Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2007
Лариса Залесова-Докторова — журналист и критик, постоянный автор “Звезды”. Живет в С.-Петербурге и Брюсселе.
ї Лариса Залесова-Докторова, 2007
I
Наш поезд стоял на восьмом перроне Южного вокзала в Брюсселе.
Несколько журналистов ехали на ежегодную ярмарку искусства — Кельн Арт.
Огромные окна, яйцеобразной формы обтекаемый вагон создали впечатление, будто сидишь в ракете перед стартом в межпланетное путешествие.
Обычно Виктор, невысокий остроумный фламандец, не стремился со мной беседовать, а сейчас подошел и попросил: “Садись ко мне. Хочется поговорить”. В этой компании я экзотическая птица — представляю русскую прессу, мои статьи они не могут читать, как, впрочем, и я их, не зная фламандского. Но журналисты вообще не читают статей друг друга.
— Я живу с женой уже тридцать два года. У нас прекрасный дом в Генте, наверху две квартиры, мы их отдаем внаем. Это моя будущая пенсия. Я ведь независимый журналист, и мне ничего от государства не полагается. Три года назад я решил научиться водить машину, пошел на курсы. И влюбился в инструктора Анн. Ей пятьдесят пять лет, мне пятьдесят девять. То есть не совсем то, что обычно происходит с мужчинами моего возраста, — ему шестьдесят, ей двадцать. Он гонится за молодостью, она — за деньгами.
С Анн все началось с секса: поцелуи, объятия, постель. Один раз я у нее оставался девять ночей. Когда я появился, жена меня предупредила: “Еще одна ночь вне дома, и ты сюда не вернешься”. Тогда я ей не сказал, что у меня есть любовница.
Мы проезжаем Лувен, Льеж, скоро Кельн. Виктор торопится досказать свою историю:
— Недавно Анн потребовала, чтобы я выбирал — или она, или жена. Пока я не уйду от жены, она отказывается со мной встречаться. Бесполезно говорить, что я все потеряю. Она отвечает: “Я хочу иметь мужчину в доме”. Потом обвинила в буржуазном мировоззрении, в жадности, сказала, что я больше думаю о деньгах, чем о нашей любви.
Однажды она отправилась на работу и я остался один в ее скромной квартире. Без Анн все выглядело убого, я подумал: это сумасшествие. Жизнь нам диктует иную логику. Я ушел.
Она мне позвонила, попросила, чтобы мы встретились в последний раз. Предполагалось, что мы вспомним прошлое, скажем друг другу “прости и прощай”. Вечер закончился в постели. У меня никогда так прежде не бывало. Я едва дотрагиваюсь до ее руки…
Виктор говорил тихо, его бледное лицо было измучено, припухшие красные глаза смотрели внутрь, видя мир и не замечая его. Обычно он был главным рассказчиком в группе, на пресс-конференциях задавал провокационные вопросы, говорил комплименты женщинам и спрашивал их, чем они занимаются в свободное время — с такой улыбкой, что те краснели и смущались. Мужчины толпились вокруг, притягиваемые громким смехом и клубами дыма.
После того свидания началась переписка по Интернету: моя обожаемая, мой ангел, моя единственная страсть, мой любимый. Три-четыре раза в день. Ему кажется, что все хорошо, что он ее убедил… мне тоже.
— Подожди. Однажды я прихожу к ней, а она мне шепчет: “Не входи. У меня сидит друг”. Но я все-таки вошел. Пожилой, очень приличный голландец. Она нас представила и объяснила, что они познакомились по Интернету. В его присутствии Анн мне бросает упрек: “Ты не хочешь на мне жениться, а он согласен”. Представляешь, как во мне все всколыхнулось! Ревность, любовь, боль. С того дня началась чехарда. Я к ней прихожу, его вещи выставлены на лестницу. Я ухожу, он въезжает к ней.
Я спрашиваю:
— Жена ничего не подозревала?
— Теперь она знает.
— Только теперь?! Как можно утаить от жены свой роман? У влюбленных меняются походка, голос. Мой совет — не обсуждай с женой все это. Ей больно. Знаю по своему опыту. Мой муж тоже однажды влюбился.
Он потупился:
— Уже обсуждаю. Последний раз я видел Анн три месяца назад. Но у меня хотя бы была возможность ей звонить. Теперь она мне написала, что для нее это слишком мучительно и что она меняет номер телефона. Возможно, она и квартиру сменила. Я же не могу пойти к ней на работу и караулить у дверей. И я знаю, что она мне скажет. “Как только ты оставишь жену, голландец исчезнет”. Что мне делать? Какой совет ты мне дашь? Говоришь, у тебя есть опыт?
— Увы, у кого его нет. Я боюсь давать советы. Вспомни “Голубого ангела” с Марлен Дитрих. Уважаемый учитель потерял все, влюбившись в певицу из кабаре. Сначала уважение к себе, а потом и жизнь. Хотя его жизнь до встречи с Марлен Дитрих была не очень интересной. Не то что у тебя.
— Сколько времени длилась связь твоего мужа с его подругой?
— Несколько месяцев. Я терпела. Если бы я ему вначале поставила условие, как Анн тебе, — или я, или она, — он бы выбрал ее. Но он меня все время просил подождать, обещая с ней расстаться. Через шесть месяцев я ему сказала: “Она победила. Я ухожу. Мое условие — никаких возвратов, телефонных звонков и свиданий. Эта глава и в твой и в моей жизни закрыта”. Все закончилось через неделю.
— Но их связь длилась шесть месяцев, наша — уже три года.
— Я удивляюсь, что так долго и что по-прежнему Анн так сильно притягивает тебя сексуально. Может, это женщина твоей жизни, судьба?
— Знаешь, иногда мне жить не хочется. Даже страшно. Теперь я понимаю, почему мужчины кончают жизнь самоубийством. Не юноши, а зрелые люди вроде меня.
Поезд подошел к Кельну. Яркое солнце пронизывало прозрачный купол вокзала. К нему подступали стеклянные высотные башни. Даже из пепла и развалин можно возродить город. Мы выходим на следующей остановке Кельн—Дойец.
С моста открывается вид на Рейн и на Кельнский собор. Темная плотная масса средневековых стен как будто еще хранила копоть 1944 года. Две высоченные колокольни, между которыми 22 апреля пролетели тысячи бомб и ни одна не попала в собор. В этом месте Рейн не очень широкий, и люди переходят мост, направляясь в главный кельнский выставочный зал Мессе, который начинается сразу у моста на правом берегу. Я еще не была в только что открывшемся гранитном комплексе. Он гудит как улей: тысячи посетителей, такси, машины, объезжающие здания в поисках автостоянок.
Три этажа заполнены произведениями современного искусства. Все продается. Цены от 1000 евро за работы молодых художников и до двух и трех миллионов за работы таких мастеров, как Шагал, Пикассо или тех, кто ближе к нам по времени, — Луиз Буржуа.
