Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Кирилл Кобрин. Мир приключений (истории, записанные в Праге). — М.: Новое литературное обозрение, 2007.
Он по-прежнему пишет исключительно хорошо: прозой без незначительных слов; быстрыми предложениями, выражающими горькие мысли.
Вероятно, жизнь в Чехии наводит на него скуку, а известия из России — тоску. Вероятно, немного разуверился в будущем — своем личном и вообще. Вероятно, любимый наркотик — литература — перестал оказывать на него привычное действие.
Но он ею, как говорится, отравлен безнадежно. И вот из порожденных ею галлюцинаций, подмешав к ним чувство собственной судьбы, делает опять литературу.
Ему бы сбежать в роман (скажем, исторический), а он сочиняет новел-лы — потому что прирожденный эссеист.
С тех пор как вошли в употребление письменные столы, большая форма связана с огромной нагрузкой на ягодичные мышцы. Чья анатомия не приспособлена — тот вынужден пробавляться эссеистикой, поэзией, на худой конец литкритикой.
Подобно цирковому клоуну, эссеист обязан уметь на манеже всё. Кирилл Кобрин как раз умеет. И решил это сам себе доказать — данной книжкой.
В самом деле увлекательные, в самом деле таинственные, в самом деле жуткие сюжеты. С двойным кодом, с искусно поддерживаемым эффектом ложной памяти. Как бы с кавычками, плывущими вдоль горизонта, как облака. (Рассчитано так, чтобы вы заметили их не сразу, а заметив — почувствовали, что тоже помещены в текст: заключены в скобки.)
Хотя есть и просто остроумные: те, в которых автор остается за кулисой.
Но вот он появляется, отбрасывая, как тень, все, что считает своим прошлым (то есть, в общем-то, себя), — и его присутствие придает тексту волнующий интерес. Это довольно странно: у других писателей слишком часто бывает наоборот.
Поэтому я предполагаю (еще одно предположение, тоже безответственное; для краткой рецензии, согласен, это чересчур), что перед нами — всего лишь интермедия, хоть и блестящая. Что Кирилл Кобрин, вот увидите, удивит нас еще не так. Придумает такой рискованный трюк, что все ахнут. Напишет очень важное. Он может.
Лишь бы справился с унынием. И нарастил ягодичные мышцы.
Дина Хапаева. Готическое общество: морфология кошмара. — М.: Новое литературное обозрение, 2007.
Да, на первый взгляд название маленько вычурное: про Средние, что ли, века? под майонезом Фрейд-Юнг-провансаль? Представьте — нет. А про самую что ни на есть злобу бела дня. Точней — сумрака. Который сгущается вокруг вас, читатель, и вокруг меня, и вокруг автора этой книги.
Вообще-то мы (многие из вас и я) и сами чувствуем, что нам угрожает какая-то опасность. Видим ужасные лица, слышим отвратительные речи, знаем зловещие факты. И с временем что-то не то: без сомнения, оно летит, но явно не вперед.
Но мы не понимаем, как все это связано и что, собственно, происходит; то ли жизнь вдруг потеряла смысл, то ли приобрела другой, враждебный.
Дина Хапаева говорит (то есть я так прочитал ее трактат): атака готов. Изнутри. Вроде как пробуждение вируса. Который (или, уточним для верности, один из его штаммов) когда-то разрушил античную цивилизацию, а теперь пожирает ослабленный организм нашей. И она погибает прямо у нас на глазах. Уходит в прошлое. Или, если угодно, мы фактически уходим из нее — неизвестно куда.
