Письмо А. Мелихову о немодной нынче свободе
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Дорогой Саша!
Позволю себе столь необычным образом начать текст, предназначенный для солидного журнала, поскольку в своей статье Вы затронули столь важные для меня (в том числе личные) вопросы, что просто глупо было бы напяливать на себя маску отстраненности… Приятно узнать, что мои оценки хода российских реформ долгое время привлекали Ваше внимание и даже в какой-то степени обуславливали электоральный выбор. Хотя я никогда (за исключением очень короткого периода в начале моей журналистской карьеры) не стремился агитировать петербуржцев голосовать за либеральные партии, сам либеральный характер моих писаний, возможно, способен был повлиять на то, где окажется галочка, проставляемая в том или ином избирательном бюллетене.
Тем печальнее констатировать, что сегодня мы ведем наш диалог в эпоху, когда либерализм вышел из моды. Такой вот наблюдается парадокс: люди стали гораздо свободнее внутренне, многие перестали следовать навязываемой им сверху догме, а уж о возможностях внешнего выбора — начиная с пресловутой колбасы и заканчивая образом жизни — не стоит даже говорить. Но вот эти-то свободные, осознавшие ценность человеческой индивидуальности люди зачастую чрезвычайно примитивно и штампованно рассуждают о либерализме. Если рассуждают вообще. Поскольку, подчеркну, свобода, вошедшая в нашу жизнь, перестала быть модной.
И не милорда глупого…
Четверть века назад мы с Вами, беседуя где-нибудь на кухне за рюмкой “андроповки”, непременно сочли бы делом, достойным петербургского интеллигента, поразмышлять в той или иной форме о свободах. Сегодня такой разговор маргинален. Он не поощряется правилами хорошего пореформенного тона. В нынешних “кухонных разговорах” принято говорить о самих кухнях, об их обстановке, о деньгах, которые на это потрачены, да и вообще о деньгах.
Что же случилось с москвичами… пардон, петербуржцами? Квартирный вопрос их испортил? Не думаю. На мой взгляд, люди если и изменились, то в лучшую сторону. Скорее уж квартирный вопрос испортил либерализм. Или, точнее, можно сказать, что либерализм — концепция свободы — стал интерпретироваться как концепция обретения квартир и прочих материальных благ на свободном от моральных ограничений рынке.
Я бы сейчас сознательно хотел увести разговор от экономической темы. Поскольку она здесь на самом деле далеко не главная. И уж во всяком случае проблема духовной свободы для либерала стоит гораздо серьезнее, чем проблема свободы рыночной. Однако в России 1990-х гг. либерализм был поставлен с ног на голову. И это не вина либерализма, а его беда. Ведь все мы познавали свободу через прилавок. Собственно говоря, Ельцин с Гайдаром и дали стране эту самую свободу для того, чтобы нас подкормить. Дали в тот момент, когда даже по талонам больше давать было уже почти нечего.
В богатом обществе свобода ощущается как свобода выбирать. Выбирать товар, президента, образ жизни. В бедной она ощущается как опасность “недобрать” до того стандарта потребления, который уже сложился у нас в головах, но еще не соответствует возможностям нашего кармана. Вот и стала свобода ответственной за нищету. А заодно — за те образы, которые с ней ассоциируются.
Вы, Саша, не сетуете на плохое финансирование культуры (хотя по праву могли бы, ведь писательский труд сегодня не в чести), но зато спрашиваете: “Откуда видно, что саморегулирование культуры ведет к победе Пушкина, а не Киркорова?” Могли бы спросить и жестче: разве не видите, Дима, что в битве спроса и предложения Филипп Бедросович уже отвоевал у Александра Сергеевича изрядный кусок территории?
Да, отвоевал. И еще отвоюет. Хотя лично мне потерянных земель не жалко. И сам Пушкин, полагаю, не стал бы вызывать Киркорова на дуэль из-за того, что “Сашка, Машка, Гришка и Наташка” немного оттянулись на его концерте. Да, кстати, был ведь в тот уже далекий от нас век и еще один поэт, который мечтал, что когда-нибудь народ наш, вместо “милорда глупого”, Белинского и Гоголя с базара понесет. И в ответ на рассуждения какого-нибудь глубокого эконома о пользе саморегулирования поэт мог спросить: “Откуда видно, что саморегулирование культуры ведет к победе Гоголя, а не милорда глупого?”
Вряд ли скромный эконом, каковым является Ваш покорный слуга, может сказать по этому поводу нечто поистине глубокое. Разве что заметить, как в середине ХХ века в СССР Пушкин, одержав полную и безоговорочную победу над любыми “милордами”, превратился в “наше все”, к радости ценителей высокой культуры. Но только сами эти ценители в совокупности с собранием сочинений Пушкина и прочими собраниями разрешенных сочинений (и уцелевших сочинителей) стали маленькими винтиками огромной государственной машины.
