы, чтобы все снова стало Нормальным, ибо только в Нормальном они любили друг друга. Жаль, но все усилия Мирьям выводили его из себя еще больше. Ничего она толком не объясняла, да и сама нуждалась в поддержке. Жизнь показала, что оба они, а тем более Эли, не были такими уж толстокожими. Дважды ему приходилось туго, и оба раза кончалось тем, что соседи беззлобно называли “нервным расстройством”.
Эли жевал, портфель лежал на столе. Он достал письма Цурефа и разложил их рядом с запиской Мирьям. Доедая, он пробегал глазами бумажки, которые приносил время от времени в город тот человек в черной шляпе.
Первое письмо, положившее начало боевым действиям:
“Всем, кого это касается.
Продайте, пожалуйста, этому джентльмену ботинки на резиновой подошве для мальчиков:
5 пар размера 6 с,
3 пары размера 5 с,
3 пары размера 5 в,
2 пары размера 4 а,
3 пары размера 4 с,
1 пара размера 7 в,
1 пара размера 7 с.
Итого, 18 пар ботинок. Предъявитель сего имеет заверенный мною чек. Пожалуйста, впишите необходимую сумму.
Л. Цуреф, глава ешивы* Вудентона, штат Нью-Йорк.
5. 08. 48”.
— Такой недотепа, — рассказывал Тед Хеллер. — Не мог двух слов связать. Протянул мне записку и стоял как истукан, вроде тех стариков в Бронксе**, продававших разные еврейские штуковины.
— Ешива! — воскликнул Арти Берг. — Только представь, Эли, — ешива в Вудентоне! Эли, если б я хотел жить в Браунсвилле**, я бы жил в Браунсвилле.
— Эли, — настала очередь Гарри Шоу. — Этот городок основал старик Паддингтон. Он, наверно, вертится сейчас в своей могиле. Эли, когда я уезжал из Бронкса, я не думал, что Бронкс приедет ко мне сюда.
Записка номер два:
“Уважаемый бакалейщик. Отпустите этому джентльмену десять фунтов сахара. Запишите это на наш счет: ешива Вудентона, штат Нью-Йорк. Счет мы открываем у вас и обязуемся оплачивать каждый месяц. Податель сего будет заходить к вам один или два раза в неделю. Л. Цуреф, директор. 5. 10. 48.
P. S. Нельзя ли достать здесь кошерного мяса?”
— Теперь этот тип проходит мимо моего дома, — продолжал Тед Хеллер, — и кивает мне как знакомому. Он уже мой друг!
— Эли, — принял эстафету Арти Берг, — свою дурацкую записку он сунул продавщице в “Зайди и Купи”… И потом — эта шляпа!
— Эли, — вновь заговорил Гарри Шоу, — все не так уж смешно. Представь, в один прекрасный день сотня ребятишек в этих шапочках начнет распевать молитвы на древнееврейском прямо на главной улице — мало нам не покажется!
— Эли, а что там у них наверху? Мои дети слышали странные звуки.
— Эли, у нас современный город!
— Эли, мы платим налоги!
— Эли!
— Эли!
— Эли!
Сначала ему показалось, что это кричит очередной сосед. Обернувшись, он увидел Мирьям, стоящую в дверях кухни — большим животом вперед.
— Эли, дорогой, — ну как все прошло?
— Он сказал “нет”.
— А того, другого, — ты видел?
— Он спал под деревом.
— Ты бы ему объяснил реакцию людей.
— Он спал!
— Почему ты его не разбудил? Эли, это же не обычный случай.
— Он устал!
— Пожалуйста, не кричи. Не кричи! Я беременна! Ребенок тяжелый!
Эли чувствовал, что заводится — не от сказанного Мирьям, а от того, что она еще только собиралась сказать.
— Доктор действительно говорит, что ребенок тяжелый.
— Тогда садись и готовь еду сидя!
Теперь раздражало, что ее не было рядом, когда он ел, хотя только что он и рад был ее отсутствию. Словно жена задевала больную мозоль, да что там мозоль — оголенный нерв!
— Эли, милый, ты расстроен. Я тебя понимаю.
— Нет, ты не понимаешь!
Мирьям вышла из кухни и, уже с лестницы, снова сказала:
— Я тебя понимаю, милый.
Это был заколдованный круг! От этого “понимания” он только больше злился. Она, видя его раздражение, старалась быть еще более внимательной и чуткой. Он…
Зазвонил телефон. Эли взял трубку.
— Эли, это Тед. Ну что там?
— Пока ничего.
— Скажи, кто такой Цуреф? Он американец?
— Перемещенное лицо. Из Германии.
— А ребятишки?
— Они тоже оттуда. Он их учит.
— Учит — чему? Каким предметам?
— Я не знаю.
— Ну а тот парень в шляпе? Ты его видел?
— Да. Он спал.
— Эли, он и спит в шляпе?
— Да. Он и спит в шляпе.
— Проклятые фанатики! — воскликнул Тед. — Эли, мы живем в двадцатом веке — а тут такой тип! Того и гляди, скоро эти ребятишки из ешивы начнут бегать по городу!
— И гоняться за твоими дочерьми.
— Мишель и Дебби на них даже не посмотрят!
— Тогда тебе нечего волноваться, — сказал Эли и повесил трубку.
Телефон опять зазвонил.
— Эли? Нас прервали. Так нам не о чем беспокоиться? Ты все выяснил?
— Я должен увидеться с ним завтра. Мы можем договориться.
— Отлично, Эли! Я позвоню Арти и Гарри.
Эли повесил трубку.
— По-моему, ты мне сказал, что ни о чем не договорился, — это вновь была Мирьям.
— Ну да.
— Тогда почему ты сказал Теду, что договорился?
— Ну да.
— Эли, может, тебе снова не помешала бы психотерапия?
— Мирьям, я сыт ею по горло.
— Это не ответ, Эли. Ты не можешь успешно работать, будучи неврастеником.
— Ты такая умная, Мирьям.
С недовольным видом она тяжело повернулась и понесла себя и ребенка наверх, в спальню.
Вновь зазвонил телефон.
— Эли, это Арти. Мне звонил Тед. Ты договорился? Все в порядке?
— Да.
— Когда они уезжают?
— Слушай, Арти, оставь это мне. Я устал. Я иду спать.
В постели он поцеловал живот Мирьям и прислонился к нему головой, чтобы хорошенько все обдумать. Прислонился слегка, поскольку начиналась вторая неделя ее девятого месяца. Все же, когда она спала, это было такое удобное место, чтобы поразмыслить, — голова его поднималась и опускалась в такт дыханию Мирьям.
— Если бы только тот тип снял дурацкую шляпу. Она их просто бесит. Если б он снял эту чертову шляпу, все могло бы наладиться.
— Что? — спросила Мирьям.
— Я разговариваю с ребенком.
Мирьям окончательно проснулась и села в постели.
— Эли, дорогой, ну почему бы тебе не зайти к доктору Экману — просто поговорить с ним?
— Я в порядке.
— О, милый! — Мирьям снова легла.
— Послушай, Мирьям, твоя мать подарила нашей семье две ценные вещи: шезлонг и книгу Зигмунда Фрейда.
Мирьям притворилась спящей, но дыхание выдавало ее.
— Мирьям, я рассказываю ребенку, как оно все было. Брезентовый шезлонг, подписку на журнал “Нью-Йоркер” и “Введение в психоанализ” Зигмунда Фрейда. Так или нет?
— Почему ты такой агрессивный?
— Мирьям, все, о чем ты беспокоишься, — это твое состояние. Ты стоишь перед зеркалом целыми днями и разглядываешь себя.
— У беременных женщин свои отношения с ребенком, отцы этого не понимают.
— Отношения с собственной задницей! Что поделывает сейчас моя печень? Мой тонкий кишечник? А мой островок Лангерганса? Наверное, с ним что-то не так!
— Эли, ты ревнуешь к еще не родившемуся ребенку.
— Я ревную тебя к островку Лангерганса!
— Эли, я не хочу с тобой ссориться, потому что ты злишься не из-за меня. Милый, неужели не понятно, что ты сердит на себя самого?
— На тебя и на Экмана.
— Наверно, он смог бы тебе помочь.
— Пусть он лучше тебе помогает! Вы с ним уже почти любовники.
— Почему ты такой злой?
— А почему ты волнуешься, если я злюсь на себя?
— Эли, у меня будут легкие роды, у нас будет красивый ребенок, ты станешь замечательным отцом, и нет никакой причины забивать себе голову ерундой. Все, о чем стоит позаботиться, — она улыбнулась, — это имя ребенка.
Эли встал и сунул ноги в шлепанцы.
— Если родится мальчик — назовем его Экман, если будет девочка — тоже Экман!
— Экман Пек — это звучит ужасно.
— Ничего, привыкнет, — ответил Эли и направился в кабинет, где замок портфеля блестел в лунном свете, падавшем из окна.
