Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2007
Сергей Чупринин. Русская литература сегодня: Большой путеводитель. — М.: Время, 2007; он же. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. — М.: Время, 2007.
Первый том — более или менее обычный справочник, разве что поэлегантней других и попричудливей. Впечатление элегантности создается экономным, а все же слегка интонированным слогом. Причудлив — да и то лишь на взгляд провинциального конформиста и ханжи, каков я, — персональный состав сформированной тут сборной по литературе (почти сплошь нападающие плюс несколько вратарей). Приглядевшись, понимаешь: включены те, кого можно встретить в мо-сковских редакциях или о ком хотя бы иногда в этих редакциях говорят. Принцип не хуже любого другого, но тоже требует жертв. Поэтому наш, например, населенный пункт представлен исключительно корифеями (Ксения Букша, Ирина Денежкина, Никита Елисеев, Николай Кононов, Павел Крусанов, Михаил Кураев, Александр Мелихов, Илья Стогофф, Виктор Топоров, Елена Шварц — а впрочем, корифеев у нас больше, чем у меня терпения перечислять, простите).
Зато масса ценнейших сведений:
о писательских союзах, периодических изданиях (“Звезда” упомянута, ура); или, скажем, какие бывают в литературе награды и знаки отличия — кто, сколько раз и когда удостоен.
Короче, мирная такая забава, типа — пасьянс, но полезней.
То ли дело — том второй. Где игра по-настоящему азартная: захолустный ум чувствует себя примерно как Алиса среди взбесившихся карт — режущихся в карты же на интерес.
А еще это выглядит, как осиное гнездо, разобранное на ломкие серебристые лепестки — ироничной такой осой, склонной к анализу. Которая не прочь попробовать товарок на жало. И при случае впиться. См. хотя бы статью КОНФУЗНЫЙ ЭФФЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ. Или — АНТИАМЕРИКАНИЗМ, АНТИГЛОБАЛИЗМ И АНТИЛИБЕРАЛИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ.
А также все это похоже на очень знаменитую фотографию (кажется, Андрея Гурски), на которой виден сразу весь целиком огромный супермаркет — каждая полка подробно, весь товар — крупным планом, на любой вещи читаются штрихкод и ценник.
Но и без метафор — затея мало того что глубокая — еще и остроумная, и лично я снимаю шляпу.
Прочитав все, что пишут про литературу, установить значение употребляемых терминов. Сравнивая, во-первых, контексты между собой, а во-вторых, термины — с явлениями, на которые они кивают. Такая, знаете ли, ревизия профессионального инвентаря.
И, скажем, нижеподписавшийся впервые осознал — а прежде пропу-скал из одного уха в другое, — что и словам вроде лавбургер или либерпанк нечто в окружающем пространстве действительно соответствует.
И что такое винтажный продукт, и что — продактплейсмент, и кто такой книггер, раб литературный.
А еще бывает слэм-поэзия, галлюцинаторный реализм, эйджизм, континуализм. И наблюдается, увы, тенденция к створаживанию литературы.
Все эти слова, оказывается, существуют и обозначают что-то такое, что действительно касается текстов, денег и людей.
Так что большое спасибо Сергею Чупринину и от собственно меня, и, главное, от тех, кто будет читать его путеводитель лет через сто (если, конечно, к тому времени литературу не запретят как наркотик). Откуда еще бедняга потомок узнает, чем мы тут занимались. И что существовала такая умопостигаемая сфера бытия, в которой считались более или менее реальными объектами Оксана Робски, Сергей Минаев, Александр Проханов,
Дарья Донцова и т. д.
См.: ГРАФОМАНИЯ; НЕКВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬ-СКОЕ БОЛЬШИНСТВО; ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ
В ЛИТЕРАТУРЕ; ИМПЕРСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ и др.
Но это именно и есть пафос данного проекта. Веселую или не очень — как для кого, — во всяком случае крайне занимательную — Сергей Чупринин написал самую настоящую теорию литпроцесса.
Правда, упраздняющую литпроцесс как генеральное понятие. Поскольку процессов сразу несколько, даже не сосчитать сколько, и каждый идет в свою неизвестную сторону, а вдобавок превосходство хорошего текста над дурным абсолютно недоказуемо, — то пусть возбухают все грибы.
На каждого автора найдется издатель — а значит, и читатель, — а значит, и критик. Хотя бы книжный.
