Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2007
Прочла книгу о театре и об артистах1, а размышления она вызвала глобальные — о жизни, о смерти, о любви. Владимир Рецептер актер наполовину, второй половинкой он литератор. Не будем гадать, какая из половин в нем перевешивает. В юности смотрела в Москве его поэтическую программу по Пушкину — очень понравилось. Помню, что идея его поэтической композиции совпадала с концепцией известного пушкиниста С. М. Бонди, чьи лекции я тогда с благоговением слушала в Московском университете. Замечу, что Владимир Эммануилович — филолог по образованию, что, кстати говоря, сказывается и на его книге, особенно в том месте, где он дает поразительный анализ некоторых сцен “Гамлета”, захвативший саму Ахматову — о чем в своем месте.
Вспомнив о “Гамлете”, нельзя не сказать, что Рецептер исполнял роль датского принца на сцене Ташкентского театра, где начинал свою актерскую карьеру. С “Гамлетом” театр гастролировал в Ленинграде и Москве, и этим гастролям мы обязаны появлением артиста в труппе БДТ — его заметил и позвал к себе Товстоногов. Но книга, имеющая подзаголовок гастрольный роман, посвящена совсем другим гастролям — в Японию, и уже не Ташкентского, а Большого Драматического театра, — в коих тоже участвовал Рецептер, правда, уже не с ролью Гамлета. Случились они в 1983-м — вроде бы недавно, но это было принципиально иное время, не жившим в котором трудно его себе вообразить. В романе рефреном проходит: “Читателю, не пережившему наших времен, следует объяснить…”
Мифические времена, когда советские люди осваивали житье при развитом социализме! Были фразы, лозунги, отчеты и присяги, не задевающие обыденного сознания, ибо всем было понятно, что на самом деле все другое и по-другому. Короче, параллельное существование двух пластов жизни, мифического и реального, — “двоемыслие”, по определению Оруэлла.
Артист Р., как называет своего героя писатель Р. (также участвующий в повествовании), был тогда уже не столь молод, но не по годам наивен. И писателю Р. со временем пришлось многое переосмыслить и додумать за своего несообразительного двойника. Мы становимся свидетелями этих раскопок памяти, одновременно реконструируя свои сходные ситуации. Другое дело, что не всякому из нас в те времена светила поездка за границу, тем более в загадочную Японию, а ведь именно там разворачивается сюжет гастрольного романа.
В какой стране мы жили? Действительно ли в “империи зла”? Помню, что, когда услышала эти слова Рейгана, страшно возмутилась. Наверное, сработал комплекс, подмеченный еще Пушкиным: мы можем ругать свое отечество, но стоит это сделать иностранцу — бросаемся на его защиту. К тому же, тогда я как-то не связывала рейгановское высказывание с гибелью корейского авиалайнера с двумястами шестьюдесятью девятью пассажирами на борту, сбитого советским перехватчиком. Именно из романа, о котором пишу, я и узнала о связи того и другого. Та самая японская гастроль ленинградского театра проходила как раз после случившегося в небе несчастья, вследствие чего была на грани срыва из-за бойкота японских зрителей.
В книге Рецептера приводятся разные реакции артистов на прямой вопрос “вражеской стороны”: что вы думаете о расстреле южнокорейского “боинга”? Конечно, отвечали осторожно. Да и как иначе? — кругом были уши.
В поездку вместе с театром отправились представители одного прекрасного учреждения. Некая дама была этим учреждением уполномочена возглавлять группу гастролеров. Но, кроме того, по сведениям актеров, с ними были еще четыре кэгебэшника — двое смотрели за рабочими, двое за труппой. Так было положено, еще до всех экстремальных событий. Почему командировали с театром “политических надзирателей”? Боялись, что артисты останутся в Японии? Пресекали “лишнее общение”, возможность вербовки? Страховались на случай не достойного “советского человека” поведения? Испокон веку в России цвела параноидальная боязнь заграницы, “откуда все зло”.
