Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Сквозь журнальную рубрику непременно глядит календарь, и, перелистывая свои опыты, приуроченные к нечетным месяцам, я замечаю в марте драматический порыв, в ноябре траур, а в мае охранительную магию.
Для июльского номера “Звезды” я пишу ежегодно в то время, когда из бутонов с фуксиновой оторочкой распускаются и скоро опадают цветы на маститой яблоне. От ее просвечивающей белизны над моей кровлей трудно отличить стоящую рядом дневную луну.
Здесь пристань моего позднего возраста, который не тешится отдыхом, но копит повседневную, негаснущую жажду.
Знаменитый историк прибавил к третьему и последнему тому книги своей жизни рассуждение о возрасте и счастье: “Бывает несчастная молодость, но луч жизненной зари сияет над нею. Бывает счастливая старость, но тень близкой ночи ложится на нее. Все зависит от того, куда обращен взгляд: в свет долгого дня или во тьму вечной ночи”.
Несколько лет назад в мае я летел в Америку с пересадкой в Лондоне. Имя аэропорта Хитроу недаром вызывает в русскоязычном речевом сознании понятие Хитровки и “хитрованцев”: при личном досмотре, когда металлические предметы полагается перекладывать из карманов в особый ящик, у меня там однажды пропала золотая, с голландской миниатюрой на крышке, коробочка для пилюль. Вдобавок, накануне полета я побывал в музее на концерте, сопровождавшемся спиритическими световыми эффектами. Английский бытописатель русской незадачливости назвал музыку Скрябина настойчивым стуком в дверь, которую не открывают, что и не важно, так как за ней, по всей вероятности, ничего нет, и недоброе чувство напряженной пустоты не покидало меня весь следующий день. Поэтому я не удивился, когда перед посадкой английский службист предложил мне последовать за ним, чтобы опознать мой чемодан в общем транзитном багаже. Мы вошли в комнату без окон с деревянным столом и двумя складными металлическими стульями. “С вашим чемоданом ничего неладного (There is nothing wrong with your carry-on)”, — сказал службист с небольшой улыбкой. Мы сели за стол. Он протянул мне квадратный кожаный портфель, вернее, dispatch case, нечто вроде полевой сумки. “Мой друг просил меня передать вам эти бумаги. Он очень пожилой человек и не выходит из дому. Он ваш читатель, он в молодости долго жил в России,
в ваших очерках оказалось упоминание об его отце и о некоторых общих знакомых, и он решил, что вам будут интересны кое-какие рукописи, которые вы найдете здесь. Он просит прощения за этот конспиративный способ их передачи вам, однако осторожность не вовсе неуместна в данном случае (is not entirely out of place in this instance), а кроме того, мой друг любит такие эффекты, понятная слабость”.
Мы попрощались, и я вернулся в посадочную очередь.
Содержимое портфеля состояло из пачки писем, нескольких кип машинописи и двух толстых тетрадей, переплетенных в мягкую флорентийскую кожу с красными кругляшками, palle, на золотых щитах Медичей по уголкам. Такие продавались в дни моей молодости на рынке кожаных изделий возле Понте Веккио. Тетради, кругом исписанные на трех языках, казалось, принадлежали трем людям с тремя разными почерками: закругленно квадратным, каким когда-то писали венгерские школьники, русской аккуратной разбивкой, похожей на автографы Горького, и беглым английским, так называемым “коммерческим курсивом”. Графологические признаки, однако, выдавали ту же самую руку.
В конце каждой тетради стояла подпись: “Isumbras”. Листы, напечатанные на пишущей машинке разными лицами, обнаруживали несколько исторических пластов — сначала совсем старая немецкая “Олимпия”, потом портативный швейцарский “Гермес” с русским шрифтом, затем электрическая “IBM” со сменными русскими и латинскими шариками и, наконец, несколько страниц компьютерного набора. Часть писем сохранила свои конверты — с советскими и иностранными марками 1920-х и 1930-х годов. Были тут и чехословацкие и венгерские открытки, посланные, судя по печати, из одного и того же города, называвшегося то “Мукачево”, то “Мункач”. Характерную фамилию закарпатского отправителя, которого здесь обозначу инициалом Б., я раньше встречал дважды в литературе (один раз у Булгакова, другой — в “Сборнике молодых угрорусских поэтов”) и однажды в жизни.
