Юнг и неоплатоники
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2007
Основоположник аналитической психологии Карл Густав Юнг усовершенствовал теорию своего учителя Фрейда, отказавшись от переходящего все мыслимые пределы приличия пансексуализма в пользу более глубокого понимания человеческой психики. Посчитав излишне пессимистичным представление о бессознательном как своего рода адском котле, в котором варятся неутоленные желания, извращенные фантазии и кошмарные воспоминания, неотвязно преследующие человека, Юнг наделил область бессознательного позитивными творческими возможностями. Если Фрейд рекомендовал всем нам честно признать неприглядную правду жизни и адаптироваться к ней как к неизбежной данности, то Юнг призывал к преодолению данности ради самореализации личности. Фрейдовскому редукционизму (первичности материально-телесного низа) Юнг противопоставил телеологизм — первичность духовности. В отличие от своего сциентистски ориентированного учителя и коллеги Юнг всецело находился в русле спиритуалистической традиции: он верил в астрологию, телепатию, телекинез, ясновидение и внечувственное восприятие. Его мир — это не мир просвещения и науки, понимаемой как механистический детерминизм, а донаучный мир мифологии, каббалистики, алхимии.
Фрейдовскую модель психики Юнг изменил самым кардинальным образом. Во-первых, он расколол монолит подводной части фрейдовского “айсберга” — бессознательной части психики, — отделив личное бессознательное от коллективного, которое, в свою очередь, оказалось разделенным на области множества “архетипов”. Во-вторых, он произвел инверсию: сознательное Я, которое у Фрейда было центром, становится у Юнга периферией, мембраной между внешним и внутренним мирами. Сознание-мембрана выполняет у Юнга четыре познавательные функции, которые можно изобразить в виде четырех сферических слоев, расположенных друг под другом. Самый поверхностный слой психики — ощущение, восприятие органами чувств явлений внешнего мира. На этапе чувственного восприятия происходит первичная обработка информации, поступающей от внешнего мира: мы видим, слышим, ощущаем вкус и запах мира и таким образом сознаем его. Ощущение является иррациональной функцией, оно предшествует суждению: “нет ничего в сознании, чего бы не было прежде в ощущении”. Еще больше информации поступает в сознание благодаря интуиции — восприятию происходящего за пределами обычного сознания; это что-то вроде способности видеть сквозь стены. Интуиция, как и ощущение, тоже иррациональна. Ощущения и интуиция сообщают нам о том, что нечто существует, но они не говорят нам, что именно существует. Об этом мы узнаём благодаря рациональной функции мышления, которое занимается вторичной обработкой ощущений, рациональной и логической оценкой первичной информации, собранной органами ощущений и интуицией. С оценкой данных, поступающих от внешнего мира, имеет дело и эмоция, но в отличие от мышления эмоция взвешивает информацию интегрально: эмоция — это не жестко-головной, а мягко-душевный отклик человека на восприятие мира. Любопытно, что в системе Юнга функция эмоции тоже рациональна: здесь Юнг отступает от обиходного представления об эмоциональном как противоположном рациональному. Обобщая, можно сказать, что ощущение и интуиция (первичная обработка информации) иррациональны, тогда как мышление и эмоции (вторичная обработка информации) рациональны. С другой стороны, ощущение и мышление дискретны и конкретны, тогда как интуиция и эмоции континуальны и обобщенны. Все четыре функции направлены как наружу, так и внутрь. Направленность наружу предполагает различение, отделение одного предмета от другого: внешнее познание имеет дело с дифференциацией, познанием все большего количества различных вещей. Внутреннее же познание — это всегда интеграция, преодоление противоположностей, установление связей между отдельными вещами, стремление понять, как вещи взаимодействуют друг с другом, как они создают целое. Каждый человек владеет всеми этими функциями, хотя и в различных пропорциях. Одна из них всегда является ведущей, какая-то другая — вторичной, третья — третичной, и последняя бывает иногда для нас настолько неприемлемой, что мы непроизвольно отодвигаем ее в область бессознательного, порой даже отрицая само ее наличие в своем психическом укладе.
