Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2007
Семейную ссору описывать не станем. Напряжение возникло из-за того, что современная проза была внесена в наш дом в неподъемных количествах. Первая из авторов “Дневника” стала экспертом премии “Большая книга”, а второму пришлось регулярно встречать ее у метро, чтобы дотащить сумку с очередными килограммами действительно больших книг и рукописей. Это еще пустяки. Вместо вечерних прогулок и вольных разговоров — сидение в разных комнатах. Назвалась экспертом — полезай в кузов одиночества, читай тысячи страниц и пиши обстоятельные отзывы с точным изложением сюжетов, c оценкой композиции и стиля.
Длилось это неделями, и вот только теперь, когда работа совета экспертов завершена и оглашен шорт-лист, мы можем поговорить о литературе по-прежнему. Хотя уже не совсем по-прежнему…
В. Н. Скажи честно: стоило так горбатиться?
О. Н. Да наоборот… Я выпрямилась…
В. Н. Что?!
О. Н. У меня теперь есть свежее, up-to-date, знание сегодняшней русской прозы. Чувствую себя экспертом не только по службе, но и по душе. Помнишь, при нас студенты Литинститута спросили Соснору: сколько нужно написать стихов, чтобы считаться поэтом? Он ответил: я в настоящий момент стихов не пишу (он прозу тогда писал) и стало быть, поэтом не являюсь. Так и в критике. Если не знаешь литературу последнего года, то ты уже не специалист.
В. Н. Да, тут нужна честность. А то во время первого букеровского цикла одна литературная дама у нас справлялась: какие сейчас есть хорошие писатели? Хотела помочь другу. Того позвали в номинаторы, а он — специалист по античной литературе…
О. Н. Эстетическая совесть тут велит либо самому прочитать целую гору книг и выбрать лучшие, либо честно отказаться от номинаторства. Знание Вергилия не дает ключа к Пелевину. Когда я оцениваю современную словесность, то ищу меру хорошего и дурного, живого и мертвого внутри нее самой. А не вне.
В. Н. Именно. Не зря старик де Соссюр завещал нам различать диахронию и синхронию. Но когда филолог попадает в судьи современности, то он чаще всего начинает мерить ее вневременной меркой. То есть аттестует ранее не читанных им авторов “Вагриуса” и “Времени” в сравнении с хорошо знакомыми Достоевским и Набоковым.
О. Н. Погоди… Сравнивать-то можно и нужно — аналитически — всех со всеми. Имея в виду литературную вселенную, без временных и национальных границ. Хоть Слаповского с Лукианом. Но когда я оцениваю Слаповского с премиальной точки зрения, то сравниваю его только с соседями по эпохе, с Сахновским например. И тут не имеет никакого значения то, что он на Лукиана не тянет. Сам посмотри.
В. Н. Да я тебе и так верю… Неохота в них заглядывать.
О. Н. А эстетическая совесть? Мы же о них пишем…
В. Н. Уговорила, прочитал… Живенько написано. И то и другое. По одной выдумке у каждого. Соединить их — мог бы получиться новый сюжет. Если бы герой потерял память, как у Слаповского, и стал бы видеть будущее, как у Сахновского…
О. Н. Кто умеет соединять, так это Пелевин. Взял заезженный мотив вампирства, и вот вам пир. Поит читателя коктейлем из летучего вещества сиюминутной современности и того, что сочится из его собственной раненой души.
В. Н. Что я слышу?! Раньше ты Пелевина не жаловала…
О. Н. А теперь он меня укусил. Вот послушай: “Что самое важное для писателя? Это иметь злобное, омраченное, ревнивое и завистливое эго. Если оно есть, то все остальное приложится”. Страдал человек. И убежал от тусовки. А к читателю пришел, хоть вы его и обнесли тогда “Букером”.
В. Н. Но я предупреждал товарищей по жюри 1997 года: молодежь обзовет нас “козлами” за невключение романа “Чапаев и Пустота” в шорт-лист. И потом, может быть, в комментарии к академическому собранию сочинений Пелевина напишут: совершенно не поняли этот роман такие-то критики. Сам я честно не принимал “Пустоту”, но сомневался в своей оценке…
О. Н. До сих пор сомневаешься?
В. Н. Да. Но, читая “Ампир В” после твоего сердечного отзыва, нашел и себе близкое: “Я часто слышал термины └гламур” и └дискурс”, но представлял их значение смутно: считал, что └дискурс” — это что-то умное и непонятное, а └гламур” — что-то шикарное и дорогое. Еще эти слова казались мне похожими на названия тюремных карточных игр. Как выяснилось, последнее было довольно близко к истине”. Пелевин смеется над лингвистическим фетишизмом, эстетским культом языка. А его простой язык оказался не так прост, как мы думали.
О. Н. Вот ты и умыл руки. Но посмотри: кровь-то осталась.
В. Н. Так литература — дело кровавое. Уцелевают в ней главным образом те писатели, на которых в синхронной критике было больше “негатива”, чем “позитива”. “Добрые” рецензенты тонут в Лете вместе с теми, кого обслужили.
