Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
Юлия Зораховна Кантор — ведущий научный сотрудник Государственного Эрмитажа, автор публикаций по истории и культуре, книг “Петербург. Эрмитаж. Пиотровские” (СПб., 2003) и “Война и мир Михаила Тухачевского” (М., 2005). Кандидат филологических наук. Живет в С.-Петербурге.
ї Юлия Кантор, 2007
Кто не забыт и что не забыто?
Тема Второй мировой войны, событий, предшествовавших ей и произошедших после нее, в наши дни часто становится поводом для политических спекуляций. Речь идет о попытках “переписать историю”, стереть историческую память в угоду конъюнктуре, смешав истину с идеологией. Этот политический “вирус”, действие которого проявилось еще в советские времена, сегодня заражает молодые государства бывшего СССР и Восточной Европы.
“Каков он, диалог с нашим общим недавним прошлым?” — на этот вопрос я пыталась ответить, выбрав для “наблюдения” три совсем не случайные страны: Эстонию, Польшу и Германию.
“БРОНЗОВАЯ НОЧЬ” Эстонии
Двадцать второе сентября — день освобождения Таллина от немецко-фашистских захватчиков. У памятника воину-освободителю на Военном кладбище, перенесенному туда с площади Тынис-мяги в конце апреля, состоится торжественная церемония. Ею будто бы должна закрыться одна из самых проблематичных страниц в новейшей истории страны — правительственный кризис, погромы на улицах и раскол общества. Будто бы… На самом деле страна ждет от властей внятного ответа на вопрос: как жить дальше?
Вспомним, как и когда начиналось сосуществование Эстонии и России. По Ништадскому миру, заключенному в 1721 г., Эстония стала одной из западных провинций Российской империи, однако весь уклад жизни оставался немецким, каковым он был на протяжении нескольких предыдущих столетий. В Эстляндской и Лифляндской губерниях поначалу оседало очень малое число русских. В 1816 г. Александр I отменил крепостную зависимость в Эстляндии и в 1819 г. — в Лифляндии. Языком государственного делопроизводства все еще оставался немецкий, но в 1820-х гг. в эти две западные губернии начался приток русского населения. При Александре III немецкий язык всюду был заменен русским. В 1889 г. на русский язык было переведено преподавание в Дерптском (далее ставшем Юрьевским, а ныне Тартуском) университете, что в еще большей степени способствовало миграции из России.
Так как большинство жителей Эстляндии и Лифляндии были лютеранами, при Александре I в этой части страны был введен закон о свободе вероисповедания. В результате на западном побережье Чудского озера поселилось много староверов, под защитой этого закона получивших право исповедовать свою веру, гонимую в центральной России. Кроме того, два уезда Эстонии — Печерский и Нарвский — были искони заселены русскими. Наконец, последняя волна русских хлынула в Эстонию после революции и гражданской войны в России. Таким образом, к началу 1939 г. русское население Эстонии составляло 8,2% (сегодня — около 40%).
“Растиражированная СМИ (как российскими, так и эстонскими) идеологема, что к Солдату на Тынис-мяги пришли только русские, нанесла большой вред. И среди защитников памятника, и среди тех, кто пришел поддержать перенос, были и эстонцы и русские. И среди погромщиков были и те и другие. Я была на Тынис-мяги от начала до конца. Вообще представлять, что линия водораздела проходит по графе “национальность”, — значит очень упрощать ситуацию”, — считает заведующая отделением славистики филфака Таллинского университета Аурика Меймре. С этим согласен руководитель Таллинского правозащитного центра Алексей Семенов: “Проводились социологические опросы, которые показали, что 67% населения Таллина против переноса памятника. При этом, разумеется, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что 48% жителей эстонской столицы — русские”.
Профессора нескольких вузов Эстонии (включая Таллинский и Тартуский университеты) написали открытое письмо руководству страны, протестуя против переноса памятника, — чтобы не усиливать социального противостояния, не портить международной репутации. Все фамилии “подписантов” — эстонские. Услышаны они не были.
“Памятник нельзя было снимать тайно, тем более до 9 мая. Кстати, первоначально, насколько я знаю, его планировалось перенести после 9 мая с торжественным шествием и соответствующим церемониалом. Но позже, испуганное актами вандализма и небывалой для Эстонии массовой стычкой, правительство, видимо, решило убрать памятник немедленно, опасаясь повтора конфликта на площади Тынис-мяги. Ошибка это или нет? Я вам процитирую нашего президента, который в День независимости Эстонии сказал: „Мы не должны быть похожи на людей, которые в 1940 году снимали наши памятники“”, — говорит руководитель парламентской фракции Народного союза Яанус Марранди. И все же памятник, как известно, перенесли. Под покровом ночи, по-воровски.
Кстати, о президенте Тоомасе Хендрике Ильвесе. Семья Ильвеса уехала из Эстонии в Швецию в 1944-м — во время наступления Красной Армии; всю свою жизнь он провел за границей. В Эстонию Ильвес приехал уже после объявления независимости. Но, выросший в цивилизованной стране и не страдающий исторической амнезией, именно он призывал “не использовать Бронзового солдата в качестве политической разменной карты”. Премьер-министр Андрус Ансип выступил инициатором законопроекта “О сносе запрещенных сооружений”, который, однако, был отклонен президентом. И тогда парламент воспользовался законом “О защите воинских захоронений”, дающим основания для переноса останков, погребенных в местах, где захоронения невозможно обеспечить надлежащим уходом.