Непосредственно под сферой сознательного расположено личное бессознательное. Хотя оно находится вне фокуса нашего сознания, в принципе оно может быть в сознание переведено — в таком переводе, собственно говоря, и заключается вся психотерапия по Фрейду. У Юнга эта область разбита на несколько довольно четко различаемых частей. Тень — темная сторона нашего бессознательного, то, чего мы не хотим признавать в себе. Тень сама по себе внеморальна и потому “невинна” — как животное. Но, как животное, и бесчеловечна. Если человек не осознает свою Тень, он будет постоянно проектировать ее на других, обвиняя окружающих в своих собственных грехах, перекладывая вину “с больной головы на здоровую”. Либо, наоборот, восхищаться в других тем, чего не хотел бы видеть в себе. Символы Тени — змей-искуситель, дракон, охраняющий вход в пещеру, вообще разного рода чудовища и демоны. Анима — бессознательная женская компонента мужчины, символ эмоциональности и самой жизни. Анима может проявиться в самых различных женских образах — от девушки до ведьмы и матери-земли. Персона — маска, которую мы надеваем, выступая публично, то впечатление, которое мы стремимся произвести в обществе (неважно даже, хорошее или дурное). Маска может так прочно прирасти к лицу, что иногда мы начинаем думать, что она и есть наше подлинное лицо. И наконец, наше глубинное Я — единство личности, символизируется кругом, крестом и другими медитационными мандалами, в которых внимание постоянно возвращается в центр.
Еще глубже личного бессознательного расположена сфера коллективного бессознательного — главное открытие Юнга. Содержанием коллективного бессознательного являются архетипы — врожденные типы поведения, соответствующие различным пластам психики человека: животного, общечеловече-ского, родового, семейного и индивидуального. Подобно тому как сознание реагирует на настоящее и приспосабливается к нему, коллективное бессознательное, являющееся вневременной и всеобщей частью души, реагирует на универсальные и постоянные психологические, физиологические и физические условия. В коллективном бессознательном заложена не только вся человеческая предыстория (в частности, проекцией коллективного бессознательного является мифология), но и вся эволюционная лестница живых существ, начиная от амебы. Коллективное бессознательное воздействует в основном на нашу эмоциональную жизнь, и о нем мы можем догадываться лишь по косвенным проявлениям. Четкого набора архетипов не существует, они накладываются друг на друга, переходят друг в друга, сливаются друг с другом. Важнейшими из них являются отец, семья, ребенок, герой, дева, мудрец, животное, фокусник, первочеловек Адам. Самым глубоким является архетип Бога, символизирующий стремление человека к познанию мира, осмысление всего происходящего как имеющего некое направление и предназначение. В целом надо понимать, что у архетипов нет собственной конкретной формы, они действуют на наше восприятие скорее как некие организующие принципы — вроде того, как черную дыру мы воспринимаем не саму по себе, а по поведению находящейся поблизости от нее материи.
Смысл психической жизни человека, по Юнгу, заключается в обретении своего Я. Это своего рода духовное взросление, заключающееся в гармонизации индивидуальной жизни и мира сверхличных архетипов. Процесс взросления состоит из двух стадий. На первой стадии происходит посвящение во внешнюю действительность, при этом достигается адаптация индивида к требованиям окружающей среды. На второй стадии происходит посвящение во внутреннюю действительность — познание человеческой природы, осознание тех свойств собственной природы, которые прежде оставались неосознанными. Это стремление понять целостный смысл всего сущего: “В начале жизненного пути человек широко забрасывает познавательные сети, в конце жизни он стягивает их к себе и подсчитывает улов”. В результате обоих процессов устанавливается внутренняя и внешняя связь индивида с космическим мировым порядком. Центральным моментом этого процесса становится личная встреча с бессознательным: чтобы совершить процесс индивидуации, человек должен быть открытым к той части себя, которая находится за пределами его собственного Я. А это означает необходимость глубокого проникновения в мир духовного, для чего надо, в частности, осознать символику сновидений, мифологии и религии, выучив их символический язык.
