Публикация и вступительная заметка С. А. Лурье. Примечания Е. Ц. Чуковской
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2007
Переписка эта началась в середине 1920-х годов, кончилась летом 1987 года. Хранится она в архиве Елены Цезаревны Чуковской, которую от всего сердца благодарю за неоценимую помощь в подготовке публикации. Также выражаю искреннюю благодарность Жозефине Оскаровне Хавкиной.
Представляемые фрагменты почти не нуждаются в пояснениях. Голоса слышны, характеры видны, обстоятельства, когда не страшны, — грустны, а надежды тщетны.
Действующие лица чуть ли не все знакомые.
Что же до главных героев — оба страдают одинаковой, непобедимой, неизлечимой болезнью: аллергией на фальшь. Тексты их, как и они сами, — беззащитно прозрачны во всю глубину.
Непонятно (и, в общем, удивляло их самих) только одно: как это получилось, что они — с таким диагнозом — не погибли? Оба старались воспользоваться этой загадочной случайностью — работали как одержимые, чтобы успеть высказать правду, какая у них была, — заготовить как можно больше правды впрок.
Они успели.
С. Л.
1. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
18 июня 1944. Ленинград
Дорогой Алексей Иванович. Сижу за Вашим столом в Вашей комнате и пишу Вам письмо — увы! не с Вашим талантом. А между тем талант сейчас мне крайне необходим, потому что Ленинград вызывает множество мыслей и, главное, чувств, не поддающихся выражению.
Но главное мое чувство — это обретенный покой. Приехав и оставив вещи у Ваших, я пошла в Летний Сад и минут 20 сидела там на скамье. И я поняла, что круг моей жизни, насильственно порванный три года назад, снова сомкнулся, я снова стала самой собой, я дома, наконец, — и это все равно, что дома у меня нет. Город этот мой, и никто не может сделать его не моим, как никто не может сделать, чтобы Люша1 была не моя. Это чувство покоя настолько сильно во мне сейчас, что вопросы квартиры и пр. перестали меня волновать, утратили власть надо мною. Самое страшное я уже пережила: приехала в Ленинград, приняла мои улицы, мою реку. Я буду здесь жить, а когда это случится — это, в сущности, почти все равно. Такое чувство обреченности, веры и нелюбопытства к подробностям осуществления бывают в любви и называются счастьем. На разных квартирах или на одной, завтра или послезавтра — все равно, мы вместе.
Что сказать о самом городе? Тут я оставляю всякие попытки. Но меня интересует вопрос, какую роль в его несокрушимости сыграла его красота. Думаю — огромную.
Живу у Ваших родных. Даже прописалась — на 3 недели. Тут для меня идеально тихо, я сплю и потому здорова. Ваши родные встретили меня с удивительной нежностью. Я очень стараюсь их не стеснять, п<отому> ч<то> им и без меня трудновато. Александра Ивановна настоящий герой, без ложного ленингр<адского> пафоса. Чего только не делают эти руки! Я смотрю на нее и завидую и удивляюсь и преклоняюсь. Она хочет Вам писать, но мучается тем, что Ал<ександра> Вас<ильевна> еще не в больнице.2 Для того предпринимается все возможное. Очень может быть, что это состоится завтра.
Когда просыпаешься в Вашей комнате — первое впечатление, что проснулся на юге, п. ч. по стене бродят пятна света, проникающие сквозь ставни — как там. Но температура, прямо скажем, не та. Как выжили Вы тут зимой?
Мои дела в Союзе таковы: по секции я прошла (в мае 1941), а в президиуме мой вопрос не стоял. Итак — надо продолжать пробиваться в Москве, увы!
Поклонитесь, пожалуйста Т<амаре> Гр<игорьевне> и Ал<ександре> Иос<ифовне>3. Напишу им на днях, когда что-нибудь у меня выяснится. Ал<ександра> Ив<авновна> начала заниматься на курсах и этим довольна. Ал<ександра> Вас<ильевна> трогательно добра и приветлива, хотя и слабенькая она. Она Вам пишет сама.
Жму руку и благодарю. Л.
1 Люша — Елена Цезаревна Чуковская, дочь Л. К. Чуковской.
2 Алексадра Ивановна — сестра А. И. Пантелеева. Александра Васильевна — его мать.
3 Тамара Григорьевна — Габбе, драматург и фольклорист. Александра Иосифовна — Любарская, редактор, переводчик.
2. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
7 июля 1944. Москва
Дорогая Лидия Корнеевна!
У Вас есть основания сетовать на меня: я не ответил вовремя на Ваше письмо и на телеграмму.
Но молчал я лишь потому, что ничего веселого не мог сообщить по вопросу, Вас интересующему. Да и сейчас, к сожалению, я ничем еще не могу Вас порадовать.
Бьемся мы головами в стену совершенно непробиваемую.
Я трижды путешествовал в Союз, прежде чем добился аудиенции у секретарши второго секретаря президиума, т. е. у Кашинцевой. В каком тоне шел у нас разговор — писать не буду, но в результате я выснил, что в упомянутой стене и крохотной промятины не видать, т. е. что дело лежит под сукном и покрывается пылью.
Увы! Как Вы знаете, моя голова лаврами не увенчана и мощным тараном служить не может.
Деятельность моя поэтому выражается гл<авным> образом в поисках таких таранов. Я дважды говорил с Маршаком…
По правде сказать, ему сейчас трудно действовать, т. к. отношения у него с Поликарповым1 и прочими деятелями “нового режима” — неважные. Вся надежда на Михалкова. С ним С<амуил> Я<ковлевич> должен был сегодня говорить. Кроме того, обещали звонить Михалкову Тамара Гр<игорьевна> и Халтурин2 (с которым я, м<ежду> прочим, поссорился и, кажется, серьезно).
Беда еще в том, что Соболев — председатель приемочной комиссии — в Киеве, на пленуме Украинского ССП. Но ведь в конце концов дело решается не им, а Поликарповым и пр<очими> тузами.
На них и будем давить. Как только что-нибудь выдавим — сразу телеграфирую Вам. <…>
Сердечный привет
Ваш Пантелеев
Передайте, пожалуйста, привет Александре Иосифовне: обещала она писать — и не написала.
1 Дмитрий Алексеевич Поликарпов, один из секретарей правления СП СССР; в 1955—1965 гг. заведующий отделом культуры ЦК КПСС.
2 Иван Игнатьевич Халтурин — специалист по детской литературе, друг Л. К. Чуковской.
3. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
10 июля 1944. Ленинград
Дорогой Алексей Иванович. 10 раз на день хочется послать Вам телеграмму, чтобы Вы прекратили все проклятое дело. Мало мне моего унижения, надо еще чтобы Вы обречены были на свидания с людьми, видеть которых Вы совсем не имеете аппетита. Но как припомнишь, для чего мне это нужно, — так и сжимаешь зубы. Да и надоело мне всегда быть выселенной, обворованной и одураченной. Хочется наконец самой кого-нибудь обворовать.1
Я скоро приеду. Я приеду ни с чем, п. ч. я отказалась от ордера на новые комнаты и решила биться за возвращение старых. Это можно — если иметь терпение. По новейшему закону это можно. Я приеду в Москву, чтобы вооружиться — не только терпением, но и письмами от папы — и — хотелось бы — членством в Союзе. Если бы сейчас, сегодня, я была членом Союза — дело мое было бы беспроигрышное и я уже въехала бы домой. Мне так хочется самой — так вдруг захотелось. Я раньше думала, что те стены мне тяжелы и грустны — нет, я хочу туда и никуда больше. Мне хочется расставить вещи, вытереть пыль и уложить Люшу спать в ее кроватке… Предстоит теперь поездка в Мо-скву, потом новая командировка, поездка сюда, жилотдел, прокурор, суд. Мне надо его выиграть. <…>
Лидия Чуковская
1 По возвращении из эвакуации в Ленинград Л. К. Чуковская была лишена возможности поселиться в своей квартире, которая была незаконно занята.
4. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
9 июля 1947. Москва
Дорогой Алексей Иванович. Получив Ваше письмо, очень меня встревожившее, я не стала отвечать Вам сразу, как мне хотелось, п. ч. меня не покидала надежда, что я вот-вот выберусь на свет из того мрака, в котором пребываю сейчас. Но дела мои плохи — и, видно, надолго — и потому пишу Вам попросту, с откровенным унынием, уже не дожидаясь светлого часа. С того дня, как я ушла из “Нового Мира”, я не заработала ни одной копейки (а с тех пор уже миновало 2 1/2 месяца); живу в долг; денег не только нет, но их ниоткуда и не следует. Каждый день, вместо того, чтобы отдыхать, чего мне до смерти хочется, или вместо того, чтобы работать над Герценом, что мне до смерти необходимо — я бегаю по жаре в Детгиз, в Мол<одую> Гв<ардию>, в Огонек, в Ист<орию> Отеч<ественной> Войны, в Сов<етскую> Женщину, в Лит<ературное> Наследство — и все напрасно, и нигде ничего не выходит. А между тем мне необходимо отдохнуть — хотя бы дней 10 — и необходимо съездить в августе в Л<енинград>, что я клятвенно обещала Люше.
В довершение неприятностей — моя статья о Вас, которую мне очень хотелось увидеть напечатанной, — не пойдет в “Новом Мире”. И не из-за Вас вовсе, а исключительно из-за меня. Когда я представила ее туда, мне позвонил зав. библиогр. отделом — Яковлев со множеством комплиментов. И блестяще, и точно, и живо, и увлекательно, и назидательно, и что хотите… А потом оказалось, что Кривицкий1 сделал Яковлеву выговор и вынул статью из набора, произнеся: “пока я редактор “Н<ового> М<ира>” — Чуковская здесь печататься не будет”. Безо всякого оттенка благородства, все очень прямо и ясно… А что же джентльмен К<онстантин> М<ихайлович> С<имонов>?2 А ничего.