“Мы покидаем мир, в котором привычными понятиями были равенство перед законом, социальная справедливость, свобода слова, публичная политика, в котором существовало понятие убежища — политического, морального, идеального. Со скоростью, опережающей сознание перемен, мы падаем в неизвестность, приобретающую странные готические очертания. Возможно, пройдет год или два, и нам станет трудно поверить в то, что принципы государственной политики, общественной жизни, взаимоотношений между людьми, которые еще отчасти сохраняются сегодня, действительно имели место, а не приснились нам и не являются выдумкой историков и политологов. Так же трудно, как трудно было еще несколько лет назад предвидеть масштаб и серьезность перемен, которые мы наблюдаем сегодня…”
Дина Хапаева описывает симптомы инфекции — довольно случайный, по-моему, набор; вот несколько:
мода на сочинения Толкина и на ролевые игры по их сюжетам;
превращение современной астрофизики тоже некоторым образом в игру — метафор с уравнениями, так что существование реальных объектов, описываемых теми и другими (всех этих кротовых нор в космосе и черных дыр), становится делом вкуса, если не предметом веры (что, в свою очередь, наносит ущерб таким концепциям, как причинность и необратимое время, — и в конечном счете заражает мировоззрение толпы наглым презрением к науке, к истине как таковой);
“немота интеллектуалов”, отражающая их “методологическую растерянность”, “кризис понятий”, “забастовка языка”, “неспособность гуманитарных и социальных наук на протяжении последних 20 лет изобрести новые модели объяснения развития общества и истории, которые смогли бы заменить собой распавшиеся старые парадигмы”;
массовый спрос на фэнтези с нечистью, которые чем бездарней, тем адекватней описывают социально-политические практики российского общества (неразличение добра и зла; единственный критерий ценности человека — лояльность предводителю того или иного сообщества; единственный критерий ценности поступка — понравился ли он непосредственному начальству; плюс “избирательность, неравенство, дискриминация”, как сказал бы Андрей Илларионов, — однако Дина Хапаева не вполне удовлетворена построенной им моделью корпоративистского государства; “└Лояльность” — исключительно важная категория для понимания организации социальной ткани российского общества, но его структурообразующим принципом является не корпорация, а зона”).
Это уже горячо, уже гораздо ближе к раскаленному центру излагаемой догадки; а черные дыры оставим все-таки астрофизикам; а насчет объективного времени почитайте-ка у старикашки Канта; и что в жизни действуют иррациональные силы, а участь человека трагична — Mr. Толкин, мне представляется, не так уж неправ. И я даже не совсем уверен, что именно в чтиве всевозможных ночных и дневных дозоров резче всего “проступают черты общества, которое еще только начинает говорить о себе невнятным языком аллюзий, аллегорий, прячется за старыми словами, но больше молчит и корчит рожи”.
Но беспорядочность аргументации (может быть, только кажущаяся мне) ничего не значит. Книга старается выглядеть строгим рассуждением. На самом деле в ней — предчувствие, близкое к ясновидению. Дина Хапаева разглядела новую формацию, уже сложившуюся вокруг нас, и дала ей новое имя. Не просто зона. Не просто орда. Готическое общество.
В прошлом веке породившее такие феномены, как Аушвиц и ГУЛАГ, в этом — порожденное ими.
“Готическое общество — результат мутации неизжитой концентрационной истории, тлевшей под спудом современной демократии — коренится в опыте концентрационной вселенной”.
Этот вирус, по мнению Дины Хапаевой, поразил все современные общества. Но в РФ почти совсем нет на него антител. Страна практически утратила моральное чувство.
“Наша совесть оказалась географической величиной: ее можно измерять в километрах лесов и болот, скрывших с глаз могильники и ветхие бараки концентрационных лагерей. Они исчезли, сгнили, распались, превратились в пастбища или пустоши. Тайга, топь и беспамятство поглотили останки наших соотечественников, родственников, зверски замученных нашими соотечественниками, нашими родственниками.
Российское общество поражено тяжким недугом: расстройством памяти, частичной амнезией, сделавшей нашу память прихотливо избирательной. Можно ли сказать, что наши соотечественники не знают своей истории? Что они недостаточно информированы, чтобы посмотреть в глаза своему прошлому? Что общество еще не созрело для того, чтобы задуматься о своей истории, и переживает такой же период антиисторизма, как Германия в 1950-е годы? Все это, безусловно, ложные вопросы. История ГУЛАГа ни для кого не секрет и секретом никогда не была: как она могла быть секретом в стране, в которой для того, чтобы каждый третий был репрессирован, каждый пятый должен был быть “вертухаем” — в широком смысле этого слова?
Иными словами, мы знаем свою историю, но это история, лишенная памяти о ней. История, на которую население нашей необъятной родины взирает с отчуждением и отстранением, чисто антропологическим взором, как если бы речь шла не о наших собственных прямых и кровных родственниках, дедушках и бабушках, папах и мамах, а о племени лангобардов эпохи Римской империи”.
Отчего так? Перечислен ряд причин. В частности, Дина Хапаева укоряет демократическую интеллигенцию: “она первой провозгласила себя └жертвой тоталитаризма”. И тогда, в начале 1990-х, все общество поголовно последовало ее примеру, объявив себя └жертвами” └советской власти”, └коммунистической идеологии”, └тоталитарного режима”. И если все жертвы, то в чем может состоять смысл общественной дискуссии? Вызвав из небытия тени советского прошлого, российское общество равнодушно отвернулось от тяжкого наследства, предоставив └мертвым самим хоронить своих мертвецов””.