Скажете, что это случайность? В известной мере да. Есть в мире множество примеров того, как государство поддерживает национальную культуру, не ставя ее при этом на службу тоталитарной идеологии. И все же, если государство начинает ограничивать выбор своих граждан, пусть даже навязывая им самые яркие культурные образцы, тоталитарная идеология стучит изнутри в крышку своего гроба и ищет щелочку, чтобы проникнуть наружу.
Для тех, кого сильно пугает г-н Киркоров, у либерала нет никаких рецептов. Однако для тех, кто относится к Киркорову с легкой иронией, но всерьез опасается той машины, которая переваривает Киркорова и Пушкина в равной мере, у либерала совет имеется. Либерал скажет, что лишь тогда, когда мы допускаем свободную конкуренцию двух этих достойных представителей отечественной культуры, в нашем мире найдется уголок для “чудного мгновенья”. Пусть маленький, пусть скромный, пусть даже презираемый толпой. Ведь либерал довольно равнодушно относится к тому, шествует ли “чудное мгновенье” по планете семимильными шагами, делая так, чтоб ему покорялись “и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык”. Либерал полагает, что тот тунгус или калмык, который испытывает потребность в “высоком”, не может всерьез пострадать от того, какое внимание в телевизионной сетке уделяется Киркорову.
А вот если мы захотим принудительно установить доминирование Пушкина и ввести толпу в тот светлый мир, где каждому отвешивается “чудного мгновенья” в соответствии с разнарядкой, тогда-то и возникнут большие проблемы. Поскольку властную вертикаль всегда выстраивают люди, интеллектуально и духовно близкие скорее Киркорову, нежели Пушкину.
Но, впрочем, хватит склонять направо и налево бедного Филиппа Бедросовича. Не так уж, на мой взгляд, он и плох. Каюсь, я и сам с чадами и домочадцами в свободное от интенсивного либерализма время посматриваю на него через “ящик”. И даже, страшно признаться, послеживаю за “Фабрикой звезд” или за танцами на льду… Порой бывало стыдно за свою слабость, но душа успокоилась, когда Ваш покорный слуга понял, что подобное времяпрепровождение вообще не надо числить по разряду культуры. Оно проходит по статье “развлечения”. Там же, где кино, вино и домино. А еще казино, в котором любил оттягиваться сам великий Федор Михайлович. Должен же мозг отдыхать. Да и чувства высокие нельзя постоянно теребить — устанут, ослабнут, перестанут питать вкус к жизни.
Либерализм — это, собственно говоря, учение элитарное. Оно для того, кто, отдав дань Киркорову или “Виагре”, в какой-то момент вдруг ощущает, что ему всего этого мало, что в его душе есть место, которое следует заполнить чем-то принципиально иным. Либерализм — для того, кто понимает, что без культуры он неполноценен, что он не может в полной мере чувствовать себя личностью.
Пятое колесо в либеральной телеге
С неким трепетом душевным заявляю я сейчас об элитарности либерализма. Очень не хочется обидеть тех, кто не относит себя к числу либералов. Выделение “элиты” в данном случае не является попыткой определения лучших и худших. Речь совсем о другом.
Развлечения, или “массовая культура”, наверное, являются столь же естественной потребностью людей, как воздух или пища. В той или иной мере к ним обращается каждый. И в этом обращении нет индивидуальности выбора. А вот для того, чтобы обратиться к культуре как таковой, нужна индивидуальность.
Согласитесь, что когда миллионы школьников по всей стране из-под палки учат Пушкина — это еще не культура. Или когда зазубривший свой текст экскурсовод гонит стадо туристов в Михайловское — это тоже не культура.
А вот когда человек во всем огромном культурном богатстве мира добровольно и осознанно выбирает то, что адекватно его собственной личности, выбирает вне зависимости от моды, от господствующих в кругах “властителей дум” тенденций — вот это уже можно назвать культурой. Один выберет Пушкина, другой — Лермонтова, а третий ни того ни другого даже в руки не возьмет после сочинения на вступительном экзамене в университет. Но зато, например, откроет для себя фрески Джотто или старинную кельтскую музыку…
На мой взгляд, обращение к культуре предполагает индивидуальный выбор, предполагает, что в человеке помимо потребности в воздухе, пище и развлечениях есть еще и потребность развития своей личности. А удовлетворение этой потребности невозможно без свободы. Внешней и внутренней. Человек не должен быть ограничен сковывающими его государственными рамками и в то же время не должен сковывать себя сам обязательным следованием некой традиции или моде.