В начале ХХ века жила Камилла Клодель, позже Фрида Кало, теперь Луиз Буржуа — творцы, страдалицы.
Камилла Клодель (1864—1943) — возвращенное из забвения имя скульптора, ранее известного лишь как ученица и любовница Родена.
Судьба Камиллы — настоящая трагедия. Без права общения с внешним миром она провела 30 лет в сумасшедшем доме, годы тем более ужасные, что перед ними в течение 20 лет она создавала великолепные работы, которые принимались на выставки наравне с работами Родена.
Камилла была моложе мэтра на 25 лет и угадала новую эпоху, в то время как великий Роден оставался в XIX веке, лепя традиционные реалистические портреты богатых наследниц за хорошие гонорары. Роден использовал ее идеи. Камилла это видела, но молчала, потому что любила.
Разрыв с Роденом знаменовал расцвет творчества Камиллы Клодель. Самые значительные скульптурные группы 1890 годов — “Бог улетающий”, в котором Камилла использовала миф об Амуре и Психее, только ее Амур не возвращается, и “Зрелый возраст” — молодая женщина на коленях тянется вслед за мужчиной, влекомым старухой. Парижская публика без труда узнавала Родена, его любовницу Розу и Камиллу, тем более что Камилла придала лицам портретное сходство.
Творец, проведший всю жизнь в созидании, оказался у разбитого корыта. Тут и ее семья постаралась, особенно брат — гуманист Поль Клодель. Как она могла что-то делать в сумасшедшем доме? Кроме того, она была совсем без средств. В 1943 году Камилла умерла от голода.
Несколько раз врачи рекомендовали семье позволить ей покинуть клинику или хотя бы перевести ее ближе к дому и к родным. Ни разу такое разрешение не было дано.
После 1907 года Камилла разрушала все созданное ею и мусорщики вывозили на свалку обломки гипсов. Она боялась, что Роден может украсть ее идеи. Такое обвинение представляется бредом сумасшедшей, но история со скульптурой “Клото” заставляет задуматься: а нет ли в этом правды? Камилла завершила работу в 1893 году, несколько лет спустя нашла для нее средства на бронзу и мрамор. Мраморная статуя, принятая Люксембургским музеем, до 1905 года оставалась у Родена. Он ее не отдавал, несмотря на требования. Камилла обвинила его в том, что он украл ее работу. После настоятельных просьб Роден передал ее в музей, откуда она перешла к коллекционеру Матиасу Морхардту. Вторая подтвержденная история относится к одной из ранних скульптур Камиллы “Сакунтала”. Две обнаженнные фигуры слились в страстном объятии, для них не существует внешнего мира. Весь мир знает эту скульптуру как “Поцелуй” Родена, хотя Камилла сделала свою “Сакунталу” на несколько лет раньше.
И третий факт: после ухода Камиллы из мастерской и из жизни мэтра его творчество потеряло оригинальность, страстность, он начал повторяться.
В отличие от Родена Камилла шла в будущее — в простоту и строгость скульптур ар-деко.
Представляю ярость Камиллы, когда на вернисажах к ней обращались с вопросом: “Это Роден подсказал вам так вылепить фигуру?” Ответы Камиллы засвидетельствованы в ее письмах: “Господин Роден не имеет к моей работе никакого отношения”.
В рецензиях даже после ее ухода из мастерской Родена неизменно говорилось: “Ученица Родена”, а она требовала равенства. И больше того — правды, хотела, чтобы мир узнал, что Роден заимствовал ее идеи, а не наоборот. В одном из писем Камилла отвечает корреспонденту: “У меня идей предостаточно, и мне не нужно справляться у господина Родена”.
Одна из поздних скульптур — “Персей” — трагична по предвидению собственной судьбы. Прекрасный сын Зевса, напоминающий греческие мраморы, не видит приближающуюся сзади Горгону. Камилла придала Медузе свои черты, но пугающие, искаженные сумасшествием.
Какие аспекты личности Камиллы Клодель волнуют меня больше всего? Красота, молодость девушки, талант скульптора, смелость женщины — она презрела моральные устои общества и стала любовницей Родена. Союз двух существ, объединеных страстью и творчеством, продолжался 15 долгих лет. Роден любил Камиллу, его письма свидетельствуют об этом, но он ценил уют, созданный Розой. Как было бы хорошо жить втроем! Жена и муза, покой и огонь страсти, новые свежие идеи и всепрощающая Роза.
Роден признавал ее талант, и невозможно не понимать, что творческая ревность играла печальную роль в судьбе Камиллы. Считается, что годы их союза были самыми лучшими и продуктивными в творчестве Родена. А для Камиллы самыми продуктивными были годы после разрыва. Она освободилась.
Отказ от Родена начался с ревности, унижения, нежелания Родена покинуть Розу и жениться на ней. Женская ревность перерастает в профессиональную.Только она знала, какие работы были созданы ею и подписаны им. Теперь идет пересмотр творчества Родена. Трагедия Камиллы в том, что никто не увидел в ней провозвестницы искусства будущего и никто ее не поддержал. Решение Камиллы покинуть Родена было смелым и трагическим. Ее творчество расцвело, ее жизнь заглохла.
Я стараюсь представить, как сложилась бы ее судьба, если бы она могла творить в сумасшедшем доме. Но где найти для этого силы?
Уже с 1894 года Камилла не разрешает Родену посещать ее ателье. Она ему не доверяет. Работая над “Болтушками”, Камилла написала своему другу Матиасу Морхардту: “Роден не должен видеть моих идей”. Мэтр настаивал. Известно его письмо 1897 года: он просит не забывать, что он ее друг, и показывать ему свои работы.
В 1932 году Юджин Блот переслал Камилле письмо Родена, написанное ей много лет назад и которое она не получила. В этом письме Роден признавался в трусости, впервые называл ее гениальной и просил разрешения видеть ее ежедневно. Изменило ли бы это что-нибудь? Если он ее так любил, почему за 10 лет только дважды передал ей по 500 франков, когда она была на грани голода, а он получал за свои заказные скульптурные портреты по 30 000 франков?
Матиас Морхардт попросил Родена создать зал Камиллы Клодель в его отеле “Бирон”. Тот этого не сделал.
Уйдя от Родена, Камилла жила в Париже еще 15 лет, и от этого периода сохранились лишь отдельные вещи, спасенные ее друзьями от уничтожения.