Он достал записки Цурефа и снова перечитал их. Он представлял, раздраженно, с каким умным видом жена рассуждала бы о его одержимости этим делом. “Эли, ну почему ты так озабочен этим Цурефом? Эли, не усложняй! Эли, зачем ты все принимаешь так близко к сердцу?” Раньше или позже жены находят наши слабые места. С точки зрения Мирьям, он просто обязан быть неврастеником. Уж лучше б ему родиться хромым!
Все еще злясь, Эли сдернул чехол с пишущей машинки. Печатая, он представлял, что сказала бы Мирьям о его неумении спустить это дело на тормозах. Безотносительно к сути, вывод был наготове: у него формируется невротическая реакция. Однако заумные фразы не скрывали главного. Все, чего она хочет, — чтобы Эли отправил Цурефа восвояси со всем его семейством. Нервы жителей городка успокоятся, и их с Мирьям семейное счастье вернется. Все, чего она жаждет, — любви и порядка в их маленьком личном мирке. В чем же она виновата? Мир пусть сходит с ума, но здесь, в Вудентоне, должны царить тишина и покой!
Он продолжал печатать:
“Уважаемый мистер Цуреф.
Я разочарован результатом нашей сегодняшней встречи. Мы так ни о чем и не договорились. Однако, мне кажется, нет никакой причины, чтобы мы не смогли прийти к разумному компромиссу, который устроил бы как еврейскую общину Вудентона, так и Вас в качестве руководителя ешивы. Насколько я понимаю, моих соседей больше всего беспокоят визиты в город джентльмена, одетого в черное. Вудентон является процветающим современным городом, чьи жители, как евреи, так и не евреи, желают, чтобы их семьи жили в спокойном окружении. В конце концов, мы с Вами живем в ХХ веке, и требование иметь соответствующий внешний вид не представляется чрезмерным.
Возможно, Вы не знаете, что Вудентон в течение долгого времени был городом зажиточных протестантских семей. Только после той войны евреи получили возможность приобретать здесь недвижимость. Поэтому нам необходимо сохранять хорошие отношения с соседями. Чтобы это было возможно и чтобы не задевать чувства друг друга, две общины должны оставить в прошлом некоторые из своих наиболее радикальных взглядов и обычаев. Необходимо поддерживать сложившиеся между нами добрососедские отношения. Если бы такие отношения существовали в довоенной Европе, удалось бы предотвратить преследование еврейского народа, жертвами которого являетесь и Вы с Вашими 18 детьми.
Исходя из этого, мистер Цуреф, не могли бы Вы согласиться на нижеследующие условия. В случае Вашего согласия нам бы не пришлось начинать юридическую процедуру в отношении ешивы за отказ подчиниться параграфам Городского Устава № 18 и № 23. Условия эти просты:
1. Религиозная, образовательная и социальная деятельность вудентонской ешивы ограничивается исключительно территорией ешивы.
2. Персонал ешивы будет приветствоваться на улицах и в магазинах Вудентона при условии ношения одежды, общепринятой в Америке ХХ века.
Если эти условия будут соблюдаться, нет никаких препятствий к тому, чтобы между нами не наладились добрые отношения, аналогичные тем, какие евреи Вудентона поддерживают с неевреями города.
Мистер Цуреф, я был бы признателен Вам за немедленный ответ. С уважением
Эли Пек, поверенный”.
Через два дня Эли получил “немедленный” ответ:
“Мистер Пек. Одежда, которую носит этот человек, — все, что у него есть.
Лео Цуреф, директор”.
Когда Эли, обогнув густые деревья, вышел на лужайку перед ешивой, дети, увидев его, вновь бросились врассыпную. Эли сделал движение рукой с портфелем, словно пытаясь их удержать, но они так стремительно разбегались, что он видел лишь мелькание голов в ермолках.
— Заходите, заходите, — раздался голос с веранды, и Цуреф появился из-за колонны.
Он что, так и жил там? Или просто наблюдал за играющими детьми? Так или иначе, Цуреф встретил его, не будучи предупрежден.
— Привет, — сказал Эли.
— Шалом.
— Я не собирался пугать детей.
— Они боятся, поэтому убегают.
— Я же не виноват.
Цуреф слегка пожал плечами, и это показалось Эли обидней упрека.
Ну и ну, не хватает ему домашних пререканий…
Войдя внутрь, они уселись как в прошлый раз; хотя было светлей, чем пару вечеров назад, электрическая лампочка явно не помешала бы. Эли повернул портфель к остаткам света, падавшим из окна, и вынул из папки письмо Цурефа. Цуреф вытащил письмо Эли из кармана брюк. Эли достал копию своего письма из другой папки. Цуреф извлек предыдущее письмо Эли. Тот в свою очередь — еще одну копию… Цуреф поднял руки кверху:
— Это все, что я имею.
Поднятые руки и насмешливый тон старика вновь задели юриста. Можно подумать, делать копии писем — большой грех! Все что-то имеют против него, словно Эли кругом виноват!
— Мистер Цуреф, я предложил вам компромисс. Вы отказались.
— Я отказался, мистер Пек? Но ведь что есть — то есть.
— Он мог бы переодеться.
— Его одежда — все, что он имеет.
— Это я уже слышал.
— Слышали, стало быть, знаете.
— Тут нет большого препятствия, мистер Цуреф. У нас полно магазинов.
— Магазины? Для чего?
— Ну да, хотя бы на Двенадцадтой улице, у Роберта Холла.
— Магазин — чтобы забрать единственную вещь, которую имеет человек?
— Почему “забрать”? Заменить!
— Но я же вам объясняю, что у него нет ничего другого. Нет! Ничего! В вашем английском языке есть такое слово? Нихт! Горништ!*
— Конечно, мистер Цуреф, такое слово имеется.
— Отца, матери, — продолжал Цуреф, — нет. Жены? Нет. Ребенка? Маленького десятимесячного ребенка? Нет! Местечка, где было полно друзей? Синагоги, где ты вытер все лавки своими штанами? Где ты с закрытыми глазами мог чувствовать аромат свитков Торы! — Цуреф внезапно поднялся и подошел к окну. Порыв ветра сбросил письмо Эли на пол. Высунувшись наружу, Цуреф глядел вдаль, далеко, гораздо дальше домов Вудентона. Затем, резко повернувшись к Эли, он погрозил кому-то пальцем. — А медицинские эксперименты, которые проводили над ним немцы?! В итоге — нет ничего, мистер Пек, абсолютно ничего!
— Извините, мистер Цуреф, я вас неправильно понял.
— Что, в Вудентоне совсем ничего не знают?
— Я только по поводу костюма, мистер Цуреф. Мне казалось, он может его поменять.
— Он не может.
Снова они вернулись к тому, с чего начали.
— Мистер Цуреф, — воскликнул Эли, хлопнув себя по нагрудному карману, — так в этом все дело?
— Точно! — подтвердил Цуреф, тоже хлопнув себя по груди.
— Мы купим ему новый костюм! — Эли подошел к окну и, коснувшись плеча Цурефа, внятно произнес по слогам: — Мы за-пла-тим за это. Ладно?
— Чем заплатите — золотом? Бриллиантами?
Эли потянулся за бумажником и тут же опустил руку.
Глупец! Только сейчас дошел до него смысл жеста Цурефа — отец восемнадцати детей имел в виду сердце, а не бумажник.
— Значит… — начал Эли и запнулся. — Значит, костюм — это все, что у него осталось от прежней жизни…
— Вы получили мое письмо, — сухо сказал Цуреф.
Эли продолжал стоять. Цуреф вернулся к столу, на ходу подняв упавшее письмо.
— Вы слишком много говорите. Все эти объяснения, все эти условия…
— А что я могу поделать?
— Есть у вас слово “терпеть”?
— Есть. Но у нас есть также слово “закон”.
— Насчет закона — довольно! А если вы знаете слово “терпеть” — попробуйте потерпите. Не такое большое дело.
— Они не согласятся, — сказал Эли.
— А лично вы, мистер Пек, как насчет вас?
— Мистер Цуреф, я — это они, а они — это я.
— А, старая песня! Мы — это вы, вы — это мы!
Эли энергично затряс головой — в сумраке вдруг показалось, что Цуреф его гипнотизирует.
— Мистер Цуреф, нельзя ли включить свет?
Цуреф зажег какой-то огарок. Эли стеснялся спросить: неужели электричество им не по карману? Может, и в самом деле у них были лишь свечи.
— Позвольте задать вам вопрос, мистер Пек, — кем, по-вашему, создан закон?
— Людьми.
— Нет!
— Да.
— Ну а что было раньше, до этого?
— Ничего. Не было людей — не было закона. — Эли уже не хотелось говорить, но при мерцании свечки разговор сам собою тянулся.
— Вы не правы.
— Мистер Цуреф, это мы составляем законы. Это наш город. Это мои соседи. Я их поверенный. Они мне платят за это. Там, где нет законов, там хаос.
— То, что вы называете законом, я считаю безобразием. Бог и человеческое сердце — вот Закон, мистер Пек!
— Послушайте, мистер Цуреф, я пришел сюда не для того, чтобы заниматься философией. Люди пользуются законом как средством, это переменная величина. Люди хотят защищать свои ценности — собственность, благополучие — короче, свое счастье.
— Счастье? Они прячут свой стыд! А вам не бывает стыдно, мистер Пек?