В результате чего — я, по крайней мере, так понимаю — Аушвиц и ГУЛАГ по-прежнему возвышаются посреди нашей жизни, умышленно невидимые, источая заразный смрад. Без метафор говоря — постоянно поддерживая в человеке некое низкое знание о самом себе: с каждым можно сделать всё; и предпочтительней, чтобы это всё сделали с другим; и лучше стать тем, кто сделает, чем оказаться на месте того — с кем.
Итак, опыт “вертухая в широком смысле” было единодушно решено стереть с жестких, так сказать, дисков. Но, как выясняется, это невозможно. Не устыдившись его, вы будете вынуждены рано или поздно им возгордиться. Вот отчего “с каждым днем растет число желающих представить позорный режим достойным политическим ориентиром, а историю России — чередой славных побед великой державы, которой потомки могут только гордиться”.
Чему в высшей степени способствует миф о Великой Отечественной войне.
“Ибо миф о войне — это заградительный миф. Он возник как миф-заградитель ГУЛАГа… └Плавильный котел” мифа о войне был призван объединить разорванное террором общество против общего врага и превратить сокрытие преступления в подлинную основу └новой общности людей — советского народа”.
…Главная функция мифа о войне, которую он продолжает успешно выполнять и по сей день, — вселять в души наших соотечественников непоколебимую уверенность в том, что ГУЛАГ — всего лишь незначительный эпизод, иногда досадно торчащий из-за могучей спины └воина-освободителя”…”
Ну, и так далее. Ход мысли, надеюсь, ясен. Страна празднует амнезию. Но в миллионах живет — передаваясь от поколения к поколению, — постоянно вытесняемая память “о злодеяниях, соучастии в преступлениях, страданиях и страхе. Тайная память, которую скрывает от себя каждый, но с последствиями которой приходится иметь дело в масштабах всего общества”.
А вот и эти последствия:
“Опора — в разных формах — на вооруженные формирования, стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам └кормлений”, вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций └близостью к телу”, стремление свести описание должности к портрету ее обладателя — таковы лишь некоторые признаки готического общества. Унижение вассала, желание добиться от него холуйства и подличанья как важных доказательств его верности и проявлений его лояльности — таковы готические правила └бизнес-этики””.
Оглянитесь: как стремительно темнеет. Отовсюду, злорадно ухмыляясь, надвигаются какие-то странные, страшные существа. Вот-вот бросятся. Бежать бесполезно.
“Бессмысленное бегство, постоянно наталкивающееся на новое препятствие, — таково обычно содержание кошмара”.
Как по-вашему: похоже на исторический момент?
Андрей Пионтковский. “За Родину! За Абрамовича! Огонь!”; Он же. Нелюбимая страна. — М.: РДП “ЯБЛОКО”, 2005—2006.
Даты старые, и писать рецензию поздно, а надо было эти книжки читать в свое время; верней — статьи, из которых они состоят. Все это было в газетах и на разных Интернет-сайтах: много лет Андрей Пионтковский сопровождает своими комментариями нашу так называемую политическую жизнь.
Но теперь его, наверное, выживут из РФ — что посадят, вообразить пока еще не могу. Однако прокурорское представление готово, повестка с вызовом на допрос подписана, обе вот эти самые книги фактически запрещены. И какой-то референт органов уже провел лингвистическую, знаете ли, экспертизу — и усмотрел признаки — чего? правильно: экстремизма.
Действительно, Андрей Пионтковский мало того что проницателен и талантлив, — он еще позволяет себе высказываться так, словно Конституция страны гарантирует ему свободу слова. Закон и приличия он, разумеется, соблюдает, но больше не считается буквально ни с чем. К начальству, то есть, ну ни малейшей почтительности.
Давайте я вам выпишу несколько строчек на память:
“Это жандармско-бюрократический капитализм с отцом нации во главе. Это замена ельцинского поколения олигархов на новых так называемых патриотически ориентированных выходцев из спецслужб и главным образом на коллективного олигарха — бюрократию и ее вооруженные отряды — силовые структуры. Мало того, что эта идеологема и порожденная ею модель поражают своим эстетическим и интеллектуальным убожеством. С этим можно было бы и примириться. Беда в том, что она абсолютно неэффективна…”
Такой вот экстрим. Игра с огнем. Губительное пристрастие. Точней — роковой недуг. Которым страдали, если помните таких, покойный Дмитрий Холодов, покойная Лариса Юдина, покойный Пол Хлебников, покойный Юрий Щекочихин, покойная Анна Политковская.
Готы вообще полагали, что это гнусный порок, и тех, кто ему предавался, — казнили. Готы презрительно именовали его: недержание языка за зубами.
С. Гедройц