О. Н. Добрый эксперт или злой… Главное, чтобы понял. Мессидж сумел прочесть.
В. Н. Размечталась.
О. Н. Ну хотя бы честно читали то, что судят. Вот сколько раз ты “жюрил”, а не вспомню, чтобы хоть однажды от тебя потребовали письменного заключения. По принципу: доверяй, но проверяй. Мы в “Большой книге” должны были в своих отзывах дать точный портрет каждого опуса. Серьезный труд. Но не умеешь — не берись.
В. Н. Ха-ха-ха… Ну не такая же ты наивная, чтобы верить: после твоих призывов все примутся читать от корки до корки каждую книгу, прежде чем вынести свое профессиональное суждение…
О. Н. Такая… Да знаю я, слышала, как даже самые знаменитые литераторы признаются: заглядываю в два-три места дареной книги и нахожу, что бы похвалить, дабы не испортить отношения с автором. Другие, наоборот, вырывают фразы из контекста, чтобы конкурента замочить… На общественную справедливость рассчитывать не приходится. И все равно я верю в индивидуальную совесть. Если, например, каждый член жюри честно читает все и всех, то общее решение может оказаться более объективным. Лишь может…
В. Н. Индивидуальные совести, увы, пасуют перед коллективной безответственностью. Скажите лучше, госпожа эксперт: есть от вашего чтения какой-то толк для нашей общей работы? Или присоединитесь к мнению Сорокиной о полном букеровском массиве, который ей пришлось однажды осваивать как члену жюри?
О. Н. Когда выпускница Лесотехнической академии пожалела, что столько деревьев срубили для изготовления таких заурядных книг? Но ведь литературный ландшафт тоже нуждается в подлеске. Шедевры не растут в одиночестве, без литературного фона. Экология культуры, как говорил великий петербуржец Лихачев.
В. Н. Ну, и какие же пригорки и ручейки ты разглядела в этом ландшафте?
О. Н. Два потока — документальный и фантастический.
В. Н. Ох как они оба мне надоели! Гимнов “нон-фикшну” уже слышать не могу. А для чтения “фэнтези” я физически не пригоден. То ли недостаточно юн, то ли недостаточно стар.
О. Н. Опять гедонизм! Опять приятности алчешь! Гастрономический критерий слишком примитивен. А если головой поработать…
В. Н. Вот ты и работай! А я послушаю с удовольствием…
О. Н. Да уж. Привык с моего труда пенки снимать… Так вот, о первом из потоков. Читая “нон-фикшны”, я то и дело вспоминала завет Владимира Богомолова: герой не может быть умнее автора. Взгляд снизу вверх не создает художественной многозначности. Таким путем в лучшем случае создается добросовестная информационная книга. Утилитарного назначения.
В. Н. Примеры?
О. Н. Алексей Николаевич Варламов об Алексее Николаевиче Толстом. Казалось бы, “третий Толстой” — колоритнейший романный герой. Амбивалентный. Биография изобилует пикантными подробностями, занятными даже для читателя, абсолютно равнодушного и к “Хождению по мукам”, и к “Хлебу”, и к “Гиперболоиду инженера Гарина”. Натурщик, достойный кисти Кончаловского… Но вместо живописания Варламов прибег к обильному цитированию (закавычена бульшая часть текстового объема книги), более уместному в прикладном жанре, который называется “летопись жизни и творчества”. Накопал много. И все-таки жаль, что филолог Варламов почти не воспользовался услугами Варламова-прозаика. Даже в языке себя сковал, газетными штампами заговорил: “Толстому б не в ХХ веке жить, а столетием раньше. И был бы он хлебосольный русский барин, и писал бы щедрую прозу, и прожил бы долгую жизнь, на которую был задуман и рожден, но выпали ему революции, войны, страх, ненависть, гнев… Они-то и свели его раньше срока в могилу…”
В. Н. Документ дает точку опоры, но он же и стесняет. Если его по-тыняновски не “продырявить”. Необходимо понять, почему об одном и том же событии или поступке разные свидетели дают противоположные показания — мемуарные, дневниковые, эпистолярные.
О. Н. И сфокусировать их. Чтобы герой не двоился, не троился, как в неисправном телевизоре.
В. Н. А может быть, “нон-фикшн” — это иллюзия… Автор все равно отбирает факты, показывает читателю часть вместо целого. Синекдоха, то есть художественный прием. И рассказывает по неизбежности экспрессивно и субъективно — это природные свойства любой индивидуальной речи.
О. Н. Улицкая начала писать “жизнь замечательного человека”, документальное повествование о священнике Даниэле Руфайзене, а вырулила на вымысел. Героя пришлось переименовать. Но уже была сделана слишком большая ставка на подлинность. А что бы взять да рискнуть, перебутетенить материал. Перевоплотиться, свое что-то персонажу подарить, подраскрасить его психологически. Офилософить невыдуманный сюжет.