— Мы думаем о своих детях, — устало проговорил Эли. — На дворе двадцатый век.
— Для гоев — возможно. Для меня — пятьдесят восьмой*. — Он ткнул указательным пальцем в Эли. — Достаточно времени, чтобы что-то понять.
Эли чувствовал себя как в воду опущенным. Что бы он ни делал, все им недовольны — буквально все! — Он сердито взглянул на Цурефа — еще бы, с такими взглядами и тратиться на лампочки!
— Пожалуйста, мистер Цуреф, хватит рассуждений. Я устал.
— А я — нет? — Цуреф собрал со стола бумажки и протянул их Эли. — Так каких действий вы ждете от нас?
— Вы сами знаете — каких, мистер Цуреф. Я уже все объяснил.
— Значит, он должен избавиться от своего костюма…
— Цуреф, оставьте меня в покое с этим костюмом! Я не единственный на свете адвокат. Если я брошу это дело, вы получите кого-нибудь другого, и он не пойдет на компромисс. В итоге у вас не останется ни дома, ни детей. Ничего. Только этот паршивый черный костюм! Решайте, чем стоит пожертвовать. Я на вашем месте знал бы, как поступить.
На эту тираду Цуреф ничего не ответил, лишь протянул Эли его бумаги.
— Мистер Цуреф, все зависит не от меня, а от них.
— Они — это вы.
— Нет! — Эли повысил голос. — Я — это я. Они — это они. Вы — это вы!
— Мистер Пек, скажем так — вы говорите о ветках и листьях, я же имею в виду корни, которые глубоко под землей.
— Мистер Цуреф, у меня голова идет кругом от вашей талмудической премудрости. То не это, это не то… Я жду прямого ответа.
— На прямой вопрос — пожалуйста.
— О Боже! — Эли вернулся к столу и сунул бумаги в портфель. — Значит, говорить больше не о чем? — сердито спросил он.
Цуреф пожал плечами.
— Запомните, Цуреф, — вы этого хотели.
— Я?
Эли был сыт по горло. Словесные упражнения никуда не вели.
— До свидания, — сказал он.
Открывая дверь в коридор, Эли услышал вопрос:
— А как ваша жена?
— Отлично, — бросил он на ходу.
— Ребенок должен родиться со дня на день?
Эли обернулся к Цурефу:
— Ну да.
— Рад за вас, — сказал Цуреф. — И желаю удачи.
— Откуда вы всё это знаете?
Цуреф кивнул в сторону окна и вдруг при помощи обеих рук изобразил шляпу, бороду и длинный, до пола, пиджак.
— Он ходит за покупками два-три раза в неделю и слышит, о чем говорят люди.
— Он расспрашивает людей?
— Он их слушает.
— И он знаком с моей женой?
— Она ходит в те же магазины. Он сказал, что ваша жена симпатичная, что у нее доброе лицо. Женщина, способная любить… Впрочем, не мое это дело.
— Значит, он говорил с вами о нашей семье? — Эли был почему-то задет.
— Но вы же рассказываете жене о нас, не так ли?
— До свидания, мистер Цуреф.
— Шалом! И еще раз — удачи вам. Я знаю, что это такое — иметь детей, — шепнул на прощание Цуреф.
При этих словах свеча внезапно погасла. Но перед тем, как погаснуть, огонек ее отразился в глазах старика, и Эли увидел, что Цуреф хотел пожелать ему отнюдь не только удачи.
Выйдя наружу, Эли остановился, как в прошлый раз. Внизу, на лужайке, дети кружились в хороводе, взявшись за руки. Эли боялся пошевелиться — но не стоять же всю ночь за колонной! Медленно пошел вдоль фасада, рукой ощущая неровность кирпичной кладки. Так он перемещался, оставаясь в тени, пока не дошел до угла. Затем, прижимая к себе портфель и держась поближе к кустам, Эли бегом пересек лужайку. Целью его была аллея впереди, но, даже домчавшись до нее, он продолжал бежать, пока не закружилась голова и не стало казаться, что деревья бегут ему навстречу, удирая из Вудентона. Легкие чуть не лопались, когда он ворвался в желтое сияние бензоколонки на краю городка.
— Эли, у меня сегодня были схватки. Где ты пропадал?
— Ходил к Цурефу.
— Почему ты не позвонил? Я беспокоилась.
Эли швырнул шляпу на диван, но промахнулся, и шляпа упала на пол.
— Где мои зимние костюмы?
— В шкафу, в прихожей. Эли, сейчас май.
— Мне нужен нормальный костюм.
Он вышел из комнаты, жена вслед за ним.
— Эли, поговори со мной. Сядь, поужинай. Эли, что ты делаешь? Ты рассыпал нафталиновые шарики.
Эли рылся в стенном шкафу, слышались звуки расстегиваемых молний. Вдруг он извлек, к недоумению Мирьям, зеленый твидовый костюм.
— Эли, ты мне нравишься в этом костюме, но только не в данный момент. Сядь наконец, поешь. Я приготовила ужин — сейчас разогрею.
— Есть у нас большая коробка для этого костюма?
— Где-то была. Эли, что все это значит?
— Мирьям, если я что-то делаю, так надо!
— Ты еще даже не поел.
— Ты видишь — я занят!
Он стал подниматься по лестнице в спальню.
— Эли, будь добр, объясни, что ты делаешь и зачем.
Он повернулся и взглянул на нее с высоты нескольких ступенек.
— Может, ты сама объяснишь мне мои поступки до того, как я расскажу, что собираюсь делать? Ты ведь это умеешь.
— Я просто хотела помочь.
— Мирьям, это тебя не касается.
— Но я хочу тебе помочь!
— Тогда успокойся и не мешай.
— Ты чем-то расстроен, милый, — сказала Мирьям и стала подниматься по лестнице следом, тяжело дыша, словно за двоих. — Эли, а сейчас что ты ищешь?
— Рубашку.
Эли с шумом выдвигал ящики их нового, из тикового дерева, шкафа. Наконец он достал рубашку.
— Эли — батистовая рубашка к твидовому костюму?
Стоя на коленях, Эли глубже залез в шкаф.
— Где мои туфли?
— Эли, тебя будто подменили! Ты действуешь словно по принуждению.
— Мирьям, ты чересчур наблюдательна.
— Эли, брось дурить и поговори со мной. Остановись или я позвоню доктору Экману.
Эли снимал туфли.
— Где та коробка?
— Эли, ты добиваешься, чтобы я родила прямо здесь?
— Белье! — вспомнил Эли. — Ему еще нужно белье.
Он обошел жену и присел на кровать. Кроме одежды, в которой он был, на нем, как на вешалке, висели зеленый костюм и батистовая рубашка. В каждой руке он держал по туфле. Бросив их на кровать, одной рукой и с помощью зубов он снял с себя галстук, добавив его ко всему остальному.
— Кому это — ему?
Эли стягивал носки.
Мирьям опустилась на колени, чтобы помочь. Затем, с носком в руке, уселась на пол.
— Эли, успокойся, приляг.
— Плаза 9-3103.
— Что?
— Это телефон Экмана — чтобы тебе было проще.
— Эли!
— В твоих глазах это вечное выражение: “Тебе нужна помощь, милый!” Скажешь, я не прав?
— Ты прав, ты прав.
— Я еще в своем уме!
— Я знаю, Эли.
— Это в прошлый раз я сидел в шкафу и жевал свой тапок. Было такое?
— Я помню, Эли.
— Сейчас — ничего похожего. Так что это вовсе не нервы — пойми наконец!
— Хорошо, — сказала Мирьям и поцеловала ногу мужа, которую держала в руках. Затем, очень мягко, спросила: — Так что же ты все-таки делаешь?
— Собираю одежду для того парня в шляпе. И не спрашивай меня ни о чем. Не мешай мне.
— И это все? — спросила жена.
— Это все.
— Эли, значит, ты не уходишь от меня?
— Нет.
— Знаешь, мне иногда кажется, что все это для тебя уже слишком и ты собираешься меня бросить.
— Что ты имеешь в виду?
— Эли, сама не знаю! Слишком много всего! Когда у нас с тобой все хорошо, все спокойно и мы ждем, что будет еще лучше… Ну, как сейчас. Неужели мы этого не заслужили?
— Ладно, хватит рассуждать. Я дарю этому парню новый костюм — что тут плохого? Теперь он будет приходить в Вудентон одетый как все. Понятно?
— А Цуреф переезжает?
— Мирьям, я даже не знаю, возьмут ли они одежду. О каком переезде ты говоришь?
— Эли, не я одна — все говорят об этом. Все хотят, чтобы они уехали. В конце концов, есть же такой закон…
— Пожалуйста, не рассказывай мне о законе!
— Хорошо, милый. Пойду принесу коробку.
— Я сам принесу. Где она?
— В подвале.
Когда Эли вернулся, вещи были аккуратно сложены на диване: рубашка, галстук, туфли, носки, белье, ремень и старый шерстяной костюм серого цвета. Мирьям сидела рядом, похожая на привязанный аэростат, который вот-вот улетит.
— Где зеленый костюм?