Квартира в первом этаже старого дома на набережной Бурдона стала последним пристанищем Камиллы в Париже. Кто тут проживает, в этой квартирке, с постоянно закрытыми ставнями? — удивлялись соседи. Иногда доносился стук, скрежет, иногда крики, по утрам хлопали двери. Скрюченная, изможденная фигурка приоткрывала защелку, оглядывалась и торопливо растворялась в утреннем тумане. Она пробиралась по улице, стараясь, чтобы ее никто не заметил. В руках она держала свертки, сумки. Завернув за угол, она снова оглядывалась, потом опустошала сумки на свалке. Слышался грохот, подымалась пыль. Камилла удовлетворенно вздыхала. Ее идеи спрятаны, их никто не обнаружит. Особенно тот, с густой темной бородой. Камилла возвращалась домой и снова лепила, лепила. Если появлялись друзья, они видели выполненные гипсы, а на другой день заставали пустое ателье. Так длилось до 1913 года, пока однажды ранним утром у дверей не остановилась карета “скорой помощи”. В нее насильно усадили Камиллу.
В 1983 году в Париже, в отеле “Бирон”, состоялась первая ретроспектива скульптора, привлекшая такое скопление народа, что дирекция музея Родена с ревностью призналась: это впервые. Публика увидела творения Камиллы, узнала о ее трагической судьбе. Неблаговидная роль семьи не скрывалась, не был забыт и плагиат Родена.
Фрида Кало (1907—1954). Ее роман с Риверой, их трудная жизнь вместе хорошо известны. Для него, самого популярного художника Мексики, все было прекрасно. Он менял любовниц, с женой они расставались, сходились. Переживания жены вылились на картины художницы.
Мне интересно, что чувствовал этот толстый и неуклюжий сибарит, любимец женщин и ненасытный сладострастник, когда разглядывал работы Фриды? Видел ли он кровоточащее сердце, кости, которые дробят молоточком, и советы: “Улыбайтесь”? Читал ли он в глазах страдалицы ответ? “Внутри меня огонь. Мой любимый, мой супруг с другой. Он ее ласкает, а я лежу тут, на белой больничной койке. Мне режут позвоночник. Я не могу его смущать воплями боли. Кто мне поможет? Повелитель смерти Миктлантекухтли — ты тут? Твоя остроконечная голова без кожи и пустые глазницы прекрасны. Я люблю рисовать твои сухие кости. Скоро я на спине маленькой красной собаки пересеку реку и попаду к тебе в первую преисподнюю. Ты просишь даров? Мои руки создадут для тебя яркие картины. Диего они не нужны. Моя кровать украшена сахарными скелетами. Они светятся по ночам. И когда я мечусь от боли, они качаются, танцуя на разноцветных лентах. Я тоже с любовниками. Они меня любят. Когда Диего с другой. Ноябрьский День всех святых. Как весело на улице, запруженной процессиями скелетов, черепов и масок. Смерть — это весело. Давайте танцевать. Постучим костями. Кто-то отбивает дробь. Это мои нерожденные дети тянут веревочки пластмассовых фигурок. Диего, где ты? Наши боги не прощают обмана и заставляют платить кровью. Пожалей меня.
Как ноет моя отрезанная нога. Уже агония? Я не дописала моих картин. Я не закончила моего танго. Ты смеялся надо мной, когда видел меня танцующей. Музыканты не смеялись. Они играли для меня. И моя ревность ушла. Ах, Диего, мое многолетнее одиночество. Как привыкнуть к нему? Лучше идти, спешить, бежать и убежать далеко, далеко”.
Фрида Кало никуда не убежала. Она любила Диего больше всего на свете. Она однажды сказала: “Если он умрет, меня не будет на следующий день”.
“Диего, позже ты поймешь, как мне было больно. Мои романы, увлечения — ничто. Ты знал, что я всегда к тебе вернусь, оставлю умных, красивых, знаменитых, таких как Леон Троцкий. Мне нравилось, когда ты бегал с пистолетом за моими любовниками. В тот момент я верила, что ты меня любишь. Ах, Диего. Как болит моя нога. Но я пойду на мою выставку. Доползу. Или меня отнесут”.
Это было последнее появление Фриды на публике. Потом еще одна операция, ампутация ноги. Она умерла через несколько месяцев, как говорят, от заражения крови… от воспаления легких… или это было самоубийство. За день до смерти Фрида записала в дневнике: “я надеюсь, что никогда не вернусь обратно”.
Вскоре Диего отправился с молодой женой в путешествие по Европе и посетил Россию.
В эту когорту великих женщин — творцов и страдалиц — можно включить француженку Луиз Буржуа. Она родилась в 1911 году в Париже, нынче проживает в Нью-Йорке и по-прежнему творит. Родители Луиз работали на производстве гобеленов. Деспотичный отец привел в семью свою любовницу — англичанку — и сделал ее наставницей и учительницей дочери. Так длилось годами, пока мать не скончалась.
Работы Луиз сложные, эмоциональные, печальные, даже трагические, а некоторые болезненно сексуальные. Инсталляции, подвешенные на крючках скульптуры, огромные металлические пауки или небольшие раскрашенные рисунки, где из нескольких линий складывается неприхотливый и наполненный тревогой и безнадежностью мир…
На ярмарке нас захватила энергия этого человеческого улья. Огромное помещение со стендами, столами, бутиками с сотнями громко разговаривающих людей, от которых исходили волны всевозможных эмоций, сделали свое дело — я почувствовала себя потерянной и испуганной: где я найду силы все это увидеть и понять?
Мне многое нравилось, особенно подретушированные фотографии. Они кажутся реалистическими картинами, но выполненными с большой эмоциональной отдачей и чувством материала. Вообще я заметила: редко кто работает как в старину, то есть руками. Никакого реализма, натурализма, обнаженные натурщицы — только на фотографиях и в неожиданных ракурсах.
Возникла мысль, что художники не хотят больше зарабатывать деньги, выставляя напоказ свои переживания. Искусство стало более веселым и интеллектуальным, рациональным и одновременно самокритичным, смотрящим на себя со стороны.
У работ Луиз Буржуа я повстречала Виктора.
— Смотри, — он указал на красные порезы над правым глазом, — жена меня вчера ударила.
— Так ваши отношения не наладились?
— Какое там. Она теперь мстит мне.
— Или выплескивает на тебя свою обиду.
— А что мне делать? Ложь ее не устраивает, и правда тоже не подходит.
Луиз Буржуа и ее мать делали рисунки для будущих ковров. Девочка думала: “Наверное, у меня будет такая же судьба. Мама рабыня, и я рабыня”.