Миклуха3 вышел. У меня было два экземпляра. Один я подарила К<орнею> И<вановичу>, другой — Ване4, чье мнение мне очень дорого. И Ване книга не понравилась. Я думаю, что он прав — она действительно какая-то вымученная, без игры, без полета. И это тоже меня огорчило.
Вот, милый друг, каковы дела. Если бы не острая боль в глазу от каждой набегающей слезы — я бы, наверное, сидела и ревела, — тем более, что я одна в пустой квартире и можно наконец плакать без помехи, со всеми удобствами. Но вот не плачу, а вмеcто этого пишу Вам, чего бы, разумеется, отнюдь не следовало делать… А впрочем, почему не следовало? Если мы не будем плакать друг другу в жилетку, то… что же нам тогда останется? Ах, я знаю, это не мужественно, не бодро, не стойко. Но я же не гвоздь и не балка, а всего только человек. <…>
Обнимаю Вас. <…>
Ваша Л. Ч.
1 Александр Юльевич Кривицкий — зам. главного редактора “Нового Мира”.
2 Константин Михайлович Симонов в то время был в “Новом Мире” главным редактором.
3 Н. Н. Миклухо-Маклай. Путешествия // Вступительная статья, редакция текста и примечания Л. К. Чуковской. М., 1947.
4 Ваня — И. И. Халтурин (см. прим. 2 к письму №2).
5. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
3 декабря 1957. Москва1
<…> Я приехала в Москву в самый день юбилея С<амуила> Я<ковлевича>2, но приехала распростуженная <…> и потому не пошла. По сведениям участников и очевидцев, вечер прошел с подъемом. К<орней> И<ванович> сказал мне: это был настоящий праздник детской литературы. Но, говорят, бедняга юбиляр вы-глядел совсем больным. Сегодня утром я позвонила ему, ожидая услышать больной, утомленный голос, и — представьте! — вдруг услыхала голос С. Я. двадцатипятилетней давности: энергичный, бодрый. “Жаль, что Вы не были, Лидочка”, — сказал он мне. — “Вы бы от Чевычелова услышали, какие мы все хорошие; а Юр. Н. Либединский, который когда-то кричал, что я испортил его рукопись, поцеловал мне руку”.3
– Ну, — сказала я, — надеюсь, было что-нибудь и более приятное. Я рада, что этого я не видала. <…>
Повесть я в самом деле кончила (я ее пишу недельки по две в год с 49 г.)4, но, кончив, сильно усумнилась в ее достоинствах. Уж очень по-женски, уж очень “кишки и нервы наружу”. Моя первая5 была сдержанная, не о себе и не от себя, а эта — в форме дневника — очень уж открытая. Вам я ее покажу (когда она окажется в удобочитаемом виде), но, показывая, буду чувствовать себя неловко. И однако, должна признаться, что никогда я не испытываю такого захватывающего, жадного чувства, как когда пишу “беллетристику”. Не статьи, а именно это.
Сейчас еду навещать Анну Андреевну, у которой за короткий период второй сильный сердечный приступ. <…>
Ваша Л. Ч.
1 Датируется по почтовому штемпелю — в дате у автора описка.
2 С. Я. Маршак — см. примеч. к № 1.
3 Дмитрий Иванович Чевычелов — известный в Ленинграде “политредактор”. Юрий Николаевич Либединский — прозаик.
4 Речь идет о повести “Спуск под воду” (опубликована в 1990 г.).
5 Первая — “Софья Петровна”.
6. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
16 января 1958. Москва
Дорогой Алексей Иванович.
Какие у Вас сейчас, наверное, трудные дни.
Я Евгения Львовича больным никогда не видала. Я помню и буду его помнить всегда молодым, желтоглазым, веселым, тихо и метко острящим — даже не острящим, а источающим юмор. Он был так похож на свои пьесы: такой же добрый и острый.1 <…>
Сегодня я получила корректуру того куска моей статьи, который идет в “Вопросах литературы” (“Республика”, “Повесть о фонаре”, “Часовой”, “Одногодки”, “Солн<ечное> вещество”2). Я прочитала верстку, сдала ее. “Все?” — Все!.. А вечером звонок по телефону из редакции по поручению А. Г. Дементьева3. Он спрашивает: чем я могу объяснить, что в Библиотеке Инст<итута> Мир<овой> Лит<ературы> не выдают на дом “Респ<ублику> Шкид”? И далее поразительно (!): не надо ли на этом основании вставить несколько критических слов по адресу Белыха4?
Я сказала, что поведение Библ<иотеки> можно объяснить только ее неосведомленностью; что же касается критич. фраз по адресу Белыха — то из подобных соображений я не имею обыкновения вставлять их…
Что — восстановлен уже Белых в Союзе? И — как Вы думаете: почему известие о его реабилитации еще не дошло до всех библиотек?
Я бы с гораздо большим удовольствием вставила несколько фраз совсем на другую тему…
Но литература продолжается, дорогой друг, и, несмотря на смерти и спецфонды, необходимо, по мере оставшихся сил, служить прогрессу. <…>
Жму Вашу руку и жду письма.
Ваша Л. Ч.
1 Евгений Львович — Шварц; умер в Ленинграде 15 января 1958 г.
2 Произведения Л. Пантелеева.
3 Александр Григорьевич Дементьев — критик и литературовед, гл. редактор журнала “Вопросы литературы”.
4 Григорий Георгиевич Белых — прозаик, совместно с Л. Пантелеевым написал ставшую широко известной книгу “Республика Шкид”. В 1936 г. репрессирован, в 1938 г. расстрелян.
7. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
22 января 1958. Ленинград
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я не написал Вам вчера о Грише Белых. Почему сведения о его реабилитации не дошли до библиотек — не знаю. Не думаю, чтобы вообще это практиковалось. Кто этим будет заниматься? Суд, прокуратура, союз писателей? Или родственники и друзья покойного? Вероятно, об этом (т. е. о реабилитации) узнают только тогда, когда выходит книга или появляется сообщение о создании какой-нибудь книжки. Книги Белых пока стоят лишь в планах Детгиза (с “Р<еспубликой> Шкид” тянут, “Дом веселых нищих” собираются выпустить в 40-летие комсомола, просили меня написать предисловие).
Восстановили ли Г<ригория> Г<еоргиевича> в правах члена СП — тоже не могу сказать. Соответствующее заявление я подал еще в прошлом году, недавно с таким же заявлением обратилась в ЛО СП дочь Белых — Таня. В Союзе я давно не был, хвораю, боюсь, что заявления еще не разбирались: некому было следить и подталкивать.
Посылаю Вам копию письма, полученного мною в прошлом году из Прокуратуры РСФСР. М<ожет> б<ыть>, оно Вам пригодится. Если Дементьеву незаверенная копия покажется документом недостаточно убедительным — он может позвонить в Прокуратуру или в Московск<ий> Дом детск<ой> книги, который в свое время (в связи с подготовкой библиографического словаря детск<их> писателей) Прокуратуру уже запрашивал.
Евгений Львович не всегда и не со всеми был добрым. Последние слова его:
— Софронов — подлец.
Впрочем, не самые последние. Через минуту он сказал:
— Г<…>…
По-видимому, ту же характеристику он относил и к этому малоприятному человеку.
Потом он сказал:
— Одиннадцать… Тридцать семь…
Потом:
— Мне осталось сорок две…
После чего началась агония. Те, кто был при этом, уверяют, что умер Е<вгений> Л<ьвович> ровно через 42 минуты. <…>
А Евг<ений> Львович в гробу казался моложе и живее, чем в жизни. Он очень быстро дряхлел, болезнь не давала ему передышки, все мы давно уже поняли, что он умирает. Но сейчас, когда он лежит под снегом на Богословском кладбище, он вспоминается нам, как и тем, кто давно его не видел, молодым, здоровым и веселым. <…>
Л. Пантелеев
8. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
4 июня 1958. Москва
Дорогой Алексей Иванович. С отвратительным цинизмом откровенно начинаю с просьбы. Я сейчас по уши влезла в свою книгу о редакторе. В ней будет восемь глав. Одна — последняя — будет об С. Я. Мне необходим материал — воспоминания писателей, которые когда-либо работали с ним. Ваши — в первую очередь. Хотя бы самые краткие, сухие, деловитые. Кое-что Вы рассказали Сарнову1 (или записали для него?). Он показал мне. А чем я хуже его? (Кстати, он весьма талантливый малый, см. “Вопросы литературы”, № 1, статья о сюжете.) Нет, м. б., я и хуже, но дело ведь не во мне, а в деле. Оно же очень важно, мне кажется.
Теперь о моем злосчастном произведении2. В нем была одна глава — в черновике, — в которой героиня понимала, осознавала закономерность падения героя — и жалела его. Ничего не произносила, они расставались, как прежде, но она писала о том, что вина его — ложь — понятна, обусловлена. Потом я эту главу убрала, полагая, что относительно героя и без того все ясно. Теперь я решила ее написать заново.