— Эли, это твой лучший костюм! Он мне нравится больше всех. Когда я думаю о тебе, всегда представляю тебя в этом костюме.
— Достань его.
— Но серый практичней. В нем удобней ходить по магазинам.
— Достань зеленый!
— Эли, это же костюм от братьев Брукс. Он и тебе нравится.
— Достань его!
— Эли, ты ни в чем не знаешь меры — ни в чем! В этом твоя проблема. Именно так люди и гробят себя.
— Проблема в том, что я слишком хорошо знаю меру! Ты снова повесила его в шкаф?
Мирьям кивнула, глаза ее наполнялись слезами.
— Ну почему он должен носить именно твой костюм? Почему только ты даришь одежду — а другие? — Жена плакала, держась руками за живот. — Эли, я вот-вот рожу! Зачем нам все это надо!
Она сбросила вещи с дивана.
Эли достал из шкафа зеленый костюм. Костюм был не от братьев Брукс, а от Джей Пресса — он прочитал этикетку внутри.
— Пусть этот тип убирается к черту в твоем лучшем костюме! — всхлипывала Мирьям.
Через полчаса коробка была упакована. Веревка, найденная в кухонном шкафу, еле сдерживала ее содержимое.
Барахло выпирало наружу: серый костюм и зеленый костюм, батистовая рубашка вместе с трикотажной, — пусть у него будет два костюма! Пусть будет три, четыре — лишь бы кончилась поскорей эта идиотская история! О, черт — шляпа! Про шляпу он совсем забыл. Перепрыгивая через ступеньки, Эли взбежал наверх и из шкафа Мирьям достал с верхней полки шляпную коробку. Роняя комки бумаги, он спустился и уложил в коробку шляпу, которую носил сегодня. Потом он взглянул на Мирьям. Она лежала на полу у камина и повторяла:
— Эли, по-моему, начинается…
— Что ты чувствуешь?
— Вот тут, где головка, — чуть ниже. Словно выжимают апельсин.
Эли в изумлении остановился:
— Но у тебя же еще две недели… — Словно речь шла не о двух неделях, а о девяти месяцах.
Мелькнула мысль — не притворяется ли Мирьям, чтобы отвлечь его от всей этой затеи? Ему тут же стало стыдно. Боже, во что он превращается — ведет себя с ней как скотина! Ведь когда начиналась эта история с Цурефом, ее беременность вступила в самый трудный период. Он мало говорил с ней все это время, боясь, что своим здравым смыслом она лишь собьет его с толку. Да, сбить его было легко — отсюда и упрямство. Но сейчас — внезапный прилив любви при мысли о ее сокращающейся матке и о ребенке — его ребенке внутри. Но он боялся проявить свою нежность — вдруг, в такую минуту, Мирьям захочет каких-либо обещаний насчет той школы на холме…
Второй раз за вечер уложив вещи, Эли вез жену в вудентонскую больницу. А там, вместо того чтобы сразу родить, она лежала на спине час за часом, всю ночь напролет, с мучительным ощущением, что выдавливает из себя — сначала апельсины, потом кегельные шары, потом баскетбольные мячи… Эли сидел в комнате для посетителей, под африканским блеском люминесцентных ламп, сочиняя очередное послание к Цурефу.
“Уважаемый мистер Цуреф! В этой коробке вещи для того джентльмена. Если в жизни есть милосердие, то одним добрым делом больше — какая разница? Если милосердия нет, значит, и такая мелочь невозможна. Вы следите за моей мыслью, мистер Цуреф? Я не нацист, мистер Цуреф, чтобы выгонять на улицу восемнадцать ребятишек, которые ночью боятся, наверное, даже светлячков. Но если Вы хотите остаться, Вы должны принять предлагаемые условия. Так устроен мир, мистер Цуреф. Говоря Вашими же словами, что есть — то есть. Этому человеку надо всего лишь сменить одежду. В этой коробке два костюма, две рубашки и все остальное, включая шляпу. Когда ему снова понадобится одежда, сообщите мне.
Мы ждем его появления в Вудентоне в нормальном виде. Мы ждем также добрых отношений с вудентонской ешивой”.
Эли поставил подпись и сунул письмо в коробку, которую таскал с собой. Потом подошел к телефону в конце комнаты и набрал номер Теда Хеллера. Ответила жена Теда.
— Ширли, это Эли.
— Эли, мы звонили вам всю ночь! У вас горит свет, но никто не отвечает. Мы подумали: уж не ограбили ли вас?
— Мирьям рожает.
— Рожает, дома? — заволновалась Ширли. — Эли, какая странная идея!
— Пожалуйста, дай мне Теда.
Трубка, упавшая на другом конце, грохнула в ухе Эли, затем послышались шаги, тяжелое дыхание, кашель и, наконец, голос Теда:
— Мальчик или девочка?
— Еще никого.
— Эли, теперь и у Ширли новая идея — хочет рожать нашего следующего ребенка дома.
— Очень хорошо.
— Эли, это чертовски укрепляет семью.
— Послушай, Тед, я договорился с Цурефом.
— Когда они уезжают?
— Ну, пока еще не уезжают. Тедди, я так устроил, что ты теперь их просто не заметишь.
— Я не замечу парня, одетого как тысячу лет назад? О чем ты, старик?
— Он поменяет одежду.
— На что? На другой похоронный костюм?
— Цуреф пообещал мне, Тед. Следующий раз, когда этот тип появится в городе, он будет одет как ты или я.
— Эли, кто-то кого-то водит за нос.
Тут Эли не выдержал:
— Если он пообещал — он сделает! Сделает!
— Послушай, ты правильно его понял?
— Да, он мне обещал. — От этого разговора и от лжи начинала болеть голова.
— Но представь, Эли, что он не переоденется. Я имею в виду — это вполне вероятно. Может, тут просто увертка или что-то вроде.
— Нет, что ты! — убеждал его Эли.
Тед помолчал минуту.
— Послушай… Он-то, допустим, переоденется. Ладно? Вроде бы всё в порядке. Но ведь они всё еще там, наверху. Это же не изменится.
— Весь смысл в том, что вы их не будете видеть.
Терпеливо, словно с ребенком, Тед начал опять:
— Эли, разве этого мы ждали от тебя? Облекли тебя нашим доверием. Ведь не ради того, чтобы тот тип стал Красавчиком Бруммелем?* Эли, ей-богу! Мы просто решили, что наш город им не подходит. И заметь, Эли, мы — это не только я. Евреи города поручили мне выяснить, что можно сделать. Мы, в свою очередь, назначили тебя вести это дело. И что из этого вышло?
“Что вышло — то вышло”, — подумал Эли.
— Эли, похоже, ты морочишь нам голову.
— Послушай, Тед, моя жена рожает! — защищался Эли.
— Эли, я понимаю. Но есть закон, и в этом все дело. Кто не хочет соблюдать закон — пусть убирается. В конце концов, ведь и я не имею права разводить коз у себя на лужайке.
— Тед, тут все не так просто… Речь идет о людях.
— О людях, говоришь? Мы это тысячу раз обсуждали. Это не просто люди, а религиозные фанатики — вот они кто! Одеваться подобным образом! Я бы все-таки хотел выяснить, чем они там, наверху, занимаются. Признаюсь, Эли, у меня все больше сомнений. Все это выглядит чертовской абракадаброй. Эли, ты знаешь Гарри не хуже меня. Ребята вроде него всё думают, думают — и боятся признаться себе в своих мыслях. А я вот скажу. Я, к примеру, не знал, что делается в этой воскресной школе. Ну, по воскресеньям я отвожу свою старшую в Скарсдейл, чтобы она изучала там Библию и все такое… Знаешь, Эли, что ей там рассказали? Какой-то Авраам собирался убить своего парнишку и принести его в жертву! Черт возьми, потом ее мучили кошмары! Это что, по-твоему, религия? Сейчас таких типов сажают в психушку! Эли, мы живем в век науки. Я подбираю людям обувь с помощью рентгена, честное слово. Эли, вся эта чушь давно опровергнута — я не собираюсь сидеть и смотреть, как у меня под носом происходят подобные вещи!
— Не преувеличивай, Тедди. Ничего у тебя под носом не происходит. Никаких детей никто не приносит в жертву.
— Ты чертовски прав, Эли, — своих я уж точно не приношу! Когда у тебя появятся дети, ты поймешь, что это такое. Послушай, это местечко наверху — просто убежище для тех, кто не хочет нормально жить. Откуда у них все эти предрассудки? Не хотят принять жизнь такой, как она есть, не хотят занять свое место в обществе. Как мы можем растить детей рядом с ними?
— Тедди, давай взглянем на вещи с другой стороны. Мы ведь не можем их переубедить, — устало проговорил Эли.
— Переубедить? Я что, собираюсь сделать из них католиков? Не смеши меня, Эли! Послушай, в этом городе сложились хорошие, здоровые отношения между нами, современными евреями, и протестантами. Отлично, не так ли? Давай не будем морочить друг другу голову. Я не Гарри. Дела идут хорошо. Все мы здесь относимся к соседям по-человечески. Погромов в Вудентоне не предвидится. А почему? Потому что среди нас нет фанатиков, нет ненормальных… — Эли поморщился. — Только люди, уважающие друг друга, не мешающие жить другим. Эли, главное — здравый смысл. Я сторонник здравого смысла, сторонник умеренности!