И правда, деться ей было некуда, пока она не поступила в Академию художеств. И как только представилась возможность, уехала далеко-далеко от дома. Она старалась забыть те годы, когда ей было 12—13 лет и в их доме жила англичанка. Можно представить день в этой семье: та учит ее английскому, потом они все вместе ужинают, отец поднимается с гувернанткой наверх в спальню, а дочь с матерью остаются у камина читать. Иногда они говорили о будущих сериях гобеленов, обдумывали, какие легенды можно воплотить в ковровые эскизы. Мать оживала и быстро набрасывала карандашом серию сюжетов Ватто. Любимой была картина “Путешествие на остров Цитеру” — в страну любви, куртуазности, сладкой меланхолии и легких сожалений, что всему приходит конец. Мать веселилась: “Да, да, все кончается. Как огонь в этом камине. Запомни, моя девочка, ты станешь большим художником. Мы все канем в Лету, а ты будешь плыть дальше и дальше, и волны будут нести тебя выше и выше, и ты переберешься на другую сторону океана. Там будет как на острове Цитере”. Луиз бросалась к матери: “Нет, мы вместе. Я с тобой уплыву. С тобой”. Мать обнимала девочку: “Конечно, моя дорогая. Мы вместе подымемся над волнами. И знаешь, кто нам поможет? Дельфины. Они на своих блестящих спинах перенесут нас туда, где царствуют любовь и нежность”. В доме было тихо. Луиз слышала, как билось сердце матери. Иногда ей казалось, что ее дыхание прерывается, она подымала голову, и мать казалась эфемерной. Полузакрытые глаза темными пятнами подчеркивали белизну тонкого лица. Девочка теребила подол платья, мать открывала глаза и улыбалась: “Пойдем спать. Завтра нам рано вставать”. — “Мама, можно, я с тобой лягу?” — “Конечно”.
Виктор прерывает мои размышления.
— Подожди, это еще не всё. Анн — странная. В наше последнее свидание она меня ударила. Я пошел к врачу. Тот сказал: “На выздоровление уйдет несколько месяцев”.
— Тебе досталось со всех сторон. И от жены, и от любовницы.
Он смотрит на меня, как побитая собака.
— Знаешь, — говорю я, — думая о судьбе женщин вроде Луиз Буржуа, воображая ее несчастную юность, я не испытываю никакой жалости к мужчинам. Они жестокие, они носят панцирь, как броненосцы. Если они хотят получить женщину — идут по трупам. Некоторые фразы моего мужа запали мне в душу и охраняют меня от чрезмерного доверия к нему.
— Например?
— Не хочешь жить втроем, живи одна.
— Не знаю, сказал бы я такое жене. У меня с ней прекрасные отношения. Были, — добавил он.
— Но ты на нее руку не поднял. Она на тебя подняла. А я бы не смогла.
— Хорошо, что в паре один готов на насилие, а другой отступает.
— Вот и Луиз бежала из дому, как только смогла, в Нью-Йорк. Дальше уже некуда было. Там и осталась. И стала независимой, никаких мужчин. К чему они? По крайней мере, я так сейчас чувствую.
Виктор улыбается:
— Подожди, тебе встретится красивый мальчик вроде меня.
Я тоже улыбаюсь:
— С любовью покончено. Жаль затраченных эмоций, слез, ожиданий звонков, надежд на свидания и всех этих чувств. Но сегодня, глядя на тебя, мне вдруг стало жаль мужчин. Ты сейчас такой слабый. Тебя ткни пальцем, ты упадешь. Виктор, перестань грустить. Ты же красивый умный мальчик, как ты сам сказал.
— Мне иногда кажется, я не смогу без нее жить. Она мне говорит: “Продай дом, на десять лет нам хватит денег”. Я ее спрашиваю: а потом что? У меня же не будет пенсии.
— Жаль, что не могу тебе помочь. Я бы ничего не прерывала. Когда-то я требовала, чтобы мой муж разошелся со своей девушкой. Но теперь мне жаль его. В тот момент это был другой человек. Он сиял, он жил. Как говорится, на него упал лунный свет. Ты посмотри на искусство. Классическое все построено на человеческих эмоциях: либо это библейские сюжеты, либо мифологические. Все ситуации и характеры существуют в мире тысячи лет, и все они описаны.
Мы останавливаемся у одной работы. Я нагибаюсь — написано “Медуза”. Большая фотография человеческих скульптур, помещенных среди ветвей и листьев тропического дерева. Две пары обнимаются. А девушка внизу показывает им голову Медузы. Если они на нее взглянут, то застынут.
— Этим двум все равно. Они обнимаются и не думают о смерти и страхе. Ты сейчас в такой же ситуации. Твой роман вернул меня в прошлое. И мне снова больно от слов мужа.
— Скажи, ты учишь свою дочь оставлять кусочек сердца или души в глубине себя, в потаенном месте, подальше от мужских рук, куда бы никто не смог дотянуться?
— Как ты угадал? Именно этому я ее и учила: нельзя себя отдавать полностью никому, как бы ты ни была увлечена. Все равно в какой-то момент обидят. И вот тогда ты можешь нырнуть в глубь себя и там найти покой и возродить уверенность.
— Да, да, ты права. Это моя ошибка. Я отдал себя Анн целиком. Мне хочется умереть. Я продолжаю писать, потому что это моя профессия. Я стараюсь выжить.
— Все выживают. Я очень страдала, но все вынесла. Но, когда я бываю в добром, благородном настроении, мне жаль, что муж превратился в высосанный гранат. Или в надувной матрац, проткнутый иглой. В моей истории другое интересно — их роман уже заканчивался, когдя я вмешалась. У тебя другое — три года и большая любовь. Тут никто тебе не может помочь.
Нас окружают картины, красиво одетые люди, которые прогуливаются, держа в руках бокалы с шампанским. Я обращаюсь к Виктору:
— Посмотри, какая красота, а мы заговорили о чувствах и уже не видим красоты. Эмоции тушат весь праздник жизни.
— Или освещают его еще ярче, — пробормотал Виктор.
— Да, тебя они уже осветили. Умирать собрался.
— Не совсем. Видишь ту женщину? — улыбнулся он.
Я оглянулась и сразу поняла, о ком он говорил: бросились в глаза платье с глубоким декольте, высокие белые сапожки и в волосах розовый цветок — лилия.
— Хороша! Она тоже на продажу?
— Она мне напоминает Анн, — тихо ответил Виктор.
— Извини. Встретимся через час. — И я сбежала от этого погруженного во мрак, но отчаянно борющегося с ним человека.
В видеозале я задержалась и две-три минуты наблюдала на экране видеоинсталляцию замедленного действия — что-то японское и немного порнографическое. Обнаженная пара пристально смотрит друг на друга. Внезапно кадр меняется — огромные рыбины, еще живые на белом столе; работницы в голубых пластмассовых халатах и перчатках режут их на части: вспарывают животы, отрезают головы, хвосты. Снова обнаженная пара: они по-прежнему смотрят друг на друга.
Я выбежала из зала, как от Виктора с его любовной драмой.
Не могу понять Бога. Он создал столько живности — и летающей, и плавающей, и бегающей. И вся она рождается для того, чтобы мы ее мучили, убивали, ели, сдирали с нее кожу живьем? Зачем же она рождается?
Этажом выше я успокоилась. Некоторые выставленные вещи несут столько красоты, как традиционные — классические, так и современные, что нельзя не отвлечься от грустного.
