Стихи
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2007
I
Я поэт легкомысленный.
Квинт Гораций Флакк
Гораций Флакк,
не будь дурак,
любил таскать к себе простушек.
Зеркальный зал
перемножал
число рассыпанных веснушек.
Гекзаметры таких ночей
светились тысячью свечей.
А потому великий Квинт
дарил харит
непостоянством.
В краю зеркал
он вырастал
и пересиливал пространство.
И свечи рдели по углам,
равняясь тысяче мирам.
Гораций знал,
что мысль — одна,
что мысль есть жизнь, но отраженьям
не знать числа,
когда зеркал
коснется дар перерожденья.
А мир,
беспомощно раздет,
жжет миллионы глаз в пространстве
над ложем ночи, где растет
слепой восторг
столикой страсти…
II. Марк Антоний (Александрийский монолог)
Могилы, женщинам под стать,
Со многими готовы спать…
Джон Донн
Парус времени стерт, и нужды в корабле — как в корыте:
день и ночь руки бури полощут рубахи гребцов.
Даже море ржавеет теперь. Просыпаясь в Египте
на груди у прекрасной волчицы, гробницы сосцов
проклинаю губами… Но пальцы слабеют, как губка,
отирают чужие касанья с крутого бедра…
Просыпаясь во мраке, под утро, как цезарь и брат, —
забывая себя и тебя узнавая, как будто
грубый отрок, я вижу твой город на рыжем песке,
где до камня прибоем и кровью земля напиталась.
Утоляется смерть, как в природе случается август,
отраженья акаций темнит — в бесконечной реке
тех, кто знали тебя до меня: от раба до жреца.
Все мертвы: победитель и жертва, делившие ложе,
там, где ты от Изидиных клятв становилась моложе.
Я узнаю про гибель в любовной гримасе лица;
ты умрешь от укуса змеи, чтоб предстать в ее коже
новой страсти…
Так море: шумит и шумит без конца,
и клешнями сцепляются крабы, как наши сердца…
III. Франсиско Гойя (в “Доме глухого”)
Головою быка, оглушенного громом внутри,
повернувшись к стене, чтоб кровавый зрачок успокоить
на сыром кирпиче:
— Если можешь, глаза мне сотри!
“Это рана твоя!..
Я — не враг, я не врач тебе, Гойя! —
если зрячие пальцы щетинятся кистью в горсти:
сотвори себе тело, слепи себе сердце — слепое!..”
— Дай мне дом и покой!..
Почему и во мраке, как сыч,
вижу: звезды, и солнце, и сердце Испании злое
нарывают бедой…
“Дело Бога — быку не постичь:
так кровавая тряпка нутра — провоцирует горе,
что хохочет вокруг…”
— Чтоб чудовище звали — любовью?
Чтобы Богом — чудовище звали?.. —
отчаянный клич
окружает арену,
где Гойя, рогатый как черт,
Гойя, светлый как полдень, с кошмаром играющий в жмурки,
заслоняясь костистой рукой от звереющей жути,
между глазом и гибелью — чертит — прозрачный офорт…
IV. Цыганы
Цыганский табор, выгнанный из рая,
пылит дорогой, точно птичья стая.
Из рая в рай по тракту путь не близкий!
Глядят жандарм сибирский и австрийский,
чтоб за селом костры заночевали,
клеймо судьбы в ладонях толковали
тому, кто слаб. Чтоб утром уходили,
стащив копну приставшей черной пыли.
— Езжайте с Богом дальше, конокрады,
где вам дожди верны и снегопады,
где не украсть из хижины ребенка,
где ветры вслед просвищут зло и звонко.
…Как туз червей, в степи костер взметнется.
Для тех, кто рай покинул, остается
искать другой, хотя смешна попытка,
но все же пой, пыли, кати, кибитка!..
V. Романсеро Гранады
Лунный серп бросил весла в лиман.
Шепот ящерки или улитки.
Вечер. Скрипка поющих цыган,
дрожь кибитки…
Как пчела среди бархатных сот
вьется речью медовой —
человек в скобках века живет
только словом.
Диалекты кочующих птиц,
стрекоза ли под веком
у звезды. А Гранада болит
человеком.
Предрассветный расстрельный туман
вьется дымкою серой.
Он звучит для бродяг и цыган
в романсеро.
Все мы странники — стрелки скрипят,
словно спицы кибитки.
И миры над планетой висят,
как улитки…
И вращается звездная ось
безутешно и тихо —
так, что с губ тишины сорвалось:
Федерико…