Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2007
Сматываясь с последнего урока в школе, — а было это в начале пятидесятых годов, давненько! — ездили мы, пацаны средних классов, посмотреть фильм, “взятый в качестве трофея”; он не то чтобы считался запрещенным, но показывался народу скупо, на одном сеансе, скажем в 14.15, по окраинам Ленинграда, например в “Гиганте”, гулком внутри, обшарпанном снаружи, в шрамах от недавней войны. Добирались долго, до конечной остановки, трамвай № 6 как раз делал кольцо перед кинотеатром вокруг недавно установленного памятника М. И. Калинину на заросшей травой площади его же имени. Спрыгивая с задней площадки трамвая, мы оказывались в буйстве иван-чая и лопухов. За кинотеатром дальше на север стояли редкие дома, ветхие постройки, тянулись огороды, вдали рисовался лес. Лай собак, крики петухов, бабочки, стрекозы, пчелы. Пригород совсем. Хорошо, но по молодости мы этого не понимали.
Вскоре началась застройка города на юг — добротными “сталинскими” домами вдоль проспекта (до Победы он назывался Международным, затем имени Сталина, а вскоре после его смерти — Московским). На запад и восток от этого проспекта (Ульянка, Дачное, Купчино) строили дома попроще, из панельных блоков — продукции передовика строительной индустрии Автовского ДСК. В народе появились слова “хрущевки”, “хрущобы”, “корабли”… Север города осваивался медленнее. Здесь тоже скорые на выдумки ленинградцы приклеивали ярлыки целым районам. Аббревиатура ГДР расшифровывалась как “где-то дальше Ручьев”, “Гражданка” была созвучна одноименному проспекту, а ФРГ означала “фешенебельный район Гражданки”.
Объединяло эти микрорайоны слово “спальные” — здесь, мол, только спят, а работают и гуляют в центре. Приставка “микро” суть искажала: чуть ли не сотни тысяч граждан получили здесь бесплатную жилплощадь по городской очереди. Повзрослевшие мои сверстники, обретя дипломы и семьи, съезжали сюда от родителей; подкопив-подзаняв, вступали за вполне доступные деньги в кооперативы (ЖСК).
Город строился, нужен был приток рабочей силы, и вот приехала по призыву предприятий иногородняя “лимита”, с временной пропиской под договор; ими заселялись квартиры и комнаты в районах подальше. Но опять бесплатно, не за дикие у. е. Большинство приезжих и оседало здесь, иных безработных, неустроенных высылали из Ленинграда. Езжай откуда прибыл, или, как тогда говорили, “за 101-й километр”. Участковый милиционер ходил по квартирам, интересовался штампами в паспорте о прописке и трудоустройстве (вспомним хотя бы Кузьмича, героя Юрия Никулина из фильма “Когда деревья были большими”, бомжа по нынешним стандартам). Это, конечно, было недемократично, но порядку способствовало.
В новых районах улицы назывались в честь героев войны и столиц стран соцлагеря. Кварталы северо-запада между проспектами Просвещения и Суздальским, так вольно прописанные мною в заглавии этого текста, разделены улицами сугубо гуманитарного звучания, сплошь композиторы и художники, проза и поэзия. Их названия ласкают слух интеллигента. Да возрадуются музы!
Народ здесь обитает небогатый, из вызванных в свое время нянчить народившихся младенцев деревенских родственников. Дети, а там уже и внуки перебрались с годами отсюда кто куда, старики остались, живут. Тоскуют по деревне, по утраченным просторам, чистому воздуху, воде из колодца, скотине. Вспоминают. Снится. Но не вернуться им, некуда. Подрабатывают сторожами при гаражных хозяйствах, приторговывают, сдают комнаты внаем южным пришельцам, у них же сменно и работают в ларьках. Их тут тоже много — и ларьков и южан. Магазинов почти нет, с местной милицией у торговцев тесное взаимопонимание. От каждого по возможности. Купив прописку и жилье, они теперь вызывают своих родичей из аулов, рожают здесь, из окон слышны заунывные национальные напевы. Дела идут неплохо, по накатанной схеме. Такая вот ротация населения происходит в нашем северном городе.
В последние годы, с новой бурной волной застройки города домами-муравейниками (и чем центральнее, тем дороже), появились в наших удаленных районах новые переселенцы с Васильевского острова, Петроградской стороны, а то и с Невского, Литейного проспектов.
Понемногу название “спальные районы” утратило смысл. Тут живут.
Частенько на пути домой из гаража — тут их великое множество по Суздальскому проспекту, на километры — я сижу на скамеечке у крайнего подъезда дома по Придорожной аллее в ожидании редкого троллейбуса с кольца, рядом со здешними бабушками, невольно подслушиваю их разговоры. Они наблюдательные, все-то знают, многое помнят, имеют свои представления о жизни. Я и сам уже дедушка давно, местные узнают меня, здороваемся.
Вот и приведу несколько запомнившихся историй, фрагментов из жизни здешних старых и новых обитателей, бабулиных суседей, сохранив некоторые словечки и прибаутки.
Супруги Марчуки, отдельная квартира, третий этаж.