8 мая премьер-министр возложил цветы к памятнику Солдату-освободителю, уже перенесенному на Военное кладбище. После разговора с канцлером ФРГ Ангелой Меркель. ФРГ в этом году председательствует в Евросоюзе, куда Эстония только что принята… Такая вот грустная шутка истории.
Когда бульдозеры и экскаваторы рыли котлован для перезахоронения останков, эксгумированных на Тынис-мяги, в Таллине проходила научно-просветительская конференция общества “Memento” (“Помни”). По ее итогам была принята резолюция, призывающая правительства и парламенты всех европейских стран созвать международный трибунал, который осудил бы коммунизм и совершенные при нем преступления. Мысль вообще-то разумная и не новая, любопытно только, почему “Memento” высказала ее именно сейчас, а не в 1991-м, когда страна освободилась от коммунистического гнета (а вернее, когда ее освободила от него Москва). Председатель правовой комиссии эстонского парламента Кен-Марти Вахер надеется, что резолюция вызовет отклик в правительствах и парламентах всех стран Евросоюза и решение о созыве трибунала будет принято. Правда, премьер на эту тему пока не высказывался. Что и понятно: “декоммунизировать” придется сверху — то есть с него самого. Ибо его политическая карьера состоялась при советской власти и исключительно благодаря ей.
В 1980-х годах выпускник химфака Тартуского университета Андрус Ансип предпочел научной карьере партийную. И быстро дорос до заведующего орготделом Тартуского же горкома КПСС. Именно орготдел отвечал за воплощение в жизнь поставленных партией задач. В частности, в 1988 г. Ансип санкционировал неслыханное дотоле в Эстонии применение дубинок и слезоточивого газа против студенческой демонстрации, приуроченной к юбилею Тартуского договора 1920 г., давшего Эстонии независимость.
Парадоксально, но именно брутальность некоторых российских политиков помогла г-ну Ансипу удержать власть после апрельских событий. Дело в том, что в эстонском парламенте в апреле уже обсуждался вопрос о вотуме недоверия премьер-министру. Но тут в Таллин прибыла российская думская делегация, которая потребовала отставки Ансипа. И, как утверждают сами эстонские депутаты, вынести вотум недоверия оказалось невозможно, поскольку это выглядело бы явной уступкой, сделанной под давлением России…
После октябрьского переворота 1917 г. часть эстонцев воевала на стороне белых, часть — на стороне красных. Потом была так называемая вторая гражданская война уже во время Второй мировой: кто-то из эстонцев ушел в эсэсовские дивизии, кто-то — в Красную Армию. Причем в обе армии попадали как добровольно, так и принудительно. Некоторые искренне заблуждались, считая, что, воюя в эсэсовской форме, борются за независимость Эстонии; другие теперь прикрываются этим.
Когда советские войска в 1940 г. после заключения пакта Молотова—Риббентропа вошли в Эстонию, их встретили относительно лояльно. Но сразу же начались массовые репрессии и депортации. Именно поэтому в 1941-м немецкий режим поначалу воспринимался как облегчение по сравнению со сталинским. Массовые депортации продолжились и после войны.
“В советское время в Эстонии главным языком был русский, эстонский не приветствовался, и это очень резало слух. И вызывало обиду, перераставшую во внутренний протест. Этот памятник (Бронзовый cолдат. — Ю. К.) стал для многих символом российской державности. И негативные эмоции вокруг него связаны в том числе и с этим: он ассоциируется с советской оккупацией. Далеко не все, кто был сторонником демонтажа, сторонники фашизма. Все сложнее: это вопрос отношения к войне, к тому, что в ее результате Эстония осталась под Советами”, — размышляет Марранди, привезший меня на идеально ухоженное Военное кладбище — к Солдату.
“У нас таких памятников, как Бронзовый солдат, относительно много, и они практически нигде не сняты, — продолжает он. — Близ города Тюри, например, где я живу, в центральной Эстонии стоит памятник советскому солдату. Там ухоженное кладбище. И оно выглядит лучше, чем некоторые военные кладбища на территории России. Там нет политизированных манифестаций. Причем старожилы помнят, что солдаты, которые там похоронены, сожгли близлежащую деревеньку. Какой-то пацан нарисовал на памятнике свастику — это было во время апрельских событий, — но ее немедленно смыли по указанию местных властей”.
Учебник истории Эстонии резюмирует: “Приходится признать, что Эстония оказалась в числе проигравших Вторую мировую войну. В результате войны Эстония на много лет подпала под власть СССР, и все решения по Эстонии отныне принимались в Москве”. Вопросы для повторения параграфа: “Правильно ли действовало политическое руководство Эстонии в 1939—1940 гг.? Чем объяснить, что часть эстонского народа содействовала июньскому перевороту 1940 г.? Как оценить участие эстонцев во Второй мировой войне на стороне обоих воюющих тоталитарных режимов?” Пожалуй, тому, кто найдет ответы на эти недетские вопросы, можно было бы смело предоставить место в правительстве страны…
В таллинском домике Петра I гид приветствует меня по-эстонски. Узнав, что я из Петербурга, переходит на русский. Экскурсия обильно дополняется цитатами из немецкой исторической литературы. Не удерживаюсь: “Вы немецкий учили в Германии?” Экскурсовод улыбается: “Меня учил дед”. Прибалтийские немцы, предки моего собеседника, Владимира Ланберга, жили на территории Эстонии с конца XVI века. В 1939 г. некоторые из его родных уехали в Германию. Другие предпочли не иметь ничего общего с Третьим рейхом и остались в Таллине. В 1940 г. советская власть депортировала их в Сибирь. Родившийся в семье ссыльнопосленцев, Ланберг приехал в Эстонию в 1990-е и получил гражданство. Легко говорящий на языке своих немецких предков, безупречно знающий эстонский, Ланберг считает своим родным языком русский, а себя — российским интеллигентом. Его подпись стоит под письмом эстонских граждан, протестовавших против переноса Бронзового солдата.