В индивидуации заключается и терапия неврозов по Юнгу. Невроз возникает вследствие дисгармонии между индивидуальным сознанием и более обширным миром архетипов. Цель психотерапии состоит в том, чтобы помочь индивиду восстановить здоровую связь с бессознательным: “завершить”, “за-круглить” его Я. Продвигаясь по извилистым путям выведенной из состояния равновесия психической субстанции, преодолевая все новые и новые слои, психотерапия в конечном счете проникает в центр, представляющий собой исток и основу нашего психического бытия, — в наше глубинное Я. Такая терапия универсальна, она лечит не только невротика, раздавленного своим бессознательным, но и слишком здоровых людей (“с рефлексами коровы”, по определению Г.-К. Честертона), здоровых с точки зрения психиатрии лишь потому, что они полностью отрезаны от своего бессознательного бездумным образом жизни, не наполненной глубоким смыслом. Таких безнадежно здоровых людей можно только пожалеть. Цель жизни состоит в осознании своего Я — архетипа, символизирующего снятие всех противоположностей, когда каждый аспект нашей личности выражен в полной мере. Это вершина индивидуации — “трансцендентация”. Человек уже — не сознательное и не бессознательное, не индивидуальность и не целостность творения. Поскольку нет противоположностей, нет и энергии, человек прекращает действовать, достигнув состояния “нирваны”. Если в молодости мы целиком сосредоточены на своем поверхностном Я и безмерно волнуемся по поводу пустячных проблем нашей драгоценной личности, то, становясь старше, мы концентрируемся на более глубоких проблемах нашего глубинного Я, тем самым приближаясь к другим людям, к жизни вообще, ко всей вселенной. Осознавший себя самого человек перестает в конечном итоге быть эгоистичным. Индивидуация приводит к осознаю себя как части целого. “Для меня душа народа есть лишь несколько более сложная структура, нежели душа индивида. Ни в одном из своих аспектов душа не индивидуальна, но всегда выводится из нации, сообщества, даже всего человечества. Так или иначе мы являемся частью одной всеобъемлющей души, единого homo maximus, по выражению Сведенборга”.
* * *
Предложенная Юнгом модель психики во многих чертах напоминает представления раннехристианских Отцов и учителей Церкви, строивших свое вероучение на философском базисе неоплатонизма. Начать с того, что именно у неоплатоников Юнг позаимствовал центральный термин своей теории — архетип. Это слово означает “изначальная печать”, для неоплатоников это был некий “первообраз” человека по его духовной сущности. Понятие архетипа аналогично платоновой “идее”, оно онтийно и трансцендентно, это ангельский аспект человека, “образ и подобие Божие”. Вот как определяет архетип Климент Александрийский: “Человек образуется вообще по идее родственного ему духа, творится не без формы и вида в лаборатории природы, где таинственно совершается рождение человека, общее по искусству и сущности. Человек характеризуется по тому отпечатку, который совершается в душе, им избранной”. Архетип — некий духовный центр, обеспечивающий внутреннюю связь личностного микрокосма, без него центробежные силы разорвали бы человека на части (ср. отчаянный вопль Пера Гюнта, попавшего в сумасшедший дом: “Держи меня, Великий, крепче, крепче… Порвались во мне как будто струны…”). Через свой архетип мы получаем знание о своем инобытии, о нашем небесном отечестве, о вечности и бессмертии души. Архетип есть непризнанный глава “внутреннего человека”, и в этой непризнанности заключена вся драма человека. Проявляется архетип в чувстве совести и в свободе воли. Воплотившийся, эмпирический человек еще далеко не первообраз, он лишь проблема, требующая своего решения: Климент призывал верующих “исправиться по архетипу”. Надо иметь в виду, что неоплатонический архетип — не безличный однородный идеал: вершин богочеловеческого совершенства можно достичь, оставаясь индивидуально различными людьми: достаточно сравнить Франциска Ассизского и Серафима Саровского.