К его мерзкому храпу Мария (Марчэчка, по-бабушкиному) со временем как-то попривыкла, тут главное — побыстрее самой заснуть, раньше него. Когда отменили льготы на проезд, пенсионеры побастовали, пошумели, успокоились. Карточки за 250 рублей покупать накладно, меньше стали болтаться в транспорте, коротая время в разговорах о болезнях, о ценах там и тут, о прочих безобразиях.
Николая, мужа Марии, как подменили. Работает он кондуктором на тринадцатом маршруте троллейбуса. С законом о монетизации другим человеком стал. Вошел в азарт, и так-то никогда добротой не отличался, а тут прямо с цепи сорвался. Раньше с утра больше спал: “место кондуктора, не занимать!”. Снизу греет зад печечка, укачивает. Наверстывал утренний недосып, положив тяжелые, отвыкшие от настоящей мужской работы руки на свою сумку с тощей выручкой и катушкой никому не нужных билетиков. Плевал на всех. Одет зимой был тепло: валенки, тулуп, заячий треух на кудлатой голове. Контролеры редкость, штаты в парке урезаны. Чаще мазурики под них ловчат, выберут “зайца” по силам, вытащат из салона, оберут на улице, еще и поколотят, лицо могут изменить, а как же? Не обманывай государство.
Февраль 2005-го. Теперь кондуктор получает бунус-пунус какой-то, добавку за перевыполнение плана. Поначалу Мария обрадовалась — лишним деньгам кто не рад? Купили Николаю на толчке возле Удельной кроссовки, вязаную шапочку, легкую безрукавку. Синтетика легко скользит между телами пассажиров (их все же убавилось). Вот и носится теперь кондуктор взад-вперед по троллейбусу, бдит. “Взялся за дело, как вша за тело”, — грубовато оценивают его рвение бабушки. Не брезгует содрать с собачницы десятку за провозимую животную (чем не багаж?), а если без намордника псина, то и штрафом в сто рублей пригрозит, а вдруг с испуга заплатят? Морда лица у Кольки Марчука небритая, страшная, на голос берет, пальцем тычет в надписи с расценками на стене троллейбуса. Раньше там, еще до Николая, красивый молоточек был прикреплен и тревожная табличка рядом с рекомендациями разбить им стекло при аварии. В первом же рейсе этот молоточек, естественно, увели, только крепление осталось и табличка. Авария-то еще будет ли? когда? Разве думают в России наперед? А инструмент висит реальный — вещь красивая и в хозяйстве нужная. Опять же не я, так кто-то другой все равно сопрет. А если какой-нибудь нервный пассажир (ему больше всех надо, он справедливый!) и начнет возникать, так молоток вот он, уже в руке. Не суйся, умник, помолчи, как Герасим! Ехай давай себе, в окно на пейзаж любуйся! Николай это не осуждает, наоборот, жалеет, что сам опоздал.
Все бы ничего, но стал Николай нервным и во сне выкрикивает свое “Предъявляем проездные! Оплачиваем проезд!”. Сам проснется от азарта, ничего не понимая, сидит всклокоченный, отходит, воду пьет. И так раза три за ночь. В итоге переселила его Мария на кухню, на диван. Там и кран рядом — пей свою воду. И храпи сколь хошь — двери на кухню и в комнату закрыты. Спать не мешай, не буди — ей тоже завтра на работу. А денег больше приносить стал — это хорошо, конечно. Это пусть.
Работает Мария рядом, в ларьке у приезжего Сабира. Посменно со Светкой Козловой из соседнего дома. Работа простая, не в пример былому — болванки автокарой возить на заводе Свердлова. Платили тогда, конечно, хорошо, не как этот жадина жирный, пузо через ремень. А Марчучка сама добрая, сперва в долг до получки отпускала: кому крупу или консервы, кому курево или пива бутылку — ведь соседи же все вокруг. Сабир пронюхал, или донесли, такой гвалт поднял, чуть золотые зубы не выскочили.
А Николай что-то сдавать стал, весь криком вышел, привык к своей раскладушке на кухне. Все разговоры от него — это какие пассажиры сволочи, деньги не передают. Девки молодые опять же наглые, по весне свои животы голые выставили, под как бы севшей после стирки майкой, еще и серьга на пупе. Пожилые едут себе спокойно, а эти все извертятся, парней цепляют, глазки строят, у всех телефоны на сиськах. Плюется Николай, осуждает такой разврат.
С юмором у него туго, вот спрашивает как-то его школьница: “Дяденька кондуктор, а как называется автобус, которому жена изменила? Троллейбус, у него рожки выросли”, — сама и отвечает. Весь салон смеется, а этому дремучему кажется, что над ним. Опять злой домой пришел, разглаживает на столе свои мятые бумажки, сопит, бубнит что-то под нос. Эти десятки от пассажиров, не взявших билет: мол, скоро выхожу, не надо. Все бы так! Иногда пару сотен за смену нароет, если нет — день неудачный, мрачнеет.
Ладно, хоть не пьет, вставать назавтра чуть свет. Мария Светке рассказывает про диван, про раздельное спаньё — та смеется, приглашает вместе сходить к Сабиру на хату: “Тебе понравится, они веселые, пьют мало, гладят, не только это одно. Обещают больше платить со временем. Может, и подкинут. Но пока что это мне самой чаще приходится делать”.