Но кроме этого пункта, я ни в чем не согласна с Вами, дорогой друг. Вам несимпатична героиня? Мне тоже. Но ведь речь идет об искалеченных душах — это тоже искалеченная душа. На свой манер — на очень распространенный манер, кстати. Вы пишете, что она дурно относится к людям. Из чего это видно? Она всегда готова помочь им. Она не относится к людям дурно, а мучительно чувствует свою чуждость, одинокость среди них, — и это — после пережитого ею — так же закономерно, как и падение героя в ложь. Пусть людей, столь же мучающихся одиночеством, как она, — много — в те годы они редко открывались друг другу, хоть и тянулись к братству, искали его. Но этого ощущения пустынности, отдельности — кругом чужие — нет, я его не отдам, п. ч. это правда, и правда неличная.
Как сказано у одного поэта:
И не в тюрьме, и не в больнице,
На воле, на своих ногах…
Но дурно естся, трудно спится,
Не покидает душу страх.
Душа, его одолевая,
Как Зоя по снегу идет,
Своих тихонько призывая.
Но пуст холодный небосвод.3
Чуждо в поезде, чуждо в гостиной, чуждо за столом, в общем говоре; где-то есть старый друг (“одни мы с тобой понимальщики остались”) — да он далеко. И вовсе не одни, их много — понимальщиков, — а казалось тогда: никого.
<…>
Ваша Л. Ч.
1 Бенедикт Михайлович Сарнов — литературный критик.
2 Речь идет о повести “Спуск под воду”.
3 Автор этих стихов — сама Л. К. Чуковская. См. в кн.: Лидия Чуковская. Стихотворения. М., 1992, с. 59.
9. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
7 августа 1959. Разлив
<…> 22 июля, в годовщину смерти М. М. Зощенко мы ездили на кладбище: Александра Ивановна, Элико, я, Маша1 и 7-летний мальчик, гостящий у Ал<ександры> Ив<ановны>.
С горечью вспоминается мне эта прогулка.
Я почему-то считал, что на могиле в этот день будет много народа, и не знал, как поступить с ребятами, — не будут ли они шуметь, прилично ли это, не оставить ли их где-нибудь в отдалении.
Напрасны были мои опасения.
Могилу мы отыскали с трудом. Впрочем, это никакая даже не могила. Как в прошлом году засыпали яму и свалили на нее цветы и венки, так все и лежит нетронутым в течение года. Не только памятника, надгробной плиты или простой дощечки с именем покойного нет. Даже холмика могильного нет. Пройдет год, и не найти будет могилы, сгниют венки и ленты, смоют их дожди, заметет песок…
И жутко, и странно. Ведь остались жена, сын, любящий внук. И женщина, которая любила его.
Лидочка, милая, отзовитесь. <…>
Ваш Л. Пантелеев
1 Элико Семеновна — жена А. И. Пантелеева. Маша — их дочь.
10. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
12 мая 1960. Переделкино
Дорогой Алексей Иванович.
<…> Сейчас я в Переделкине. Сейчас — впервые в этом году — сижу на лавочке в лесу.
Гложет меня тревога: у Бориса Леонидовича инфаркт и, говорят, “хуже, чем был у Олеши”. А Олеша скончался третьего дня. А сказал это проф. Фогельсон, который лечил О<лешу> и лечит Б. Л.
Вчера приезжала ко мне сюда А<нна> А<ндреевна>, и мы вместе зашли к Б. Л. Не к нему, конечно, а к его близким. Сказали: “сегодня ему лучше”.
У Олеши был организм очень истрепанный, а Б. Л. — здоровяк. Но ведь у Б. Л. это уже второй инфаркт. <…>
С<амуил> Я<ковлевич> говорил мне, что написал Вам большое письмо. На днях я была у него и читала ему вслух предисловие. Оно стало лучше. Оно совершенно готово, нужно только переписать на машинке и послать. И вот тут-то и начнется, я боюсь, болезненная медлительность. Если предисловие еще дня 2—3 не прибудет в Ленинград, советую Вам просить изд-ство позвонить или телеграфировать С. Я.
О Вас С. Я. говорит с нежностью, но огорчен Вашей фразой, что теперешние ваши отношения хуже, чем были 30 лет назад.
Конечно, он труден, мне ли не знать. Но Вас он действительно любит, а это главное. <…>
Перечитываю свой дневник, выбираю странички о Т<амаре> Г<ригорьевне>1. Вот это мне по душе.
Так часто говорят: “не верится, что ее уже нет с нами”. А я в самом деле не верю, и близко чувствую ее от себя. Слышу голос, вижу улыбку и руки. <…>
Л. Ч.
1 Т. Г. Габбе (см. прим. 3 к письму №1).
11. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
5 февраля 1962. Москва
<…> Из “Нового мира” мне вернули “Софью Петровну”, и редакция о мнении Твардовского бормотала нечто невнятное. Мне стороной стало случайно известно, что он написал о “Софье” целую страницу. Я потребовала прочитать и переписала. Это очень брезгливо. Автор, мол, взялся не за свое дело, люди не живые, читать “это литературное сочинение на острую тему” — скучно. Героев не жаль и т. д. Кроме того — нет общенародного фона, показан лишь обывательский мирок. Героиня из бывших и не понимает, что к чему и отчего.
Я, конечно, своей вещи не судья. Но я еще не встречала человека, которому ее было бы скучно читать. Общенародный фон? Мне кажется, очереди возле тюрьмы — это было в 37—38 гг. вполне общенародно. Героиня и вправду не понимает, что к чему и отчего, но пониманием причин в данном случае не может пока похвалиться никто. <…>
Ваша Л. Ч.
12. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
17 мая 1962. Переделкино
Дорогой Алексей Иванович. Простите, что на милое Ваше письмо отвечаю открыткой. Но я в очередной суете: послезавтра К<орней> И<ванович> летит в Лондон, возбужден, перестал спать, простужен — пишет ночами свои лекции — и кругом него вихрь нервов, телефонов, врачей, корреспондентов. Марина1, которая едет с ним, укладывает чемодан; Люша читает ему вслух; Клара2 пишет на машинке — а я — я не делаю ничего, но устаю за всех.
В крымскую весну я влюбилась, однако горки и лестницы мне не очень под силу. Шуре3, судя по письмам, сейчас немного полегче. Мне очень по душе Ваша Л. А. Промет4; но с кем я подружилась навеки — это с Татой Рахмановой и ее подругой Азой5. Удивительно милые существа — обе! — милые, тонкие, умные, добрые. От их светлых лиц на душе светлее. <…>
Ваша Л. Ч.
1 Марина Николаевна Чуковская — внучка К. И. Чуковского.
2 Клара Израилевна Лозовская — секретарь К. И. Чуковского.
3 А. И. Любарская (см. прим. 3 к письму № 1).
4 Лилли Александровна Промет — эстонская писательница.
5 Наталья Леонидовна Рахманова и Аза Александровна Ставиская — ленинградские переводчицы.
13. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
26 декабря 1962. Ленинград
Дорогая Лидочка.
Рад был Вашему письму, порадовались — и позавидовали — Вашей бодрости, энергии.
Как хорошо, что “С<офья> П<етровна>” пробила наконец дорогу к читателю! Книга-то ведь все-таки выйдет? Может быть, немножко и подержат ее, помурыжат, но все-таки она будет, мы ее увидим, будем держать в руках!1 <…>
Работается туго. Все время отвлекаюсь от главного — ради хлеба насущного и скорого. Пишу диафильмы, рецензии и тому подобное. <…>
Ваш Л. Пантелеев
1 Повесть Л. К. Чуковской “Софья Петровна” на родине была опубликована лишь в 1988 г.
14. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
22 марта 1963. Москва
Дорогой Алексей Иванович. <…>
Насчет Анны Андреевны. Вы тягостно поражены ее видом — а мне как раз казалось, что она в последнее время бодрее и физически и душевно. Однако я не судья, п. ч. я в Москве ее часто вижу, в неделю раза два. Она вела здесь “бедуинский образ жизни” — кочевала по друзьям — и при всей сложности этого кочевья все-таки, мне кажется, ей это легче, чем ленинградская оседлая, но неустроенная жизнь.
Слушаете ли Вы ее стихи? Теперешние — и — тридцатых годов?
Поклонитесь ей. Она ведь очень плохо переносит поезд, переезд. М. б., потому она в первые дни была плохая, а теперь на воздухе немного отошла. <…>
Большой отрадой был для меня в Переделкине целый месяц Паустовский. Человек обворожительный, словно с волшебной дудочкой в кармане. Но тоже болен: астма постоянная, и не так давно был инфаркт.
Еще одна отрада — Фрида1. Но с нею видимся не часто, п. ч. она сверх-занята. Статьи, книги, <…> депутатство, тысячи хлопот. И во всем этом я любуюсь ею — так она всегда сильна и добра. Но здоровье и ей изменяет.
У меня на душе невесело, п. ч. Герцена мне не поднять. Семь месяцев не пишу, а читаю Белинского.
К “Софье” сделана обложка. Я ее держала в руках. Но в набор книга еще не пошла, и когда пойдет и пойдет ли вообще — кто знает? А хотелось бы дожить.
Выяснять сейчас по этому поводу что-нибудь бессмысленно, п. ч. ведь она в плане 64 г. Вот я и молчу. И они молчат. М. б., лучше, чтобы именно сейчас они ее не перечитывали.
На днях я должна получить верстку 2 изд<ания> “Лаборатории”2.
Очень хотела бы послать Вам № 4 сборника “Редактор и книга” — но увы! Он вышел в Ленинграде и сюда еще не пришел. А там есть кое-что интересное.
<…>
Ваша Л. Ч.
1 Фрида Абрамовна Вигдорова — журналист, друг семьи Чуковских.
2 Книга Л. К. Чуковской “В лаборатории редактора”.
15. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
20 декабря 1963. Москва
Дорогой Алексей Иванович.
<…> За эти 3 недели я сотворила множество дел, “выбегала”, как говорила когда-то Сусанна1, все справки для пенсии, подала их, добыла все медицинские справки, необходимые для лечения глаз в Инст<итуте> Гельмгольца, закончила исследования, необходимые для рецепта на телескопические очки, добилась отсрочки по договору на “Былое и Думы” — до 1 марта.
Теперь надо работать и работать, а у меня заранее сжимается сердце от того, что не дадут.
А еще сильнее сжимается оно от дела Бродского. С тех пор, как я прочла статью в “Вечернем Ленинграде”, — нет мне покоя, я не могу жить с сознанием, что юношу этого ждет гибель. Мы здесь пытаемся сделать все возможное и невозможное; я и Ф<рида> обратились в ЦК; Ф<рида> собирается ехать на суд; А. А. просила вступиться Шостаковича и Суркова — не знаю, что из этого выйдет, а только давно меня ничто не поражало так, как это черное дело.
“Я, старый человек, огрызок сердца…” — написано где-то в прозе О. Э.2 Мой огрызок уже больше не может этого. <…>
Ваша Л. Ч.
<…>
1 Сусанна Михайловна Георгиевская — прозаик.
2 Неточная цитата. См.: О. Мандельштам. Четвертая проза. Гл. 15: “Я — стареющий человек — огрызком сердца чешу господских собак…”.
16. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
10 октября 1965. Москва
Дорогой Алексей Иванович. Так я рада снова получить от Вас письмо. <…>
Очень сочувствую Вашим боям с режиссером. Вот что сокращает нам всем жизнь — эти бои. Ничего более выматывающего, более терзающего я не знаю. И в кино, конечно, еще труднее, чем в редакции. А тут такая дорогая, заветная вещь как “Республика”!
Кстати: на днях А<нна> А<ндреевна> подарила мне свою книгу. Очень красивая книга: формат, супер, фотография, шрифт — все отлично. И хотя многое выброшено из того, что было вставлено ею и мною (я работала с ней вместе над составлением этой книги) все-таки это — самая полная Ахм<атова> изо всех, когда-либо выходивших. (Хотя и без “Реквиема”, без полной “Поэмы”.) Но вот что гадостно: у нее есть стихи памяти Б<ориса >Л<еонидови>ча, написанные через 2—3 дня после его смерти. Ей предложили вместо “Памяти П<астерна>ка” назвать их “Памяти поэта”. Она согласилась… И что же? Когда книга вышла, оказалось, что там поставлен нарочно 57 г., вместо 60! Чтоб не догадались — чьей памяти, какого поэта!
От одного этого может разорваться сердце.
Мелкие, грязные люди.
Иосиф возвращен. 4 сентября состоялось решение, 25-го он постучал в мою дверь. (А Фриды — нет!1)
Теперь он в Л-де, и я жду известий о прописке. <…>
Ваша Л. Ч.
1 Ф. А. Вигдорова умерла в августе 1965 г.
17. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
14 июня 1966. [Высу]
Дорогая Лидочка!
Вчера или третьего дня писал Вам, наговорил с три короба о своих рукописях, а главного — о Вашей рукописи — не сказал. А я вот о чем хотел. Меня огорчило, что Вы не согласились печатать в Детгизе предисловие к Мильчику1 в том компромиссном виде, какой предложил вам Морозов2. Когда нельзя применять стратегические силы, действуют тактические. Вы же, надеюсь, понимаете, что всякое другое предисловие, написанное равнодушной и послушной рукой, загубит эту книгу…
Не знаю, не поздно ли я подаю свой совет, но если не поздно — прошу Вас: согласитесь на компромисс. Это не ПОЛУПРАВДА, а не вся правда. Следовательно, все-таки правда, а не ложь и не полное умолчание.
Целую Вашу руку, желаю хорошего!
Ваш Л. Пантелеев
1 Исай Исаевич Мильчик — прозаик, автор книги “Степкино детство”. Был репрессирован, в 1938 г. погиб в заключении. После его реабилитации книгу намеревались переиздать, и Л. К. Чуковская написала к ней предисловие.
2 Николай Антонович Морозов — директор Детгиза.
18. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
24 июня 1966. Москва
Дорогой Алексей Иванович. Извините, что не сразу отвечаю на Ваши письма. Всю последнюю неделю у меня высасывали силы и время бесконечные телефонные разговоры, связанные с ахматовской комиссией1. Дела пока никакого, а интриг и неприятностей множество. Вчера Сурков уехал в Л<енингра>д решать дела. Меня звали — я поехать не могла: хотя я уже не лежачая, но еще и не ездящая. Для меня всякая поездка всегда была вроде медицинской операции, а сейчас в особенности. Но, не поехав, я должна была срочно писать всякие заявления и письма и встречаться с товарищами, едущими. Вот причина задержки.
Толку из всего этого не будет никакого, а расстройство большое. Учиться интригам в 60 лет как-то поздно.
Но посмертная катастрофа, происшедшая с А. А., столь ужасна, что ничего не делать тоже нельзя.2
И в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.3
Прочитав Ваше первое письмо, я порадовалась тому, что Элико, Вы и Маша уже на воле, среди зелени, на чистом воздухе. Каникулы. А что у Вас было с сердцем? Сердце — это моя специальность — зачем и Вы занялись “по сердечной части”?
Получив второе письмо, я призадумалась. И письмо от Мих. Ис.4 И письмо от Шуры. И все рассуждают так разумно, последовательно, убедительно.
Наверное, вы все трое правы. Говорю это без лицемерия. Но я не хочу на этом месте ничего смягчать, приглушать, затемнять. Не хочу ни словом, ни звуком участвовать в создании новой лжи, которая мне почему-то мерзее старой. XX и XXII Съезд подарили нам слова: арестован, репрессирован, погиб в заключении, реабилитирован посмертно. Я не хочу уступать их, ни одно. Ни ради чего, ни ради кого. Я хочу писать и говорить формулами XX и XXII Съезда, а не теми, которые кто-то (кто?) требует от нас теперь — в Л<енингра>де, в Детгизе.
Разумна ли такая неуступчивость? Не знаю. Вряд ли. Но я не хочу. Не хочу изо всех сил.
“Тошнит, как от рыбы гнилой”5.
Я писала свое предисловие в самый разгар болезни, потихоньку от Люши и врачей вставая с постели. Мне было трудно сидеть за пюпитром, я валилась на бок. Мне было невозможно читать старую книгу Мильчика, напечатанную мелким шрифтом на желтых страницах.
Но написать было делом чести. Биография Мильчика мне совершенно чужая, чуждая (90-е годы), но я должна была написать — из уважения к его судьбе, к его памяти, к Шуриному прекрасному труду6. Я написала в срок, день в день, без опоздания. Написала, как могла лучше и как могла осторожнее, скромнее.
Для меня все это вместе было пыткой.
И — напрасной. Детгиз прислал мне предисловие обратно. Пусть так. Пусть зря. Пусть лежит в ящике. Трогать я его больше не буду.
Ваша Л. Ч.
Мне одна приятельница купила “Мы знали Шварца”7. Предвкушаю.
1 Комиссия по литературному наследию А. Ахматовой.
2 По-видимому, имеется в виду конфликт между наследниками.
3 Неточная цитата, правильно: “А в никуда…” — из стихотворения Ахматовой “Один идет прямым путем…”.
4 Мих. Ис. — Михаил Исаевич Мильчик, сын И. И. Мильчика.
5 Из стихотворения Б. Пастернака “Кругом семенящейся ватой…”.
6 А. И. Любарская (см. прим. 3 к письму № 1.) была редактором книги И. И. Мильчика.
7 Сборник “Мы знали Евгения Шварца” (Л.; М., 1966).
19. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
11 июля 1966. Высу
Дорогая Лидочка!
Не писал Вам так долго лишь потому, что хотел Вас пощадить. Зная Вашу аккуратность и даже педантизм в переписке, я понимал, что, если Вы сразу же не сядете писать ответ, “задолженность” эта будет висеть на Вас хоть и маленьким, все-таки грузом. <…>
Меня огорчили Ваши строки (туманные, недоговоренные) об Ахматовой. О какой “посмертной катастрофе” Вы пишете? Ведь я ничего не знаю.
Простите, Лидочка, Ваша воля, но я не могу согласиться с Вами, одобрить твердость Вашей позиции в вопросе о Мильчике. Решения съездов нам всем так же дороги, как и Вам. Чтобы они не были окончательно забыты — надо о них напоминать, хотя бы не в полный голос, хотя бы глухо, намеками, иносказательно, как угодно, хотя бы двумя словами: “Невинно пострадал”. <…>
Будьте здоровы, Лидочка!!! <…>
Ваш Л. Пантелеев
Как Вам показалась книга “Мы знали Евг. Шварца”?
20. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
19 июля 1966. Переделкино
Дорогой Алексей Иванович.
Мне раздобыли сборник о Шварце, и я прочла его уже недельки две тому назад. Я нахожу, что, не говоря уж о Ваших великолепных воспоминаниях, весь сборник на очень большой высоте. Ну, конечно, Дымшиц плох (и жаль, что Е<вгений> Л<ьвович> и с ним ходил гулять, и для него острил!); и наш друг Рахтанов, к сожалению, слабоват; но прекрасен Акимов, и даже Кетлинская недурна.1 Николай Корнеевич2 рассказал кое-что интересное, но увы! его старинная нелюбовь к С<амуилу> Я<ковлевичу> заставила его исказить факты в том месте, где он говорит о “Еже” и нашей редакции. (Будто в начале тридцатых годов все крупные писатели покинули редакцию — и даже такая крупная сила, как Груня Левитина3!) Когда он пишет, что якобы у С. Я. руки не доходили до “Ежа”, то под строчками слышится “к счастью, не доходили”… Но все это пустяки; а в общем — образ Шварца глядит со страниц сборника.