Тот, кто стремится к индивидуальному выбору, рано или поздно ощущает потребность в свободе. Иначе говоря, он ощущает себя либералом. Но нужен ли либерализм тому, кто стремится лишь вписаться в господствующую традицию? Тому, кто психологически комфортно чувствует себя преимущественно тогда, когда от него не требуется индивидуального выбора?..
Либеральная элита не лучше и не хуже “основной массы”. Не выше и не ниже ее. Она просто иная.
Она не стремится господствовать и подчинять, не стремится навязывать другим свое мнение. Она просто хочет свободы. Той свободы, при которой только и может нормально существовать.
Не берусь рассуждать, насколько правомерно Вы, Саша, присвоили мне титул “зеркала российской модернизации” (хотя приятно), но с уверенностью могу сказать, что появление в России большого числа людей, желающих свободы и индивидуального выбора, есть результат первых успехов той самой модернизации, о которой я довольно много писал.
Собственно говоря, и этот странный диалог предназначен для тех, кто еще не заскучал и не бросил его читать. То есть для тех, кто мог бы потратить время на Киркорова, а тратит на нас с Вами. И не потому, что мы такие достойные (вполне возможно, прочитав текст до конца, читатели в нас разочаруются), а хотя бы потому, что в нашей полемике мы пытаемся сформулировать то восприятие мира, которое соответствует нашей индивидуальности. А значит, подразумеваем наличие индивидуальности и у других.
Я не надеюсь отобрать у Киркорова стадионы поклонников. И даже страшусь этого, поскольку, случись такое, я не знал бы, что с ними делать и чем их развлечь. А вот теми десятками или сотнями людей, которые сидят за чтением журнала, я, признаться, очень дорожу. И очень в них верю…
Кстати, о вере. Вот здесь мы подходим к самому главному. К тому, что вызвало Ваше резкое возражение и что в глазах подавляющего большинства людей оказывается совершенно несовместимо с либерализмом. Ваш покорный слуга представляет собой странный и, по-видимому, довольно редкий в наши дни “подвид” либерала, верящего в Бога.
Зачем либеральной телеге потребовалось еще и пятое колесо, когда есть уже четыре других — рынок, демократия, индивидуализм, права человека? На этих колесах телега прекрасно поедет. Индивидуализм позволяет раскрыться способностям личности, рынок вознаграждает ее за труд, права человека гарантируют безопасность творческого меньшинства, а демократия удерживает это меньшинство от соблазна подчинить себе зачастую раздробленное и бессильное большинство. Зачем же нужен еще и Бог в этом “лучшем из возможных миров”?
Сразу соглашусь с тем, что для самой по себе езды пятого колеса не требуется. Телега вполне самодостаточна. О Боге мы задумываемся тогда, когда встает вопрос о смысле, направлении и скорости движения, о том, стоит ли вообще двигаться с места, и о том, не заменить ли нашу простенькую телегу на какой-нибудь современный экипаж с квадратными колесами (или, наоборот, без колес, но с воздушной подушкой). Чтобы пояснить свою мысль, обращусь к тому пункту, по которому у нас с Вами и наблюдаются расхождения.
С одной стороны, мы вроде бы сошлись в представлении о том, что “пессимисты, как правило, только портят людям настроение, тогда как оптимисты ввергают их в катастрофы”. Это цитата из Вашего отклика на мою книгу “Железный Винни-Пух и все, все, все…” , и, право же, я сам не смог бы лучшим образом выразить главную мысль своих статей о либерализме. Либерал пессимистично смотрит на наши возможности познать и переделать мир согласно заранее составленному плану, поскольку мир этот — чрезвычайно сложная система. Либерал портит настроение “гигантам мысли”, собравшимся наделить человечество счастьем согласно своим всеохватным теориям (таким, как коммунизм, национал-социализм и т. д.). Либерал говорит самоуверенным преобразователям, что с большой степенью вероятности все их начинания закончатся катастрофой, поскольку в принципе невозможно предугадать ловушки, встречающиеся на столь сложном пути.
Но, с другой стороны, сойдясь в пессимистическом подходе к преобразованиям, мы с Вами, Саша, разошлись в ином. Я полагаю, что мир управляется, по Адаму Смиту, некой “невидимой рукой”, то есть существует своего рода самоуправление, позволяющее преодолеть любые кризисы. Вы же, подвергая сомнению правомерность использования слова “любые”, затем констатируете: “ниоткуда не следует, что саморегулирующиеся процессы непременно развиваются в желательном для нас направлении”.
Соглашусь, что насчет “любых кризисов” я был слишком категоричен.