Сборник, озаглавленный “12”, по числу участников, попал ко мне из собрания старого венгерского филолога З. Трочаньи (1886—1971) вместе с первым изданием “Голого года” и вторым томом академической “Истории русской литературы” с дарственной надписью “на память о Будапеште” Ник. Гудзия (“Москва 30/VII 46”). Вот выходные данные этой грустной книжки: “└12 сборникъ молодыхъ угрорусскихъ поэтовъ подъ редакцiей ГИК-а“. Ужгородъ, 1940 года. Изданiе └Русской Правды“”. Большая часть стихов, среди них переводы из Ади и Петефи и совсем слабый стишок памяти замечательного карпатского поэта Попрадова, — обычная продукция областной музы, заблудившейся между Некрасовым и Бальмонтом, но с характерными погрешностями против русского языка (“└За что вы погрустнели?“ / Спросил поэт”). Только несколько строк из стихотворения Б. остановили мое внимание: “Душа моя тянется к солнцу, / А солнце в горы ушло. / Туда, где в ущельях хоронится / От ведьм и медведей село. // Живет в хатах вонь капусты, / Грехи и великий пост. / Солнце, тебе не грустно: / Здесь носят живых на погост!” Я расслышал здесь интонации “Итальянских впечатлений”: “Люди солнца не помнят; / Курят, снуют, грустят; / В мороке мутных комнат / Северный горький чад”.
Повстречавшийся мне в жизни Б. был молодой переводчик с русского на английский, как оказалось впоследствии, племянник автора стихов о солнце. Я познакомился с ним в доме известного лондонского ученого и мистика Ф., эмигранта из России, как и он сам. Произошло это на западную пасху
1983 года, мы приехали с женой в Лондон, где я — по протекции Ф. — получил какое-то временное членство в одном из местных колледжей и выступил с докладом о функциональной трансформации мифов в русской лирике ХХ века. “Секреты — острые предметы, — сказал Драйден, — их нельзя давать в руки детям и глупцам”. Но историческую тайну как раз надежнее всего вручать читателям детских сказок и романов с занимательной интригой. Поэтому не стану пересказывать всю странную сцену, свидетелями которой мы оказались, а включу неузнаваемую, но правдивую версию ее в книгу “Рассказы Изумбраса”, основанную на содержимом флорентийского портфеля с приличными жанру изменениями и сокращениями художественно-конспиративного характера. Загадочный главный рассказчик этой повести так описывает свою фирму, которая послала его в Лондон в виде “золотого рукопожатия” перед полной отставкой (перевожу с венгерского): “Она заготовляла товар, знаменитый большим на него спросом как в жизни, так и в литературе, но редко поддающийся проверке на качество, которую англичане называют the proof of the pudding”.
“The proof of the pudding is in the eating”, “пудинг себя доказывает, когда его едят”, эта английская поговорка, по мнению лексикографов, восходит к раннему переводу “Дон-Кихота”, а по-русски говорится: “Гречневая каша сама себя хвалит”.
Итак, обратимся к пудингу без доказательств.