Ваши воспоминания я прочитала снова — с тем же интересом, с тою же радостью — и хорошо, что тут они полнее.
Но знаете, что мне осталось неясным? Из сборника я не поняла того, чего не понимала в жизни, была ли в Евг<ении> Л<ьвовиче> — смелость? Я знала его долго, но более издали, чем вблизи; понимала, что он добр, деликатен, мягок; очень чувствовала силу его артистического очарования, его редкостного дара. Но иногда мне казалось, что юмор его был в жизни щитом, некоторой формой душевной уклончивости, способом самоохраны. В его пьесах это не так — ну, а в жизни? Я не знаю. <…>
Л. Ч.
1 Александр Львович Дымшиц — литературовед, критик. Исай Аркадьевич Рахтанов — прозаик. Николай Павлович Акимов — театральный режиссер. Вера Казимировна Кетлинская — прозаик.
2 Николай Корнеевич Чуковский — брат Л. К. Чуковской.
3 Груня Левитина — Генриетта Давидовна Левитина, секретарь редакций журналов “Еж” и “Чиж”.
21. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
6 августа 1966. Высу
Дорогая Лидочка!
<…> Спасибо Вам за доброе слово о моем “Шварце” и за похвальный отзыв о моем сборнике. Мне кажется, Вы напрасно не отметили Малюгина1, который очень хорош. Дымшиц — Хлестаков. Он врет, что “то Евг. Львович ко мне забегал, то я к нему заходил”. Этого не было.
Неточностей, вранья (часто бессознательного, от забывчивости) немало и в других статьях. В книге, посвященной Шварцу, это как-то особенно огорчает: вранье он почитал, кажется, за самый большой грех.
Был ли он СМЕЛ? Не помню, кажется, у Сервантеса я прочел когда-то запомнившуюся мне испанскую поговорку: “Никто не может сказать о себе: └я храбр”, но некоторые могут сказать: └я был храбр””.
Да, я знаю случаи, когда Евгений Львович проявлял (перебарывая лень и трепет душевный) настоящую храбрость, шел и вступался за людей даже не очень близких ему. Но вместе с тем есть большая доля правды и в том, о чем пишете Вы, — иногда ЮМОР ЕГО становился именно таким, защитным, самоохранительным. Но скажите, кто из нас, проживших сталинские годы и оставшихся тут, может сказать: я — храбр?! Да, я знал много смелых людей: Вас, Т. Г. Габбе, Ф. А. Вигдорову, Р. Васильеву, А. А. Ахматову, М. М. Майслера…2 Список можно продлить. Но разве не было у каждого из названных какого-нибудь щита или другого средства самоохраны? Пожалуй, из всех, кого я когда-либо знал, самым смелым, прямолинейным был М. М. Зощенко. Но ведь и у него был “щит”: его слава!
Лидочка, буду рад, если напишете мне. <…>
Ваш Л. Пантелеев
1 Леонид Антонович Малюгин — драматург.
2 Раиса Родионовна Васильева — прозаик. Михаил Моисеевич Майслер — сотрудник “ленинградской редакции Детгиза”.
22. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
18 августа 1966. Переделкино
<…> Теперь о Евг<ении> Львовиче. В предыдущем письме я неверно, плохо, неточно задала Вам вопрос — храбр ли он был? Я не имела в виду гражданское мужество — какая уж в тридцатых годах гражданственность! какая гражданская доблесть! она не была возможна даже для хороших людей хотя бы потому, что даже лучшие понимали действительность неясно, мутно. И я, как и все, ни от кого не вправе ее требовать и никому не судья. Но общаясь с Е. Л., я всегда чувствовала — м. б., и ошибаясь, — что человек он вообще уклончивый, непрямой, что его редкостный, прелестный, очаровательный юмор служит ему в жизни прикрытием. Вот и все, о чем я хотела спросить Вас. В сборнике он не такой.
А насчет статьи Малюгина Вы правы — отличная статья.
Что Вы нового хорошего читали? В “Москве” появились стихи Анны Андреевны (№ 6), в журнальчике “РТ”, № 13 — тоже… Как бы она рада была увидать их. Но хорошо, что хоть читатель их видит, наконец, — с опозданием чуть ли не в четверть века.
А что Вы думаете о “Святом колодце” Катаева? Очень интересуюсь, п. ч. сама думаю разное-всякое. Я читала его сразу после новой превосходной вещи писателя № 1 — фон для Катаева неблагоприятный.1 <…>
Ваша Л. Ч.
1 По-видимому, Л. К. Чуковская имеет в виду прочитанный ею в рукописи “Раковый корпус” А. Солженицына.
23. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
16 сентября 1966. Ленинград
<…> Хотел с Вами посоветоваться, Лидочка. У меня конфликт с Детгизом — вроде того, что был недавно у Вас.
В предисловии к “Нашей Маше”1 я объясняю, почему поздно обзавелся семьей, говорю, что за спиной у меня — четыре войны, блокада, ежовщина и т. д. В корректуре я не обнаружил слова “ежовщина”, восстановил его, написал (из Высу) редактору. Она пишет, что слово это вторично вычеркнул Моро-зов, а от себя написала следующее:
“Дело в том, что у нас недавно была целая история со статьей Л. Чуковской, где было то же самое, долго советовались, дошли вплоть до ЦК — не разрешили, статья не пошла. Я знала это, потому и вычеркнула. Далее, к этому понятию сейчас часто прибегают люди отнюдь не Вашего достоинства и биографии, мне показалось, обидным видеть Вас в этом ряду… И в самом понятии еще столько неясного: читали ли Вы в “Правде” от 15-го августа статью о Якире — так даже там ни слова об этом”.
Редакторше я ответить не мог, она в отпуске, а Морозову написал, потребовал оставить слово в тексте, а в случае несогласия со мной — объяснить мне письменно, чем я должен объяснить его самоуправство и чем ему не нравится вычеркнутое слово. Вчера звонил гл. редактор, сказал, что пришла верстка, что слово “пока не восстановлено”, что “директор занят выяснением этого вопроса”, “не знаю, где. Кажется, в Обкоме”.
Еще месяц назад, Лидочка, я уговаривал Вас пойти на компромисс. Здесь компромисс невозможен. Мною взят простейший иероглиф, его заменить нечем.
Боюсь, почти уверен, что со мной не согласятся. Я решил писать Демичеву2. Одобряете или — не стоит? Если стоит — сообщите, пожалуйста, его имя-отчество. Целую Вашу руку
Л. П.
1 Книга Л. Пантелеева (Л., 1966).
2 Петр Нилович Демичев — в 1966 г. секретарь ЦК КПСС.
24. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
1 октября 1966. Ленинград
Дорогая Лидочка!
Большое Вам спасибо за добрый совет, за имя-отчество Демичева, Кажется, обошлось без этого письма. Морозов, посоветовавшись в обкоме, предложил мне вместо “ежовщины” написать “культ личности”. По его словам, “ежовщина — понятие не научное, этого слова нет ни в одном из партийных документов”. Я охотно согласился и пошел на этот “компромисс”. <…>
То, что Вы пишете о Д. Я. Даре1, меня не удивило. Я тоже люблю Давида Яковлевича, но — не было, по-моему, случая, когда наши вкусы в чем-либо совпали. Думаю, что даже Достоевского мы любим по-разному, не за одно и то же.
А вообще я здорово посмеялся, представив себе скульптурную группу: Дар на коленях перед Катаевым.
Вы очень верно написали о никому не нужной, бездушной зоркости Катаева. У Олеши (который тоже был зорок, тоже был пижон и гурман, тоже любил северянинские определения “элегантный” и “шикарный”) — у того все-таки был другой характер и другая судьба. Он был добрее, лучше относился к людям, и это можно обнаружить в его книгах. Особенно в последней — лучшей, на мой взгляд. <…>
Ваш Л. Пантелеев
1 Давид Яковлевич Дар — прозаик.
25. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
12 декабря 1966. Москва.
Дорогой Алексей Иванович, отвечаю не сразу, п. ч. пыталась достать для Вас книжку К<орнея> И<вановича>. Увы! Пока не удалось. Она разошлась мгновенно. Еще до получения Вашего письма я пыталась достать ее для одного малыша, просила К. И. — и оказалось, что он роздал в 3 дня свои 50 экземпляров знакомым и остался у него только один с надписью “Мой”. Вот и все. <…>
Буду продолжать поиски.
Теперь насчет переписки Вашей с К. И. и почему он Вам не всегда отвечает.
Главная причина — 25—30 писем в день, получаемые им. <…>
Теперь о Вас. Ваши письма — не деловые, не полуделовые, а дружеские, т. е. в его ощущении, это не долг, а радость: получить письмо от Ал. Ив., ответить Ал. Ив. это не труд, а праздник. Праздников же он себе не позволяет почти никогда: он одержим мыслью, что жить ему осталось недолго и что он не успел ничего сделать.
Что он Вас любит, высоко ставит и литературно и человечески — в этом можете не сомневаться. Нету никакой трещинки нигде, ни малейшей — даю слово.