Вот ведь и Пушкина за границу не выпускали, хоть и многократно просился: политически неблагонадежен. Через сто пятьдесят лет, в брежневские времена, чтобы отправиться “за бугор”, нужно было быть “выездным”: иметь “чистую анкету”, не иметь родственников за границей, желательно — быть партийным… Беспартийного Рецептера за компанию со Стржельчиком, включив в гастрольный список, попытались заманить в Антисионистский комитет, от чего обоим чудом удалось отвертеться.
Сам Мастер не только должен был постоянно оглядываться на “руководящую и направляющую силу общества”, принося ей дань спектаклями к революционным датам, но и быть постоянно начеку в своих высказываниях. Например, рассказывая о Любимове, у которого закрыли подряд три спектакля, он обязан был помнить, что среди слушателей-актеров есть парторг, есть член ЦК…
Профессия актера — свободная, и актерское племя в чем-то сродни цыганскому: любит свободу. Может быть, оттого и спивались один за другим все парторги театра, что слишком несоприродна была их актерская сущность навязанной им роли.
И, как всегда считалось, спасение — в отступлении от установленных властью драконовских правил. Во время кампании против “безродных космополитов” заступился актер Григорий Гай за завлита театра Советской Армии Борщаговского: мол, не портит тот пьесы, а даже совсем наоборот, делает пригодными к исполнению, — и полетел смельчак за компанию с “безродным” завлитом. Но в тот тяжелый для опального и тоже “безродного” актера момент возьми и встреться на его пути Г. А. Товстоногов, едущий в Ленинград принимать театр (не БДТ, а другой — Ленком). И Товстоногов, не убоявшись кар, взял Гая к себе… Так когда-то мою маму, в те же годы выгнанную с кафедры микробиологии, добрые люди взяли на работу врачом-лаборантом. Мир не без добрых людей.
Да и не всегда представители “бдительных органов” были чужды обыкновенных человеческих пристрастий. Вот история о покупке японских ковров, поведанная в книге. Некий японский бизнесмен захотел продать советским артистам чудесные многоцветные японские ковры по баснословно низкой цене. Все начальники, начиная с дамы из известного ведомства, дали на покупку “добро”, к тому же и сами оказались в числе покупателей. Замечательное и редкое совпадение интересов.
Роман Рецептера вовсе не мемуары, несмотря на сохранение подлинных имен и фамилий. Это некий срез, некий микрокосм, отражающий всю вообще нашу жизнь, — не артистов, но “человеков”. Воссозданный автором “мир театра” вполне может служить моделью всего общества. Затертый шекспировский афоризм — “Весь мир — театр, и люди в нем — актеры” — Рецептер выворачивает наизнанку: театр выступает у него как зеркало жизни.
Речь в романе идет о всемирно известном театре Товстоногова, гремевшем в 1960—80-е годы. У его начала стоял Александр Блок, успевший посвятить делу послереволюционного искусства несколько отпущенных ему лет. Блок — одна из ключевых фигур книги. Его пьесу “Роза и Крест” ставит Рецептер. С его современницей, преклонных лет актрисой, беседует — о нем же. С его дочерью (так!) Александрой Павловной Люш, разительно похожей на отца, встречается в родном театре, так как она театральный бутафор. Тема Блока тесно связана и переплетается с ахматовской, также очень важной и скрепляющей многие узлы.
Театр — каким показан он на страницах романа — некая абсолютная монархия. Монарх просвещеный, талантливый, умный и многознающий, но самодержец. К тому же прекрасно знакомый с актерской средой, всегда готовой проглотить того, кто слабее… Так вот, этот монарх “абсолютно несъедобен”, по его же собственным словам. Правит он своими поддаными вооруженный силой таланта, воли и дипломатии, а также с помощью преданной и энергичной помощницы Дины Ш., выступающей в роли посредника между ним и театром. Она вхожа наверх, но она же в курсе всего, что делается внизу.