У Ф. мы ели блины в обществе уже упомянутого переводчика, нескольких мистически настроенных дам, любезного и остроумного англичанина, много и хорошо говорившего по-русски, и разбитной молодой женщины из СССР, недавно приехавшей в Англию с группой туристов и сразу же в аэропорту попросившей убежища. Она забавно рассказывала, каким именно способом ей надо было заработать рекомендации, необходимые для того, чтобы стать “выездной”, у директора знаменитого исследовательского института, в котором она работала, и у его заместителя, и у заведующего отделом. Себя она все время называла “дефекторшей”. Я заметил, что слова этого в русском языке нет, а по-английски у него выходит нехороший оттенок смысла, подразумевающий предательство, поэтому не лучше ли говорить “беглянка”, “невозвращенка”, “политэмигрантка”. Ведь узника, бегущего из тюрьмы, нельзя считать дезертиром или перебежчиком. Вот по-сербски есть хорошее слово “избеглица”, а по-чешски — “упрхлик”. Переводчик засмеялся, а она посмотрела на меня с недоумением, и в то же мгновение я почувствовал на себе быстрый и недобрый взгляд ее английского спутника. Когда разъезжались, Ф. попросил его довезти нас до гостиницы. В автомобиле это был другой человек, он перестал разыгрывать душу общества и не проронил больше ни слова, его трудовой день кончился. Мы тоже молчали, понимая, что у него нелегкий хлеб. Через двадцать лет я спросил у Ф., что поделывает “дефекторша”. “Она крекнулась”, — выразительно промолвил он.
Остальная часть ее истории и причина, по которой мы оказались приглашенными к Ф. вместе с этой компанией, стала мне яснее из машинописного рассказа, найденного в портфеле. Но об этом будет написано в свое время, а сейчас мне хочется вернуться к тетрадям “Изумбраса”.
Они принадлежали одному из самых необычайных людей прошлого века. Историки считают, на основании архивных материалов, что он погиб в 1937-м. В восьмидесятые годы, когда он делал записи в своих флорентийских тетрадях, ему было почти 90 лет. Он занимал небольшую квартиру в доме времен королевы Анны в Хайгейт Вилледж — невдалеке от могилы Маркса, к которой всегда ездили на поклон советские визитеры. Черный ход из дома вел в заулок, где прежде располагались конюшни, что называется в Лондоне “mews”. Изучая его тетради, в которых описания недавних встреч — с переводчиком Б., с мистиком Ф. и с другими знакомыми или не знакомыми мне людьми — чередовались с беглыми воспоминаниями и размышлениями на исторические и профессиональные темы, я скоро понял, чья рукопись попала мне в руки, однако и сейчас не могу отделаться от мысли, что стал жертвой сложной и умелой мистификации. Но, как спросил бы картезианец, чьей злой воле потребовалось бы вводить меня в такое заблуждение?
Должен признаться, что до тех пор я не читал средневековой английской стихотворной повести “Сэр Изумбрас”, а только помнил известную картину Джона Эверетта Миллея “Сэр Изумбрас у брода”, представляющую собой фантазию на тему одного эпизода повести. На картине уже старый Изумбрас везет на коне крестьянских детей, собиравших хворост. В повести молодой рыцарь переносит через ручей жену и сыновей, спасшихся от пожара.
Человек, избравший себе имя “Изумбрас”, описывая встречу с неким значительным лицом по поводу скандальной истории вокруг одного из своих бывших сотрудников, дает такой совет: “В моей профессии, да и в любой, связанной с передачей сведений, важно не показать, что тебе все известно, но намекнуть, что кое-что знаешь”. Он должен был бы сказать “в моих профессиях”, потому что у него их было, по меньшей мере, две. Он начинал как “воин божьей рати”, прямой и гордый, он перенес неимоверные страдания и продолжал свое дело altris signibus, “под иными знаменами”. На каждом этапе своего пути он вынужден был раскаиваться в прошлой гордыне и искупать ее заново, причем возрастала не сила страдания, а спасительность искупления.
В рассказе “Изумбраса” о приключении нашего общего знакомого Б. перебежчица из России говорит за обедом: “Как это у вас тут пьют не по восходящей крепости, после водки вино”. Ей отвечают: “Судя по чуду с вином в Кане Галилейской, в те времена подавали и вино сначала получше, а потом, когда гости упьются, то поили их вином похуже. А после превращения воды в вино, спросите любого дегустатора или гурмана, вино подают в восходящей последовательности, самое лучшее под конец. Крепость же тут ни при чем”.