Но я написала бы Вам неполную правду, если бы не упомянула бы еще об одной черте К. И., которая Вам, наверное, неизвестна. Он мало способен к дружбе — а стало быть и к систематической дружеской переписке. В этом смысле он прямо противоположен мне. У меня нет потребности общаться “с чужими” и очень большая — с теми немногими людьми, которые мне “свои”. И я могу ответить не сразу, и я вижу (сейчас) друзей реже, чем хотела бы, — но тут уж причины чисто внешние: болезнь, утомляемость, режим и пр. Душевная же потребность в обмене чувств и мыслей у меня точно такая, как 30 лет назад, даже, м. б., больше. К. И. в этом смысле человек совершенно особенный. Недавно я прочла в одной иностр<анной> газете, что К. И. был другом покойного Пастернака. И задумалась… Другом? Нет. Он чтил Б. Л. Он желал, жаждал ему добра. Он слушал его стихи и речи с восторгом и благоговением. Он никогда от него не отрекался. Он был ему добрым соседом: выручал деньгами, книгами, машиной. Когда Б. Л. заболел (не в последний раз, а года за 2), К. И. хлопотал о хорошей больнице для него и пр. Все было хорошо. Но эти отношения я не назову дружбой. П. ч. дружба подразумевает потребность в душевном обмене, а именно ее-то у К. И. нет.
Он очень любил и почитал Фриду, всегда исполнял ее многочисленные просьбы помочь тому или другому, верил ей. Любил ее юмор, ее дар, ее Сашку1. Фрида его тоже любила. Была ли это дружба, т. е. потребность в обмене — нет.
К. И. от природы, непосредственно, добр. От природы любит детей (ибо дети — художники) и всякое проявление таланта. Умеет восхищаться талантом, как никто.
Но не умеет — дружить. Этого дара ему не дал Бог. Это ведь тоже особый дар. И если он плохой корреспондент, то, я прошу Вас, дорогой друг, не обижайтесь на него и, главное, не ищите этому особых объяснений. Я знаю, что он Вас любит и что Вы ему интересны — и Вы сами и Ваши писания. И Ваши книги, и Ваши письма. А ответит он или не ответит и когда — это дело случая. Вот так. <…>
Ваша Л. Ч.
<…>
1 Сашка — одна из двух дочерей Ф. А. Вигдоровой.
26. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
16 марта 1969. Москва
Дорогой Алексей Иванович, постараюсь ответить на Ваш вопрос.
Он1 — человек чрезвычайно умный и потому критику любит, ценит, очень обдумывает. Мелким самолюбием, к счастью, не ослеплен. Хочет критики. И при этом, к сожалению, Вы попали в больную точку: с критикой неблагополучно.
Причины сложны.
Прежде всего: работает он по 12—14 часов в сутки. (Я не преувеличиваю.) У него “план”, от которого он не отступает. В этот “план” входят и дни не рабочие, но они тоже наполнены и переполнены. Поэтому критиков своих он ставит в положение ответственейшее, да и технически труднейшее. Не всякий способен выдержать требуемые темпы.
Но даже и не в этом главная трудность — во всяком случае, для меня.
Мой жизненный опыт, по сравнению с его, микроскопичен. Когда какая-нибудь его мысль, какое-нибудь обобщение кажутся мне ложными — в ответ он опрокидывает на меня груду фактов и груду книг. Трудно критиковать, чувствуя свое невежество, свою неосведомленность в вопросах, на которых он, как говорится, “зубы съел”.
У него не только жизненный опыт другой (и огромный), у него и пути мысли совсем другие. Даже к тому, в чем мы совпадаем, он пришел другим способом, по другой дорожке. Вот я, Ал<ександра> Иос<ифовна>, Туся, Фрида — все мы, при разнице характеров, люди одного типа образования, уровня интеллигентности; мы на один и тот же манер любим, скажем, стихи — и список любимых поэтов у нас, в общем, один, хотя и с вариантами.
Он любит вещи другие, нелюбимые нами или даже незнакомые нам, а нашими любимыми он не живет. И многого просто не знает. (Хотя вообще узнает все, что хочет узнать, со сверхъестественной быстротой и легкостью. Он образован, но читает то, что ему нужно, а “просто так” — нет.)
Слух к языку гениальный. Вкус, на мой взгляд, недостаточный. Иногда на его суждениях видишь печать провинциализма, дурного воспитания, убогой среды.
Анна Андреевна когда-то говорила мне: “Лев Толстой, конечно, был полубогом, но иногда в него вселялся дух одной из его тетушек”.
Так и тут. Гениальный ум — и вдруг вы чувствуете душевные и умственные навыки, суждения, всосанные с молоком матери в провинциальном южном глубоко обывательском городе. И становитесь в тупик от неожиданности и досады…
И еще одна беда с критиками: их поневоле мало. Хоть он и старается выслушивать разных людей, но — но — нелегко удовлетворить это желание.
Однако, повторяю, слушает он с жадностью, без предвзятости, и соглашается нередко.
Живет он трудно, очень жестоко к себе и доблестно. Оторвавшись от работы, приезжает в Москву по делам и старается в 3 дня прокрутить то, на что надо по меньшей мере дней 10. По улицам не идет, а бежит, с друзьями говорит скороговоркой: ему некогда, он торопится обратно, к прерванной работе, домой. От спешки и городской жизни, которую он не переносит, у него мгновенно повышается давление, он перестает спать… А домой надо привезти отсюда (кроме материала для работы) продукты: и вот он стоит в очередях, покупает колбасу, корейку, батоны (там, где он живет, нету этого), и больно бывает видеть, как он идет к метро с целым возом в руках и за плечами… Человек он — кремень, и если он не желает, чтобы вы ему в чем-нибудь помогли — ни за что не допустит, хоть умри. Если примет от вас какой-нибудь знак внимания, какую-нибудь пустую помощь, мелкий подарок — как рублем подарит. Если уж согласится в кои-то веки пообедать с вами или поужинать — это уж великое снисхождение, милосердие к вам. А то он всегда, в ответ на ваше предложение, уже обедал, сыт, ничего не хочет, и все у него есть. И не суйтесь.
А бывает — все эти суровости побоку, и веселый, открытый, как мальчик. И уж не смеется — хохочет. Я всегда вспоминаю в таких случаях строчки Блока:
Какое детское веселье
Зажгло суровые глаза…
Впрочем, на людях, при посторонних, он всегда носит маску бодрости. Утомленным редко позволяет видеть себя.
Все это я пишу Вам, только Вам, дорогой друг, п. ч. я уже имею опыт, уже видела, как самые простые вести о нем превращаются в глупых устах в черт знает что и глубоко его ранят. А ран у него и так довольно, и без яда сплетен.
Если бы я верила в Бога, я молилась бы за него. А так — только могу беспрерывно тревожиться — и то про себя… Вслух — запрещено. <…>
На могиле А. А. все поставил Лева2. А нужен, конечно, простой деревянный крест. Он ей идет. И когда она писала:
Издалёка, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать, —
то уж, конечно, простой, деревянный, а не чугунный с крашеным голубем…
Но мальчик-то оказался не зоркий. <…>
Ваша Л. Ч.
<…>
1 Без сомнения, речь идет об А. Солженицыне.
2 Сын Ахматовой — Лев Николаевич Гумилев.
27. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
18 ноября 1969. Москва
<…> Езжу в Переделкино. В доме невыносимо, на могиле легче.1 Там крест и снег. В доме решилась наконец впервые подняться наверх — не в кабинет его, а в соседнюю комнату, где он всегда завтракал, где книги и машинка. Пока глядела в окна и на диван, кресло, стол и фотографии, все было ничего — но когда я увидела на вешалке его зеленую рабочую куртку и халат; да еще в куртке в кармане гребешочек — тут я взвыла и бросилась вниз по лестнице. Хорошо, что я была совсем одна в доме и меня никто не видел и не слыхал.
Комиссии по наследию до сих пор нет. Не могут найти председателя.
Имя мое снимают уже под второй публикацией статей К. И., с совершенной откровенностью сообщая, что если я не согласна — статья К. И. не пойдет2. Я, разумеется, согласна. Один раз потребовали даже письменное заявление: “прошу снять мое имя”. Я написала.
Выясняется, что я никогда не была знакома с двумя лицами: с Анной Ахматовой и Корнеем Чуковским.
Не знаю, как насчет С. Я. Маршака: мои воспоминания в наборе.
Будьте здоровы.
Ваша Л. Ч.
<…>
1 На могиле К. И. Чуковского, скончавшегося 28 октября 1969 г.
2 Речь идет о статье К. И. Чуковского “Признания старого сказочника”, опубликованной в “Литературной России”, №№ 4 и 5, 23 и 30 января 1970 г.
28. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
8 апреля 1975. Москва1
Дорогой Алексей Иванович. Как я обрадовалась Вашему почерку на конверте! Потом прочитала — воспаление роговицы… И сквозь запрет написали мне. Спасибо, милый друг. И знаете, что я Вам скажу: странное дело, вопреки воспалению, почерк у Вас сделался яснее, тверже, чем все последние годы. Значит, Вы победитель, значит, когда воспаление пройдет, Вы будете видеть. Так я думаю.
Вы спрашиваете, читала ли я мемуары Алигер2. Читала. Они не такие лживые, как “Вторая книга” Над<ежды> Як<овлев>ны3, которая вся насквозь лжива — как бывают лживы голоса, походки, в каждом шаге и звуке; нет; беда мемуаров Алигер иная; в них встречаются крупицы правды. Я проделала важную работу: подчеркнула около 12 фраз А. А., которые действительно точны. Слышу по интонации.
— Какая сегодня погода? А разве на свете еще существует погода?