Но вот главное Ваше возражение принять никак не могу.
Теоремы и аксиомы
О каком желательном направлении Вы говорите? О желательном для Вас, для меня, для редактора журнала или для читателя, который следит за нашей полемикой? Нет сомнения в том, что при определенной общности наших воззрений мы, тем не менее, во многом разойдемся. И это вполне естественно. Более того, было бы странно, если бы не разошлись, поскольку мы живем не в традиционном обществе, основывающем свои суждения на том, как поступали деды и прадеды. Каждый из нас — мыслящее существо. Каждый стремится в той или иной степени познавать реальность своим умом. В XXI веке не может быть иначе (по крайней мере в обществе, к которому мы все принадлежим). Даже по вопросу о том, как совмещать Пушкина с Киркоровым, существуют весьма различные взгляды. А если взять более сложные проблемы?
А если взять еще и более широкий круг людей? Если включить в их число президента, обладающего серьезными рычагами “продавливания” именно того видения, которое желательно с его точки зрения? Если учесть тот факт, что существует огромное количество способов навязывания обществу тех путей, которые желательны сильным мира сего?
В этой связи, кстати, мне представляется очень опасным Ваше предложение считать экзистенциальные потребности человека более важными, чем экономические. Даже уточнение “жизнь важнее, чем экономическая эффективность” здесь не спасает. Извините, но без экономической эффективности просто не будет жизни. Точно так же, как без осмысленности жизни нас не обрадует никакая экономическая эффективность.
Каждый человек должен сам для себя решить, что для него в данный момент важнее. Или, точнее, каким образом он может сочетать одно с другим. У меня в жизни был период, когда под действием объективно возникших трудностей я больше думал об экономическом эффекте публикации своих статей, нежели об их творческой составляющей. К счастью, этот период удалось оставить позади, однако я и сейчас признаю, что в течение какого-то времени каждый заработанный рубль радовал меня никак не меньше, чем новая идея.
Возможно, существует определенная иерархия (иногда это называют пирамидой Маслоу): когда человек в основном уже удовлетворил одну потребность (например, в еде), он начинает задумываться о других (например, о том, зачем он живет на свете). Можно назвать эти другие потребности высшими (в том смысле, что они покоятся на некоем уже имеющемся фундаменте) — но никак не более важными. Под предлогом того, что построение коммунизма, как своеобразная экзистенциальная потребность, важнее бутербродов и отдельных квартир, у нас в стране уже такое творилось…
Боюсь, Саша, что говорить о каком-то “желательном для нас направле-
нии” — значит уже отчасти встать на сторону тех самых оптимистов, которые ввергают мир в катастрофы. Для меня, например, многое желательно, и я доношу это до читателей, но при этом лишь тогда считаю себя последовательным либералом, когда допускаю возможность собственной ошибки, становящейся очевидной по мере появления новой информации.
Система саморегулирования — это как раз та система, которая позволяет нам существовать и развиваться в условиях столь большой неопределенности. И доверие к этой системе представляет собой ту область, в пределах которой я, пожалуй, могу назвать себя оптимистом.
Если говорить об экономике, то в ней каждый имеет право на свой собственный поиск, на открытие своего собственного бизнеса, но рыночное саморегулирование при этом удерживает общество от глобальных катастроф. Ошибка любого предпринимателя грозит серьезными последствиями для него самого и для тех, кто связал с ним свою судьбу (акционеров, кредиторов, партнеров и нанятых им работников), но она не может разрушить все хозяйство, как получалось, скажем, в СССР, где от решений хозяйственного центра зависело, будет ли масло в Воронеже или мясо в Уфе.
Если говорить о политике, то в ней также имеется право на поиск — на то, чтобы возглавить партию и предложить стране определенный путь развития, но демократия, как механизм саморегулирования, удерживает общество от фатальных провалов. Ошибка президента влечет за собой его провал на очередных выборах, но не означает, что общество должно расплачиваться за эту ошибку до тех пор, пока лидер страны естественным образом не отправится в мир иной.
Таков мой взгляд на эти вещи. С ним кто-то согласен, кто-то — нет. Многие говорят: да, конечно, неразумность советской системы для нас сегодня очевидна, но разве нельзя немножко подрегулировать экономику? Разве нельзя чуть-чуть подправить систему из хозяйственного центра?.. Сегодня мы оснащены компьютерами, сегодня мы привлекаем лучших специалистов. А значит, способны избежать допущенных ранее ошибок. Мы не будем планировать все подряд, но обязательно поддержим отечественных производителей, поднимем минимальную зарплату, наделим госкредитами наиболее перспективный бизнес, поощрим патриотически настроенных олигархов и прижмем тех, которые тратят деньги неправильно.