Первое место отдается фантазии, интересной и неожиданной идее. Вдохновение переросло во что-то иное. Искусство развлекает, занимает, будоражит. Возможно, это было целью отбора жюри выставки. Интересного много. Можно за неделю собрать прекрасную коллекцию. Как хорошо было бы походить по выставке с кем-нибудь понимаюшим. И поговорить по-русски. Трудно все выражать на неродных языках.
Как с моей дочкой, с мужем. Уже тот факт, что я говорю с мужем по-английски, создает внутреннее препятствие между нами. Раньше было интересно, интригующе. Теперь — мешает. Наши языки создали между нами экран — стеклянный или стальной, не знаю, но экран.
Снова виды природы. Зеленые поля — полуфотографии, полукартины. Большие. Конечно, приятно иметь их в комнате и смотреть на них при разном освещении. Как будто тебе предстает мир во всей своей красоте. То при свечах, то при солнце.
Искусство — бегство от действительности. Как и другие занятия: чтение, музыка. А что не бегство? Любовь? Работа? И что есть жизнь? Поездка на работу — в транспорте, с толпой? Или три дня на берегу моря? Театр или концерт? Или жизнь — это заполненный тысячами людей стадион? Ты со всеми, и у нас всех одни эмоции.
Современное искусство старается уменьшить пропасть между двумя сторонами нашего существования, чтобы человек не исчезал за экраном и не скрывался от каждодневной жизни в своих занятиях. Раньше в картинах были только намеки на текущие события — как, например, у Рубенса: в мифологических сюжетах за героями древности скрывались реальные персонажи, а протест против войны выражался через изображение падения Трои.
Нынче искусство входит в наш мир. В Мессе выставлено много скульптур людей в повседневной одежде, инсталляций голых пар в ванной или под душем, моделей политических деятелей с узнаваемыми лицами, фотографий с уличными сценами, снятыми в знакомых городах. То есть через узнаваемость искусство стремится стать нашим другом. Оно нас привлекает шуткой, игрой, развлечением. Оно нас возвращает к детству и, конечно, улучшает настроение.
Прошлое России или Китая изображено юмористически. Мао или Ленин — в окружении чернокожих или краснокожих вождей с копьями и полуобнаженных красивых девушек. Взгляд на историю современное искусство преподносит не в трагическом ракурсе, а оценивающе-цинично (все было и все будет, как в Ветхом Завете): мучители занимают свое место в длинном списке других мучителей.
Современное искусство делает почетное дело — уменьшает разрыв между реальностью и мечтой. Но оно следует за телевидением. Делает то, что люди хотят видеть. Реалити-шоу. Вопросы — ответы. Мы задаем вопросы, а дело искусства — искать на них ответы.
Придя к такому выводу, я стала с большей симпатией смотреть на всякие абсурдные вещи. Нынешние художники стараются втянуть зрителя в каждодневность и злободневность. Раньше пейзаж или натюрморт понимался так: красиво то, что нереально, то, что идеализировано.
Теперь в натюрморте представлен такой же хаос, как у нас в доме — на кухонном или обеденном столе. И я думаю, это самое показательное: натюрморт как отражение каждодневного существования. Чем не заголовок для научного доклада на какой-нибудь конференции искусствоведов?
Или — экзистенциализм натюрморта? Можно привести десять примеров — и готова научная работа. От каждого предмета нити тянутся к жизни. Курица — мы видим скотобойню. Фотография жены — мы видим семью за обедом. Попугай в клетке, в клюве он держит газету. Мы читаем, что произошло в мире вчера (речь Буша или снег на площадях Венеции).
Другой пример — более натуралистический. Картина: вид ванной комнаты с раковиной на первом плане. Зубная щетка. Сломанный гребень, треснутое зеркало. Это то, что мы видим утром, проснувшись и начав день с депрессивного в своей реальности натурализма, — утренний натюрморт. Всё в серых тонах и прямых полосках, сбегающих сверху вниз, как санки по горке. Не хватает только моего отражения — конечно, искаженного зеркалом.
Проведя весь день среди картин, скульптур и фотографий, мы снова вышли на улицу и увидели реку, баржи, солнце. Все кафе были открыты, люди сидели, ели хаксе-айсбайн (свиные ножки) и пили пиво “Кельш”.
Мы сели в ожидавший нас автобус и поехали в замок Бенсберг.
II
На горизонте Кельнский собор. Реки не видно, только мосты горбятся, и кажется, что они ведут к собору.
Он не одинок. Башни других церквей и монастырей вздымаются слева, поодаль романские церкви. Все они были построены в Средние века, когда Кельн превратился в главный религиозный центр Германии. Наш автобус разворачивается, я успеваю заметить остроугольные крыши и узкие фасады старинных домов, выстроившихся на набережной перед собором.
Мы ночуем в гостинице за городом. Мне немного жаль, что, как всегда, я не попадаю в Кельн. Но когда путешествуешь с группой, свободной минуты не сыщешь.
Какой славный день! Конец октября, а тепло, как в июне.
Мы проезжаем по пригородам Кельна, взбираемся на гору по узким улочкам. Наш автобус едва может разминуться с машинами. На холме замок, под ним большая освещенная реклама “Гранд-отель Шлосс Бенсберг”. Мы его объезжаем, выискивая въезд. Даже Виктор с интересом рассматривает окрестности. Наконец ворота: две высокие каменные колонны, увенчанные фигурами в доспехах. В широком дворе, квадратном, вымощенном булыжником, напоминающем версальский, бьет одинокий фонтан. Уже смеркается, и фонтан подсвечен синим светом. На закатном небе загораются огоньки в верхних, удлиненных окнах башен.
Светлый четырехэтажный фасад с трех сторон опоясывает двор, расчлененный пополам прямой, ведущей к центральному входу замка аллеей. Она отделена от двора линиями фонарей. Своим ярким светом они напоминают горящие факелы. И все окна — высоченные, продолговатые — освещены таким же теплым, мягким светом.
Вестибюль раскрывается по обе стороны, как книга, залами слева и справа, а прямо в центре — проход по очень широкому коридору во второй вестибюль с видом на парк. Бенсберг строился в самом начале XVIII века по приказу принца Иоганна Вильгельма Второго. Почему он захотел жить около Кельна? Его жена была итальянкой — Мария Луиза из рода Медичи. Ей в подарок он строил охотничий замок, но после посещения Версаля изменил планы и решил создать рейнский Версаль. Конечно, проект был грандиозным, замок строился долго, но и в незаконченном замке некоторые покои были отделаны, и в них иногда проводили время принц и его семья. Принц был меценатом, он собрал большую коллекцию картин, пригласил ко двору музыкантов и поэтов. Гете посетил замок и поразился его размерам и богатству коллекций. Когда принц скончался, вдова вернулась в Италию и увезла с собой музыкантов, архитекторов, скульпторов и художников. Из замка ушла жизнь. А там устраивались балы, карнавалы и музыкальные вечера, писались по заказу принца пьесы, которые ставились в придворном театре. Втихомолку плелись интриги. После его смерти все кончилось.