“Для многих молодых эстонцев происходящее — попытка русского соседа подмять под себя Эстонию. А русскоговорящая молодежь, выросшая в Эстонии, отлично знающая государственный язык и закономерно считающая Эстонию своей родиной, почувствовала себя чужой. Это более чем грустно”, — говорит научный сотрудник музея Кадриорг Александра Мурре. “У нас были все шансы обойтись без катаклизмов, в Эстонии никогда не было национализма, — отмечает председатель Союза журналистов Эстонии Марика Лиллеметс. — А теперь “русский” и “советский” по воле некоторых политиков слились воедино, и этим спекулируют”. Кстати, Дмитрий Кленский, нынешний руководитель “Ночного дозора”, защищавшего монумент, — член Союза журналистов. “Меня настойчиво просили исключить его, — рассказывает Лиллеметс. — Но я этого не сделаю: у нас профессиональный творческий союз, а не политический”.
Юрий Семенов, давно получивший эстонское гражданство, убежден: “Озаботившись проблемой языка, государство не принимало во внимание психологический фактор, необходимость не формально языковой, а культурной интеграции, адаптации хотя бы. А теперь, когда пройден трудный путь, общество опять отброшено назад”. Это понимают и некоторые политики. “Вся интеграционная работа прежних полутора десятилетий сведена на нет, — считает руководитель парламентской Центристской фракции Эвелин Сепп. — Нам все равно жить вместе. Зачем ссориться? Наши дети вместе растут. Молодежь хорошо знает язык. А теперь они перестают чувствовать себя дома”.
Марранди сообщает, что Народный союз уже внес в парламент такую инициативу (она будет обсуждена после каникул): “Необходимо создать комиссию для рассмотрения проблем интеграции эстонского общества. Туда должны войти по одному человеку от каждой фракции в парламенте. Необходим анализ ситуации последних пятнадцати лет. Мы беспокоились о том, чтобы русскоязычная часть населения Эстонии выучила эстонский, но, кажется, слишком мало задавались вопросом, как интегрировать этих людей в общество; не задумывались, что нужно сделать, чтобы неэстонцы почувствовали, что Эстония — их страна. Я надеюсь, что раскол в нашем обществе неглубок. От любви до ненависти один шаг. И обратно — тоже”.
Апрельский кризис показал, что в Эстонии у разных национальных групп по-прежнему сохраняются разное отношение к историческим событиям ХХ века и неоднозначные оценки положения русских, живущих в Эстонии. К такому выводу пришли социологи в ходе недавно проведенного исследования, результаты которого представлены в конце июня в Таллине. Исследование на тему “Возможности интеграции эстонского общества после „Бронзовой ночи“” провела по заказу бюро министра народонаселения Урве Пало группа ведущих социологов страны под руководством профессора Таллинского университета Райво Ветика.
По данным исследования, сообщает влиятельная эстонская газета “Постимеес”, кризис в связи с переносом Бронзового солдата, в частности, показал, что “Россия активно заинтересована в сохранении напряженности в Эстонии и поддерживает ее доступными средствами. Апрельские события сделали межнациональные отношения одним из центральных вопросов госбезопасности Эстонии, а также создали предпосылки для переосмысления национально-политических интересов и увеличения вклада в развитие интеграции ради достижения стратегических целей, включая госбезопасность”. Исследователи отмечают, что с 2005 г. разногласия по вопросам истории обострились, взаимная неприязнь различных национальных групп возросла. В период перед апрельским кризисом численность жителей Эстонии, владеющих государственным языком, не увеличивалась, недовольство политикой интеграции среди русских росло, а эстонцы проявляли безразличие к этим проблемам.
Признаком опасности, по оценке социологов, было и то, что вопросы национальности все чаще становились средством межпартийной борьбы. Те, кто считает, что после “Бронзовой ночи” “воздух стал чище” (как выразился Адрус Ансип), недооценивают сложность ситуации. Исходя из этих предпосылок и опираясь на опыт зарубежных стран и проведенные в Эстонии исследования, социологи рекомендуют властям, в первую очередь, признать существование проблемы и сделать ее решение государственным приоритетом. “Настрой живущей в Эстонии русскоязычной общины и ее будущее на самом деле являются одним из главных и сложнейших вопросов безопасности нашего государства”, — к такому выводу приходят социологи в своем резюме. “Правительство и парламент должны взять на себя политическую ответственность за поиск решения. Таким образом, требуется поднять тему интеграции на видное место и обеспечить личный и постоянный вклад всех эстонских политиков в это дело”. Во-вторых, надо сформулировать ясные национально-политические цели. По словам специалистов, ни ассимиляция, ни отъезд неэстонцев не отвечают интересам страны. “Ключ к стабильности нашего государства — усиление общины лояльных эстонских русских с ясным идентитетом. Целью является формирование единых ценностей и отношений сотрудничества, охватывающего как эстонцев, так и другие национальные группы”. В-третьих, необходимо поддержать формирование позитивного идентитета живущих в Эстонии русских. По оценке авторов исследования, “эстонские русские — формирующаяся община, чье политическое определение — эстонцы, а этническое — русские. Многие местные русские уже определяют себя таким образом. Развитие в этом направлении надо поддерживать как морально, так и материально. Особенно важно разработать подходящие учебники истории для русских школ, которые объединяли бы историю эстонских русских с историей Эстонии таким образом, который не заставлял бы родившихся и выросших в Эстонии русских определять себя как оккупантов”.