Есть сотни и тысячи такого рода предложений. По каждому из них можно спорить и доказывать, что, скажем, протекционизм ведет к хозяйственному застою. Но в ответ на любые доказательства “пессимистов” “оптимисты” тут же предложат десятки новых проектов. Нет никакого способа раз и навсегда решить все вопросы. А потому в любой момент какой-нибудь очередной властитель может сказать: для нас желательно то-то и то-то, цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!
Правильно ли будет заявить, что, с точки зрения либерала, то есть “пессимиста”, такой “оптимист” всегда окажется не прав? Да ничего подобного! Если человек, называющий себя либералом, говорит, что всякое государственное регулирование, всякое вмешательство в объективный ход процессов всегда приведет к негативным результатам, то он вовсе не либерал в моем понимании этого слова. Ведь он уверен в собственной правоте на все случаи жизни. А значит, он тоже считает мир сравнительно простой и легко познаваемой системой. Иначе говоря, по-своему он такой же “оптимист”, как и его оппоненты.
Настоящий “пессимист” в этой ситуации скажет другое. В том или ином конкретном случае, заметит он, “оптимистический сценарий” может успешно реализоваться. Но реализуется он исключительно в силу случайности. Допустим, мы прошли мимо тех граблей, которые могли дать нам по лбу. Но в следующий раз, возможно, на них наступим. И они так нас звезданут, что после этого потрясения все предыдущие успехи будут уже мало значить.
По сути дела, здесь перед нами стоит уже вопрос не научный, а мировоззренческий. Вы отмечаете, Саша, что мои теоремы убедительнее моих же аксиом. Но аксиомы и не могут быть убедительными. Они с самого начала принимаются на веру. Они нужны для того, чтобы построить некую непротиворечивую систему, в какой-то степени объясняющую нам мир. Не предсказывающую развитие, не дающую оптимальные рецепты, а именно объясняющую.
Если моя система кажется Вам убедительной и более-менее увязывающей в единое целое разрозненные элементы наших знаний о мире, то Вы ее примете, а вместе с ней примете и аксиомы, на которых она построена. Если же нет — возьмете на вооружение иную концепцию с иными аксиомами.
Главная аксиома, на которой строится мое представление о мире, состоит в том, что он устроен целесообразно. Кем устроен, как, когда и почему, я не знаю. И для кого он устроен — для людей, для тараканов или для дизентерийных палочек, — не знаю тоже (хотя, подозреваю, в этом ряду никто не является венцом творения). Я вообще не считаю, что эти вопросы относятся к области, доступной человеческому пониманию. Здесь господствует вера. А потому я и говорю, что верю в Бога. Причем в данном контексте не так уж существенно, назвать ли Бога Высшим разумом, Высшим существом или даже отождествить с Природой или с чем-нибудь еще. Можно даже просто говорить о вере в целесообразное устройство мира, избегая всякой персонификации.
Главное то, что, если человек верит в целесообразное устройство мира, он опасается его переустраивать. Нет необходимости чинить полезную вещь, которая не сломана. Мир этот не так уж плохо нам служит, и если есть в нем черты не слишком привлекательные — бедность, войны, природные катаклизмы, — то, возможно, мы просто не вполне понимаем их смысл. Бесспорно, с бедностью надо бороться, войны следует предотвращать, а ущерб от природных катастроф — минимизировать, но если мы попытаемся добиваться этого с помощью переустройства всей системы, то получим еще более страшные экономические, политические и экологические катастрофы.
Иначе говоря, на нашем пятом (рулевом) колесе написано примерно следующее: то, что мир был сотворен с некой целью, наделяет наше существование смыслом и делает ненужным изобретение каких-либо других смыслов, достижение которых влечет за собой разрушительную борьбу за переустройство социальных, геополитических или экологических систем. Таким образом, вера в Бога венчает всю либеральную конструкцию и делает ее, как мне представляется, внутренне непротиворечивой.
Впрочем, это мое соображение несколько условно. Подозреваю, что большая часть либералов спокойненько обходится без всяких мировоззренческих основ. Их склонность к невмешательству и неприязнь к попыткам переустройства мира являются следствием частных выводов. Скажем, у нас в стране либерал — это зачастую тот, кто просто сильнее других не любит коммунистов. А в государстве с устоявшимися демократическими традициями некая семья может поддерживать политиков либерального толка просто потому, что она всегда, из поколения в поколение, голосовала именно за ту партию, которую они представляют. Даже в те годы, когда эта партия отстаивала совсем другие принципы (а так бывает).