О персонаже, назвавшем себя “Изумбрасом”, написано у нескольких специалистов, есть о нем даже отдельная монография, но настоящей правды о его жизни не знает никто. Не знаю и я с полной уверенностью, кому он служил в конечном счете, а только догадываюсь. Судоплатов остроумно заметил, что все истории шпионажа посвящены только провалам, потому успешные предприятия в этой области остаются неизвестны.
“Изумбрас” родился в Банате от благородных родителей и получил отличное образование у отцов-пиаристов. Это знаменитый монашеский орден, посвятивший себя воспитательной работе, а не то, что может подумать нынешний благополучный россиянин. Юноша “был и учтив, и милостив, / Всякий человек был ему друг, / И всеми был он любим. // По имени звали его сэр Изумбрас. / Его усердие и учтивость / Никто не смог бы описать: / Весьма добрый человек был он. / Его благородство не имело конца, / В мире никто не был так щедр”.
Я перевожу выдержки из средневековой английской поэмы с сокращениями и дословно, не пытаясь передать ее традиционную тернарную рифмовку ааб/ввб, которая по-английски называется “хвостовой”, “tail rhyme”.
“Расскажу я вам о рыцаре, / Доблестном во всяком бое, / Как во граде, так и в поле; / Не смел никто снести его удар, / И против него никто не мог выехать верхом, / Ни с копьем, ни со щитом”.
Девятнадцати лет, уже как светский участник орденской деятельности он пошел волонтером, духовным воспитателем, в горно-егерский полк и проявил себя геройски, спасая тонущих, когда его маршевая рота под огнем форсировала альпийские речки на пути со снежных вершин к долинам Пьемонта.
“Они очутились у бурной воды, / Перебраться через нее они были бы рады, / Но тогда возросла их печаль. / Рыцарь был добр и милостив, / Одного брата он взял / И через воду его перенес, // И через воду он вернулся; / Другого брата он забрал. / Он братьев нес через бешеную воду”.
Таково было его боевое крещение. Его представили к медали “Piis meritis”, и тут, пишет он в своей флорентийской тетради, “фенрих впервые возгордился и забыл про обет смирения”. Чтобы объяснить выбранное моим героем имя, надо знать, в первую очередь, завязку сюжета повести “Сэр Изумбрас”.
“В сердце его гордыня внеслась, / Что за Бога не давал он совсем ничего, / Чтобы милости Его восхвалить; / Так вызывающ был он в этой гордыне, / Что Иисус долее терпеть не смог: / Ему Он послал голос. // Так случилось в один день, / Когда рыцарь ехал на охоту по уединенной тропе, / Он услышал птицу, запевшую рядом с ним / Высоко на дереве. / Она молвила: └Добро пожаловать, сэр Изумбрас: /Ты забыл, кем ты был, / От гордыни достояния и наград. / Царь небесный тебя приветствует так: / В молодости или в старости тебе удрученным быть, / Выбирай одно из двух“. // С озабоченным сердцем и вздохом тяжким / Он пал на колени там; / Свои руки горе он вознес. / └От мирского довольства я отрекусь; / Иисусу Христу поручу я себя, / Ему свою душу предаю. / В молодости я могу ездить верхом и ходить; / В старости я не смогу: / Мои члены станут неповоротливы. / Господи, если такова воля Твоя, /
В молодости пошли мне нужду, / А довольство в старости“. // Прочь эта птица направила свой полет; / В одиночестве она оставила печального рыцаря; / Сразу он поехал своим путем; / И когда он эту птицу потерял из виду, / Его конь, который прежде был так борз, / Мертвым под ним лег. / Его соколы и псы все / Унеслись в лес, как дикие, / Каждый порознь. / Диво ли, что он был удручен? / Пешком пришлось ему идти: / Горем обернулась его игра”.