Впоследствии Бенсберг стал кадетским училищем, затем военным госпиталем, школой-интернатом.
Я поднялась в свою комнату и поразилась ее размерам и атмосфере роскоши. Удивительно подобранные по сочетанию малиново-пурпуровых цветов портьеры, обивка дивана и кресел создавали чувство уюта и покоя. В алькове кровать. На круглом столике в серебряных вазах фрукты.
Оставался час времени до начала ужина, и я спустилась в бассейн. Снова атмосфера красоты и роскоши. Темно-синий потолок, превращенный благодаря многим лампочкам в звездное небо, отражался в светящейся воде. По сторонам бассейна два фонтана в стиле итальянского барокко.
Спеша назад в номер по широкому коридору, освещенному хрустальными люстрами, я повстречала официанта в черном смокинге, он нес на подносе бокал шампанского. У дверей одной комнаты в соломенной корзине были выставлены чьи-то туфли. К утру они будут вычищены.
Наш ужин проходил в итальянском ресторане, наполненном веселым гулом голосов. Меня ждали. Какой прекрасный вечер мы провели, на секунду прикоснувшись к жизни в замке!
Все расслабились, начали улыбаться и говорить глупости. Виктор снова пристроился возле меня. Он указал на свой лоб, и я увидела красноватую царапину.
— Это ответ на твой вопрос о моих отношениях с женой. Они не наладились. Она меня сильно стукнула вчера вечером. Что мне делать? Я ей говорю: все кончилось, я вернулся ради тебя, я оставил Анн. Но она не может угомониться. Я ей говорю: дай мне время, все станет как прежде. Она хлопает дверью и выходит из комнаты. Мы перестали ужинать вместе.
— Виктор, успокойся, — вмешивается Рафаэль, сидящий по другую сторону Виктора, он уже некоторе время слушает наш разговор.
Виктор рад. Он ищет утешения, сочувствия, внимания к себе.
— Ты понимаешь, — он поворачивается к Рафаэлю, — я не могу работать. Я вижу, что Анн не совсем нормальна. Но забыть ее не могу. Тут еще с женой такая история.
— Я ее понимаю, — мой голос звучит неожиданно громко, — если бы мой муж завел любовную связь вроде твоей, мы бы расстались на другой день.
Рафаэль снова вмешивается, теперь уже обращаясь ко мне:
— Посмотрим, что ты скажешь, если этот момент настанет. Ой, не желаю я тебе этого.
Я растерянно замолкаю. Конечно, я смела, тверда. А что, если? Я жадно осушаю бокал вина и смотрю на тарелку. Пока мы говорили, перед нами поставили закуски: устрицы, ножки краба, запеченные оранжевые испанские мулли. Мы сидели за большим овальным столом немного в стороне от других обедающих, в нише около окна. Первый этаж замка низкий, и окна были на уровне земли. За стеклом трава, деревья, кусты — все освещено такими же фонарями, что окаймляют главную аллею. Гул голосов подымался к сводчатому потолку.
Говорит Рафаэль:
— Это заболевание мужчин нашего возраста. Я от него вылечился с малыми потерями. Могу рассказать как. Вдруг тебе поможет.
— Подожди, — Виктор машет руками. — Мне теперь жить трудно — это главное. Потому что я был счастлив три года. Пока Анн не начала требовать, чтобы я оставил жену.
— Иди к врачу. — Рафаэль серьезен.
— Зачем?
— Это проблема психологическая. Я ходил к психиатру.
— И долго?
— Больше года.
Все замерли, слушая разговор мужчин. Моложавый репортер из “Ле Суар” Жан-Франсуа внимает с недоумением. Проблемы мужского климакса у него еще далеко впереди.
Жак, наш шофер, вмешивается, указывая на подругу Жана-Франсуа:
— Господа, тут молодые девушки.
Я рассматриваю подругу Франсуа. По виду ей не более тридцати. Симпатичная блондинка, спокойная, улыбчивая. Она с усмешкой слушает эти странные разговоры, иногда поглядывая на соседа. Жан-Франсуа к ней нагибается, целует, они пробуют кушанья друг у друга из тарелки. Длинные волосы затянуты жгутом на затылке, открывая ее здоровое румяное лицо. Она кажется уверенной не только в себе, но и в любви своего друга. Хотя с мужчинами никогда не знаешь. Они без шума и лишних слов уйдут в сторону, исчезнут. А мы недоумеваем — почему.
Слышу слова Рафаэля:
— Я год ходил к психиатру. Жена терпеливо ждала. У меня была подобная история. Я чуть не умер. Не прыгнул в воду.
Виктор смотрит на меня:
— А тебе не хотелось прыгнуть в воду?
— Как ты угадал? Признаюсь — хотелось.
И в моей памяти всплыла одинокая поездка на море, прогулка по дюнам. И как я в туфлях вошла в море и вода дошла мне до колен — я замерзла и остановилась. Был ноябрь. Меня привела в чувство холодная вода. Она меня увлекла, она меня и спасла. Я вернулась на берег и села в кафе пить пиво, глядя на море другими глазами. Вернулось чувство опасности, уже не хотелось приближаться к ледяным волнам.
В центре стола горели свечи, блики пробегали по бронзовым подсвечникам и отражались в хрустале рюмок.
— Как красиво, — вырвалось у меня.
Даниэла спросила:
— Ты что, первый раз в таком замке?
Я честно призналась:
— Да, первый.
— А мы часто так ездим. В Париже останавливались в отеле “Интерконтиненталь”. Там на стене была обозначена цена номеров — 1200 евро.
Мы посмотрели на нее с уважением.
— Кстати, — Даниэла снова посмотрела на меня, — у меня четырнадцатилетняя дочь, своего мужа я оставила пять лет назад. И не жалею ни минуты. А твоя история, Виктор, скорее всего, еще не кончена: жена тебя может простить, а может сама уйти. Как я. Потом мой муж просил меня вернуться. Но я уже почувствовала свободу. Почему почти все женщины-журналисты одиноки? Наверное, невозможно совместить семейную жизнь и профессиональную.
— Моя жена не журналистка, — пробормотал Виктор.
— Виктор, — вмешалась я, — повторяю, нужно быть к ней внимательным. Ты думаешь, только ты страдаешь? Она тоже.
— Господа, напоминаю, — произнес Жак, — молодые девушки за столом.
Рафаэль отмахнулся:
— Им тоже полезно послушать, что происходит в жизни. Могу тебя обнадежить: теперь я выбрался, мы сохранили семью. Мой сын с нами.
— Сколько лет вы женаты? — спросил Виктор.