— Ты абсолютно прав, Тедди, я полностью с тобой согласен. И здравый смысл велит в данном случае, чтобы парень сменил одежду. А потом, может быть…
— Это ты так считаешь. А мой здравый смысл говорит, что они должны убраться отсюда и устроиться где-нибудь в другом месте. Нью-Йорк — крупнейший город мира, и он только в тридцати милях отсюда. Почему бы им не переехать туда?
— Тед, надо дать им шанс. Познакомить их с современной жизнью.
— Эли, мы имеем дело с фанатиками. Что они знают о здравом смысле? Говорят на каком-то мертвом языке — это как, по-твоему? Всю жизнь сплошные страдания, сплошное “ой-ой-ой”! Послушай, Эли, мы это уже проходили. Да, кстати, слышал ты или нет — из “Лайфа” сюда присылают парня, чтобы сделать репортаж об этой ешиве. С фотографиями.
— Тед, у тебя слишком богатое воображение. Сомневаюсь, что “Лайфу” все это интересно.
— Но это интересно мне! Мы думали, что и тебе тоже.
— Разумеется! Но пусть они сначала поменяют одежду. Посмотрим, что из этого выйдет.
— Эли, они живут как в Средние века. Эти их предрассудки, эти их правила…
— Давай пока подождем, посмотрим. — Эли страшно устал.
— Каждый день одно и то же!
— Не каждый — еще один день. Если через день он не сменит одежду…
— Тогда что?
— Тогда с понедельника я начинаю процедуру выселения. Вот и всё.
— Пойми, Эли, не все от меня зависит. Давай я позвоню Гарри.
— Но ты тоже их представитель, Тедди. И потом, я застрял тут в больнице: Мирьям рожает. Просто дай нам, мне и им, еще один день.
— Ладно, Эли. Я тоже хочу быть справедливым. Но завтрашний день — последний. Завтра их Судный день. Честное слово!
— Я прямо слышу трубный глас, — сказал Эли и повесил трубку.
Он чувствовал дрожь во всем теле — голос Теда пробрал его до костей. Подошедшая медсестра сказала, что миссис Пек, вероятно, не родит до утра. Мужу стоит пойти домой и отдохнуть, а то он выглядит так, словно сам вот-вот родит. Сестра подмигнула и отошла.
Но Эли не поехал домой. Выйдя на улицу, он положил коробку в багажник. Ночь была теплой и звездной. Эли вел машину по улицам Вудентона. Городок спал. Спали разноцветные домики и лужайки перед ними, блестели в лунном свете окна домов и крыши автомобилей. Эли ехал медленно по вьющимся улочкам, только гравий хрустел на поворотах. “Какой мир и покой! — изумлялся Эли. — Разве было когда-нибудь детям так уютно в своих кроватках? Были когда-нибудь так полны желудки их родителей? Вода в бойлерах так горяча? Нет, никогда! Никогда — ни в Древнем Риме, ни в Греции, ни в городах, обнесенных высокими стенами. Неудивительно, что люди здесь хотят сохранить вещи такими, как они есть. Ведь, в конце концов, у них есть то, к чему цивилизация стремилась долгие века, — мир и безопасность! И Тед Хеллер, при всей своей вздорности, желает именно этого. Этого жаждали его родители в Бронксе, его деды и бабки в Польше, его прадеды и прапрадеды в Австрии, в России — всюду, куда или откуда им пришлось бежать… И Мирьям хочет того же. Вот наконец свершилось — в мире появилось надежное место для семей, даже для еврейских семей! Наверное, после всех этих столетий и должна была сложиться такая общинная круговая порука — даже грубость, даже бесчувственность, — чтобы защитить ниспосланное благословение. Может, вообще все проблемы евреев — от неумения защитить себя? Жизнь требует твердости”, — обо всем этом Эли думал, объезжая железнодорожную станцию и паркуясь возле уснувшей бензоколонки. Он вышел из машины и вытащил коробку.
В доме на холме в одном из окон дрожал огонек. Что там поделывает Цуреф в своем кабинете? Приносит в жертву младенцев? Ну, вряд ли. Штудирует никому не ведомый язык? Совершает непонятные обряды, корни которых давно позабыты? Снова переживает? Наверное, Тедди был прав: зачем помогать всему этому? Да, нелегко выжить человеку, закореневшему в своем упрямстве. И все же мир держится на принципе “живи и жить давай другим”. Довольно рассуждений! Эли даст им последний шанс.
На вершине холма он остановился. Вокруг — никого. Эли медленно шел по лужайке, осторожно ступая и прислушиваясь к шороху своих ботинок в сырой траве. Вновь оглянулся — никого. Никого и ничего, только старый осыпающийся дом и эта коробка в руках.
Дойдя до веранды, он скользнул за одну из колонн. Его не покидало чувство, что кто-то за ним наблюдает. Но нет — вокруг никого, только звезды смотрели сверху. И на уровне ног, внизу, светились огни Вудентона. Эли поставил коробку на ступени перед массивной дверью и проверил, на месте ли записка. Убедившись, что она там, засунул ее еще глубже в складки зеленого костюма, ткань которого помнил на ощупь с прошлой зимы. Эх, надо бы положить еще несколько лампочек! Тут Эли опять нырнул за колонну — в этот раз на лужайке определенно кто-то был. Предчувствие не обмануло его. Это был тот, кого он видел в свой прошлый визит, — человек в черном. С лицом, обращенным в сторону Вудентона, человек медленно двигался через пустошь к деревьям. Правой рукой, сжатой в кулак, раз за разом он бил себя в грудь. И при каждом ударе из груди вырывался звук, достигавший ушей Эли. Человек стонал. От этого стона волосы поднимались дыбом, замирало сердце, глаза наполнялись слезами. Страннное чувство, которому Эли не мог дать названия, проникло в него. Странное… Эли прислушался. Не так было больно слышать этот стон — но как, наверное, было больно стонать! Эли попробовал сам — больно, на самом деле! Не от звука, рождавшегося в гортани и вылетавшего через рот, — болело, жалило, жгло где-то внутри, и от этого стон поднимался все выше и выше! Стон превратился в крик, стал похож на песню — она отдавалась в колоннах, выплескивалась на траву и достигла ушей незнакомца. И в ответ тот, другой, повернулся к Эли и широко раскинул руки, став во мраке точным подобием пугала.
Эли мчался вниз, и, когда добежал до машины, боль превратилась в царапину на шее, где хлестнула ветка, когда он увертывался от объятий пугала в черном.
На следующий день у Эли родился сын. Родился он в час дня, а до этого многое произошло.
В девять тридцать зазвонил телефон. Эли вскочил с дивана, на который свалился, вернувшись домой, и схватил дребезжавшую трубку. Он почти чувствовал запах больницы, когда крикнул:
— Алло!
— Эли, это Тед. Эли, он сделал это! Только что прошел мимо моего магазина. Я как раз открывал дверь, повернулся, и, честное слово, я принял его за тебя. Но это был он. Ходит, как и раньше, но одежда, Эли, одежда!
— Ты о ком, Тед?
— Да о чокнутом! На нем одежда как у нормального. Костюмчик — просто прелесть!
“Костюм” — что-то щелкнуло в мозгу Эли, выключив все остальное.
— Какого цвета костюм?
— Зеленый! Расхаживает в нем, словно праздник сегодня. Эли, скажи — сегодня какой-то еврейский праздник?
— А где он сейчас?
— Идет по Каретной улице в этом твидовом костюме. Сработало, Эли! Ты был прав.
— Посмотрим.
— Ну а дальше что?
— Посмотрим.
Положив трубку, Эли снял футболку, в которой спал, пошел на кухню и включил кофеварку. Когда кофе забулькал, вновь зазвонил телефон.
— Эли, это снова Тед. Парень разгуливает по городу, словно хочет себя всем показать. Арти мне звонил, и Херб уже звонил. Сейчас звонила Ширли — он только что прошел мимо ее дома. Если выйдешь на веранду, ты его тоже увидишь.
Эли подошел к окну и выглянул наружу. Он мог видеть всю улицу до перекрестка, на ней не было никого.
— Эли? — слышался голос Теда из трубки, оставленной на столе.