Юнг раздробил этот изначальный архетип на множество фрагментов, часть из которых были рассмотрены выше. Вообще говоря, юнговская модель “слоистого” строения человеческой психики формально близка к святоотеческой, однако существо “слоев” в обеих системах совершенно различно. Христианские неоплатоники различали тело физическое, душевное и духовное. Надо заметить, что греческое “сома” имело в те времена не совсем тот смысл, который мы сейчас вкладываем в наше “тело”. Это была скорее “личность”: в тех случаях, когда мы сказали бы “ты”, греки говорили “твое тело” (“то су сома”). Истинное “тело” — это некий неизменный вид (эйдос), с которым нельзя смешивать тело эмпирическое, эту, по словам Оригена, “гнусную одежду из кожи бессловесных животных”, которая была наложена на нас при изгнании из рая (“и дал им одежды кожаные”). Смысл и назначение эмпирического тела заключается в том, что через его смерть вид-эйдос очищается и восстанавливается в первоначальном состоянии, как об этом говорит тот же Ориген: “Не зародышами предназначил нам оставаться Создатель, и не младенчество цель нашего естества, и не следующие за ними возрасты, в которые всегда и по порядку облекает нас природа, изменяя с течением времени наш вид (эйдос), и не происходящее от смерти разложение нашего тела. Все это и подобное этому — только части проходимого нами пути. Цель же и предел шествия нашего — восстановление в первоначальное состояние, которое есть не что иное, как уподобление божеству”. Кстати сказать, именно в таком духовном смысле понимали Отцы Церкви и воскресение во плоти. Не федоровское собирание рассеянных атомов и молекул разложившегося материального тела, а восстановление духовного тела как индивидуальности, как цельной личности, как нашего Я.
В раннехристианской литературе различаются понятия Я, личность, индивидуальность.1 Я — наиболее широкое понятие, включающее в себя как личность, так и индивидуальность, это сложный комплекс духа, души и тела. Я есть дух и душа в их земном бытии, в физическом теле. Я хочу, а действует во мне кто-то другой, которого я называю своей душой, — отсюда и конфликт, суть которого замечательно выразил современный русский поэт Д. Бобышев: “Христианин мой дух, / душа — язычница. / За несогласье двух / с меня и взыщется” (восходит к Тертуллиану: “Душа по природе своей христианка”). Тайна Я в этом ощущении самобытия: самопознание Я недоступно психологическому анализу, познающее Я не может быть познано по той простой причине, что оно само всегда остается познающим, как нельзя увидеть сетчатку собственного глаза, которая сама формирует изображение. Самопознание Я возможно лишь в молитвенной медитации, когда Я созерцает себя в “зеркале чистой души”. Об этом говорит Исаак Сирин: “Кто сподобился видеть себя, тот выше сподобившегося видеть ангелов”, — фактически повторяя — в усиленном варианте — изречение дельфийского оракула. Личность есть олицетворенная активность, центростремительное начало в Я, начало собирающее и воссоединяющее, интегрирующее, гармонизирующее: личность одухотворяет и преобразует душу и тело. (Знаменательно, что в христианстве Бог в своем откровении человеку представляет истину как личность. Безличный бог пантеизма всегда будет внешним по отношению к человеку: с ним можно и не считаться, он ведь не взывает к нашей совести.) Окунувшись в эмпирический мир, личность обрастает душевными и телесными оболочками. Индивидуальность обретает бытие в связи с личностью и духом, ее основу составляет душа. Индивид — самостоятельная единица, особь. В основе индивидуальности лежит душа, которая и придает индивидуальности черты психизма, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Преодоление этого психизма и составляет задачу религиозной теории и практики.
Формально совпадает у Юнга и у Отцов Церкви также и представление о том, что Юнг называет “индивидуацией”. С точки зрения христианских неоплатоников, грехопадение привело к дезинтеграции первоначально единого “трехмерного” духовно-душевно-телесного человека. Падший человек стремится своими силами воссоздать имманентное ему единство. К этому, собственно говоря, призывает человека и Юнг, однако, со святоотеческой точки зрения, самочинное, безбожное человеческое творчество в корне неверно, созидаемый им синтез ложен: вместо гармоничного единства возникает искусственное нагромождение нереальных структур (по психоаналитической терминологии — “комплексов”), состоящих из хаотичных обломков духа, души и тела. В результате такой “индивидуации” возникает пародия на настоящего человека — вроде того, как раковая опухоль является пародией на живую ткань. Ложный синтез, направляемый дьяволом, приводит к непрерывному снижению уровня человека: дух конденсируется до душевных состояний, душа — до телесности: “Заплывет телом душа. Человек так способен оскотиниться, что даже страшно желать ему здоровья и счастья” (Н. Гоголь). Все высшее в человеке постепенно сводится к низшему, а сам человек все больше растворяется в природе. Гипертрофия чувственности становится главным проявлением греховной плотскости человека. Отцы считали наслаждение греховным не самим по себе, а лишь в связи с тем, что оно опустилось до вещественности. Ощущения были даны человеку для того, чтобы ум получал свою пищу, но, с тех пор как ощущения стали использоваться для получения наслаждения, ум оказался порабощенным чувственностью: раб и хозяин поменялись местами. Став чувственным, ум проявляется ныне лишь в фантазии, которая, в свою очередь, обладает способностью не только запечатлевать чувственные образы, но и бесконечно разнообразить их: извратив первоначально царственный ум, фантазия увлекает его в демонские глубины.