— Двадцать.
— Но все психиатры говорят: после стольких лет сексуальные отношения не сохраняются. Моя жена очень хорошая, отношения замечательные, но чисто дружеские.
— Так как же ты будешь жить с женой, если в постели ничего? — Я услышала голос Жана-Франсуа. — Тогда твоя история не закончится. Если не Анн, появится другая. — Он посмотрел на свою блондинку.
Виктор тихо ответил:
— А что делать? Мне нужен стимул к жизни.
— Я тоже так думал, — продолжал Рафаэль, — а после года лечения мы наладили отношения с женой. Мне даже страшно тебя слушать. Чуть не случилась катастрофа. — Его лицо приняло страдальческое выражение.
— Вас не унять, — сказал Жак. — Давайте я вам расскажу историю из жизни этого замка. Кстати, по теме подходит к нашему разговору. Обратите внимание на этот зал.
Мы послушно огляделись, заметив овальные потолки, барельефы в углах под потолком, выделявшиеся своим серебристым серым цветом. Они создавали иллюзорное впечатление объемности, которое продолжалось в живописных настенных фигурах. Зал освещался свечами, веером распускавшимися из подсвечников на стенах. Низкие столики на золоченых ножках, окруженные креслами эпохи Директории и изящными стульями из лимонного дерева, дополняли дворцовую обстановку.
— Так вот, — продолжал Жак, — тут за закрытой дверью находится еще три или четыре комнаты. Это была приватная анфилада принцессы, невесты принца. Кабинет, гостиная, спальня. Обычно принц соскакивал с лошади и проходил прямо сюда через боковые двери, минуя парадный вход и вереницу слуг. В тот день он должен был возвратиться к вечеру. Невеста оставалась в замке. И этим воспользовался архиепископ Кельнский, один из правителей Кельна. Было условлено, что, как только он появится, его проведут прямо сюда, в эту самую комнату. На тот вечер был назначен большой прием, и архиепископ надеялся затеряться в толпе гостей. Принцесса ждала. Они провели несколько бурных часов. Снаружи не долетало ни звука. Зато какие звуки доносились из-под балдахина в глубине алькова! Какие гимны возносились богу любви! Какие запахи увядающих роз наполняли покои! Принцесса обожала цветы, и розарий из многих сотен кустов был разбит под окнами ее спальни. Влюбленные не внимали седому Хроносу, мерно отбивавшему время, не видели золоченой колесницы, выезжавшей из цоколя старинных часов эпохи рококо. Вздохи восторгов, клятвы в вечной любви, стоны наслаждения… упоение свиданием лишило их осторожности. Видите, как раньше любили!
— Да, да, конечно! — воскликнули мы. — Почему раньше? У нас всех хватит страсти на одно свидание. Архиепископу льстило, что он соблазнил принцессу.
— Вы скептики. В вас вселился прагматизм двадцать первого века. — Жак поочередно нас оглядел, как бы ища поддержки для героев своего рассказа. — Он ее любил. Так написано в книгах. Но не мог жениться. Он был архиепископом. И он был красив, а принц — стар и тучен.
— Неужели это было их единственным свиданием?! — воскликнула я.
— Что было дальше? — закричали мужчины.
— Потом доскажу. После ужина, в баре. Потому что завершение истории произошло именно там.
Мы переходим в бар по узкому коридору между двух крыльев дворца, соединенных прозрачными стеклянными перекрытиями. В переходе замираем и оглядываемся. Кажется, что откуда-то сверху льются звуки музыки. Я спросила консьержа, что это. Он, улыбаясь, ответил: “Наши домовые”. Чудилось, словно на кремонских скрипках музыканты исполняли концерт барокко, иногда вступали цимбалы, акцентируя ритмический рисунок печальной мелодии. Трудно было поверить, что это поет ветер. Растворившись в невидимых звуках, мы замерли у стеклянных дверей, за которыми темнели деревья парка.
В баре горел камин. Улыбались люди за столиками. Мы долго выбирали, что нам пить. Я заказала портвейн двадцатилетней давности. Остальные — виски. Мы нюхали ошеломляющие ароматы, наполнившие наши большие дутые бокалы. У меня кружилась голова от запахов — виноградного, подымающегося из моей рюмки, сладкого теплого ячменя и теплого душистого воздуха шотландских холмов, который источало виски, золотисто переливавшееся в прозрачных сосудах.
— Так вот, любовники пропустили возвращение принца. Тот входит сюда — в парадную приемную принцессы. Никто его не встречает, он озадачен. Вдруг видит, что по переходу торопливо пробегает камеристка и скрывается в покоях принцессы. Он ждет. А тем временем невеста спешит одеться. Архиепископ неумело ей помогает, но как ему справиться с застежками, ленточками, поясами, булавками, кринолином, корсетом на китовом усе? Камеристка рыдает в панике. Принц не выдерживает, идет в спальню и застает любовников. На вечер был назначен большой прием. Вместо него произошел государственный скандал.
— Да, — говорю я мечтательно. — Принц, ленточки на платьях, корсеты, шиньоны, домовые и эти ароматные напитки. Господа, уже два часа ночи.
— Утра, — поправила меня Доминик. Она порозовела и оставила свой обычный деловой тон.
Второй бар оказался уже закрытым. Мы не хотели расставаться. Кто-то предложил выйти на улицу и полюбоваться с террасы видом ночного Кельна. На каблуках по песку не очень удобно идти — женщины отстали от мужчин. Виктор взял меня за руку:
— Я тебе помогу.
Мы стояли у балюстрады. Тишина, далекие огни, силуэт башен собора, светящиеся змейки автострад. Виктор обнял меня за плечи. Мы молчали. В лифте он мне тихо сказал:
— Я тебя доведу до комнаты.
Я сжалась — немного далеко заходит. На глазах у всех мы вместе вышли на втором этаже. У дверей моего номера мы остановились. Он ждал, я его поцеловала:
— Спокойной ночи. Завтра еще поговорим.
— Пожалуй, ты права.
Мы говорили шепотом, хотя замок казался пустым, несмотря на сияющие оранжевым светом люстры. Утром мне объяснили: в замке всегда освещены все окна. Чтобы он не превращался в темный призрак.
Виктор не уходил. Я колебалась: не позволю войти — буду переживать, а позволю — буду ждать, когда уйдет.
— Идем. — Я его потянула за руку.
Мы вошли в номер и достали из бара вино. Открыли окно и смотрели на уже светающее небо.
— Ты подожди, пусть твое сердце успокоится. Мне не хочется быть заменой Анн. Твоя любовь направлена к ней, а не ко мне.
— Да, да, ты права. Но я мог бы тебя привлечь?
— Конечно. Ты очень интересен, необычен. Как ты сказал — красивый мальчик. И уходи. А то мы проспим завтрак.
Он потянулся. Благодарность в глазах.