Он бросил ее на аппарат вместе с доносившимися из нее звуками: “Элитывиделего?..” Натянув брюки и рубашку, Эли вышел босиком на лужайку перед домом. Тут-то его привидение и явилось из-за угла. Коричневая шляпа, свисающий с плеч зеленый костюм, расстегнутая рубашка, нелепо завязанный галстук, брюки, спадающие волной на ботинки, — человек был заметно ниже ростом, чем казался раньше. Он даже не шел, а нес все надетое на себя, мелкими шажками, этакой фраерской походочкой. Обходя изгиб улицы, несмотря на всю свою странность, — эта походка, эти пейсы! — человек выглядел так, словно стал уже местным. В самом деле — местным чудаком. Не было стона, не было раскинутых рук. Увидев Эли, человек остановился и приложил руку к шляпе. Сделал это неловко, рука поднялась чересчур высоко, затем опустилась, коснувшись полей шляпы. Изобразив приветственный жест, пальцы прошлись вдоль лица. Они коснулись глаз, носа, заросшей верхней губы и, словно вернувшись домой, погрузились в растительность, прикрывавшую шею. Пальцы словно хотели сказать: “Видишь, у меня уже есть лицо, наконец оно есть!” Пройдя сквозь бороду, рука замерла на груди. Взгляд молча спрашивал: “Ну, как мое лицо? Могу я его носить?” Взгляд этих глаз был таким, что Эли, уже отвернувшись, продолжал видеть их перед собой. Глаза были так реальны, как нарциссы на лужайке, как листья березы перед домом, как фары автомобиля, как собачьи какашки на газоне, — они застревали в мозгу! Это были уже его собственные глаза. Эли повернулся и вошел в дом, а когда выглянул наружу, сдвинув край занавески, зеленый костюм исчез.
Телефон.
— Эли, это Ширли.
— Ширли, я только что видел его, — сказал Эли и повесил трубку.
Он сидел неподвижно, словно окаменев. Солнце двигалось вдоль окон. Запах кофе наполнял дом. Телефон звонил, переставал, снова звонил. Приходили, один за другим, почтальон, уборщик, посыльный из булочной, садовник, продавец мороженого, дама из “Лиги избирательниц”. Негритянка приносила какие-то странные листовки, призывавшие к пересмотру закона о контроле продуктов питания. Она топталась на крыльце, потом стучалась в окна, наконец просунула несколько бумажек под заднюю дверь. Эли сидел без движения, полуодетый. Он никому не отвечал.
Однако и в этой прострации звуки шагов и какой-то стук за дверью привлекли его внимание. В первое мгновение он словно слился со стулом, потом вскочил и очутился у двери. Там он замер, прислушиваясь. Было тихо, слышался шелест деревьев. Эли приоткрыл дверь, за ней не было никого. Бессознательно он ожидал там увидеть что-то огромное, зеленое, в шляпе, поджидающее его с вот такими глазищами! Но никого не было, только лежала на пороге все та же большая коробка, набитая до отказа. Она лежала вверх дном и даже не была ничем перевязана.
“Чертов трус! Как он посмел это сделать!” Ярость от этой мысли толкнула его вперед. Эли рванулся через лужайку, мимо цветника, надеясь хотя бы взглядом поймать бородатое голое пугало, улепетывающее через дворы и ограды в свою нору. Белые и розовые камни вдалеке обманули взгляд Эли. Их раскрасила накануне соседка, Харриет Кнудсон.
— Беги, — закричал он камням, — беги!.. — Но тут же понял свою ошибку. Потому что, как он ни вглядывался, вытягивая шею, нигде не было видно человека примерно его же роста, с белой, невероятно белой кожей, — как, должно быть, бела эта кожа! — убегающего в испуге.
Медленно, с недоумением и любопытством он вернулся к двери. Листья шелестели под легким ветерком. Эли открыл коробку. И — шок, будто погас солнечный свет! Содержимое коробки было подобно затмению. Но под внимательным взглядом в этом черном появились оттенки: блестящее черное подкладки, грубое черное брюк, тусклое черное вытершихся нитей, и в центре целая гора черного — шляпа. Эли поднял коробку и занес ее в дом. Впервые в жизни он обонял запах черноты — слегка затхлый, чуть кисловатый, немного отдающий старостью — но, в общем, ничего особенного. Думая об этом, он держал коробку в руках и наконец поставил ее на кухонный стол.
Там у них, наверху, двадцать комнат в доме, а им нужно хранить свое барахло у меня? Что прикажете со всем этим делать? Отдать эти тряпки в благотворительный фонд? Да они, вероятно, оттуда и взяты. Он поднял шляпу обеими руками и заглянул внутрь. Верхушка ее была гладкой, как яйцо, а края сильно потерты. Когда вы держите шляпу в руках — что еще можно с ней сделать, как не надеть себе на голову? Эли надел. Подойдя к зеркальному шкафу в коридоре, он взглянул на себя. Тень от шляпы подчеркивала мешки у него под глазами. Может, он просто не выспался? Эли ниже опустил поля шляпы, тень ее коснулась губ. Теперь все лицо казалось припухшим. Стоя перед зеркалом, Эли расстегнул рубашку, брюки, и теперь, скинув одежду, изучал то, что осталось. Грустное и глупое зрелище — видеть себя голым в шляпе. Особенно в шляпе! Эли вздохнул, ощутив вдруг огромную слабость, словно шляпа весила тонну.
Вернувшись к столу, он вытряхнул содержимое коробки: брюки, пиджак, жилетку — она сильнее всего пахла чернотой. В самом низу, между стоптанными ботинками, вдруг блеснуло что-то белое. Небольшой белый плед с бахромой по краям, напоминавший поношенное белье, был свернут на дне коробки. Эли достал и расправил его. Что это такое? Для чего — чтобы согреться? Надевать под рубашку при простуде? Он понюхал эту штуку: ничем, похожим на горчичники, от нее не пахло. Наверное, это была какая-то особенная еврейская вещица*.
Особая еда, особый язык, особые молитвы — почему бы им не носить и особое белье? Вероятно, тот тип опасался соблазна вновь напялить свою одежду и предпочел отослать всю ее целиком, вместе с нижним бельем. Так понимал это Эли. Тот чудак словно говорил: “Ладно, ребята, я сдаюсь. Не хочу искушаться. Мы все сдаемся”. Думая так, Эли и не заметил, как надел на себя эту белую штуку, и почувствовал, что она улеглась на груди как живая. Теперь, вновь увидав себя в зеркале, Эли уже и сам не вполне понимал: кто, кого и в чем испытывал? Почему странный тип отказался от своей одежды? И был ли это он? Тогда кто же? И почему? Не морочь себе голову, Эли, мы живем в век науки, и чудес не бывает! В наше время даже свиньям дают антибиотики…
Оставив в стороне все эти вопросы, мы приближаемся к концу истории, каково бы ни было ее начало. Короче, несколькими минутами позже Эли стоял, одетый во все черное, не считая кусочка белого под ним, у большого зеркала в прихожей. Он был-таки должен слегка приспустить брюки, чтобы они закрыли голые лодыжки. Тот тип — он что, ходил без носков? Секрет открылся, когда у Эли хватило храбрости исследовать карманы брюк. Бессознательно он ожидал, что пальцы наткнутся на что-то сырое и мерзкое, лишь только он засунет их глубже. Храбро исследовав наконец карманы, он извлек оттуда — из каждого по одному — пару армейских носков цвета хаки. Уже натянув носки, он понял их происхождение — солдатский подарок сорок пятого года. Потеряв в войну все, что можно, парень потерял и носки в придачу! Эли чуть не заплакал — даже не от самой этой мысли, а от согнутого положения, в котором она застала его. Чтобы рассеяться, он вышел сквозь заднюю дверь и остановился, глядя на лужайку.
На соседнем участке Харриет Кнудсон раскрашивала свои камни уже по второму разу. Она подняла глаза как раз в тот момент, когда Эли вышел из дома. Эли рванулся назад и укрылся за дверью. Осмелившись выглянуть наружу, он увидел лишь опрокинутое ведерко, брошенную кисть и те же камни на забрызганной краской траве. Зазвонил телефон.
— Кто говорит? Миссис Кнудсон?
— Эли, там у твоей двери — тот самый еврей!
— Харриет, это был я.
— Глупости, Эли, я видела его собственными глазами!
— Это был я — я тоже вас видел, вы красили камни в розовый цвет.
— Эли, у тебя опять нервы расшалились! Джимми, у Эли снова… Эли, это Джимми, послушай, парень, это легкое расстройство, могу я чем-нибудь тебе помочь? Эли, это Тед, Ширли сказала, что тебе нужна помощь… Эли, говорит Арти, тебе нужна помощь? Эли, Гарри звонит, тебе нужно помочь, тебе нужно помочь… — пищала телефонная трубка, перед тем как упасть на пол.
— Бог помогает тем, кто сам себе помогает! — с чувством произнес Эли, вновь выходя на крыльцо. В этот раз он дошел уже до середины лужайки, продемонстрировав солнцу, травке, деревьям и птичкам, что это действительно он, Эли, в новом своем облачении. Но природа молчала. Приблизившись к живой изгороди, отделявшей его участок от соседнего поля, он протиснулся сквозь нее, дважды теряя шляпу, цеплявшуюся за ветки. Потом, утвердив шляпу на голове, Эли пустился бегом, нитяные кисточки прыгали под пиджаком на груди. Он бежал среди сорной травы и диких цветов, пока грунтовая дорога, огибавшая городок, не заставила его перейти на шаг. К бензоколонке “Галф” он подошел сзади. Там он присел на валявшееся огромное колесо и среди разбросанных трубок, канистр и ржавых двигателей немного передохнул. Он ни о чем не думал — просто готовился к последней, решающей миле пути.