Это в самом деле Ахм<атова>. Или:
— Когда я вижу, что в баночку из-под майонеза накладывают масло, — я сразу понимаю, что кто-то из друзей в больнице.
И притом — воспоминания подлые. Сознательно. Например: Алигер описывает жизнь Ахм. в Ташкенте, в эвакуации. В Ташкенте в эвакуации Алигер не была; а была возле А. А. — я (я ее туда и привезла из Чистополя), а позднее — Над. Як., ее старый друг. Но мое имя и имя Н. Я. употреблять не положено… Но вот Алигер пишет характеристику жизни Ахм. в Ташкенте, не бывши там, нарочно — лишь бы Ташкент — ахматовский — оказался без нас. Мне наплевать, но я сужу человека по намерению… Затем: чудовищный абзац, преступный, о сыне А. А.; см. стр. 154, последний… Выходит, что она плакала о нем и молилась о нем, только когда он стал солдатом… А до? И это бесстыдство при наличии всемирно известной молитвы! “А. А. теперь могла гордиться им…”. А раньше — (и после!) стыдилась?
Очень глупо звучит самое начало воспоминаний: Ахм. радостно ахает, оказавшись наконец в квартире, где Шекспир — в подлиннике! А что же, у Лозинского, у Маршака, у Пастернака Ахм. не видывала Шекспира в подлиннике? Они переводили с потолка? Да и вообще у всех интеллигентных людей поколения А. А. на полках стоял Шекспир в подлиннике…
Виновата сама А. А. Как виноват С. Я., что первым написал о нем воспоминания Баруздин. Как виноват К. И., кот<ор>ого сфотографировали, когда он сидел на лавочке в Доме Тв<орчества> рядом с Верой Инбер (он терпеть ее не мог), и это была первая фотография К. И., появившаяся в газете после его смерти… А. А. была бездомна — и вот, кажется, 2 раза — приняла предложение пожить у Алигер. Я там бывала. А. А. относилась к М<аргарите> О<сиповне> не худо; и благодарно; а в общем — никак. Разговаривала “внешне”, светски; в сущности, они, будучи знакомы, не общались. (Я наблюдала это не общение; А. А. была великим мастером любезно общаться, не общаясь.) Ну вот — а теперь Алигер имеет полное право писать о ней воспоминания.
Никогда не забуду, какими глазами, с какой злобой, смотрела М. О. на друзей А. А., слушала ее расспросы об Иосифе.
И все это пустяки. Каждое слово Ахм. запечатлено.
Ничто
Не может пропасть.4
Но мемуары — ух, какой трудный жанр! Ныне в России знаю одного мастера мемуаров: Л. Пантелеева. <…>
Л. Ч.
<…>
1 Датируется по почтовому штемпелю — в дате у автора описка.
2 Маргарита Алигер. “В последний раз” // “Москва”. 1974, № 12.
3 Н. Я. Мандельштам.
4 Неточная цитата из стихотворения Б. Пастернака “Еще не умолкнул упрек…” (правильно: “…ничего / Не может пропасть…”).
29. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
27 мая 1979. [Москва]
Дорогой Алексей Иванович.
Дело вот в чем. 1 сентября 1941 года, после того как семья Пуниных перебралась в полуподвалы Эрмитажа, оставив А<нна>. А<ндреевна>. в Фонт<анном> Доме — одну — А. А. позвонила своим друзьям, Томашевским, и попросила их взять ее к себе. За ней зашел Б. В.1 и повел ее на Канал Грибоедова, 9; по дороге их застала воздушная тревога, и всех пешеходов, и их тоже, загнали в какой-то подвал. Они там сидели минут 40. “В промежутках между разрывами, — говорила мне А. А., — я подняла глаза и увидела: мы — в └Бродячей Собаке””. Один ленинградец, прочитавший этот отрывок, сказал мне: “Какие разрывы? 1 сент. 41 г. в Ленинграде никаких разрывов еще не было; тревоги были, но не разрывы; тут она или вы что-то путаете”.
Она — вряд ли. Я — вполне возможно. <…>
Л.
1 Борис Викторович Томашевский — филолог, литературовед.
30. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
14 августа 1979. [Ленинград]
Дорогая Лидочка!
Вы просили меня выяснить или вспомнить, когда упала в Ленинграде первая немецкая бомба. Я был прав, когда писал Вам, что в августе в Ленинграде бомбы не падали.
Только что прочел слова О. Берггольц в ее письме к матери от 1 сентября 1941 года:
“Враг близок, но ни одной бомбы до сих пор не было сброшено на Ленинград…”
Кстати. Никогда не говорил с Вами об этой писательнице. С удивлением узнал, что она пользовалась благосклонностью Ахматовой. А Вашего отношения к ней — не знаю. <…>
Ваш Л. П.
31. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
28 августа 1979. Переделкино
Дорогой Алексей Иванович.
Относилась А<нна> А<ндреевна> к О<льге> Ф<едоровне>1 весьма сложно. Один раз я принесла ей № “Нового Мира” со стихами О. Ф. Прочла вслух такие строки:
Друзья твердят: все средства хороши,
Чтобы спасти от горя и напасти
Хоть часть трагедии, хоть часть души.
А кто сказал, что я делюсь на части?
Мне эти строки нравились. А. А. выслушала меня и сказала: “Беда в том, что О<льга> отлично умеет делиться на части”.
Есть такая излюбленная литературная формула: “путь его (или ее) был сложен и противоречив”. Путь О. Ф. был сложен и противоречив; А. А. это понимала и относилась к ней — и к ее пути — весьма противоречиво. Она считала ее 1) очень талантливой 2) кое-какие стихи любила 3) терпеть не могла поэму о шофере 4) о поэме “Верность” говорила так: “Я не могла бы прочитать ее, даже если бы мне платили по 10 р. за строку” 5) говорила: “Относительно меня О. всегда вела себя безупречно” (это правда, кроме того О. и Г<еоргий> П<антелеймонович>2 сохранили рукопись (машино<пись>?) книги “Нечет” — и этого А. А. никогда не забывала).
Вот Вам ответ на Ваш вопрос. <…>
Л. Ч.
1 Ольга Федоровна — Берггольц.
2 Георгий Пантелеймонович Макогоненко — литературовед, критик, муж О. Ф. Бергольц.
32. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
8 октября 1979. Ленинград
Дорогая Лидочка!
<…> О Берггольц Ваше письмо получил. Не знаю. Ее стихи меня никогда по-настоящему не радовали, нет такой строфы, которая бы запомнилась, жила в памяти. По-моему, очень тонкая, умная, умелая версификация и — талантливая актриса.
А как человек — сложный, как говорят в таких случаях.
Мне запомнилось одно собрание в Союзе писателей в 1936 году. Я выступал, говорил на какую-то нейтральную тему. И вдруг О. Ф. с места кричит:
— Почему вы ничего не сказали о Белых?
А Гриши Белых уже не было с нами. Я ответил, что никому не обещал и не собирался говорить о Белых. А через какое-то время она очутилась в Крестах. Через месяц, если не ошибаюсь, вышла. Подходит к моему столику в ресторане Дома писателей, присаживается и говорит:
— Ну, теперь мы с Вами сравнялись.
Я отшутился, что, мол, в Крестах я, слава Богу, не сидел.
И помню всегда, чтo говорил о Б<ерггольц> Самуил Яковлевич:
— Очень легко представить ее в июле 1914 года, стоящей на коленях на Дворцовой площади и поющей “Боже, царя храни!” <…>
Ваш Л. Пантелеев
<…>
33. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
28 октября 1982. [Ленинград]
Дорогая Лидочка!
Сегодня 28-е, день смерти Корнея Ивановича. Зная, что Вы не отмечаете теперь этот день, телеграммы не послали, но — помним и мыслями, как всегда, с Вами и Люшей.
Мы счастливы, что удалось побывать в Москве, трижды повидать Люшеньку, два раза — Вас. Огорчены, что не побывали на могиле.
В Ленинграде меня ждало Ваше письмо, опущенное в ящик в день нашего отъезда из Питера.
Отвечать, кажется, уже не на что, обо всем поговорили. Скажу только несколько слов о человеке, который и мне, и Вам не нравится, а Люшу чем-то привлекает. Все, что Вы написали, включая уползающего под кровать пуделя, — до последнего штриха точно.
На днях я встретил его на лестнице, мы доставали почту из наших ящиков. Он сказал мне, что был у Люши и видел Вас. Потом оглянулся и сказал:
— Скажите, А. И., вы должны знать: на какой почве поссорились А. А. и Л. К.?
— Если вы читали книгу Л. К., Вам должно быть известно, что этого не знает сама Л. К.
— Неужели она даже не делала попыток узнать?
— Насколько мне известно, нет.
Я пошел к выходу, он — наверх.
И сверху крикнул:
— А вы бы стали пытаться?
Кто в нем говорит: художник, душевед или, наоборот, душегуб, — не знаю.
Кстати, об А. А. Работая вчера над своими старыми записными книжками, я наткнулся на цитату из С. П. Жихарева1: “Бог посетил меня с Новым годом и новым горем”.
Что это — совпадение? Или застрявшие в памяти и ставшие своими слова (как это нередко бывает)? <…>
Читаю В. В. Иванова “Чет и нечет”2. Ох, ох! Дело не в том, что трудно, а в том, что не радует, больше того — приводит в уныние. Точные науки запятнали себя (для меня, во всяком случае) в тот момент, когда появились на свете атомная и водородная бомбы. Кибернетика и астронавтика в этом не повинны, но у меня и к ним отношение — не дружеское. <…>
Ваш Л. Пантелеев
<…>
1 Степан Петрович Жихарев (1788—1860) — литератор, мемуарист.