Функция и цель самопознания человека — единение с божеством — в юнговской и святоотеческой концепциях могут показаться очень близкими, если вообще не идентичными, однако на самом деле между ними имеется существенное различие, которое удобнее всего проиллюстрировать “волновой” метафорой. Традиционная индуистская “волновая” модель человека (используемая также и в учении Юнга) представляет индивидуальные Я (“дживатманы”) как гребни волн, возвышающиеся над уровнем океана божественного мира, Атмана, и гонимые ветром времен в атмосфере Майи — мира, кажущегося нам реальным, но в своей сущности призрачного. Своей поверхностной оболочкой, окутанной атмосферой Майи, индивидуумы изолированы друг от друга, однако в глубине бессознательного — как часть океана Атмана, с которым они связаны непосредственно (это ведь просто волны на его поверхности) — все они составляют единое целое. Согласно индийской мифологии, Майя — это мысль, или танец Бога (заметим в скобках удивительно глубокое понимание этой философской проблемы чеховским телеграфистом: “Я тебе не Спиноза какая-нибудь, чтобы ногами кренделя выделывать!”). Мир-Майя создан Богом и не имеет своей собственной реальности. Равным образом иллюзорны и наши индивидуальные души (“дживатманы” — “личные” атманы, гребни индивидуальных волн), на самом деле это как бы “отростки” бесконечного Бога-Атмана, “попускающего” нашу частичную и временную автономность, хотя на некотором достаточно глубоком уровне мы от него неотделимы. Умирая (всякая индивидуальная волна в конце концов разрушается, растекаясь в безбрежном океане), мы просыпаемся и осознаем то, чем мы были с самого начала, а именно Богом. Аналогично тому во сне или в медитации мы погружаемся в личное бессознательное, все ближе подходя к нашему глубинному ядру, к коллективному бессознательному. Именно в таком состоянии наше Эго более всего открыто к “общению” с другими Эго. Из этой модели вытекает одна из сокровеннейших идей Юнга — идея синхронизма. Принцип синхронизма дает логичное обоснование парапсихологическим явлениям, на его основе можно также объяснить таинственное совпадение внутренней и внешней реальности, примерами которого являются ситуации дежавю, общность идей мыслителей, живших в разное время в разных странах, параллельность сюжетов сказок и мифов у разных народов, явно не имевших между собой никаких исторических связей, и многое другое. Принцип синхронизма глубже принципа причинности: для синхронизма не требуется агентов, передающих информацию, не требуется даже времени для передачи информации, все происходит мгновенно, поскольку в Атмане-вечности времени не существует.
Такое, однако, возможно лишь в рамках пантеистического мировоззрения: всё во всем — Бог во всем — я во всем. Отсюда не далеко и до нехитрого силлогизма: если Бог есть всё и я есть всё, то я есть Бог. Впрочем, силлогизм этот справедлив только для безличного Бога — Атмана. Если же иметь в виду библейского Бога, то Юнг ставит его не слишком высоко, для него этот Бог не “творец неба и земли”, а всего лишь архетип нашего Я — достаточно глубокий, но все же не более чем архетип, то есть некий психологический комплекс: “Воздействие Бога на нас можно установить только через психику, при этом невозможно определить, исходят ли эти воздействия из Бога как такового или же из нашего бессознательного. <…> Вообще говоря, образ Бога совпадает не с бессознательным как таковым, а лишь со специальным содержанием его, а именно архетипом самости. Именно от этого архетипа мы не можем отличить образ Бога”. Одним словом: “Бог есть, это медицинский факт!” — вот как должны были ответить недогадливые ксендзы на антиклерикальные выпады Остапа Бендера. И если Бог всего лишь “медицинский” (психологический) факт — а именно архетип нашего Я, то с ним можно особенно не церемониться. Юнг так и поступает, он обращается с библейским Богом как с неврастеником, у которого вымученная сознательная установка на всеобщую любовь уравновешивается иррациональными вспышками искренней ненависти к человечеству (“Ответ Иову”). Разумеется, ни о каком единении с таким “Богом” не может быть и речи. Такой “Бог” — не цель нашего духовного пути, а глубоко сидящая душевная болячка, которую надлежит поскорее выжечь огнем психоанализа.