Внутри монархии своя иерархия. Есть главные артисты — претендующие на первые роли, на звания, на лучшие номера в отелях… Один из них — родственник Монарха, другой — большой человек в большом мире, член ЦК партии. Женщины-актрисы… но о женщинах, пожалуй, не будем. Итак, есть первые, а есть те, кто исполняет бессловесные роли в комедии Гоголя “Ревизор”. Между первыми и последними — огромная прослойка хороших и очень хороших артистов, которые считают себя обделенными, не замеченными (режиссером, прессой, публикой), не оцененными; они порой грозятся перейти на территорию другой театральной монархии, что иногда и проделывают, бывает — с пользой для себя.
Самое главное для подданных — получить роль.
Ради роли можно пойти на все. Старый человек, признанный корифей театра становится на колени перед Монархом, удостоившим его роли. Вообще судьбе артиста не позавидуешь — так она превратна, исполнена испытаний, унижений, зависти и подчас вероломства. “Стыдно быть старым артистом”, — не зря сказал на склоне лет актер из другого театра-монархии — Ханов.
В государстве Театр есть еще и цеха — гримерный, бутафорский, пошивочный, где работают люди, всей душой любящие театр и ему служащие. На их территории артисты находят поддержку, утешение и любовь. И есть в театре музыканты, один из которых, Сеня Р., стал в романе своеобразным alter ego автора, персонажем, чья любовная история, начавшаяся в Японии, составляет одну из основных сюжетных линий, то пропадающую из глаз, то вновь выныривающую на поверхность.
Да, зависть, вероломство… К примеру, такая история. Артист Р. сделал композицию по двум частям шекспировской хроники “Генрих IV”, которую мечтал поставить. Однако Товстоногов поручил ему играть принца Гарри, и сам взялся за постановку спектакля. Репетиции шли туго. Мастер был недоволен Актером, и через два месяца на роль Гарри был взят Олег Борисов, который и играл эту роль в театре — один, без дублеров. Отлученный от роли Р. был “близок к смерти”, но сумел выжить и даже в тот раз не ушел из театра. Спустя тридцать лет из дневника Борисова, напечатанного после его смерти, Р. узнал, что параллельно его репетициям с Товстоноговым все два месяца шли другие — тайные репетиции на квартире Борисова. По просьбе мэтра, он с режиссером Аксеновым готовил роль принца Гарри, чтобы заменить не “справляющегося с ролью” артиста Р. Борисов отмечал в дневнике неприглядность ситуации, но от роли не отказался. (Кстати, сам он впоследствии ушел из монархии Товстоногова и, по рассказам, умер, услышав, что предназначенная для него роль была сыграна в его отсутствие другим актером.) Возможно, мэтр действительно не видел в Р. “принца Гарри”, как я не вижу его в Борисове, но не мог он не понимать, какой силы удар наносит человеку, буквально “вымечтавшему” спектакль! Да и зачем было “ломать комедь”?
Другая история — о режиссере Розе Сироте, помощнице Товстоногова. Она “делала” роли с актерами, доводила их до ума, разгребая завалы и открывая под ними глубины. За пределами театра помогала Смоктуновскому в работе над Гамлетом, Лаврову — над Иваном Карамазовым. В тандеме с Мастером была рабочей лошадкой, всегда оставаясь в тени. У обоих были сложные характеры, отношения складывались неровно, в результате она из театра ушла, переехала в Москву, стала делать там спектакли… И написала Мастеру письмо, где всю вину за разлад и порчу отношений брала на себя, где просила прощения и винилась в несуществующих винах. Мастер с помощью все той же Дины Ш. написал формально-бесчувственный ответ, который заканчивался так: “Во всяком случае, никаких претензий у меня к Вам больше нет”. Роза закончила дни в сумасшедшем доме. Неизвестно, приводят ли психологические травмы к помешательству, но, возможно, они его подстегивают и стимулируют; во всяком случае, слишком много людей театра пришли к сходному концу. Из героев книги — и Павел Луспекаев, и Григорий Гай, и Михаил Волков… Боже упаси, я не виню Мастера, как не делает этого и писатель Р. Видимо, есть в жизни ситуации, когда выживает и выигрывает сильнейший.