2 Вяч. Вс. Иванов. Чет и нечет. М., 1978.
34. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
6 ноября 19821. Москва
Дорогой Алексей Иванович. Да, впервые за 13 лет не было нашего траурного собрания 28/X. <…>
Разговор на лестнице — прелесть. Я не думаю, чтобы это был вопрос душегуба — это просто любопытство обывателя, которого во всей книге заинтересовало самое неважное, но дающее почесать язык.
…А “отмечено” 28-е было очень трогательно. Я приехала накануне, как мне и полагалось. Обычно в этот день я бываю на могиле в 2 ч. ровно — К. И. скончался в 2 ч. 10 м. дня. На этот раз я была в 4. Обе могилы были устланы цветами, а на скамье лежала записка мне — с фамилиями всех, кто был.
Когда я вернулась домой — на крыльце и даже в почтовом ящике лежали цветы.
По поводу книги “Чет и нечет”. Я ее не читала, п. ч. ничего научного читать не в состоянии (даже в прекрасной книге Л. Я. Гинзбург мне неприятны “функция”, “структура” и “система”). У Вяч. Вс. Иванова интереснейшие воспоминания о Б. Л., об А. А., вообще он редкостно много знает и понимает. Но о его “научных изысканиях” не сужу. Вообще не люблю, когда к человеку или к искусству подходят “научно”. Однако с Вашей нелюбовью к точным наукам вообще — я не согласна. Герцен писал, что все зависит от того, кем и как наука употребляется, в чьих она руках, с какой целью ею пользуются. Согласитесь — без точных наук невозможны были бы те чудотворные медицинские операции, кот<орые> сейчас совершаются. Да и вообще многое благо было бы невозможно. А что люди, вместо благ, создали бомбу — наука ли тому виною?
Здесь очень пышно и, говорят, очень мертво, прошли вечера М<арины> И<вановны>. Опубликованы 5 доселе неизвестных ее стихотворений. Из них мне понравилось одно:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
Впрочем, Вы наверное это уже и сами прочли — “Нева”, 82, № 4.
Насчет совпадения Ахм<атовой> с Жихаревым ничего не могу сказать. Ведь эти два го в ее первой строке — они кажутся такими естественными, что удивляешься: как это ты сам так не говоришь? Они как поговорка. Она могла и запомнить бессознательно, и сама воскликнуть. <…>
Л. Ч.
P.P.S.
Известно ли Вам, что наш общий Благодетель болен, лежит в больнице, перенес тяжелую операцию колена и ему предстоит больница еще полгода?2 Я получила от него письмо, очень мужественное, но все же горькое и очень огорчилась сама.
1 Датируется по почтовому штемпелю — в дате у автора описка.
2 Упомянут Леонид Петрович Романков, который постоянно помогал А. И. Пантелееву и Л. К. Чуковской, передавая от одного к другому письма и книги. Он жил в Ленинграде, но часто ездил в Москву.
35. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
19 октября 1984. Переделкино
<…> Дорогой друг, все очень мрачно. Вчера днем, в 3 часа, я пошла проститься с домом Б<ориса> Л<еонидовича>.1 Для меня главное препятствие — шоссе. Поэтому я обыкновенно в ту сторону не хожу… Ну вот. А вчера пошла. На мое счастье, шоссе было пустое. А то бывает, как на ул. Горького. Ну вот… Шла я по той же улице, мимо тех же дач, тех же деревьев, мимо кот<орых> шла в июне 60 г. на похороны. И как тогда — настежь ворота. Но ни цветов, ни людей… Во дворе три легковые машины и два контейнера. Возятся рабочие, укладывают, увязывают вещи… Я взошла на крыльцо. Весь первый этаж — пуст. Только веревка и бумага на полу. Я вошла в ту маленькую комнату налево, где впервые видела его мертвым. Там раньше был рояль. Пусто. Я обошла весь низ — бродят какие-то чужие тетеньки. Я — к лестнице наверх. Подошла ко мне какая-то высокая, молодая, с листом в руке. “Вы куда, гражданка?” (Я потом только поняла, что это была “судебная исполнительница”.) Я: “—Хочу пройти в кабинет Б. Л.”. Она: “Там уже ничего нет, вещи вынесены”. Я: “Я видела этот кабинет, когда в нем стояли вещи, а теперь хочу посмотреть на него, каков он без вещей”. Женщина пожала плечами и отошла. Я поднялась. Там был внук Боря. В кабинете пусто, только две полки без книг еще висят на стене, да люстра под потолком. Пустая комната кажется очень большой. Я постояла у окна. Нет, уже все не так, как при Б. Л.: выросли деревья, заслонили поле… <…>
Машины, упаковка… Я поклонилась дому… Пошла к себе — опять повезло — шоссе пустынно.
Только вечером я узнала, что утром там побывало высокое литфондовское начальство в сопровождении… милиции. По-видимому, ждали толпу поклонников, читателей и почитателей поэта… Но не пришел никто (!), и к трем часам, когда явилась я, — охрана уже удалилась.
Дом свободен… Кто туда въедет — теперь? И через сколько лет будут выселять жильцов, искать тот рояль, те картины, те книги (с пометками Б. Л.), ту люстру…
Я порвала с Ал<ександрой> Иос<ифовной> Написала ей: “Голоса моего не услышишь больше, почерка не увидишь”. Мне это очень больно, очень тяжко, да и ей наверное нелегко. Л<юша> сказала мне по телефону (из города сюда): “Получены два письма от Ал. Иос: одно мне, другое тебе”. То, что адресовано мне, останется непрочитанным, — я не стану ни читать, ни отвечать. Кончено значит кончено. А то, кот. получено Люшей, она прочла мне по телефону. Из него явствует, что Ал. Иос. не пожелала услышать Люшиных слов и не сделала из этого свидания никаких выводов. Правда, простились они с Л. вполне дружески, — чему я очень радовалась — но целых два часа перед расставанием Л. вдалбливала Ал. Иос. в голову несколько четко сформулированных мыслей — и — из письма Люше видно, что Ал. Иос. не усвоила ни единой. В письме опять повторяется прежний узор, как будто Л. ничего ей и не говорила.
Вы пишете, что не станете порывать с Ал. Иос. потому, что Вам ее жалко. Уверяю Вас, мне тоже, но на мне лежит долг, который лежит только на мне, а более никого и не касается. <…>
Л. Ч.
1 Незадолго до этого Литфонд, которому принадлежала дача Б. Пастернака, потребовал от наследников освободить ее.
36. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
18 сентября 1986 [Москва]
Дорогой Алексей Иванович.
Посылаю Вам, наконец, давно обещанную пластинку Петровых. Надеюсь, “Черту горизонта”1 Вы уже получили.
Пользуюсь случаем познакомить Вас с давним моим другом Анатолием Генриховичем Найманом. Дружбе моей с ним уже лет двадцать.
Крепко обнимаю Вас и Машеньку. Думаю о том, как тяжко обошлась вам обоим траурная дата2.
Всегда с Вами
Л. Ч.
1 Мария Петровых. Черта горизонта. М., 1986.
2 Годовщина смерти Элико Семеновны.
37. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
23 сентября—2 октября 1986. [Ленинград]
Дорогая Лидочка!
Только что позвонил Анатолий Генрихович. Будет через 30—40 минут. Хочу успеть написать Вам за это время, поблагодарить Вас за пластинку, которой еще не видел. Книгу М. Петровых тоже не получил. Обнаружил сегодня в ящике повестку на ценную бандероль, по адресу ул. Бр. Васильевых. Вы так не пишете.
Вероятно, А. Г. привезет и письмо от Вас. Или от него я узнаю о Вас и о Люше. <…>
2. 10. 86
Дописать не успел. А. Г. привез пластинку, за которую горячо Вас благодарю. А дня два спустя получил на почте и книгу…
Не написал Вам сразу (не дописал письма) потому, что был испорчен, не звучал проигрыватель, ждал человека, который мог его починить. Сейчас починили, слушаю. И Тушнову1, с которой встречался в 40-е годы.
Спасибо Вам за бесценный подарок.
И за то, что прислали пластинку с Анатолием Генриховичем. Я ведь знал его, встречались у Анны Андреевны в Комарове, и — не узнал сразу.
Видеть и говорить с ним было в радость.
Спешу дописать письмо. И так я его писал больше недели, кажется. Хотел послушать Марию Сергеевну. Видел ее, кажется, один раз, у Маршака, а голос узнал с первого слова. <…>
Ваш
P.S. Новостей (точнее — добрых слухов) вокруг много. Был у меня третьего дня молодой (на наш с Вами взгляд) сотрудник журнала “Нева”. Он предложил редактору напечатать “Requiem”. — А что это такое? — спросил тот. Узнав, возбоялся. Вопрос будут ставить на редколлегии. А ведь два года назад и такое было невозможно (чтобы ставили на редколлегии). <…>
1 Вероника Михайловна Тушнова — поэт.
38. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
3 ноября 1986 [Москва]
<…> Очень заинтересовало меня известие о “Реквиеме” Ахматовой. Вы писали, что вопрос о напечатании “поставлен на редколлегию”, и это уже большой шаг вперед… Конечно! Надеюсь, Вы не замедлите сообщить, чем обсуждение кончилось — или кончится. Получат ли наконец читатели хлеб насущный? Дай-то Бог! <…>
Публикация, вступительная заметка Самуила Лурье.
Примечания Е. Ц. Чуковской