Наконец, вместо термина “неэстонцы” (mitte-eestlased) предлагается употреблять термины: “эстонские русские” (eestivenelased), эстонские азербайджанцы, шведы и т. д. Эксперты рекомендуют правительству создать комиссию для разработки объединяющих эстонцев и другие национальные группы ритуалов и символов, особенно в связи с памятными датами Второй мировой войны, а также провести заседание единого круглого стола эстонской и русской интеллигенции и аудит равных возможностей в сфере образования, трудоустройства и общественных услуг. В заключении авторы исследования предлагают заставить политические партии отказаться от национального популизма в предвыборной борьбе как от опасной практики, дестабилизирующей общество. Слово за политиками. И дело тоже.
Игра с пеплом
В фильме “Список Шиндлера” есть такой эпизод: в летний день Краков покрывается сероватым инеем. Это пепел из крематориев Освенцима, расположенного в сорока минутах езды. В кадрах, сначала кажущихся голливудской натяжкой, нет никакой гиперболы — старожилы помнят, как ветер из Освенцима приносил на улицы города хлопья пепла и запах гари… С 1940-го по 1945 г. в этом концлагере погибло полтора миллиона человек. Шестьдесят лет назад Освенцим, в 1945 г. освобожденный советскими войсками, стал мемориалом.
На трассе, пролегающей по живописной холмистой местности, указатель: “Освенцим”. Въезжаю в маленький городок, такой же зеленый, как и соседний, с лирическим названием “Бжезинка” (“Березка”). Это территория самой большой из гитлеровских “фабрик смерти” — концентрационного лагеря “Аушвиц—Биркенау”, площадь которого составляла сорок квадратных километров. Кстати, в Польше не принято, говоря о концентрационном лагере, называть его “Освенцимом”. Здесь употребляют преимущественно немецкий перевод названия.
На территории лагеря толпы туристов: ежегодно сюда приезжает более миллиона человек (большинство — из США, Израиля и ФРГ). Мне становится не по себе, когда я вижу группу, непринужденно позирующую перед фотокамерой в створе ворот с надписью “Arbeit macht Frei” (“Работа освобождает”). Впрочем, уже через несколько минут даже самые непосвященные расстаются с беспечностью. Колючая проволока, невыносимая статистика и свидетельства катастрофы (фото изуродованных трупов, горы человеческих волос, груды зубных коронок) повергают в шок. В бараках находится экспозиция, посвященная узникам из разных стран.
Советский, ныне российский, барак закрыт, поскольку его экспозиция вот уже несколько лет как демонтирована. Ее открывали на один день — в 2005 г., когда Освенцим посещал Владимир Путин. С тех пор российская экспозиция вновь под замком. Хорошо помню недавние телерепортажи по нашим центральным каналам, суть которых сводилась к тому, что поляки-де ликвидировали выставку, поскольку Советского Союза больше не существует.
Директор Освенцимского мемориала доктор исторических наук Петр Цивиньский поясняет:“Эта экспозиция исторически неверна. Дело в том, что на карте Европы, находившейся в советском павильоне и показывавшей, откуда в Освенцим шли транспорты с заключенными, Польши как будто нет, поэтому посетителю совершенно непонятно, о ком идет речь. Надписи гласят, что в концлагерь шли эшелоны с советских территорий. Но эти территории стали советскими только в 1939 г., тогда же Западная Польша стала немецкой. Все это нуждается в четком разъяснении”.
Пакт Молотова—Риббентропа ликвидировал Польшу как государство, разделив ее между Третьим рейхом и СССР. До конца 1980-х годов, пока существовал соцлагерь, контролируемый советскими войсками, эту историческую “деталь” предпочитали не афишировать (в тот период идеологической фильтрации подвергались и экспозиции, касающиеся других стран).
В 1990-е гг. всю экспозицию решили переделать, добавив туда необходимые документальные материалы — в Освенциме есть гигантский архив. Дошла очередь и до нашего павильона. “Мы не можем открыть советскую экспозицию без согласования с российской стороной. Но вот уже несколько лет визит комиссии Министерства культуры РФ откладывается”, — рассказывает Цивиньский. Эту информацию мне подтвердили в Посольстве РФ в Варшаве. Последний срок был назначен в апреле. Снова перенесли по инициативе Москвы, потом неожиданно известили о возможном визите в конце июня — когда у Цивиньского уже была запланирована командировка на конференцию ЮНЕСКО. В Минкульте мне тихо объяснили, что делегация все время находится в состоянии “низкого старта”, да все не согласовать состав рабочей группы и не решить вопросы финансирования.
Для дирекции мемориала и его Международного совета, говорит Цивиньский, непреложно следующее: “Мы считаем необходимым, чтобы появились комментарии о 1939 годе и “советских гражданах”, которые на самом деле были польскими гражданами и таковыми себя считали”. На самом деле во время войны в Освенцим прибывали обреченные с бывших польских территорий, по пакту ставших советскими. И с исконно российских территорий тоже. Такова история, факты которой можно анализировать, но нельзя отменить. Прощаясь, Цивиньский политкорректно резюмирует: “Мы надеемся, что диалог все же состоится. С российскими историками у нас практически нет разногласий”. И, сделав паузу, подчеркивает: “С историками”.