Как уже было сказано, автор книги одновременно и артист, и писатель. Эту свою раздвоенность, перерастающую в изгойство, он постоянно подчеркивает как особую мету: он рыцарь Бертран, принц Гамлет вкупе с принцем Гарри, Чацкий, Вазир-Мухтар-Грибоедов, Просперо… — короче, человек не вполне “нормальный”, отличающийся от прочих, может быть, даже слегка “сдвинутый”. В театральной среде такому вдвойне трудно. Актер, как тоже уже говорилось, ради роли пойдет на все. Самый прямой путь — попасть в доверие, а еще лучше в дружбу к Монарху, не гневить и ублажать его помощников. Гордому человеку, оказавшемуся в шкуре актера, положено смириться. Вон сам Черкасов, как рассказывают, с коротышкой Сталиным разговаривал, стоя на коленях, дабы не слишком возвышаться над ихним величеством. Знаменитый Полицеймако, получив роль Эзопа, заливаясь слезами, целовал руки расщедрившегося Монарха. А “несообразительный” актер Р. на замечания Дины Ш. по поводу его чтецкого репертуара не находит ничего лучшего, как огрызнуться: слава богу, хоть в этом он ей не подведомствен! Обида. Если ты не подведомствен, так убирайся туда, где твое ведомство.
Но в том-то и дело, что вся радость для артиста Р. была в его “двойственном”, “пограничном” положении — между писателями и актерами. И вообще был у него свой мир актера-чтеца, режиссера, филолога, поэта. Числил он себя, как мы понимаем, по ведомству искусства, а не по ведомству Дины Ш. и их общего театрального Монарха, любимого и почитаемого обоими. Да, да, говорю без издевки: артист Р. любил Товстоногова — “умудренного и инфантильного, скрытного и наивного, непредсказуемого и неразгаданного”. Чего стоит рассказ о получении театром почетного знамени? Перед сей акцией Мастер устроил грозный разнос коллективу, утратившему, по его мнению, свое высокое мастерство. В отличие от сюжета гельмановской пьесы, от знамени отказываться не стали, но народ понял, что на лаврах почивать рано. Артист Р. воодушевленно рассказывает о репетициях Мастера: тот строил спектакль, как дом — сцена за сценой, отталкиваясь от фундамента — самой первой, начальной, сверяя по ней все дальнейшее…
Но даже при этой любви и при этом восхищении (которые все же лучше обозначить словосочетанием интерес к личности) задание, полученное от “коллектива” во время японской гастроли — написать для Монарха поздравительные стихи к юбилею, — не вызвало в артисте Р. большого подъема. Все же причислял он себя к шестидесятникам, и был по духу и мыслям человеком свободным. Да и кому хочется заделаться присяжным поэтом, акыном?! Стихи артиста-писателя Р. получились сдержанными, хорошо сработанными, если и верноподданическими, то в меру.
Александр Блок — еще один двойник автора. Поэт, драматург, один из создателей театра, в котором Рецептер будет служить, создатель драмы, которую Владимир Эммануилович поставит на сцене. И сыграет в ней, в этой странной, совсем не сценичной пьесе, роль “Рыцаря-Несчастье” Бертрана. К Блоку тянутся многие нити романа. Открывается новое. Так, старая актриса Нина Лежен в устном рассказе (письменные “редактировали”) говорит о вражде Мейерхольда и Блока: первый ратовал за новый революционный театр, второй — за традиции, простые “мелодраматические” сюжеты. В результате Блоку так и не дали поставить “Розу и Крест”, хотя он уже начал репетировать с артистами БДТ, впервые выступив в роли режиссера… Самое неожиданное известие — о существовании его внебрачной дочери Али-Пали, Александры Павловны Люш.
Накануне смерти в 2003 году Ирина Пунина обнародовала “сюжет” о своей встрече с Марией Сергеевной Сакович, врачом и конфиденткой Блока, удочерившей и вырастившей сироту. Сакович подтвердила отцовство поэта. Матерью девочки была Александра Кузьминична Чубукова. Встречу организовала и на ней присутствовала Анна Ахматова, для которой все связанное со “знаменитым современником” было притягательным.
Блок и Ахматова — тема захватывающая. Автор романа, естественно, не может ее не коснуться. Из неизвестного: по рассказам Сакович, Блок в предсмертном бреду говорил об Ахматовой: “Хорошо, что она не уехала”.