Но Мария пока держится, грех же! И потом, не нашей веры они. А узнают?
Супруги Бурлуцкие, здесь недавно, первый этаж.
Кандидат биологических наук Роман Бурлуцкий работу потерял за пять лет до пенсии, его НИИ больше нет. Пару лет бомбил на своих “Жигулях”, пока таксисты не избили — а не наглей, клиента не отбивай! Цены на бензин в гору, поменял сцепление и глушак, дороги разбиты, пробки в центре — нет, не бизнес это, больше убытка. Завязал.
Жена Рита моложе на семь лет, иждивенка по призванию, дочь контр-адмирала, образование тоже высшее, ненужное сейчас, Институт культуры. Куда там! Уже забыла, когда и работала. И как, спрашивается, жить при таком раскладе?
Надоумил сосед по даче в Репино, который уже лет десять там живет, благо тоже работу потерял. Сельским жителем стал, зимой в магазин на финских санках гоняет. Снег разгрести надо, дрова порубить — это что? Это — бегом (в валенках) от остеохондроза в суставах, от бляшек в сосудах, здоровый образ жизни. А шикарную отцовскую квартиру на Петроградке он сдает за большие доллары. Бывший коммуняка, а сейчас: “Спасибо, Хакамада, нам этого не надо!”
“Вы, — убеждал Ромку с Риткой, — тоже сдавайте свою хату на Мойке (там потолки высокие, старый фонд, метро близко, то, что надо), а сами купите что похуже на окраинах. Лучше на севере: раз — и на Выборгском шоссе, полчаса — и ты уже в Репино, машина-то есть. Вот вам и рента для выживания в хаосе истории. └Почувствуйте свое превосходство!”, как советуют с экрана”.
Последовали Бурлуцкие совету бывалого соседа-дачника. На лавочках не сидят, не старые еще, но жильцы дома все про них знают. Кто осуждает, кто завидует халяве. Роман сперва как бы смущался под взглядами старух, считал, что Рита натрепалась, та отрицает — о чем с ними говорить, с бабками? Потом махнул рукой (кому какое дело?), да и живут они теперь полгода на даче покойного адмирала. Укачало старого моряка на волнах перемен еще в девяностых.
А зимой новоявленные рантье совмещают деловые выезды в центр — взнос получить за аренду, оплатить квитанции — с культурной программой, посещениями модных выставок, кафе могут себе позволить, столик у окна берут — чай, не бедные. Вдруг знакомые с улицы заметят?! — вот, сидим. Еще порадоваться выйдут на ухоженный Невский, на витрины, на “мерседесы”, на юных соплячек за рулем неуклюжих джипов. Планируют в Эмираты зимой по горящей путевке махнуть, фотки оттуда привезут. За границей и мы побывали тоже — вот, смотрите, это мы с верблюдами.
Потом супруги ныряют в метро и до “Проспекта Просвещения”, а там дворами пешком, по доскам через лужи, обходя помойки и — в свою норку. Чем не Гоголь? Шинельки щеточкой и на вешалки в шкаф, до будущего выезда на Невский.
Вечерами тахта, телевизор. Роман стал болельщиком “Зенита”, все игры смотрит, шарф голубой купил, носит на шее. Уважает тренера Петржелу, но зачем столько демократов? И тут не наши, пришлые, обидно. Рита, та внемлет советам из ящика по саду и огороду, записывает рецепты, симпатизирует “доминошной” Елене Ханге, пытается выиграть миллион у Максима Галкина. Сразу бы тогда назад, на Мойку вернулись, там жизнь прошла, там чище и лица другие. “Поле чудес” больше не смотрят: превратилась передача в балаган людской дурости. Сериалами супруги не увлекаются, от них каша в голове. Одни и те же актеры мелькают — Александр Балуев с застывшим неулыбчивым лицом, лысый Гоша Куценко, красавчик Саша Домогаров. Все герои нервные, ОМОН или ВДВ, с афганским или чеченским прошлым, стрельба эта! Уж лучше про зверушек, их супруги любят, но и там ветеринаров стали показывать чаще, чем животных. Или как хищники поедают слабых, жалко. Особенно детенышей. Всюду кровь, жестокости с экрана, а их и так в жизни хватает.
Давеча на канале “Культура” давали концерт певца Олега Погудина. Супругам он нравится, скромный мальчик, без званий, напоминает задушевностью исполнения Валерия Агафонова. Держится хорошо на сцене, своя аудитория. В его концерте были романсы и элегии XIX века. Скрипка, виолончель, гитара — Рита в слезы от воспоминаний. В репертуаре Глинка, Чайковский, Гурилев, Титов. Забытое. На слова Апухтина, Кукольника, еще кого-то, какие слова в этих романсах, сколько чувства! Зал полный, публика солидная с редкими вкраплениями молодежи, но есть и они. Принимали тепло, бисировали, много цветов.