С российскими историками разногласия все-таки есть, причем не только сугубо научные. Вот позиция одного из крупнейших специалистов по советско-польским отношениям первой половины ХХ века, доктора исторических наук, профессора Сергея Полторака: “Весьма печально, когда вопрос о памяти жертв фашизма решают польские музейщики с формализованным специфическим взглядом на историю и российские чиновники, которым до нее, судя по всему, нет дела. Чудовищно, что за ошибки или злой умысел политиков 1930—1940-х годов расплачиваются жертвы. Принципиальный профессиональный формализм одних ничем не лучше равнодушия других. Было бы гораздо гуманнее и научнее отрешиться от формальностей и перестать делить павших на своих и чужих. Пусть политики чертят границы, а историки и музейщики заботятся о сохранении памяти жертв фашизма”.
Петербургский Музей политической истории России тесно сотрудничает с Польшей: его филиалами являются мемориалы в Кбтыни под Смоленском и в Медном под Тверью, где захоронены останки тысяч польских офицеров, расстрелянных по приказу Сталина в 1940-м. Директор музея Евгений Артемов, и в Польше и в России имеющий репутацию беспристрастного профессионала, считает: “Нет сомнения, комментарии к экспозиции, связанные с 1939 годом, в Освенциме нужны. Но нет сомнения и в том, что необходимо найти компромисс, открыть павильон. Как историк и как музейщик я не верю, что даже при пассивности российской стороны нельзя найти хотя бы “промежуточный” выход. Невыносимо, когда заложницей ситуации становится сама память о трагедии”.
Я листаю огромный черно-красный “Каталог захоронений советских воинов, военнопленных и гражданских лиц, погибших в годы II мировой войны и погребенных на территории республики Польша”, выпущенный Советом по охране памятников борьбы и мученичества при польском правительстве при участии российского посольства. На карте красными звездочками обозначены места советских захоронений: вся Польша покрыта густой сетью этих звездочек. За освобождение Польши от фашизма отдали жизнь более шестисот тысяч советских воинов, еще столько же наших соотечественников было замучено в концлагерях и на принудительных работах. Сегодня в республике существует около семисот мемориальных кладбищ. Их общая территория 180 гектаров, то есть 70% от площади всех воинских захоронений Польши. Уходом за ними в соответствии с подписанным в Кракове в 1994 г. российско-польским Соглашением о захоронениях и местах памяти жертв войн и репрессий занимается Совет по охране памятников борьбы и мученичества.
Рассказывает секретарь Совета Анджей Пшевозьник: “Ремонт кладбищ, поисковая работа и идентификация останков — наша обязанность. Разумеется, мы работаем в контакте с российской стороной, и должен сказать, что и президент России и МИД отзываются о нашей работе весьма положительно. Финансирование осуществляет наша сторона, решения о том, какого именно рода работы нужно провести в том или ином регионе, по нашей рекомендации принимают местные власти”. Пшевозьник полагает, что в польском обществе уже неактуальна дискуссия о сносе памятников, которая была особенно острой в начале 1990-х: “Тогда действительно были демонтированы или даже разрушены многие памятники советского времени, но, преимущественно, поздние, символизирующие советское присутствие на нашей территории”.
Профессор Варшавского института политических исследований Анджей Пачковский считает, что у большей части поляков советские войска главным образом ассоциируются с освобождением страны от фашизма и благодарность сильнее политической конъюнктуры. Хотя, увы, эта благодарность несколько омрачена досадой на длительное вооруженное присутствие. “Есть и еще одно немаловажное обстоятельство, — продолжает Пачковский, — во все времена в Польше было много людей, симпатизирующих русской культуре и при этом, к счастью, не ассоциирующих ее с коммунистическим режимом”.
“У нас огромной любовью пользовались музыканты из СССР, режиссеры, писатели, — размышляет известный композитор Кшиштоф Пендерецкий. — И теперь российские деятели культуры желанны в Польше. Но рыночная экономика диктует свои условия: к нам стали ездить меньше, поскольку более кредитоспособна Западная Европа. А “братский обмен” нынче не очень популярен”.
Стремление ликвидировать памятники режиму, установленному в послевоенное время, вполне объяснимо: избавление от них в эпоху “Солидарности” казалось синонимом обретения внутренней свободы. Но этот пафос закономерно угасает. Как показывают последние социологические опросы, более 65% поляков против сноса памятников, созданных в советское время.
“Знаете, все больше людей начинают относиться к ним как факту истории, как к напоминанию. И мы все реже слышим от общественных деятелей и политиков требования убрать их или перенести. Если монумент находится в той части города, которая превратилась из окраинной в центральную, тогда обсуждается вопрос, можно ли перенести его в другое достойное место. Но о кладбищах речь не идет никогда. В нашей национальной традиции могилы святы, как и места гибели”, — говорит главный реставратор памятников Варшавы Эва Неканда Трепка. Что касается смягчения общественного мнения в отношении к советским памятникам, то здесь специалисты видят и ностальгию: “В современной Польше много экономических проблем. Далеко не все готовы не роптать на них, получив политические свободы. В советское время была гарантированная пенсия, бесплатная учеба и маленькая квартплата, не было опасности потерять работу”, — отмечает Анджей Пачковский.