Такого рода “либерал” может, скажем, придерживаться принципа невмешательства в экономике, но энергично поддерживать военное вмешательство своей страны в сложный международный конфликт. На мой взгляд, в подобном подходе содержится противоречие, но для данного “либерала” никакого противоречия нет. Его убеждения основаны скорее на социал-дарвинизме: в борьбе за выживание побеждают сильные, а невмешательство в экономике есть самый эффективный способ отбора лучших производителей. Тогда как вмешательство в политике есть самый эффективный способ подавления мирового зла.
Такого рода “либерализм” отнюдь не всегда совместим с верой в Бога. Да и вера в Бога совсем не обязательно ведет к либерализму. Вы, Саша, приводите ряд примеров того, насколько полярным образом трактуют различные религии взаимоотношения Бога с человеком. Совершенно верно, никакого единообразия здесь нет. Но, простите, во всех приведенных Вами случаях, а также во многих других, которые еще можно было бы привести, речь идет не о вере человека как таковой, а о том, как предлагают верить в Бога тому или иному обществу люди, сформулировавшие символ веры. То есть о своего рода “властно-религиозной вертикали”.
Религия — вещь исторически обусловленная. Естественно, в обществе, далеком от либерализма, сама по себе религия вряд ли обязательно будет способствовать его распространению. Обычно вопрос ставится гораздо проще: будешь верить в Бога — Он отдаст тебе землю обетованную. Или еще проще: истинная вера принесет победу над врагом. И даже если некий пророк или учитель в этой ситуации будет трактовать веру как представление о целесообразном устройстве мира, общество подобную трактовку не воспримет.
Впрочем, подробный разговор о религии, может быть, лучше оставить на будущее. Сейчас я говорю о своей личной вере и о своей личной трактовке либерализма, которые, как я пытался показать, тесно связаны. Мне хотелось бы подвести к мысли о принятии либерализма тех людей, которые принимают аксиому о целесообразном устройстве мира. А тем, кто, как и я, придерживается либеральных воззрений в социально-экономической и политической сферах, предложить поразмышлять о приведении наших взглядов в целостную систему.
Возможно, это заявление покажется странным. Мы привыкли к активному прозелитизму, — к тому, что всякий пишущий или выступающий стремится обратить в свою веру наибольшее число людей. Но я далек от подобного намерения. Эти размышления, условно говоря, размышления для “своих”. Ведь люди очень разные, и, как я хорошо понимаю, многие могут думать не так, как думаю я. Задача состоит не столько в том, чтобы навербовать побольше нестойких сторонников, сколько в том, чтобы с помощью обмена мнениями найти в огромной людской массе тех, кто близок по духу. Мой “оптимистический пессимизм” почему-то подсказывает мне, что такая задача отнюдь не безнадежна.
Назад дороги нет
Я попытался объяснить, почему либерализм связан с верой, а теперь хотел бы заметить, что в Вашей, Саша, статье, на мой взгляд, содержится противоречие. Вначале Вы критикуете меня за вступление на “зыбкую религиозную почву”, но ближе к концу отмечаете, что “мир реальности всегда ужасен, стоит заглянуть в него чуть поглубже. И единственное орудие, способное защитить от него, — наше воображение. Чаще всего коллективное <…>. А потому коллективные наследуемые иллюзии являются едва ли не самым драгоценным достоянием каждого общества”.
Но разве к этим, по вашей терминологии, “коллективным наследуемым иллюзиям” не относится, в том числе, та или иная форма веры в Бога? По существу, Вы критикуете меня за то, что я пытаюсь решать проблему, значение которой Вы сами признаете. Более того, выводите на первый план. Похоже, что Вас не устраивает скорее форма моей религиозности, чем религиозность вообще? Попробуем в этом разобраться.
Мысль о чрезвычайной важности иллюзий в жизни человека представляется мне поистине глубокой, несмотря на ее кажущуюся простоту. Слишком часто мы, вроде бы даже понимая, как много значат мечты, все-таки пытаемся от них избавиться, но при этом неизменно попадаем в сети иных грез, порой разрушительных для общества и для личности. Должен признаться — и, поверьте, отнюдь не в качестве ответного комплимента, — что благодаря книгам и статьям писателя А. Мелихова я стал чувствовать данную проблему значительно лучше. И тем не менее, мне кажется, процитированное выше положение не совсем убедительно.
Мир реальностей всегда ужасен? Не могу с этим согласиться. Я пессимист в оценке возможностей познания и переустройства мира, но в плане его восприятия — скорее оптимист. Как всякий человек, я часто устаю и отчаиваюсь, и все же у меня нет ощущения, что наша жизнь — катастрофа.