А так — нечесаные придурки в рваных майках и джинсах, и не где-нибудь — на сцене Кремлевского дворца. Голые ляжки безголосых “блестящих сливок”. Фанера, повтор тупой бессмысленной фразы. Биолог-аналитик Роман аж рот раскрыл, услышав, как “в августе расцвел жасмин, а в сентябре шиповник”, —что за сорта такие вывели? Или вот: “У меня температура, стою и жду тебя, как дура… Клевый вечер, делать неча”. Как же пропускают такое? — возмущается бывший музыковед Рита.
Очень еще раздражает Бурлуцких постоянный шум за окном! Эти петарды под Новый год и месяц после, да ночью! А летом подростки катаются на своих досках с роликами, падают, хоть бы ноги переломали, дебилы недоразвитые! И где эти тупые юнцы деньги берут? — опять негодует практичная Рита. — Ведь голь-шмоль, безотцовщина, весь день на улице! Такой треск, грохот от них стоит во дворе, голова болит.
Здоровые мужики в окно наблюдают, из “своей хаты с краю”. “Волк собаки не боится, но звяги (то есть звона, шума) не любит”, — вспоминают бабушки свое, деревенское. Трусоваты стали мужички, опасаются — еще пальнут эти недоумки сдуру или камнем в стекло! Нет уж, держи карман широким кверху!
Милиция в стороне, конечно. Участковый уполномоченный — о таком и не слышали. А Роман помнит, как в детстве гонял их, пацанов, дядя Филя, квартальный с планшеткой, всех знал по именам и кличкам, кто где живет. Звонила ранимая Рита и в милицию, это близко, там просили по пустякам не беспокоить. Нет машин, бензина, людей — и вообще, приходите в отделение с заявлением. Да и некогда — вуна сколько ларьков понаставили! И ведь все надо объехать, порядок навести. А вы с пустяками лезете, отвлекаете.
А сколько несчастных случаев было? Залетают эти ракеты в окна квартир. Пожары, инфаркты у пожилых людей. Нет, что-то делать надо. А что?
Дядя Витя Гром, сосед Бурлуцких по квартире.
Вообще-то он Виктор Иванович Громов, имя дано в честь победы в войне, рожден в 1947 году. Уже скоро шестьдесят, а все без отчества. Впрочем, отца своего не помнит, и был ли? Мать избегала расспросов — “отстань”. Много работала, уставала. Детство у Вити дворовое, шпанистое. Дегтярный переулок, вечно сырая комната, ноги прохожих в окне.
Покидало его, Виктора, по жизни, кем только не был. Взлеты и падения. Всего сам добивался парень, без связей, работал и учился. В тридцать лет — токарем шестого разряда, окончил заочный факультет университета, получил диплом гидролога. Своим чередом — семья: жена Оксана родом из-под города Львова, моложе его на одиннадцать лет, сынок родился; по везению, случай помог, квартира получилась на Суворовском проспекте, центр. Именины сердца.
И повлекло Громова за туманом и за запахом тайги. Норильск, Чукотка, Якутия, Приморье, Кавказ. Палатки, мошкб, утренняя свежесть, пение птиц. Хорошо! Привычка к перемене мест. Платили тогда нехило, на место добирались вертолетом — вахтовый метод. Все домой отсылал, ему в тайге или тундре много ли надо? В реке рыба, в рюкзаке тушенка, все вкусно на привалах, “дым костра создает уют, искры вьются и тают сами…”.
Но уже к сорока годкам ему, а семья в Ленинграде. Похорошела за это время, приоделась, избавилась от украинского акцента Ксюша (уже не Оксана), получает от мужа хорошие переводы из разных точек Советского Союза, где “адрес не дом и не улица”. Не работает, получить образование уже нереально, хоть и ехала за этим в Питер из своего Прикарпатья. Хочется ей большего от этой жизни. Само собой, подружки, вернисажи, новые знакомства. Выслушивает комплименты и намеки разные. А тут как раз образовалась Перестройка, Горбачев, очередное окно в Европу и дальше, подоспела мода на иностранцев, встречная мода у них, иностранцев, на русских жен. И то и это. Стало веселее, затуманились планы на будущее. Девчинка выделки стоит!
Природный охотничий инстинкт провинциалки плюс фигура фотомодели — и вот уже знакомится недавняя “западйнка” с пожилым итальянским архитектором, а там приглашение на недельку во Флоренцию — осмотреться (осмотрелась — то, что надо!). Дальше развод с гидрологом Громовым, и вот уже сеньора Скоретти с сыном Женькой (бамбино Джино) меняют Невы державное теченье на бурные воды веселой речки Арно. В то же время резко завязавший с романтикой, при-ехавший под занавес этого развода и брака по-итальянски рагаццо Витторио Иванович сам стирает и штопает грязную штормовку в опустевшей квартире, где только “лыжи у печки стоят”. Не опомнится никак. Надо бы ему наоборот — сперва романтика, потом семья. Да что теперь говорить?