Наступление в Италии захлебнулось, хотя австро-венгерская армия взяла Асиаго и Арсиеро: на восточном фронте начался Брусиловский прорыв, и горный батальон “Изумбраса” перебросили защищать подступы к Карпатам. Он был ранен под Кутами и очнулся в полевом лазарете 1-й Донской казачьей дивизии.
Сэр Изумбрас, голодный и измученный, “ради любви Того, Кто умер распятый / И Своей кровью нас искупил”, попросил милостыни у “языческого короля”, “салтана”, а тот прогнал его прочь, решив, что это лазутчик неверных. “Тогда сказал один из дружинников королю: / └Государь, это жалость / Вон того человека видеть; / Он высок и он силен, / Широкоплеч и долгорук, / Хорош собой на вид, / Кости же у него большие, / Глаза серые и на диво выпуклые: / Он кажется рыцарем“”.
В самом деле, это почти точный портрет волонтера-“фенриха” и ловца душ, красавца двухметрового роста с запомнившимися всем, кто его знал, огромными серо-голубыми глазами и характерным венгерским лицом “одновременно аскета и эстета”.
Составляя через много лет свою автобиографию для кадрового листа ИНО, он написал, что потерял веру в Бога в страшном лагере для военнопленных под Челябинском, где крысы пожирали сыпнотифозных больных заживо. “Я совершенно порвал с прошлым. Я перестал быть венгром, священником, христианином, даже чьим-то сыном. Я был просто солдат, пропавший без вести. Когда пришла революция, я стал коммунистом и остался им навсегда”. В мае 1918 года он едва спасся, когда солдаты генерала Гайды перекололи десятки безоружных венгерских пленных, собравшихся на вокзале для репатриации. Вскоре красные выбили чехов из Челябинска, и венгры пошли добровольцами в интернациональные отряды. Началось венгерское участие в русской гражданской войне — на стороне большевиков, против Чешского легиона, против Антанты. Так “Изумбрас” присоединился ко второй в его жизни могучей всемирной организации — к Коминтерну.
Выбор был, однако, не столь прост, как описано в кадровой автобиографии. Изумбрас в повести не согласился служить у сарацин. Ему предложили: “└Поверь в мой закон / И отставь своих ложных богов прочь, / И будь на моей стороне; / В золоте тебе никогда не иметь недостатка: / Если ты будешь доблестным в деле, / Тебя произведут в рыцари“. // Тихо стоял сэр Изумбрас, / Разумея, что это языческий король: / └Государь, — сказал он, — нет! / Никогда на свете / Ни ополчусь я против христиан, / Ни оставлю мой закон“”. Сюжет старинной повести расчленен, перемешан и только в общих чертах повторяется в жизни нового Изумбраса. Старый Изумбрас переряжался нищим Христа ради, кузнечным подмастерьем и паломником, но не сарацином. Я не знаю, кто дал новому освобождение от обетов, так называемую “диспенсацию” на путь временного отречения, но таковая, несомненно, была ему дана. Флорентийские тетради свидетельствуют о его встрече в Сибири с видным коммунистом, в былые дни — ужгородским монахом из более могущественного и знаменитого ордена, чем пиаристы… По его настойчивому совету и по его рекомендации “Изумбрас” поступил на работу в отдел ЧК, который станет известен под акронимом КРО.
Тетради “Изумбраса”, как я уже говорил, не автобиография и не мемуары, а собрание эпизодических рассказов не о себе и размышлений, содержащих только вкратце, когда придется к слову, отрывочные факты собственного прошлого.
Он был в Крыму при красном терроре и в Поволжье во время голода.
В 1923 году он женился на молоденькой венгерской еврейке из крещеной семьи, эмигрировавшей во время белого террора в 1919 году. У них родился сын. Биографы считают, что позже последовал развод, но что “Изумбрас” заботился о ребенке. В начале 30-х годов происходит новый поворот в его жизни. Случай во время коллективизации, зверский расстрел “кулака”, укравшего десяток картофелин для голодающих детей, расстрел, произведенный пьяным председателем колхоза вопреки его личному приказу как уполномоченного, потряс его до такой степени, что он подал заявление о переводе из КРО в ИНО. “Внутренний голос сказал мне, что, если уж мне велено идти к спасению по такому чудовищному пути и если есть возможность, чтобы зло служило добру, то не здесь, не в этой стране”.