Память о войне в Польше на каждом шагу. В Варшаве и Кракове, в больших и малых городах помимо памятников советским воинам везде встречаешь мемориальные таблички. Да и сама Варшава — памятник борьбе и мученичеству. На фотографии польской столицы в 1945 г. нельзя смотреть без содрогания: это второй Сталинград. Вся страна восстанавливала Варшаву на пожертвования своих граждан — это было делом национальной чести. Город еще не восстал из руин, но уже появились памятники советским солдатам, героям Варшавского восстания и повстанцам Варшавского гетто.
Рухнул Варшавский договор, из Польши ушли советские войска, и к прежним памятникам добавились новые. В центре новой Варшавы стоит каменный обелиск: “Полякам, замученным на востоке”. А в Старом городе, близ Замковой площади — Катынский крест в память о тысячах польских офицеров.
Анджей Вайда, живая легенда европейского кинематографа, закончил съемки фильма о Катынской трагедии. Я попросила режиссера рассказать об этой работе:
— Ваш фильм — художественный, насколько сильна в нем документальная основа, насколько он историчен?
— Сценарий написан нашим известным автором Анджеем Мулярчиком. Документы — только начало, необходимая основа. Польский кинематограф не может, не должен пройти мимо. Есть фильмы о Варшавском восстании, о 1939 годе, о восстании в Варшавском гетто. И не может быть, чтобы Катынь не нашла отражения в художественном сознании. И если бы этот фильм создал не я, он все равно бы появился. Тем более трудна работа над ним. Я все это время отказывался от интервью, провел пресс-конференцию до начала съемок и просил журналистов воздержаться от вопросов до выхода фильма. Очень важно, чтобы они и зрители оценивали фильм, а не мои намерения. И меня поняли. Уверяю вас, эта тема не кончится одним фильмом. Пожалуй, он только откроет ее.
— Планируете ли вы показ в России?
— Пока мы не вели никаких переговоров с российской стороной. Фильм выходит в прокат 20 сентября, после фестиваля польского кино в Гдыне. Я очень хочу, чтобы фильм был показан у вас. И надеюсь, что это состоится. Фильм ни в коей мере не направлен против России: он о том, как совершалось преступление Сталина. Это лента о том, как раскрывается страшная правда. НКВД расстрелял в Катыни несколько тысяч польских офицеров, а ведь они могли принять участие в войне против фашизма. Я, конечно, изучал документы о Катынском деле, переданные Россией. Это документы сталинского Политбюро, на котором принималось решение. До сих пор недоступны материалы, которые показали бы, как это все происходило, как было организовано. Я читал отрывки дневников и воспоминаний, найденные при эксгумации останков. Парижский журнал “Культура” опубликовал воспоминания жен наших расстрелянных офицеров. Это все и составило историческую базу. Можно было сделать документальный, политический фильм, но зритель, польское общество, ждет не этого: необходимо художественное осмысление, не искажающее исторической правды. Тем более что расстрелом в Катыни история не закончилась — были еще жены и дети. Я помню, мать рассказывала мне о Катыни, — там погиб отец. Вообще в Польше практически нет семей, которых не коснулась бы Катынь.
— Катынь коснулась и семьи Кшиштофа Пендерецкого, чья музыка звучит в фильме. Фильм будет для вас обоих в какой-то степени автобиографическим?
— Нет, я избегал этого. В ленте — пять новелл, пять сюжетных линий, которые пересекаются. В основе каждой — подлинная история. Большая часть действия происходит в 1945 году, когда одни возвращаются, а другие — нет. Одну из главных ролей играет Сергей Гармаш, совершенно блестящий актер. Я познакомился с ним, когда ставил “Бесов” в “Современнике”. Он играет советского офицера, спасающего жену расстрелянного в Катыни поляка. Он прячет ее, когда ее должны арестовать после расстрела мужа.
— На какую аудиторию вы рассчитываете?
— Это трудный вопрос. Еще несколько лет назад не было интереса к прошлому, молодежь хотела смотреть только в будущее. Молодые актеры — также. Но постепенно осознание того, что без прошлого нет будущего, произошло. Моя задача — рассказать правду. Есть явления мрачно знаковые для ХХ века. Их нужно осмыслить и прочувствовать, чтобы не было спекуляций.
Память и имя
Проходя по Берлину, то здесь, то там встречаешь невысокие стенды, скупой и мрачный дизайн которых подчеркнуто контрастирует с броскими цветами немецкой столицы. У этих стендов общая первая строка: “Об этом мы никогда не забудем”. Далее — белым шрифтом по черному фону — только названия: Аушвиц, Треблинка, Майданек, Бухенвальд, Дахау, Заксенхаузен… Глядя в будущее, Германия имеет мужество сознавать, что права забыть такое прошлое у нее нет.
В берлинском Трептов-парке — братская могила пяти тысяч советских солдат, погибших в 1945 г. при штурме города, и знаменитый символ Победы: советский солдат с немецкой девочкой на руках, мечом разрубающий фашистскую свастику. Только что закончилась реставрация мемориала. Все это — в том числе и расположенная ниже аллея барельефов с изречениями Сталина о войне — находится на попечении германского правительства и содержится в идеальном состоянии. “Одно время у нас дискутировали, не снять ли эти сталинские цитаты. Но потом решили не грешить против истории”, — рассказывает специалист департамента по садово-парковым зонам Сената Берлина Анке Вюннеке. В восточной части страны установлено сто двадцать военных мемориалов.