Писателя и артиста Р. связывало с Ахматовой многое. Начать с того, что родился и рос он в Ташкенте, городе, где поэтесса провела годы эвакуации, который знала и любила. Объединяли их также Петербург, Пушкин и Блок, общая писательская судьба, взаимный интерес друг к другу. С артистом Р. Ахматова вела разговоры о загадке Шекспира. “Кто выйдет на поклон вместо Шекспира?” — этот шутливый ахматовский вопрос часто повторяется в книге. Ахматова не верила, что бедный актер из Стратфорда, к тому же не умеющий правильно написать свою фамилию и оставивший жене “вторую по качеству кровать”, мог написать “Гамлета” и “Макбета”. Вдобавок она считала, что две названные трагедии написаны совсем другой рукой, нежели полная лиризма “Ромео и Джульетта”. Однажды артист Р. “подыграл” Ахматовой, логично и стройно доказав, что за спиной Шекспира скрывается некто высокопоставленный, напоминающий принца Гамлета. Получилось убедительно. Ахматова даже потребовала об этом написать. Не вспомнил ли в этот момент артист Р. про своего двойника, писателя Р.? А то ведь обидно, когда за актером не признают возможности быть писателем. Да и обязательны ли положение в обществе и блестящее образование, чтобы сочинить что-то стоящее? А происходивший из семьи обойщиков Мольер, кочевавший с бродячим театром? А выходец из чиновников, не кончивший курса Островский? Николай Гоголь, чье образование ограничилось Нежинской гимназией? А сама Ахматова, чьим “университетом” были книги?
Вскоре после этого разговора Ахматова умерла, и, если ее теория была верна, ей, по словам Р., предстояло встретить того, кто не выходил на поклон, посылая вместо себя Шекспира.
Трах-тибидох-трам-та-тах — и человек умирает. От болезни, от душевных потрясений, от собственной руки… В книге приведен целый мартиролог артистов БДТ, знакомцев и друзей автора. Молодые и не очень, они ушли из этого мира, как уйдем и мы.
Чем можно ответить на вызов смерти? Ничем. Она играет в одни ворота и всегда побеждает. Но в ветхозаветной, хотя и вечно юной “Песне Песней” смерти противопоставлена любовь — единственное, что равно ей по силе. И этой, совсем не новой истиной одушевлен гастрольный роман.
Семен Розенцвейг — тоже двойник автора, музыкант, комозитор, руководитель театрального оркестра. Наверное, создавая своего героя, писатель Р. опирался на подлинные факты биогафии близкого друга. Откуда, как не из жизни, выхвачено любимое Сенино словечко-приговорка “невэтомдело”?! Но художник творит “правдивую легенду” и “легендарную правду”. Поэтому, соглашаюсь с Розенцвейгом, дело не в этом, не в реальной истории — как она протекала на самом деле. История любви, приключившейся в Японии с пожилым, давно и благополучно женатым, любящим двух своих детей Сеней, теряет очерковость и приобретает метафоричность. А сам герой, даже уйдя из жизни, не умирает. Такова природа романа, дающая объем жизненным перипетиям и фактам.
Еще двое в гастрольной поездке “крутили романы” с японскими девушками. И что же? Гастрольные романы в любовь не переросли, остались интрижкой. У Сени и русистки Иосико была любовь. Как проверить? Проверяется жизнью.
У Розенцвейга и Иосико начиналось все с совместной утренней пробежки по палубе парохода, плывущего в страну Восходящего солнца. “Я люблю вас, сенсей”, — фраза Иосико прояснила для обоих природу их чувств. А кульминацией их отношений “через океан” стал бунт “маленького человека”, скромного и осторожного Семена Ефимовича. Сказав близкому другу опрометчивое слово о Мастере, Розенцвейг исправил свою “политическую” оплошность. Тогда дело не касалось самого для него дорогого — Иосико. А когда коснулось… Представитель одной уже нами упомянутой организации требует, чтобы Сеня открыл, что за письмо и пакет были ему вручены неизвестными японцами на проходной театра. И тут Розенцвейг “взорвался, как настоящий трагик, и из тихого интеллигента превратился в └зверя рыкающего”: └Нет! Нет! Нет! — закричал он, вскочив и размахивая руками. — Не трогайте!.. Это — мое!.. Не подходите!.. Я не хочу знать, что вас интересует!.. Ничего вы от меня не услышите!.. Ни одного слова! Вы не смеете сюда касаться!.. Это — святое!.. Это — не ваше дело!.. Нечего устраивать мне допросы!.. Хватит издеваться!.. Довольно!.. Вы не смеете! Не сметь! Не сметь!..””.