Что в такой ситуации происходит с русским человеком? Когда полный кирдык и писец? Правильно: спивается. Ну, приятели, конечно, тут как тут, приходят, в том числе хотят прийти на помощь, успокаивают. Пьют при этом вместе, сочувствуют искренне, рука друга на плече: плюй, Витек, на них, на эту суку и на всё, пробьемся, наливай! Но полевые денежки тают, знакомцы в этом активно помогают. Среди них появляются и случайные, смутные, те с интересом ходят по комнатам, трогают мебель, фарфор, книги. А квартира-то где, не забыли? Пять минут пешком до площади Восстания, метро, Московский вокзал, Невский проспект, центр. Вот и вся Витина “се ля ви”.
Водка, пиво, огуречик — так и спился человечек.
Очнулся где-то под Одессой, трясущийся и в полной беспамятке типа “кто я и где я”. Прямо чекист Шилов из михалковского “Свой среди чужих, чужой среди своих”. Хуже: тот на коммунистических идеалах свихнулся, от золота отказывался, а тут мужик ну просто никто, чужой среди чужих. И никаких идеалов — пустота, никакой “феличиты”.
Какие-то бумаги подписал он, наклофелиненный, в Питере. Об обмене квартиры в дождливом сером городе на домик в бухте на берегу Черного моря. И у нотариуса были, та кивала головой — за хорошую приплату начать новую жизнь вдали от проклятых каменных джунглей. Представил — опять будут просторы, природа, свежий бриз в лицо. Только домик по этому адресу в поселке Коблево оказался отделением связи, а доллары — фальшивыми. Как говорят в Одессе, вместо полногрудой Ребекки подсунули кривобокого Хайма.
На подаяниях сердобольных граждан вернулся Громов через месяц домой, а дома и нет, живут там степенные товарищи, показывают правильные документы, обмен в “цепочке”, то да се, извините. Хорошо, нарисовались у экс-гидролога связи среди блатных, отголоски былых командировок (Магадан, Хатанга), помогли серьезные люди, стрелки-тёрки. Свой мир, понятия. Считается, еще повезло ему: с приключениями, но прописали в десятиметровую комнату в нашем доме, бабули на лавочке помнят всех его соседей за минувшие пятнадцать лет. Много их сменилось, залётных.
Сильно изменился Виктор Иванович за это время, постарел, обрюзг и отяжелел, лечился от запоев, не только от них. Больше стал размерами, солидняк с печки бряк. Ступня на два номера выросла, скулы от ушей выперли, кепка на “кочан” не налезает, рубашки на запястьях не застегиваются. Проблемы. Ну, рукава пообрезал по локоть, также и резинки на носках — теперь хоть и приспущены на лодыжках, но нет этих красных рубцов на ногах. Но вот сюрпризы, и похуже, чем с одеждой: вниз стало не посмотреть, что там и как — выросшее застилает усохшее. Только в зеркале и увидишь, — хорошо, соседи повесили в прихожей, — а на что там смотреть? Расстройство одно, плюется дядя Витя. “Двадцать лет назад этой трапочки боялась вся Одесса”, — припоминает старый анекдот.
Ох уж эта Одесса, опять она, пропади пропадом!
Походкой теперь шаркает, ноги неверные. Быт устоялся, не бомж он, есть прописка, но внешность и образ жизни бомжовый (или бомжовистый?), заработки случайные. Собирает бутылки, еще металлолом, благо Суздальский проспект — настоящий Клондайк, вот он под рукой, всякой рухляди горы, грузовиками сваливают. Еще в баках шарит-роется, картонки увязывает, все это сдает куда надо — малые, но деньги. Где-то что-то разгрузить поможет, не надрываясь. Этого ему нельзя: грыжи в паху и в позвоночнике, диски какие-то сместились, стерлись, болит…
И везде он Витя Гром да Витя Гром. И стар и мал так его зовут — кликуха такая.
Голос стал тихим, сиплым. Почему Гром, непонятно. Представьте картинку. Лето. Жарко. Окна открыты. Под окнами во дворе запаркованы на ночь машины. Дядя Витя проживает на первом этаже. Лег рано, еще десяти не было, поел обильно перед сном (главная радость дня, что еще?), принял на грудь, конечно. Водки паленой, из пузырьков всяких — ни боже мой, пусть другие травятся, ума-то нет. Принес бутылек дешевого, за 26 рэ, портвейна № 33, там 0,7 литра. Ему это как раз, норма. Два стакана сейчас и один утром на опохмел, рассчитано до капли. Закусон из ларька нашего рядом: паштет шпротный, солянка овощная, рассольник с тушенкой (жир один) в стеклянных банках, все по 12—13 рублей. Лук, чеснок, зелень — соседи-дачники привозят, угощают. Пища привычная, недорого. Вскоре засыпает.
Вот и срабатывает автосигнализация у “опеля”, оставленного Сабиром в аккурат под окном дяди Вити, и не раз с вечера. Чуткая она очень, импортная наверное. А ведь можно бы ее и загрубить. Чего нельзя сделать с дядей Витей, он и так грубый. Жизнь его была тяжелая, послевоенное детство, много подлянки перепало. И фамилия соответствут. Громкая.
Людмила Мишурина, отдельная квартира, последний этаж.