— Ты права. Как вы, женщины, всё понимаете. Хотя уйти от тебя трудно.
Какие красивые сны мне снились в ту ночь! И как жаль было покидать эту комнату! Я даже не побежала в бассейн, осталась полюбоваться восходом. Медленным, величественным.
После завтрака мы с Виктором успели снова сбегать на террасу. Перед нами открылся осенний лес, небо светлело, меняя оттенок на светло-голубой, облака растаяли, деревья подымались по холмам, веселое сочетание лиственных розоватых кленов, и зеленых осин, и впитывающих свет темных величественных елей.
— Что здесь было десять лет назад? — спросила я консьержа.
Он мне ответил:
— Центр для беженцев из Боснии.
Защемило сердце. Мы воображали любовные истории, украдкой целующуюся пару, а тут плакали дети и выздоравливали люди после пыток.
— Боснийцы у нас жили по нескольку месяцев. Фонд помощи организовал в замке госпиталь, интернат для сирот, школу, реабилитационный пункт. Понятно, что, когда война закончилась, они вернулись домой.
— Вы служили в замке в те годы?
Я посмотрела на симпатичного молодого немца, прекрасно говорившего по-французски и по-английски, одетого в консервативный темный костюм, очевидно выпускника престижной школы гостиничных менеджеров.
Он немного смутился:
— Так получилось, что да. Мы живем неподалеку, я и мои родители. Никто не хотел здесь работать. Вы бы видели этих людей, их привозили партиями на автобусах, вначале женщин, детей, позже мужчин, стариков. Они вытаскивали свои вещи. Тюки, пластиковые сумки. Никто не плакал, не шумел. У них были одинаковые окаменевшие лица. Их встречали представители гуманитарных организаций. Они раздавали медикаменты, вещи для детей, наборы необходимых предметов. Те молча брали и проходили в вестибюль. Там мы объясняли им правила. Они выглядели очень усталыми, безразличными. Даже дети молчали. Младенцы не плакали, те, что постарше, жались к матерям, не бегали, не играли. В комнатах мебель была, но нужно было подготовить белье, распределить смены питания в столовой. Она была в подвале. Первые недели были напряженными. Постепенно все пришло в норму, и я стал замечать улыбки на некоторых лицах. Женщины спрашивали, как со стиркой. У нас была прачечная. Мы им предлагали, чтобы они туда отдавали белье. Но они отказывались. Я не сразу понял — они боялись, что их вещи украдут. Однажды привезли первых людей, которые прошли через лагеря.
Он замолчал. Мы не осмеливались его просить продолжать.
— Я никогда не забуду их лиц. Этой группе отвели верхний этаж. Туда привезли врачей, медсестер. Они питались отдельно и не гуляли в саду.
Как-то ко мне подошел совсем молодой человек. Я был очень занят, и он прождал меня несколько часов. Я его спросил, чем могу помочь, он нерешительно улыбнулся и спросил: “Хотите посмотреть мой фильм? Я его сделал в Сараево в начале 1996 года”. Но у нас не было проектора. Он показал видео- бобину в металлической круглой плоской коробке. Наконец кто-то нашел аппарат. Мы сели вот тут в салоне, поставили маленький экран. До сих пор не понимаю, как никто из сербов не обнаружил этот фильм и как его не убили. Он был совсем молодым, не более шестнадцати лет, его звали Ясмин. На пленке были бредущие по дороге беженцы. На телегах они тащили скарб, кастрюли, иногда была привязана сзади коза. Жители покидали город, даже не помню какой. Я не смог досмотреть до конца.
Он замолчал.
— Вам никогда не хотелось увидеть эту страну? — спросила я. — После всего, что вы тут узнали?
— Странно, что вы спросили. Несколько месяцев назад сюда приехал один из бывших наших гостей. Тот самый молодой босниец Ясмин. Он вернулся в Сараево и теперь работает на киностудии. Мечтает снять фильм о тех годах и событиях. И он меня звал его посетить. Может, я еще поеду в Сараево.
Он помолчал.
— Сирот много было. Некоторые совсем маленькие дети. Но женщины их всех опекали. Свои, не свои. Некоторые женщины красивые были. Это стало заметно, когда они пришли в себя, успокоились. Дети стали играть в футбол во дворе. Мы нашли учителей. Началась учеба. А потом они стали разъезжаться. Женщины занялись уборкой домов тут, в Вестфалии. Немцы их охотно нанимали. Вообще к нам сюда многие жители приходили, приносили продукты, одежду, даже мебель. Мы говорили, что нам не нужно, лучше переводите деньги на счет Фонда. А они все равно приносили. Некоторые нам предлагали машины. Мы не отказывались.
— И что, все так гладко и шло? Не было сведения счетов? Ведь тут оказались все вместе — и преступники и жертвы. Одни изгоняли из домов других, а потом их самих гнали.
— Конечно, всякое случалось. У нас полиция часто бывала, людей просили заполнить анкеты или ответить на вопросы. Они проверяли, не скрываются ли тут преступники. Почти ни у кого не было документов, приходилось верить на слово. Но в основном это были женщины, дети, старики. Я помню, мне одна девочка рассказывала о своей собаке. Они не смогли ее забрать. Оставили соседям. Позже им написали, что собака так страдала, что ослепла. Девочка рвалась скорее вернуться, чтобы повидать собаку.
— А калеки?
— Нет, у нас не было. Они в госпитале в Дюссельдорфе лежали.
Стало казаться, что атмосфера тех лет оставила в замке свои следы, что коридоры полнятся надеждами боснийских беженцев вернуться домой, к той довоенной жизни, которая виделась им прекрасным сном.
— Да, они мне много рассказывали о Сараево, Олимпийских играх 1982 года. С началом войны гостиницы превратились в центры для беженцев, а стадионы стали лагерями смерти. Те самые, что были построены к Олимпийским играм.
Во мне подымался гнев: “Почему мы ничего не сделали, чтобы не допустить этого? Как мы упустили момент, когда еще было не поздно, когда ненависть еще не превратилась во всеобщую ярость и безудержное сумасшествие? Я ходила на антивоенные демонстрации у здания гуманитарной миссии ООН в Брюсселе, участвовала в сборе посылок для женщин Боснии. И что это дало?!”
— Почему у вас не упоминается об этом в описании истории замка?
Он смутился:
— Не все клиенты хотят об этом знать.
Мы молча вернулись к нашей группе.
Вот так история: от балов к беженцам войны. А сейчас снова балы: рождественские, карнавальные, майский Флашинг, поцелуи и ужины ежедневно. Господи, пусть так и будет…
Наш автобус медленно развернулся и снова с трудом проехал меж двух каменных колонн.
Мы возвращались домой усталые. Виктор ко мне не подходил.
Прощаясь, я ему сказала:
— Позвони, когда будешь в Брюсселе.
Он благодарно помахал рукой.