Лирическая тема Семена Розенцвейга — сольная, тонкой иглой прошивающая весь роман. Попутно возникают другие. Писатель Р. вспоминает давнюю пражскую любовь, балерину Ольгу Е.; любовь, словно посланная небом, оборвалась в самом начале — в марте 1968 года театр вернулся с гастролей, а по его следам уже шли советские танки. История любви, пошатнувшая психику, была у Гриши Гая; он слег еще до поездки в Японию и не сыграл в “Амадее” роль императорского библиотекаря. А Блок, а Ахматова? В 1927 году муж Ахматовой, Николай Пунин, привез в Японию экспозицию советских картин. В число экспонатов он включил портрет Ахматовой работы Петрова-Водкина. Приводятся строчки письма из Японии: Пунин пишет, как в чужой стране ее лицо взглянуло на него с портрета…
Еще один возможный ответ на вызов смерти — дети. Ведь дети несут нашу частицу дальше, в будущее, в них залог продолжения нашей с вами жизни (как и жизни всего рода человеческого). Тема детей нарастает в романе постепенно, обрастая вариациями, — как фуга. Вначале крошечный ручеек: у дочки Дины Ш., Елены, неприятности. Она пишет стихи, которые печатают за границей. Талантливая дочка на горе мамы не хочет быть “подведомственной”. А вот другой поворот темы. Старшая дочь Гриши Гая уехала в Израиль, там развелась и умерла… Остался маленький сын… с кем он? кто его растит? Ближе к концу тема сироты, приемного ребенка обретает силу. Бездетный Блок, оказывается, оставил после себя дочь. Ее воспитала чужая женщина. Внебрачные дети, дети, выросшие вдалеке от реальных отцов, не знающие их и ими не знаемые. Есть они у актеров театра, есть у самого Мастера и есть у артиста Р., узнавшего об этом совершенно случайно от “красивой докторицы”, уезжающей в Австралию. “Незаконного” сына Мастера, которого на похоронах подвели к гробу отца, зовут Гриша. Возникает неслучайное созвучие с Григорием Незнамовым, героем “Без вины виноватых” Александра Островского. И вспоминаешь, что здесь, в этой же книге, мы читали, что Блок предлагал нарождающемуся театру ставить вещи простые, мелодраматические, типа “Потерянного сына”, из которого потом выросли “Без вины виноватые”. Рифмы, рифмы… а их, как сказал понимающий в этом автор, подбирает сама судьба…
Вот еще одна рифма. Младшая дочь Григория Гая выросла и пошла работать в Театральную библиотеку, которую можно назвать Императорской, так как создавалась она по указу Елизаветы Петровны. Стало быть, дочь Гая, которому не суждено было сыграть в Японии роль императорского библиотекаря в спектакле “Амадей”, сыграла эту роль в жизни.
Большая ли разница — твой ребенок или чужой, если женщина, его мать, тобой любима?! Пусть нет в нем твоей крови и твоих генов, но ее-то — есть! Балерина Ольга Е., по дошедшим до автора слухам, вышла замуж, родила мальчика и девочку. Мальчика и девочку родила и Иосико, также со временем вышедшая замуж в своей Японии.
Поразительное открытие делает Семен Розенцвейг в самый момент своего ухода из этой жизни: “…он успел догадаться, что в каком-то новом и высшем смысле это и его дети”. Великая мысль. На ней мне и хочется остановиться в своих размышлениях, навеянных грустной, умной и поэтичной книгой Владимира Рецептера.