Люське еще шестнадцати не исполнилось, когда за один месяц ее обучили курить, пить спиртное и кувыркаться с парнями. После девятого класса, в августе 1978 года, послали их, школьников, в КМЛ — комсомольско-молодежный лагерь. В райкомах придумали. Помочь крестьянам, привить трудовые навыки подрастающей смене КПСС. Деревня Каськово, Волосовский район. Дождь стеной каждый день как из ведра. Какая тут уборка турнепса? Крыша в бараке дырявая, течет на нары, легко простудиться. “Девчонки, надо принять для сугрева!” — нашлись бывалые из своих, а тут и местные зачастили к городским, приносили, угощали. Потом танцы под магнитофон, в карты под интерес, игра в “бутылочку”. Сначала на поцелуи, потом пошло на раздевание. Магазин близко, сеновал рядом. От безделья до порока один шаг — старая истина.
Многие ребята возмутились погодой и бардаком, уехали в Ленинград вместе с заболевшей учительницей. Смену той не прислали, маразм крепчал. Осталась дюжина выносливых, к ним и родители не приезжали, Мишурина среди них. Были какие-то общественные деньги, небольшие свои из дома. Потом продавали ненужные тут летние свои туалеты. Короче, не бедствовали особо, бухалово каждый день с утра.
Курить и пить (самогон просто гадость, косорыловка!) Люське не понравилось, а вот третий порок, напротив, очень даже пришелся по вкусу. В ночных разговорах приходили комсомолки к убеждению, что раз мужикам это надо — пусть просят и платят, а все остальное — ботва от турнепса, который пошел он в жопу, хотя и дожди прекратились. Научились и мату, усвоили лучше ан-глийского. Вот такой рывок за месяц, смычка-случка городских с деревенскими. Акселерация.
На второй год в десятом классе не оставляют, аттестат зрелости получен, хотя зрелость Люська получила раньше аттестата. Об институте и не думала, еще че-го — снова за парту? Да и не поступить. Родители за это время разбежались, отец уехал, где-то спился на Севере. Мама Кристина, из полек, еще в надеждах и желаниях, баба-ягодка в свои сорок пять, приводит гостей. Дочь — своих, пэтэушников, веселых щеглов. В двухкомнатной квартире на Учительской улице становится тесно. Нужны деньги, щеглы сбиваются в стаи, подворовывают, Люська на шухере, в деле. По соседству Северный рынок, нарисовались свои люди среди “крышующих”. Что-то пропало из дома. Скандалы, пощечины, потом слезы шаткого примирения. Мать срывается на польский, запоздало учит: “Без прбцы не бйнды кололбцы”, типа про рыбку из пруда. Алй хватит сидеть на моей шее, пся крев!
Пришлось Люсе перепробовать не только партнеров, но и работы: была и уборщицей в аптеке (лекарства в дефиците, приторговывала), и агентом по недвижимости, еще предлагала по квартирам пищевые добавки и посуду “Тефаль”, трижды смоталась с челноками в Турцию — всё не то, почти без навара, а уставала как!
Годы шли, щеглы уже стервятники, вот и первые их “ходки”, но возвращались скоро, на лоджию приносятся и стоят до поры какие-то сомнительные сумки с вещами. В воздухе пахнет грозой.
В итоге измученная скандалами, бесстыжими откровениями и выходками дочери, ее матом во сне, разменяла мать с доплатой свою квартиру на две однокомнатные. Живи, донька, как знаешь. Много выпила горя, да и с горя. Тоже надо жизнь устраивать, вроде новое замужество наклевывается — вдовец, степенный, одинокий, с квартирой. Ну?
У Людмилы теперь своя квартира, открылись новые горизонты. Связи с Северным рынком остались, появляются и живут подолгу — кто пару месяцев, а кто и год — разные сожители из “братков”, от “качков-шестерок” до “бригадиров”. “Ходют к нёй и жук и жаба”, — делятся наблюдениями старухи на скамейке у дома. Что ж, жить можно не работая, как мечталось тогда в дождливом КМЛ. Через пару лет она уже в нашем доме, в двухкомнатной: “уплотнили” правильные пацаны какого-то бомжика. Процесс уже примерно описан. И где он теперь, этот мужичок, мало кто знает.
Но от пьянок и курева, абортов и таблеток здоровое стройное тело к сорока годам поизносилось — вот и гастрит тебе, и панкреатит, и собачьи подвески у подбородка. Уходит очередной, проживший с ней аж два года, гражданский муж, обозвав напоследок бэхалкой за отяжелевший зад. Обидно, нашел свеженькую — вон их сколько подтягивается, понаехало сельских овечек, мечтающих стать телками на выгуле. Пришло их время. Надо бы на подтяжку лечь, а на что?
Вытерла злые слезы, призадумалась Людмила, прикинула: годы перевалили через горку — ни семьи, ни ребеночка, ни денег. Квартирой уже не удивишь, да и район не тот. И хата не богата, а сама — и не супруга и не упруга. Вспомнить особо нечего. “Мельканье лиц… сплетенье рук, сплетенье ног… многим ты садилась на колени… только помню, что стены с обоями”, — смутно сквозит что-то из юности. С кем общалась последние двадцать лет, там больше мат да разговоры кто кого круче. Какие там книги-поэты, Пастернаки-Есенины? Видик да порнушка, на природе пьяные групповые оргии, пальба, бахвальство — как этого поставили на счетчик, а того заказали.