См.: КРИТИКА КНИЖНАЯ, КРИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ, КРИТИКА НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ, КРИТИКА ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ, ГЛАМУРНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ и др.
И, вероятней всего, неквалифицированное читательское большинство (см.) сойдется с исчезающим квалифицированным меньшинством (см) на миддл-литературе (см.), использующей никакой язык (см.), но зато подчиняющей эстетические функции коммуникативным.
Тогда окончится гражданская война в литературе (см.) и на разных ступеньках в миддл-секторе мультилитературного (см.) пространства разме-стятся “такие разные авторы”, как Виктор Пелевин, Людмила Улицкая, Михаил Веллер, Дмитрий Липскеров, Борис Акунин, Андрей Геласимов, Евгений Гришковец.
См.: КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА, МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА, ЭЛИТАРНАЯ ЛИТЕРАТУРА, НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ, ВКУС ЛИТЕРАТУРНЫЙ, ВЛАСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ.
Будем считать литературой то, что читают другие, — а за это пусть и они оставят нас в покое.
Историю же литературы вставим — как яркое приложение — в большую философию моды.
А что? Похоже на правду и притом хорошо написано.
С тонким пониманием обдуманного предмета. С любовью к интеллектуальному порядку и каким-то насмешливым сожалением о ремесле, теряющем толк и честь:
“Нет ни общего для всех вкуса, ни единых критериев оценки художественных произведений, ни согласованной и принятой общественным мнением иерархии ценностей и дарований. За-труднительно говорить даже о магистральном литературном процессе и мейнстриме — в том привычном понимании этих слов, когда любые внемейнстримовые явления трактуются либо как маргинальные, либо как антикультурные…
Причем дихотомическое разделение по одному, пусть даже и существенному признаку (литературы качественная и массовая, либеральная и патриотическая, инновационная и традиционная) не работает тоже…”
Не работает — и не надо. Обойдемся. Положимся на голос личного ума. Мой — сообщает мне: эта книга — настоящая. Факт литературы, а не той вообще словесности, чья пестрая, крикливая, нахальная нищета отображена этой системой уравнений.
“Что вы делаете со мной!” Как подводили под расстрел. Документы о жизни и гибели Владимира Николаевича Кашина. Составление, вступительная статья, примечания Р. Ш. Ганелина. — СПб.: Нестор-История, 2006.
Этот Кашин жил да был и занимался историей русской крестьянской промышленности XVIII и первой половины XIX века — до 11 марта 1937 года. А в этот день допустил роковую политическую ошибку. Верней, сразу четыре ошибки. Или пять, посчитайте сами.
Будучи спрошен одним студентом на семинаре в университете: если Петр I действовал в интересах дворянского класса, отчего же тогда дворянство на него роптало? — профессор Кашин, проговорив что-то вроде: класс не всегда, не сразу и не весь осознает свои интересы достаточно отчетливо, — не закрыл тотчас рот (раз!), а добавил, что вот, к примеру, “рабочий класс — сознательный, он даже строил социализм, будучи голодным” (два!). Студент (некто Ванцевич, староста аспирантской группы) страшно удивился, и Кашин — “думая, что Ванцевич его не понял, обратился к другим примерам: └О крестьянстве; разве за Сталиным шло все крестьянство (в годы гражданской войны)? Если это сказать, то это будет чепуха””.
Счет уже ноль — три не в его пользу, однако профессор еще распространился насчет гражданской войны (в которой, между прочим, участвовал на стороне красных) и пришел в такое бесшабашное возбуждение, что позволил себе назвать товарища Сталина “организатором рабочего класса”.
— И только? — спросил, как бы не веря своим ушам, студент Соловьев.
— Вот все дело в этом “только”, — угрюмо заключил студент Грациани (а может быть — Мурачев). Семинар окончился, и молодые негодяи пошли оформлять донос. Поскольку проявили свою научную пытливость по заданию НКВД — чего Кашин с ходу не сообразил. И это была главная — если угодно, пятая и практически последняя — его ошибка.
(Четвертая — вероятно, вы угадали, — что употребил неправильный титул; полагалось: “организатор и вождь”, а еще лучше: “вождь, организатор и вдохновитель”.)
Положим, НКВД-то в данном случае все эти тонкости были безразличны, и после ареста никто ни о чем таком Кашина не расспрашивал. Участь его была решена, вероятно, недели за две до этого самого семинара: он представлял собой типичного недобитка — в 1933-м году уже привлекался по 58 статье, уже и вину какую-то признал (участие в контрреволюционной организации “Путь Ленина”), но тогда был почему-то отпущен, а теперь, значит, кончик веревочки нашелся, вот и все.