— Как дела, отец? — спросил его рабочий гаража, что-то искавший среди железного хлама, вытирая руки о комбинезон.
Эли молча поднял воротник черного пиджака.
— Ничего денек, — добавил рабочий и пошел по своим делам.
— Шалом, — сказал вслед ему Эли, встал и двинулся вверх по холму.
Солнце стояло прямо над головой, когда Эли достиг вершины. Он старался держаться в тени деревьев, но все равно обливался потом под своим новым костюмом. Шляпа прилипла ко лбу.
На холме играли дети. Они там играли всегда, словно это было единственное, чему их учил Цуреф. Ножки детей в шортах были такие худые, что хорошо было видно работу суставов в движении. Эли хотел дождаться, когда они забегут за дом, чтобы выйти из-за кустов. Но вдруг он увидел то, что не давало ждать, — свой зеленый костюм! Костюм был на бородатой фигуре, красившей одну из колонн веранды. Рука с кистью двигалась вверх-вниз, вверх-вниз, и колонна сияла, как белое пламя. Это зрелище словно вытолкнуло Эли на лужайку. Что-то тянуло вперед, хотя ноги отказывались идти. Он шел, не прячась, а дети играли как ни в чем не бывало, будто он стал невидим. Придерживая шляпу, Эли прошептал: “Шшш”, желая их успокоить, но они словно не замечали его.
Наконец он почувствовал запах краски.
Эли ждал, когда человек обернется, но тот продолжал красить. Внезапно ему показалось, что если бы вдруг он натянул пониже эту черную шляпу — натянул на лицо, грудь, живот, ноги, если бы вдруг погас свет вокруг, — в ту же минуту он очутился бы дома, в своей постели. Но шляпа никак не хотела опускаться ниже лба. Не надо валять дурака — он пришел сюда сам. Никто его не заставлял!
Рука с кистью двигалась по-прежнему. Эли глубоко вздохнул, потом кашлянул. Тот, в зеленом, продолжал красить. Наконец Эли произнес: “Привет!”
Рука, размеренно наносившая краску, на мгновение замерла: к колонне прилип волосок.
— Добрый день! — сказал Эли.
Рука двумя пальцами убрала волосок. Взмахи возобновились.
— Шалом, — шепнул Эли.
Человек обернулся.
Узнавание заняло некоторое время. Незнакомец смотрел на одежду Эли. Эли разглядывал одежду незнакомца. Он испытывал странное чувство — словно был двумя людьми одновременно. Или, что почти то же самое, — одним человеком в двух костюмах. Тот, стоявший напротив, казалось, чувствовал что-то похожее. Так они глазели друг на друга. Сердце билось, в голове было смутно, руки хотели застегнуть воротник своей рубашки, надетой на чужака. Что за чертовщина! Незнакомец закрыл руками лицо.
— Такие дела… — начал Эли.
Тот, другой, схватив ведерко и кисть, бросился бежать. Эли за ним.
— Я не хотел вас обидеть, — взывал к нему Эли, — постойте!
Он догнал незнакомца и попытался его удержать. Тот вновь закрыл руками лицо. Белая краска брызнула на обоих.
— Я лишь хотел… — продолжал Эли. Он и сам уже не понимал, чего он хотел. — Поговорить! Просто взглянуть друг на друга. Вот, посмотрите!
Руки скрывали лицо, краска капала на рукава зеленого костюма.
— Пожалуйста… пожалуйста… — повторял Эли, не зная, что ему делать. — Скажите что-нибудь, что-нибудь по-английски!
Тот, другой, отступал, скользя вдоль стены, словно чья-то рука могла вдруг высунуться, схватить его и унести в безопасность. Лицо он по-прежнему закрывал.
— Смотрите! — Эли ткнул в себя пальцем. — Это ваш костюм. Я о нем позабочусь.
Ответа не было, но что-то дрогнуло под прикрывшими лицо руками. Эли старался говорить мягко, как только мог.
— У нас дома есть нафталин… А здесь не хватает пуговицы — я пришью. Я починю эту молнию… Пожалуйста… Взгляните сюда!
В сущности, он уже говорил сам с собой и не мог остановиться. Слова не значили ничего, и от этого ныло сердце. Но, говоря так без остановки, он мог сказать вдруг что-то такое, что разрушило бы стену между ними.
— Вот, посмотрите! — Он засунул руку под рубашку, чтобы достать кисточки покрывала. — Видите, я и это ношу. Пожалуйста! — Он выпевал это “пожалуйста”, как некое священное слово. — О, пожалуйста!
Твидовый костюм был неподвижен, и если в глазах чужака были ненависть или слезы — Эли их видеть не мог. Это сводило с ума. Вырядился как идиот — ради чего? Ради этого? Он дотянулся до незнакомца и убрал его руки с лица. Вот оно! Первое, что он увидел, были две белые капли, стекавшие по щекам.
— Скажите, — руки Эли уже опустились, — что я могу для вас сделать? Я сделаю!
Незнакомец стоял неподвижно, белые слезы прилипли к лицу.
— Все, что смогу… уже сделал! — Эли схватил черную шляпу и помахал ею перед лицом незнакомца.
Словно в ответ тот прижал руку к груди, затем вытянул ее, указательным пальцем ткнув в горизонт. И взгляд при этом такой — словно воздух наполнен лезвиями бритв! Эли взглянул в направлении пальца, и там, прямо за ногтем, он увидал Вудентон.
— Чего вы хотите? Я принесу.
Незнакомец сделал несколько быстрых шагов. Затем резко остановился, повернулся и снова ткнул пальцем в сторону города. И внезапно исчез.
Оставшись один, Эли испытал нечто похожее на откровение. Но не было сил и времени копаться в собственных чувствах. Он возвращался домой.
Каретная улица была забита стоявшими автомобилями. Жена мэра, направляясь к своей машине, толкала перед собой тележку универсама, полную собачьих консервов. Президент “Лайонс клаб”, c платочком на шее, бросал монеты в парковочный счетчик перед рестораном “Откуси кусочек”. Тед Хеллер красовался в лучах солнца, отражавшихся в новой лжевизантийской мозаике над входом в его обувной магазин. Миссис Джимми Кнудсон в джинсах, забрызганных розовым, выходила из строительного магазина, держа в обеих руках по ведерку с краской. В салоне красоты Роджера двери были распахнуты настежь, и женщины сидели длинной шеренгой, с головами в серебряных цилиндрах для завивки. Вращалась реклама над крышей парикмахерской, и младший сынишка Арти Берга важно восседал на стульчике в виде лошадки — его стригли. Мать малыша перелистывала журнал “Лук” и улыбалась довольно: наконец-то чужак сменил свой нелепый костюм.
Вот на этой улице, сверкавшей хромом и никелем, появился вдруг Эли Пек. Он чувствовал, что будет недостаточно пройтись лишь по одной ее стороне. Этого было мало! Поэтому он двигался так: десять шагов по одной стороне, затем по диагонали через дорогу, еще десять шагов вперед — и снова обратно. Гудели клаксоны, взвизгивали тормоза — Эли шел своим путем. Беззвучный стон переполнял его. Снаружи никто не слышал, но Эли чувствовал, как звук вибрирует внутри.
При его появлении все замирало, даже солнце, казалось, переставало блестеть на колпаках и спицах колес — оно просто светило, в то время как публика жала на тормоза, чтобы как следует разглядеть человека в черном. Все застывали с открытыми ртами при виде его. Затем — через одну, две, три минуты — вновь вспышка света, крик ребенка, и движение возобновлялось. В данный момент все стояли.
— Он сбрил бороду, — сказал парикмахер Эрик.
— Кто? — спросила Линда Берг.
— Этот, как его, парень в черном костюме. Оттуда, с холма.
Линда выглянула в окно.
— Это дядя Эли, — сказал маленький Кевин Берг, сидевший на лошадке, и выплюнул волосок.
— Боже мой, — сказала Линда, — у Эли опять нервный срыв!
— О, черт! — изумился Тед Хеллер. — Нервный срыв, подумать только!
Новость распространилась мгновенно, и скоро вся Каретная улица знала, что Эли Пек, молодой и нервный адвокат, у которого красивая жена, — Эли Пек снова запсиховал. Знали все, кроме Эли. Он четко осознавал, что это — не сумасшествие, хотя и видел всю нелепость своего поведения. Он ощущал свою новую одежду, словно она была кожей его кожи и двигалась в полном согласии с телом. Он чувствовал на себе все взгляды Каретной улицы. Внезапно Эли остановился, заметив фары автомобиля в дюйме перед собой. Увидел открытые рты вокруг. Это происходило так: челюсть двигается вперед, язык упирается в нижние зубы, губы распахиваются, что-то взрывается в горле и — вот оно: “Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек”! Он стал двигаться медленно и ритмично, перемещая свой вес с ноги на ногу в такт этим звукам: “Э-ли-Пек-Э-ли-Пек”. Шаг стал тяжелей, и, в то время как земляки старательно декламировали его имя, Эли чувствовал: эти звуки сотрясают все тело! Теперь Эли знал хорошо, кто он такой, знал до мозга костей — ему хором напоминали. Эли Пек! Пускай повторят это тысячу раз, миллион раз — он будет идти в том же самом черном костюме, и пусть взрослые шепчутся, что он псих, а дети крутят пальцем у виска!