Поезд ушел, все в Людмиле перегорело.
Напрягла память, вспомнила о забытых родственничках. Сладкое слово “халява”, не менее сладкое — “наследство”. Не поменять ли вымпел на жизненном флагштоке? Что ж, тому примеров много, когда отпетые шлюхи к старости становились примерными матронами, еще какими ханжами, к церкви тянулись, заповеди цитировали.
Вспомнила Людмила забытые распри в семье, подкатилась с невинной мордочкой (умела состроить) к престарелой тетке Анне, нелюбимой сестре матери, в слезах поведала историю о загубленной своей юности, когда ее, как конфетку из фантика, выкинули из родительского дома чуть ли не на панель. Мол, мать всегда загульная была, я ей только мешала, она и отца довела до пьянки, сейчас отчима заманила в сети. А вас, тетя, я всегда любила, и родней человека у меня в мире нетути. Тетке уже хорошо за семьдесят, она одинокая старая дева с комплексами, младшую на пять лет Кристину ненавидит с детства: Крыську родители любили больше, та смышленей и добрей росла. Мужики у той всегда были, дочка, вот, взрослая, а я одна-одинешенька под старость. Решила: “Все мое, деточка, будет твоим, но ты уж будь мне как дочь родная, а матку свою, курву, забудь, холера ясна!”
А “все мое” — это, ё-моё, трехкомнатная квартира еще от деда с бабкой, от них же дача на двенадцати сотках у залива и “кое-что в потертом кошельке”, как спел певец Розенбаум. Короче, есть за что побороться деточке.
Одним пороком больше-меньше, продала-сдала Люська маму легко, за милую душу, за тридцать сребреников. Стелется теперь перед тетушкой за наследство, окна ей моет, даже в грядки на даче полезла, навоз ведрами таскает. Не по ней это сельское хозяйство (турнепс вспомнился), да и старуха что-то живет да живет, щедра на просьбы, не торопится обретенной “дочке” передать наследство. Время-то идет, когда? А вдруг еще передумает, подобреет к сестре, греха забоится перед смертью, что все родительское добро себе присвоила, как будто ту сестру в огороде нашли? А вдруг ушлый новый муж научит наивную Кристину предъявить права на половину всего, что у Анны? А если прикинуть, надо бы и с матерью-отчимом тоже отношений не рвать — позванивает Люся им по датам с поздравлениями, на всякий случай. Те ведь тоже старые, и там останутся квартира, машина, гараж, цацки. У отчима никого нет, один как перст. Людмила ведь имеет право на четверть всего (или на треть, надо срочно узнать!). Но это втайне от тетки надо сделать. Чтоб она ласты скорее склеила, там проще будет! Анна тоже та еще блядина была, оттого и замуж не пошла, жила за родителями, на всем готовом. Может, я в нее и уродилась? Наследственность у наследницы?
Извелась совсем Мишурина от вариантов, как бы всех обмишурить, оправдать фамилию? Голова кругом. Ставка — безбедное будущее, лучше сейчас, на фиг потом.
Лежит Люська ночами — глаза в потолок, клянет матерно всех бывших хахалей своих, зажившихся мать с теткой, беспутную жизнь свою. Еще тот райком ВЛКСМ, что направил тогда в комсомольско-молодежный лагерь. С него все и началось. Хорошо, в другой лагерь не загремела.
Вспомнили старушки на скамейке, как по телевизору дура-баба мешает мужу смотреть футбол, не зная, что купить, как правильнее поступить — белое с черным или черное с белым? как не прогадать? Хихикают бабки, прикрывая ладошкой беззубые рты.
Супруги Сандлеры, тоже последний, девятый этаж.
Они въехали недавно, Ида и Семен, “неправильная еврейская семья наоборот”. Почему признана бабушками таковой, сейчас поймете.
Семка-то (Самуил Гиршевич Сандлер) — монтажник по электричеству, после ПТУ мотался по стройкам, по общагам. Драчун и выпивоха, за душой ни гроша, по-еврейски и знал всего два слова: лахаим (выпьем, почти “лакаем”) и шлемазл (мудак по-нашенски), все кореша его из славян. И жену свою, Зинку Клюеву, привез он в Питер почти из тундры, из Нарьян-Мара, прописал с боем к матери, где ей еще жить? Сам снова нырнул в командировку. Так эта Зинаида в отличие от мужа сделала обрезание своего имени, теперь она Ида Сандлер. Шустрая такая, пронюхала все, отыскала в Израиле родню, вместе со старухой-свекрухой таскалась в синагогу, нашла ходы в какие-то фонды и центры. Агентство Сохнэт, Хэсэд-Авраам, еще что-то. Короче, приехал Сэмэн из северной Воркуты, жена ему — бах! Всё, через месяц уезжаем, наше место там. Прощай, немытая Россия! Шолом, Земля Обетованная! Там медицина, грязи, там будет льготный статус (амиабр), все почти даром. Семка было к бутылке — поздно, скрутили, увезли. Тут всё продали, контейнер морем поплыл в город Хайфу.