“Вообще, после объединения Германии у нас обсуждался вопрос о военных памятниках в восточной зоне — их много, они далеко не всегда обладают художественной ценностью. Некоторые, появившиеся через много лет после войны, ассоциируются не столько с победой над фашизмом, сколько с советским присутствием в ГДР. Один из депутатов Сената как-то позволил себе высказаться в том смысле, что памятники нужно либо демонтировать, либо отдать русским, пусть увозят. Но это даже не стало предметом обсуждения”, — говорит специалист по ландшафтному дизайну Сената Ганс Георг Бюхнер.
Один из памятников в районе Тиргартена находился в британской зоне, и во время холодной войны, когда Западный Берлин по приказу из Москвы обнесли стеной, было много голосов в пользу сноса. Но даже тогда в ФРГ понимали, что освободителей нужно отделять от тех, кто позднее насаждал свой политический порядок на территории страны. А в 1990-е годы Бундесвер отреставрировал танки, являющиеся частью этого монумента.
Вопреки сложившимся в советское время стереотипам могилы красноармейцев в Западной Германии (а таких могил более 27 тысяч) всегда находились в идеальном порядке. “Когда говорят, что советские войска принесли много вреда после войны, нужно понимать, что они пришли к нам как победители, в результате того, что наши правители обрекли мир на страшную войну, ставшую катастрофой для Германии. Они отдали жизнь, освобождая Германию, и не их вина в том, что произошло позднее”, — продолжает Бюхнер.
В пятидесяти километрах к югу от Берлина находится братское кладбище, где похоронены 1200 советских танкистов. Рядом с ним до конца 1980-х годов располагался штаб Западной группировки наших войск. Я смотрю на фотографии могил до реставрации: зрелище удручающее — буйная трава, покосившиеся плиты, ржавые танки. Реставрацию кладбища только что завершил германский Народный союз по уходу за военными могилами, наши танки приводили в порядок специалисты Бундесвера. Разумеется, все это финансировала немецкая сторона. Реставрация стоила 840 тысяч евро. В советское время это кладбище не входило в число “показательно-протокольных”, потому его вообще не реставрировали, а доступа на территорию ГДР Народный союз не имел.
“Чем жизнь мальчиков, погибших здесь, менее ценна, чем тех, кто погребен в Трептове или в Панкове? Не важно, ходят ли на могилу политики и дипломаты по торжественным датам. Посмертный почет останкам должен быть одинаковым, ведь все имеют право на память. Сохранить ее — наша обязанность”, — говорит президент Союза Райнхард Фюрер.
Народный союз по уходу за военными могилами является гуманитарной общественной организацией. По поручению правительства ФРГ он занимается сбором данных о погибших. Сегодня членами Союза являются миллион триста тысяч человек. Его деятельность на 90% финансируется частными лицами. Эта организация была создана после Первой мировой войны и разогнана в 1933-м, после прихода Гитлера к власти. В 1946 г. Народный союз был восстановлен, но действовал только в Западной Германии. После 1991 г. он работает по всей стране, на территории которой находятся 3600 захоронений, в которых покоятся останки около 760 тысяч советских граждан, из них более 400 тысяч —военнослужащие. На уход за военными могилами немецкое правительство ежегодно выделяет 25 миллионов евро (в том числе — один миллион на содержание берлинских мемориалов).
Народный союз занимается и установлением мест захоронения и имен захороненных: с 1996 г. работает российско-немецкая исследовательская группа, финансируемая ФРГ. Уже обработана картотека почти на 100 тысяч советских офицеров, прошедших фашистский плен, которая стала основой для изданий “Книги памяти” и мартиролога “Во имя жизни помнить о погибших”. Сейчас Народный союз занимается электронной обработкой карточек на 900 тысяч советских военнопленных, что должно помочь установить места их захоронения. Уже обработано около 200 тысяч. “Ведь ваш великий полководец Суворов говорил, что война не кончена, пока не похоронен последний убитый на ней солдат. Мы хотим, чтобы война закончилась. И чтобы осталось как можно меньше безымянных могил”, — резюмирует Райнхард Фюрер.
Конечно, не прекращается и поиск могил немецких солдат, погибших в России. “Я хочу поблагодарить жителей за бесценную помощь, в основном это русские бабушки, — они показывают нам места братских могил. Эти люди пережили войну, она искалечила их жизнь, кто-то потерял мужей и отцов. Но эти тихие старушки в платочках способны к высшему гуманизму — следовать традиции упокоения. Низкий им за это поклон, напишите об этом”, — просит Райнхард. За полтора десятилетия работы в России Союз столкнулся лишь с одним случаем политико-бюрократической “непроходимости”: местные власти не дают возможности открыть немецкое кладбище в Гагаринске Смоленской области, несмотря на то, что все необходимые документы давно подписаны.
* * *
Элегантная вилла с тенистым парком на берегу огромного озера настраивает на лирический лад. Случайный турист никогда не догадается, что этот милый уголок в западном предместье Берлина — одно из самых мрачных мест в политической топонимике ХХ века. Здесь состоялась конференция, организованная главой Службы безопасности и шефом гестапо Гейдрихом и посвященная “окончательному решению еврейского вопроса”. Этот особняк был музеем почти полвека, но только что его экспозиция была существенно дополнена и обновлена. Ее пополнили ранее недоступные материалы, прибывшие из Восточной Европы и России. Документальной основой экспозиции стали найденные в 1947 году папки матералов, обнаруженные в конце 1940-х в архиве германского МИДа. После предоставления документов из архивов стран Восточной Европы прояснилась роль полицейских батальонов, действовавших совместно с гестапо при истреблении евреев в Восточной Европе. “Главная цель — рассказать потомкам о преступлениях предков, чтобы подобное никогда не повторялось в истории цивилизаций”, — заявил на открытии экспозиции директор музея Норберт Камп. На реорганизацию музейного пространства, научную обработку материалов и реставрацию виллы ушло 725 тысяч долларов.