В. Н. Удивляет меня хор похвал прототипу. Роман, мол, не получился, зато какой хороший человек в нем описан. А по-моему, человек дюжинный, идейно-религиозного пороха не выдумал. Хоть бы один афоризм родил…
О. Н. Важно, что конкретно соединяет автора с героем. И насколько прочно соединяет. Какие страдания общие, реакции сходные. А Улицкая описывает Даниэля со стороны.
В. Н. Трагический пафос достигается здесь не без натуги. Автору пришлось даже отравиться томатным соком с просроченной датой, чтобы доказать свое сострадание… Блоковский “клюквенный сок” стал протухшим томатным…
О. Н. А у меня ощущение, что здание романа не достроено. Что такое сюжет? Это — в моем понимании — то, чем живет автор в процессе написания вещи. Чередование горя и радости. Этот ритм, этот сердечный ток, пропущенный через документ, и делает невымышленное повествование художественным. А не просто: попишу — отдохну…
В. Н. Улицкая работает на уровне высокого беллетристического профессионализма. Без сердечных заморочек. Она пишет о духовной жизни… ну, как бы заочно. И это импонирует определенному типу читателей, теоретически уважающих духовность, но реально предпочитающих комфорт.
О. Н. Но ни один читатель не закрыт для новизны, для того, чего он еще не видел в литературе. И, по-моему, то русло, которое сейчас называется “нон-фикшн”, не загниет, если в нем усилится динамика. Течение авторской свежей мысли и нестесненный эмоциональный поток. Сам по себе документальный материал не вытягивает, каким колоритным он ни был бы.
В. Н. Ну а что там прочитывается в бурном потоке фантазмов?
О. Н. Как ни странно, та же авторская несвобода. Есть выдумщики, изобретатели. Изготовят машинку — она работает, едет — пока читаешь. А потом тот же ход сюжета в сознании уже не крутится. Когда страстная философия диктует фабулу — это запоминается читателем, а когда на одной комбинаторике…
В. Н. Ну, у ведомственной фантастики и функция такая — занять потребителя на несколько часов. А как там дело с высокими фантазерами? Я еще до “Редких земель” Аксенова не добрался…
О. Н. Поначалу интересно было читать, особенно про жизнь автора в Биаррице. Веришь, что скучно ему там. Но как только он начинает выдумывать, создавать мичуринский гибрид Ходорковского с Березовским, а себя в очередной раз выводит второстепенным персонажем…
В. Н. Да, у Аксенова лучше получается, когда художник — протагонист. Там его вершины, в сюжетах о творчестве…
О. Н. Автору не удалось доказать, что сегодня соль земли не интеллигенция, а олигархи с комсомольским прошлым. Разваливается конструкция, воздвигнутая на ущербном фундаменте. Получился “монотон” (словечко самого Аксенова). Мельканье эпизодов, по большей части необязательных. Без сопротивления материала пишет. Произойти может что угодно. Катаев мне рассказывал, как он в свое время помог молодому коллеге сократить его “Коллег”. Но сейчас кто же посмеет отрезать у мэтра хоть кусочек избыточной клетчатки?
В. Н. А продаются “Редкие земли”, судя по газетным реляциям, неплохо. Гипноз имени? Покупают ради престижа и ставят на полку не читая?
О. Н. Нет, с Аксеновым все не так просто. Осваивая гору книг, одну за другой, я набрела вот на какой парадокс. Слабое или совсем графоманское сочинение можно прочесть только целиком, фразу за фразой. Иначе не поймешь, что автор пытался описать, изложить. Простой человек бросит, а эксперт вынужден пройти муку от начала и до конца. Когда же пишет забалтывающийся мастер, он все-таки ваяет скелет романа, прочерчивает фабульную схему. И такой экстенсивный опус в принципе можно прочесть, как говорится, по диагонали. Не теряя нить, но проскакивая длинноты.
В. Н. Диагональное чтение. Еще одна беда нашего времени. Своего рода читательский разврат.
О. Н. Продолжая тему высоких фантазеров, вернусь к Пелевину. У него за каждым фабульным поворотом — душевное движение. И упругий ритм.
В. Н. Драйв, говоря модным словом.
О. Н. Или тяга, говоря словом вечным. Казалось бы, пестрый и хаотический информационный поток. Упомянуты старый анекдот о Брежневе, Билл Гейтс, Ксения Собчак… А из этого шума — современная мелодия получается. Из мусорных бумажек — психологический автопортрет. Драма духовной безотцовщины…
В. Н. Безотцовщина — это, может быть, доминанта целого литературного поколения. У Галковского такое было. У Быкова она запрятана, не выведена еще наружу. Бедняжка Данилкин аж к Проханову припал от духовного сиротства…
О. Н. А Пелевин не притворяется взрослым и из инфантильных фантазий выстроил храм. Архитектура своя, не заимствованная. Откуда вообще берется органичная фабула? Автор вытаскивает наружу противоречия своей реальной жизни и гиперболизирует их. Нанесенная обида под его нервным пером становится насилием, отчаянье — смертью, предательство — убийством.
В. Н. И наконец, простой, почти “белинский” вопрос: есть ли у нас литература?
О. Н. У тех, кто читает, — есть.