После трехлетней подготовки наступил тот период в жизни бывшего фенриха императорской и королевской армии, который сделал его историческим лицом. Мы встречаем его имя как “резидента” в Англии во всех современных книгах о деятельности советской разведки. Вопреки распространенному мнению, не он, а другой знаменитый “нелегал”, “О”, участник знаменитого проекта “Секспол”, завербовал членов так называемой “кембриджской пятерки”, но именно “Изумбрас” в качестве сначала “агентуриста”, а потом “групповода” обучил членов пятерки и заставил их сыграть ту роль, о которой историки и мемуаристы не знают ничего.
В одном отступлении на профессиональную тему “Изумбрас” пишет по-венгерски: “A priori нужно всегда предполагать, что о нас знают все, но не умеют надежно отличить верных сведений от поддельных. Следовательно, основной задачей должна стать дезинформация. При всякой единице информации надо поставлять несколько параллельных, ложных. И надеяться на статистику”. В другом месте: “Double-cross — английское выражение и понятие. Оно непереводимо. Это не просто хитрый обман. Первоначально это был особый прием в букмекерстве, когда, скажем, боксер или жокей за определенную мзду соглашался проиграть, а на самом деле выигрывал. В России такую игру — под названием └провокация“ — вели между собой охранка и революционные партии”. “Пятерка, из которой четверо были в нравственном отношении падшие люди, выполняла задачу компрометировать параллельную информацию, а главное — политические поступки другой группы, └тройки“, представлявшей настоящую, неизмеримую опасность и для будущей военной коалиции, и для моей компании. Часть сведений, исходивших от четверых, я и мой преемник сообщали групповоду из британской контрразведки, их доброму знакомому <тут следует лигатура, напоминающая вензель королевы Виктории>, а он ею пользовался, чтобы подорвать доверие московского центра не столько к менее полной информации, передаваемой из Лондона по секретным правительственным каналам, как думают историки, сколько к └тройке“. Мои отношения с английской службой основывались на взаимопонимании: я понимал, что они не всё мне лгут, а они понимали, что я не всегда говорю им всю правду.
К тому же <вензель> был евреем, поэтому антисемиты пишут, что и он работал на советскую разведку”.
По обстоятельствам, которые известны всем историкам, осенью 1937-го “Изумбрас” был отозван в Москву для получения ордена Красной Звезды, арестован как сообщник невозвращенца Кривицкого и германский шпион и — согласно документам 1956 года о реабилитации — вскоре расстрелян.
На самом деле, проведя около года в одиночном заключении, “Изумбрас” был освобожден после падения Ежова и прошел переподготовку для новой миссии.
Документированный расстрел служил простым и распространенным способом поставить точку в старой “легенде”, отослать ее в архив и начать новую.
Согласно этой новой легенде, военнопленный “Изумбрас” в 1921 году при попытке репатриироваться в Венгрию был задержан чекистами как бывший священник и провел все последующие годы в ссылках и в заключении. В таком качестве за несколько месяцев до начала войны на восточном фронте его “внедрили” в один из лагерей, где содержались бывшие венгерские военнослужащие, воевавшие на стороне белых, перебежчики из Закарпатья, обвиненные в шпионаже, австрийские “шутцбундовцы” и другие коминтерновцы низшего разбора. Дело в том, что после Мюнхена советская разведка заинтересовалась Венгрией как возможным слабым звеном в цепи между Балтийским и Черным морем. В 1940 году, когда Москва установила с Будапештом полные дипломатические отношения, военным атташе туда был направлен талантливый майор (позже полковник) Л. (“Марс”), в военное время переведенный в нейтральную и стратегически важную Турцию на такой же пост — легальным резидентом ГРУ.
