Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Была у меня вещица —
подарок от Друга, да.
Я думал, ей не разбиться,
сияющей, никогда.
Круглее луны, чернее
полночной Невы была.
Парила игла над нею,
и музыка в ней жила.
Качалась вином в бокале
и лодочкой на волне.
В такие манила дали,
что дух замирал во мне.
Кружилась, звала и пела —
и всё о любви, любви:
печали — не наше дело,
дыши и люби, живи!
Сначала неторопливо,
а после быстрей, быстрей
к причалу волной прилива
вела от глубин морей…
И надо ж! — еще кружится,
как прежде, цела на вид, —
да вот не поет вещица,
а только шуршит, шуршит…
* * *
В саду эдемском, не в горниле адском,
от боголюбованья не дыша,
над словарем египетско-аккадским
склонись, забыв о времени, душа!
Склонись, забыв о бремени. А рядом —
ее душа, с невидимым шитьем.
И щебетанье ангелов — над садом…
Вот только так! Иначе — не умрем.
Вот только так!.. А что на самом деле
случится с каждым, знает и дурак.
Но для того ли рылись в нонпарели,
пока рассвету не сдавался мрак?..
Он и не сдался видимости лгущей,
всё затопившей, исчезая в ней.
Раскрой все двери в смерть, как “Стерегущий”, —
и одолей, вобрав ее полней.
* * *
Жил на свете небогатый
русский барин молодой
под летящей белой ватой
и Полярною звездой.
Невысокий, смуглолицый,
резв и волосом черняв,
жил себе, певца Фелицы
лиру звучную приняв.
Путал Геную с Женевой,
дальше Риги не бывал
и с самой Марией Девой,
греховодник, флиртовал.
И сочувствовал он смутам
европейским, нечем крыть.
И прослывший алеутом
всё хотел его убить.
И в конце концов от пули
нехорошей умер он —
так, что щеки враз надули
Царь, и Церковь, и Закон.
А потом попы-писаки,
сопричастные Столпам,
порешили: быть во мраке
стервецу, служить чертям:
он-де Богу не молился,
он не ведал-де поста,
не путем-де волочился
он за Матушкой Христа.
Но Пречистая, конечно,
заступилась за него
и впустила в Царство Вечно
златоуста своего.
* * *
Придут — и скажут с умиленьем:
“Возьми, Овидий, этих рыб.
Сродни твоим стихотвореньям
краса их благородных глыб:
как строки дивные — упруги,
и серебро их тяжело.
Мы их добыли среди вьюги,
разбив морозное стекло”.
И рослый мальчик краснорожий
украдкой глянет из-за спин
дядьев, укутанных рогожей,
чтоб ты поверил: мир един.
…Мечты! Нет ни метемпсихоза,
ни воздаянья — видит Бог, —
ни слез, ни рыбного обоза,
ни рослых мальчиков, ни строк.
* * *
В испанском чем-то вся. И, вдохновясь порывно,
садилась за перо, не знающее клякс.
(Да не было пера!) И: “Дивно! Дивно! Дивно!” —
Маковский восклицал. И ухмылялся Макс…
Когда ни погляди — одно и то же в мире:
ковёрные Бим-Бом средь суеты сует
картонные легко подкидывают гири —
и изумляют белый свет.
Но ты, моя душа, ты, душечка, такою
игрою не прельстись — к чему тебе игра?
Я помню, что тобой нашептано, рукою
записано — и чьей! — вчера, позавчера.
* * *
Очень странный театр, где ни зала
нет, ни сцены, ни лож, ни кулис, —
где ты зрителем был, где дерзала
жизнь твоя как одна из актрис.
Может быть, для тебя одного и
заведен он, а выключат свет —
всех частиц расплетутся завои
и сойдет он тем самым на нет.
Не жалей и не бойся: не будет
ничего без тебя всё равно —
даже Герцена бунт не разбудит,
даже Петр не прорубит окно…
Только лучше — жалеть, и бояться,
и надеяться, что и тогда
будут звезды из тьмы улыбаться —
и ты вспомнишь меня иногда.
* * *
нам пространство морочило глаз —
позолотой своей всепобедной.
Но случилось, что время — за нас.
Не за всех — но за тех, чье дерзанье
невозможный построило мост
из пустот бытия — в узнаванье
недоступных, как правило, звезд.
Ибо только от жара и гнета
отвердевший прозрачный кристалл
тайных пленниц небесного свода —
просветленный зрачок — различал.
И бессмысленно-черная Мекка
приоткрыла немой фейерверк —
грозный космос алмазного века,
что еще до конца не померк.