Для понимания святоотеческой (в значительной степени — неоплатонической) концепции взаимоотношений Бога и человека необходимо несколько видоизменить рассмотренную выше “волновую” метафору: не вертикальные волны на границе раздела воды и воздуха, а волны горизонтальные — на разделе двух водных масс. Нагляднее всего это можно показать на примере Гольфстрима, представляющего собой “реку” с жидкими берегами в океане. Это струйное течение, вырвавшись из Флоридского пролива, сначала движется узкой полосой по более или менее прямолинейной траектории, но затем, под воздействием внутренней неустойчивости, начинает меандрировать — почти так, как меандрирует обычная “сухопутная” река. Принципиальное различие между ними проявляется, когда меандр отрывается от основного потока. В “сухопутной” реке за пределами спрямленного русла остаются старицы — застывшие воспоминания о прежнем “живом” меандре, в океанской “реке” меандр так быстро не исчезает, он превращается в изолированный от основного потока вихрь, движущийся вдоль стрежня потока. Если уподобить один жидкий берег океанской реки Атману, а другой — Майе, то вихрь-мицелла на границе раздела этих двух миров (идеального и материального) будет моделировать человека, “отпавшего” от своей божественной основы, но сохраняющего в самой своей сердцевине память о ней — частицу божественного огня. В такой мицелле центром личности, внутренней ее осью является “личный” (нам доступный, внутри нас находящийся) Бог, тогда как эмпирическое сознающее Я оказывается на периферии: мы контактируем с внешним миром через слой пены всего узкоиндивидуального, утилитарно-бытового (ср. высказывание Вл. Маяковского о жанре мемуаров: “воспоминаний дрянь”).
Индивидуальность возникает вследствие зацикленности на себе: индивид потому и индивид, что оторвался от океана божественной бесконечности. Сама по себе индивидуализация неизбежна, важно, однако, при этом сохранить внутри себя божественную искру. И в этом пункте заключается принципиальное расхождение между собственно неоплатонизмом и отчасти базирующемся на нем, но не копирующем его учением раннехристианских Отцов Церкви, заложивших основы православия. Согласно неоплатоникам, человек, умирая, возвращается к своему божественному первоисточнику лишенным какой-либо индивидуальности, в качестве “tabula rasa” (“чистого листа”), — после смерти все индивидуальное в нем оказывается стертым. На языке рассмотренной выше метафоры это означает, что меандр полностью и без остатка растворяется в океанских водах. В православии же центральной является идея теозиса, “обожения” — вхождения во внутрибожественную жизнь с сохранением своей глубинной индивидуальности как проявленной божественности: человеческий “меандр” возвращается в свое изначальное лоно с сохранением своей сущностной идентичности, тем самым структурно обогащая внутрибожественную жизнь. В этом контексте знаменитое державинское “Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей, / И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей” выражает неоплатоническую идею, тогда как в пушкинском “Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит” звучит идея вполне православная.
Модель меандра, сохраняющего свою сущностную индивидуальность (душа Пушкина, например, навеки запечатлена в его лирике), полностью согласуясь с притчей о талантах (человек обязан реализовать и приумножить отпущенный ему дар), соответствует и центральной идее Н. Бердяева о творчестве как назначении человека. Вхождение во внутрибожественную жизнь возможно, однако, лишь в том случае, когда божественная искра в человеке окончательно не угасла. Поэтому главной задачей человека в этом невольном мирском странствовании должна быть забота о сохранении этой внутренней искры, как призывал к тому Апостол Павел: “Духа не угашайте!”