— Ничего, парень, все утрясется. — Тед Хеллер помахал ему рукой из двери магазина. — Не волнуйся, все будет нормально!
Эли взглянул на него, скосив глаза вдоль полей своей шляпы. Тед наклонился вперед и говорил, прикрыв рот рукой. За его спиной трое клиентов с любопытством выглядывали наружу.
— Эли, это Тед, — ты помнишь меня?
Он перешел улицу и понял, что идет прямиком навстречу миссис Кнудсон. Эли поднял голову, чтобы та как следует его разглядела. Он увидел, как меняется ее лицо.
— Доброе утро, мистер Пек!
— Шалом! — ответил с достоинством Эли и вновь перешел на другую сторону, где столкнулся с президентом “Лайонс клаб”.
“Это уже в третий раз…” — услышал Эли обрывок чьей-то фразы, вновь пересек улицу, шагнул на тротуар и оказался перед булочной, откуда выходил посыльный с лотком посыпанных сахарной пудрой пончиков над головой.
— Прошу прощения, папаша, — сказал посыльный и сел в свой грузовичок. Но не смог тронуться — Эли Пек перекрыл движение.
Так он продефилировал мимо кинотеатра “Риволи”, мимо химчистки Бикмана, мимо магазина электротоваров Харриса, мимо унитарной церкви и вскоре очутился в окружении лишь деревьев. На Ирландском шоссе он повернул обратно и вновь двинулся улочками Вудентона. Коляски с младенцами останавливались, поскрипывая, матери шептались между собой: “А это не?..” Садовники переставали стричь кусты. Ребятишки на тротуарах вытягивали шеи. Ко всем Эли поворачивался лицом, но ни с кем не здоровался. Больше всего он хотел, чтобы и у него были белые слезы и чтоб их видели все… Лишь когда он достиг своей лужайки, увидел свой дом, ставни дома, увидел распустившиеся нарциссы перед ним, лишь тогда Эли вспомнил о жене. Вспомнил о ребенке, который должен был родиться. И тут наступил момент истины. Он мог бы еще зайти в дом, переодеться и поехать в больницу. Все можно было исправить, даже эту прогулку по городу. Хоть память у вудентонцев длинная, зато злость короткая. Равнодушие все извиняет. Наконец, если уж кто-то свихнулся, значит, так тому и быть. Виновата мать-природа.
Драматизм ситуации заключался в том, что Эли двинулся вспять от дома. То есть он знал хорошо, что следует делать, но он выбрал другое. Сменить одежду — остановиться на полпути. Столько еще предстояло… Он повернулся и пошел в сторону больницы и чувствовал всю дорогу, что поступает как псих. Но он выбрал свой путь! Если же сам выбираешь — спятить тебе или нет, значит, ты еще не совсем свихнулся, не так ли? С ума не сходят по собственному желанию. Нет, он не спятил! Он должен видеть ребенка.
— Как ваша фамилия?
— Пек.
— Четвертый этаж.
Ему дали голубую карточку-пропуск.
В лифте все пялились на него. Эли внимательно разглядывал носки своих черных ботинок.
— Четвертый этаж.
Эли вышел из лифта и подошел к медсестре. Он вежливо коснулся полей шляпы, понимая, однако, что снимать ее не следует.
— Пек, — назвал себя Эли и показал свой пропуск.
— Поздравляю вас! — воскликнула сестра. — Вы дедушка?
— Я отец. В какой она палате?
Сестра подвела его к двери с номером 412.
— Решили разыграть миссис? — игриво спросила она, но Эли молча вошел в палату.
— Мирьям?
— Да?
— Это Эли.
Мирьям повернула к мужу бледное лицо и воскликнула:
— О, Эли!
Эли поднял вверх обе руки:
— Что же я мог поделать?
— У тебя сын родился! Соседи звонят мне все утро.
— Я пришел посмотреть на него.
— В таком виде? — прошептала Мирьям. — Эли, ты не должен разгуливать так по городу!
— У меня родился сын. Я хочу его видеть!
— Эли, за что ты мне это устраиваешь? — Ее лицу и губам возвращался обычный цвет. — Ты не был ни в чем виноват. Эли, милый, почему ты все берешь на себя? Переоденься, я умоляю! Я на тебя не сержусь.
— Мирьям, не надо меня прощать и хватит меня понимать!
— Но я ведь тебя люблю!
— Это разные вещи.
— Милый, ты не должен так одеваться. Ты не сделал им ничего плохого. Ты не должен испытывать чувство вины, потому что… Потому что ведь всё в порядке! Неужели ты это не видишь?
— Мирьям, довольно разговоров! Где мой сын?
— Эли, пожалуйста, не сходи с ума! Ты мне нужен, пойми!
— Мирьям, ты очень хорошая, по-своему. Но я хочу видеть сына!
— Эли, приди в себя! Я боюсь за него! Сейчас, когда он вне меня… — Мирьям всхлипнула. — Сейчас, когда он родился, я даже не знаю, люблю ли я его… Когда я смотрю в зеркало, я уже не чувствую, что он со мной… Эли, ты выглядишь так, будто собрался на собственные похороны. Милый, выбрось это все из головы, чтобы мы стали просто семьей!
— Не могу.
Вернувшись в коридор, он попросил сестру показать ему сына. Сестра шла с одной стороны, появившийся откуда-то Тед Хеллер — с другой.
— Эли, тебе нужна помощь? Мне кажется, тебе нужно помочь.
— Не нужно.
Тед что-то шепнул сестре. Затем он спросил, тоже шепотом:
— Ты будешь все время ходить в таком виде?
— Да.
Тед снова наклонился к нему:
— Эли, ты можешь напугать ребенка!
— Он здесь, — сказала сестра и показала на кроватку во втором ряду. Затем она взглянула вопросительно на Теда.
— Я могу туда войти? — спросил Эли.
— Нет, — ответила сестра. — Они подвезут кроватку поближе. — Сестра постучала в стеклянный загончик, полный кроваток с младенцами. — Пек, — подчеркнуто громко сказала она другой сестре, сидевшей внутри.
Тед осторожно тронул Эли за плечо:
— Ты ведь не собираешься сделать что-то такое, о чем стал бы жалеть потом? А, Эли? Я имею в виду… Ты ведь помнишь, кто ты?
В палате новорожденных одну кроватку подвезли к большому квадратному окну.
— Боже мой! — не мог успокоиться Тед. — Уж не вообразил ли ты себя, приятель, тем самым Авраамом? — Он внезапно сорвался с места и со словами “Подожди меня!” бросился бежать по коридору.
Эли почувствовал облегчение и наклонился к окну. Там, в кроватке, было то, что он так стремился увидеть. Теперь, стоя здесь, что он собирался сказать этому красному комочку — его собственному комочку? “Это я, твой отец, Эли — чокнутый! Это я, в черной шляпе, черном костюме и странном куске полотна с кисточками, взятом у одного знакомого. Это меня Экман скоро сочтет ненормальным и нуждающимся в лечении”. Он не желал признавать этого — ни за что не признает!
Боковым зрением из-под шляпы Эли увидел Теда, стоящего в конце коридора. Два интерна были рядом, курили и слушали, что им рассказывал Тед. Эли отвернулся и продолжал думать о своем: “Нет, даже Экман не заставит его снять эту одежду. Нет! Раз он решил ее носить — будет носить. И сын его будет! Разумеется! Мы немного ушьем ее, подгоним, когда придет время. Старое перешитое тряпье — но он будет его носить, нравится или нет!”
По коридору стучали ботинки Теда, интерны двигались бесшумно в туфлях на мягкой подошве — вот они уже были рядом. Их белые халаты тоже имели свой запах, но не такой, как одежда Эли.
— Эли, — мягко сказал Тед, — посещение закончилось, дружище.
— Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок — это событие для каждого.
Он все еще пытался не обращать на них внимания, но вдруг неожиданно для себя покрылся потом, волосы взмокли под шляпой.
— Прошу прощения, мистер Пек, — раздался голос другого интерна, густой и тяжелый. — Извините, рабби, но вас ожидают… в синагоге.
Чья-то рука крепко взяла его за локоть. Затем — вторая рука, с другой стороны. Его пытались сдвинуть с места — Эли напрягся.
— Ладно, рабби! Ладно, ладно, ладно… — Эли прислушался. Очень успокаивающий звук, это “ладно”. — Все будет нормально!
Ноги Эли оторвались от земли, окно, кроватка, младенцы — все уплывало прочь. “Ладно, все становится легким, все будет хорошо…”
Вдруг Эли рванулся, словно просыпаясь от кошмара, и, взмахнув руками, громко крикнул:
— Я отец!
Окно палаты исчезло из виду. Еще мгновение — с него сорвали пиджак, с неожиданной легкостью, одним движением. Игла нежно вонзилась под кожу. Лекарство давало покой, но не проникало в душу — туда, где уже поселился черный цвет печали.
Перевел с английского Лев Шорохов