Однако следовало соблюсти приличия (до Большого террора оставалось еще полгода). Приличия же на тот момент требовали плодотворного контакта с трудовым коллективом, внутри которого укрывался обреченный. В случае Кашина — с научной общественностью. Чтобы, значит, научная общественность еще прежде, чем гр-на Кашина возьмут, решила, что он недостоин носить высокое звание советского ученого.
Причем чтобы решила сама, с открытой душой и не жалея совести.
А не так как делалось впоследствии: дескать, поступила информация из
органов, прошу проголосовать за исключение, кто за? Нет, — а пускай доктора наук и академики на общем
собрании Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ЛОИИ) самостоятельно разоблачат своего товарища как замаскированного врага. И пускай считается, что сигнал им пущен не сверху, а снизу — вот от группы студентов.
И такое собрание состоялось
21 марта. И в архиве ЛОИИ (теперь это Санкт-Петербургский институт истории РАН) сохранилась его стенограмма. И сотрудник этого института доктор исторических наук Р. Ш. Ганелин ее нашел. И был потрясен: стенограмма пестрела именами людей, которых он знал, уважал. У которых он учился (поступив в Ленинградский университет в 1945 году). С которыми вместе работал. Иных, наверное, даже любил.
“Само пребывание в одном с ними коллективе было школой. Повседневное общение с этими людьми, оброненные ими походя замечания запомнились на всю жизнь. Необыкновенная ученость, высочайший профес- сионализм, свойственный русским историкам-исследователям начала XX в., заключавшийся в особенной тонкости интерпретации источника как документального памятника своего времени, выделяли этих людей из общего ряда. Все это оказывалось у них как носителей истинной академической традиции органично связанным с подлинной интеллигентностью натуры, необыкновенной расположенностью к окружающим. В отношении к ним моем и моих ровесников-коллег был и до сих пор сохраняется элемент преклонения”.
И вот все эти блестящие авторитеты битых два часа подряд несут ко-сноязычную, тягостную, постыдную ерунду, после чего принимают резолюцию, подразумевающую расстрельный приговор неизвестно за что. И все записано слово в слово.
Читать этот документ тяжело, цитировать бессмысленно. Как люди в страхе гадки! — воскликнуто давно, а ничего другого вроде и не скажешь.
Никто и не скажет — кроме историка высочайшей квалификации, полностью овладевшего техникой “интерпретации источника как документального памятника своего времени”. Кроме мыслителя, поднявшегося над соблазном смотреть на людей свысока. Кроме страдающего друга.
“Первым моим побуждением было больше не прикасаться к этому архив-ному делу и никому больше никогда ничего не рассказывать. Но затем я представил себе, что оно попадет (а это теперь, пожалуй, уже неизбежно) в руки такого исследователя, для которого все эти люди будут не живыми образами, а персонажами из историо-графических работ, авторами ушедших в прошлое исследований. Без тех реалий времени, которые далеко не всегда отражаются в источниках или исследованиях, трагедия, участниками которой по принуждению или непониманию они стали, не будет по-человечески понятна современному исследователю, и судить их (и о них) он будет со справедливой и абстрактной строгостью. И тогда я решил, что должен сам опубликовать материалы этого собрания и попытаться в меру сил описать страшный гнет, испытывавшийся этими людьми: ведь некоторые из них мне незабываемо дороги, и все — небезразличны. Их речи на собрании я могу сопоставить с тем, какими я знал этих людей, и со сведениями, известными мне от старших современников. Еще могу, хотя скоро сделать это будет некому…”
Сделано, исполнено. И перед на-ми — образчик настолько профессионального разбора обстоятельств и продиктованных ими мотивов поведения, что, полагаю, каждый из смертных желал бы, чтобы о нем на последнем и страшном суде был сделан такой же доклад.
Не извиняющий (какие уж тут оправдания!), не обвиняющий, — просто точный, предельно тщательный, ничего больше. Это очень много: наше ли дело — справедливость? но приблизительной она не бывает.
Такие книги вносят надежду и в земную жизнь. Появись их, допустим, хоть несколько тысяч да прочитай их десяток-другой миллионов людей, — новому Сталину, пожалуй, нечего было бы здесь ловить.