Впрочем, данная оговорка не так уж важна, поскольку суть, если я правильно Вас понял, состоит в ином. Жизнь трагична, когда думаешь о бессмысленности всех земных деяний. О бессмысленности борьбы за удвоение ВВП и вообще о бессмысленности всякого производства. О бессмысленности всякого творчества. Даже о бессмысленности продолжения рода. Если человек задается “вечными вопросами”, он в той или иной степени действительно приходит к весьма печальным выводам.
Коллективные наследуемые иллюзии помогают защититься от того мрака, который ждет нас впереди. И дай-то Бог, чтоб помогали дальше! “Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман”. Но вот ведь какая проблема вырисовывается. Один и тот же “обман” не может эффективно работать в различных обществах. Мы со временем меняемся, жизнь меняется, общество меняется… Я никогда не смогу поверить в силу коммунистических идей так, как верил в них, скажем, мой дед — бедный провинциальный сапожник, при советской власти дослужившийся до поста красного директора. Я смотрю на старую фотографию, вижу его твердый взгляд и испытываю при этом странное чувство — смесь сожаления о том, что мне эта твердость уже не дана, с жалостью по отношению к человеку, духовный мир которого был до предела упрощен сталинизмом.
Мир, в котором каждый из нас все больше становится индивидуальностью, а не элементом некой общности, соединяемой коллективными иллюзиями, не может спасаться так же, как мир прошлого. Можно горевать по этому поводу, можно твердить о необходимости возрождения национальных ценностей, можно даже на время “подмораживать” общество, как предлагал в свое время поступать Константин Леонтьев, но остановить процесс изменений все-таки нельзя. Предлагать утешать всех “духовными продуктами” далекого прошлого — значит просто прятать голову в песок, уходя от решения проблемы.
Есть, конечно, в наше время случаи, когда те или иные группы людей сознательно предпочитают сохранять свой традиционный образ жизни со своими традиционными верованиями, уходя от рынка, от государства, от тех перспектив и соблазнов, которые предоставляет им современная цивилизация. В принципе это нормальный выбор, который я не стал бы ни хвалить, ни осуждать. Выбор, соответствующий индивидуальным чертам этих людей. Но маргинальность подобных случаев говорит о том, что экзистенциальные проблемы, стоящие перед человечеством, таким путем не решить. Если его навязывать, то это будет пострашнее коммунизма или какого-нибудь всемирного халифата. Поэтому я не вижу необходимости долго обсуждать подобную гипотезу, так же, как не хотел бы рассуждать о маргинальном случае попадания горожанина в среду обитания чукчей, который Вы приводите в своей статье, подвергая сомнению принципиально важную, с моей точки зрения, способность современного человека к адаптации.
Что же касается более-менее типичной ситуации, то миллионы людей на планете и сегодня остаются в условиях немодернизированного общества. Однако не в силу сознательного предпочтения, а в силу временной неспособности осуществить необходимые преобразования. По мере того как эти преобразования станут осуществляться, опереться на традиционные коллективные иллюзии будет все труднее и труднее даже в северной тундре или в дебрях черной Африки.
Кстати, ведь даже в прошлые века, не столь сложные и динамичные, как наше столетие, коллективные иллюзии постоянно трансформировались и развивались. Например, вряд ли можно сказать, что христианство Аврелия Августина и христианство Фомы Аквинского — это в полном смысле слова одно и то же учение. А если взять еще и христианство Лютера? А если, наоборот, уйти в прошлое и посмотреть, как представляла себе мир та крошечная группа евреев (именно евреев — по крови и по духу), которая пошла за Иисусом почти две тысячи лет назад?
Иллюзии развиваются, и, кстати, каждая новая трансформация сложившегося учения имеет своего автора, а каждая новая конфессия — своего лидера. Возможно, порой авторство коллективно. Возможно, порой процесс трансформации веры растянут на длительный период. Но все же “новые скрижали” доводят до своих соплеменников живые люди. Даже если мы допускаем, что текст на этих скрижалях записал сам Творец. Поэтому никак не могу согласиться с Вами относительно невозможности изобретения “сказок”.
Я никоим образом не хочу сказать, что все традиционные иллюзии устарели. Более того, мне хотелось бы с этого момента вместо термина “иллюзии”, имеющего все же несколько негативный оттенок (у некоторых, мол, иллюзии, а мы-то знаем правду), использовать другой часто применяемый Вами термин — “грезы”. Греза — это мечта, это мир, в который мы верим. А выносить вердикт, где правда, а где ложь, в данном случае вообще не стоит.