События разыгрались не так, как хотел советский генеральный штаб, запланированный десант в Карпатах не осуществился, но после бомбардировки Кошицы 27 июня Венгрия объявила войну СССР. Весной 1942 года с группой других венгров “Изумбраса” перевели в спецлагерь близ Воронежа. В июле охрана, расстреляв несколько десятков заключенных, ушла с отступавшими советскими частями, и части венгерской 2-й армии вошли в лагерь. “Изумбрас” иронически, но и не без волнения вспоминает свою встречу с соотечественниками и благодарственную обедню, которую он отслужил вместе с полковым капелланом. Свидание с полевой жандармерией и с представителем дивизионной контрразведки прошло “без взаимного чувства доверия”, но “Изумбрасу” именно это и требовалось, так как больше всего он опасался, что его сразу мобилизуют в качестве переводчика. Вместо этого его отправили на проверку в глубокий тыл, в Закарпатье, где, как он убедил следователя, нашлись бы соученики по семинарии пиаристов и однополчане горные егеря, которые смогли бы удостоверить его личность. Так и случилось. Во флорентийских тетрадях я нашел имя иезуита из Ужгорода, д-ра Х., упомянутого у меня в очерке “Космополит”, как и имя Шани Костка, которого я знал в раннем детстве под фамилией “Костенбаум”. Эти имена-то и привлекли внимание моего случайного читателя, сына “Изумбраса”, бывшего лейтенанта Красной Армии, а позже сотрудника еврейской подпольной организации А-2 и особой израильской анти-нацистской службы, который таким неожиданным способом решил передать мне часть бумаг своего отца.
До 1945 года “Изумбрас” успешно передавал сведения из Закарпатья, из Сербии и из Будапешта. Вместе с 1-й венгерской армией он отступал до Баварии, а оттуда, в суматохе разгрома, показывая не совсем легальный ватиканский паспорт, пробрался через юг Франции до Пиренеев. Дальше с помощью фальшивого удостоверения и подлинных паролей он сумел присоединиться к так называемой операции “Одесса” и с группой немцев отплыл из Лиссабона туда, где находилось его новое место назначения.
По пути в Южную Америку его судно подорвалось на мине. Так в 1942-м его сослуживец по Англии, “О”, направленный резидентом за океан, будто бы погиб на потопленном советском транспорте “Кузбасс”. Корабли иногда тонут, но портовые списки их пассажиров не всегда надежны. За малую толику конторщик готов приписать к регистру погибших в море еще одну фамилию, если речь не идет о страховке. Агент, известный под кодовыми кличками “Фео”, “Верзила”, “Ксендз”, “Пишта-бачи” и другими, снова, как в 1920-м и 1937 году, пропал без вести. Смытый из списков своей старой фирмы, он придумал себе новое имя сам.
Не стану здесь рассказывать, как в Южной Америке он попал на плантацию своей жены, спасшейся из СССР с фиктивным мужем — поляком из армии Андерса, как “Изумбрас” вдвоем с нею оборонялся от головорезов из организации “Одесса” и как к ним пришел на помощь их сын, представитель третьей всемирной организации, завербовавшей кавалера медали “Piis meritis” и ордена Красной Звезды. Все это настолько похоже на сказание об Изумбрасе, что вдвойне неправдоподобно в качестве “литературы факта”. Может быть, жанр литературы воображения покажется убедительнее. Пусть судьей будет будущий читатель книги “Рассказы Изумбраса”.
Как бы то ни было, срок удрученности ее автора пришел к концу около середины его земного пути. Не знаю ничего счастливее старости “Изумбраса”, озаренной светом вечного дня, и не знаю, как он умер, да и умер ли. “Old soldiers never die; they only fade away” — так пелось в английской песне времен Первой войны. “Старые солдаты не умирают, а только исчезают из виду”.