“Окончательное решение еврейского вопроса” в Европе должно было коснуться одиннадцати миллионов евреев на территории от Греции до Ирландии, включая Советский Союз (в самой 50-миллионной Германии к началу Второй мировой войны жило около полумиллиона евреев).
“Решение еврейского вопроса в разных странах будет сталкиваться с препятствиями…” — предусмотрительно отмечалось в Ванзейских протоколах. И в каждой стране действительно нашлись люди, которые даже под страхом смерти не захотели соучаствовать в убийстве. Люди, которые, рискуя жизнью, укрывали обреченных, помогали им скрыться во время отправки в гетто или в лагерь.
Но были и другие: те, кто охотно пособничал нацистам, кто-то — “по убеждениям”, кто-то — ради наживы. Сохранились документальные свидетельства о том, как в только что опустевших домах обреченных мародерствовали еще вчера дружелюбные соседи. В ранее закрытых архивах стран Восточной Европы сохранились и материалы о коллаборантах. Они тоже экспонирутся в мемориале.
Ванзейская конференция по сути свела воедино уже существовавшие нацистские законы, касающиеся “недочеловеков”. Истребление приобрело промышленный характер. Так было уничтожено шесть миллионов человек.
В Ванзее приходят немецкие школьники. Шаг в трагедию собственной истории — один из важнейших на пути к осознанию ответственности перед нею. История нацизма изучается подробно, и не только в школьном классе или в учебном кинозале: обязательны выезды в памятные места — от Музея немецкого сопротивления до Освенцима. Моя собеседница Эльке Штрук — экскурсовод Ванзейского музея. “Тезис о том, что молодежь “не хочет больше находиться под прессингом памяти”, старательно эксплуатируют неонацисты. Значит, мы обязаны противостоять такой точке зрения. История обрекла нас на катастрофу. В Германии люди оказались недостаточно бдительны и допустили фашизм. Лагерная колючая проволока в годы фашизма была внутри общества, на долгие годы лишив его возможности нормально развиваться. И те, кто родился после войны, должны видеть: это страшное зло рядом, оно было везде. У нас есть маленькие городки, где существовали лагеря для военно-пленных, маленькие, временные. Но и там обязательно сохраняются памятные территории. Пусть каждый, понимаете, каждый, с детства знает, к чему приводит экстремизм, начинающийся с молчаливого шествия по тихой улице, с “безобидной” свастики, нарисованной в тетрадке”.
3 марта 1933 г., всего через месяц после победы НСДАП на выборах, один из ближайших соратников фюрера Генрих Гиммлер стал главой полиции Мюнхена, родины немецкого национал-социализма. Уже 20 марта на пресс-конференции он сообщил о создании концлагеря Дахау. 11 апреля 1933 г. лагерь был передан из ведения баварской полиции под контроль СС — для отлаживания механизма морального и физического уничтожения. Поминутная, детальная регламентация всего лагерного существования должна была лишить узников воли, свести их с ума, действовать сильнее изнурительной работы. Ибо в Дахау изначально содержались только политические противники. Коммунисты, монархисты, социал-демократы, которые до 1933 г. боролись друг с другом и в этой мелочной борьбе упустили из виду главную опасность. Инакомыслящих надлежало считать либо преступниками, либо неполноценными. Превращение национал-социализма из теории в практику обкатывалось именно в Дахау. Лагерь стал образцом для других “учреждений перевоспитания”. Все эсэсовцы, отправлявшиеся на службу во вновь создаваемые концлагеря, проходили в Дахау обязательную стажировку.
Я иду по пустынной территории лагеря. “Мы скоро закрываемся, если хотите поставить свечку, я открою вам часовню”, — предлагает высокий голубоглазый старик в шапке-ушанке, завязанной под подбородком. Он работает здесь сторожем. “Я нашел это место, когда меня по возрасту уволили с фабрики, где я проработал много лет. Сначала никак не мог привыкнуть, все сопротивлялось внутри — приходить в такое ужасное место каждое утро. А потом подумал: и такая работа нужна. Привык”. Ему явно хочется поговорить.
— Откуда вы приехали?
— Из Петербурга.
— О, мой отец был там!
— Когда?
— В 1943-м.
— Там он не был, не мог быть — Ленинград никогда не был оккупирован!
— Он был на Ленинградском фронте. Волхов, Луга… Он ненавидел войну. Он был только солдатом, ефрейтором.
Когда мы прощаемся, напоследок я спрашиваю: “Мемориалы на месте бывших концлагерей есть по всей Германии. Как вы считаете, нужны ли они все или лучше оставить какой-то один, а остальные снести?” Ответ следует незамедлительно: “Непременно нужны! Все. Я знаю, что такое война, от своего отца, мой сын — от меня. Но он должен видеть, что это такое, что это за ужас. Теперь у нас иногда говорят, что-де содержать такие мемориалы дорого. Ничего. Не дороже памяти”.
Таллин—Варшава—Краков—Берлин—Мюнхен