Современный мир индивидуализирует грезу. Делает ее все более и более зависимой не от господствующей в данной стране церкви и не от той традиции, в которой человек вырос, а от индивидуального выбора. Выбор же этот, в свою очередь, зависит помимо вышеназванных еще и от множества других факторов — от интеллектуального и духовного поиска, от учителей, от образа жизни, от черт личности, заложенных с рождения, и т. д. и т. п.
Один человек у нас в стране будет православным, поскольку глубоко чтит традицию и ощущает духовную общность со своими предками. Другой, менее приверженный традиционным ценностям, расстанется с религией, объявит себя атеистом, но при этом будет, возможно, исповедовать коммунистические идеалы (тем более что для России они теперь в какой-то степени тоже могут считаться традицией). Третий, любящий и знающий европейскую культуру, часто бывающий на Западе, может предпочесть католичество или какую-то ветвь протестантизма.
Перечислять варианты можно долго. Более того, положа руку на сердце, стоит, наверное, признать, что даже в рамках одной конфессии люди верят очень по-разному и никакая инквизиция уже не приводит веру к единому знаменателю. Православие Александра Меня и православие черносотенцев весьма различно. Католичество Иоанна Павла II и католичество догматиков, не принимающих никаких церковных реформ, вряд ли вообще стоит называть одним словом. А уж о том, насколько по-разному можно трактовать коммунистические идеалы, мы в России знаем, наверное, лучше всех в мире.
Все очень индивидуально. Все очень лично. На всем, во что мы верим, сегодня лежит отпечаток той неповторимой совокупности человеческих черт, которой обладает Иван Петров, Петр Иванов, Дмитрий Травин или Александр Мелихов. И это нормально. С этим нельзя и не нужно бороться. Это является одной из важнейших черт современной эпохи.
На таком вот пестром фоне, как мне представляется, есть место и для чисто индивидуального духовного поиска, не вписывающегося ни в одно из существующих религиозных течений. И когда Вы говорите о необходимости признать, что “либеральная идея как ставка на свободный выбор индивида не может быть обоснована ничем, кроме свободного выбора индивида”, Вы фактически говорите именно об этом случае. Человек свободно выбирает для себя мировоззрение свободы. Но при этом частью данного мировоззрения, как я постарался показать выше, может являться его вера.
Например, не могу сказать, что моя личная вера существует вообще вне всякого культурного пространства. Для меня столь много значат Достоевский, Бердяев и древняя русская иконопись, что глупо было бы отрекаться от православных корней, даже если бы мне захотелось это сделать. Но в то же время я не могу отречься от прекрасной и безумной протестантской попытки выйти на личный контакт с Богом — без ритуала, без молений перед иконами. А как быть, наконец, с чарующими еврейскими мелодиями, которые заманивают меня в мир далеких предков, при всем том, что с миром этим я не имею совершенно никаких рациональных связей?
И все же… Моя вера — это именно моя собственная вера. Я сам нашел ее и, наверное, при всем желании не смог бы четко идентифицировать те культурные элементы, из которых она в конечном счете сложилась. Эта вера уже существует, а потому к тем коллективным иллюзиям, о которых Вы говорите, я могу лишь отнестись с уважением… Но не более того.
Однако в чем Вы, Саша, бесспорно, правы, так это в том, что любая индивидуализация грезы — это вещь психологически чрезвычайно сложная. Иногда даже мучительная. Гораздо легче следовать традиции, говорящей тебе, что ты не одинокий сумасшедший, а часть огромной исторической общности. Гораздо легче поддерживать твердость веры исполнением ритуала, как бы наполняющего “иллюзию” плотью и кровью. Гораздо легче стоять рядом с единоверцами, чувствуя плечо брата и имея возможность получить духовные наставления от священнослужителя. Любое одиночество трудно, а одиночество в вере трудно вдвойне.
Хотелось бы надеяться, что либеральные идеологи смогут внушить человеку, склоняющемуся к либеральному мировоззрению, “воображаемую картину мира, которая делает такой выбор для него желательным”. Хотелось бы облегчить выбор. Но лично я не особенно уповаю на либеральных идеологов, даже если они станут сильнее, чем нынешние. Ведь либерал — это такое сложное существо, внушить которому что-либо очень сложно. Гораздо сложнее, чем, скажем, внушить идею коммунизма пролетарию, полагающему, что ему нечего терять, кроме своих цепей.
У меня нет ответа на вопрос о том, что ждет нас в будущем и как станет развиваться плюрализм человеческих грез. Не исключено, что многих на этом неизведанном пути ждет крах иллюзий. Не исключено, что ждет он и лично меня. Но одно, как мне кажется, я знаю твердо. В старый мир духовных иерархий, где каждый человек заранее приписан к определенной коллективной иллюзии и занимает место в соответствии с отведенной ему по факту рождения ролью, мы не вернемся никогда.