Двух лет там Семену хватило во как. И жара эта, и работы нет, и шекель падает. Главное, выпить-поговорить не с кем. Пристроился на шэке (рынке) ящики таскать, за фруктами и напитками присматривать, за это от хозяина, грузина из Кутаиси, бесплатные пачка сигарет в день, две бутылки пива и соки. А Семка водку местную “Кеглйвич” полюбил, но не на что. Кому смешки — кому гелйхтер. В ульпбн он не пошел, на хрена ему этот иврит, язык ломать. Запутался совсем в местных сословиях — сббры и ашкенбзи, хасъды и датъшные. И все вместе презирают наших, шумную и наглую алию-ханашэ, которые всё едут и едут. Еще и права свои качают тут, совки!
Зина-Ида, напротив, — как рыба в воде в этой Израиловке. Через год уже чешет на иврите, на двух работах ходит за детьми-собачками, моет-убирается. И главное, нравится ей этот house-keeping, появились знакомые, есть с кем лясы точить, а уж тепло-то как, господи, особенно после Нарьян-Мара! Собачку местную ей подарили, Цилю, шавку малую. Звону от этой моськи на весь двор.
…Помогли Семке арабы-смертники, что ни день — взрывы, жертвы, страшно. А так чуть не распалась семья Сандлеров, хоть до развода с бабой — не нравится? Ну и мотай на свой север, а мне тут хорошо, я еще и в Штаты махну. И там нашла, шишига, еврейские корни, как бы уже свои. Но в стране кризис, турист не едет, льготы-схуй (почти родное слово) урезаны, никакого заработка. Старая мать, умирая тут, тоже напутствовала вернуться, унесла с собой пенсию, приличное подспорье молодым.
Одним словом, не задалась у этой семьи заграница, не судьба видно. Вернулись с побитым задом (бабушки на скамейке). Наскребли еле-еле на дешевую квартирку туточки, Идка-Зинка и из американско-еврейских родственников что-то выциклила. Семка плюется: совсем обнаглела, прошмандовка местечковая! Что он имеет в виду под “местечком” — город Нарьян-Мар или городок Ако под Хайфой, где жили, — непонятно.
Удивительно, что импортная собачка Циля отлично нашла себя на пустыре между Суздальским проспектом и Придорожной аллеей, обожает снег, валяется в нем, носом роет, стала любимицей наших русских бабулек.
Понятно теперь, почему они Сандлеров называют “неправильной еврей-ской семьей наоборот”? А Циля скоро принесет щеночков от местной беспородной разномастной братвы, а ведь в Израиловке никому не давала, сучка.
Ну всё, вижу, как неуклюже выворачивает с “кольца” мой троллейбус. Не дослушав, встаю со скамейки, прощаюсь с бабушками до осени, надо ехать домой.
Летом-то и я живу на даче, там хорошо, тихо.
Снова встретил старых знакомых уже в дождливом октябре, спустя пять месяцев.
Есть перемены в подъезде. Николай Марчук ушел с маршрута, уже не кондуктор он. Видать, с кем-то не поделился или с начальниками перелаялся, он это может легко. Зато теперь высыпается, поиски работы отложил до зимы, все чаще замечают бабули его с Витей Громом. Как бы не уподобился: сам-то Колька с елку, а ума с шишку. Для Марии это, конечно, расстройство. Где деньги, Коль?
Бурлуцкие съехали, кто-то из Ромкиных стариков сильно приболел в городе Бобруйске, нужен уход — они и подались в другую теперь страну Беларусь. А деньги за квартиру на Мойке тут на книжку капают. Люська где-то мышкует, наследства все нет.
Семка Сандлер опять на Севере, но уже не монтажник, посредничает на поставках металла из Череповца, гонит рыбку из Мурманска, появилась хватка. Жена его, уже снова Зинка, сникла тут, опять ходит по домам, ухаживает за одинокими, или кому ремонт сгоношить. Выправляется еврейская семья. Циля, родив троих щенков, пропала куда-то. Уж не рванула ли на историческую родину? А что? И не такое в жизни бывает!
“Новые петербуржцы” Илхасовы, Сабир с братом Мусой, еще один ларек поставили, к ним прибился татарин Ринатик, наш, питерский, с Охты. Спит в проходной комнате, он им товар развозит на своей “Газели”. Ушел пока от жены, надо проучить за жадность. А тут Ринату хорошо, ему везде якши. Как-никак, он вместе с единоверцами, общие дела — торговля. Свою бутылку как бакшиш с Сабира к вечеру имеет, а там и девки в гости. Светка-Козлиха уже надоела, сама лезет, тощая и глаза у нее наглые, желтые, точь-точь как у козы. А вот Мария Ринату нравится, ее много, он таких любит. Пока что упирается, руку отпихивает, но куда она денется? Это вопрос времени, да и муж ее скоро никакой будет, сопьется хохол угрюмый. Сколько таких недотрог поначалу охмурял-шелушил Ринатик! А он всегда веселый: у братьев вечерний намаз на коврике, ладони к лицу, бубнят свое бисмилля-иррахмян-иррахим, а ему лезет в голову отцова еще частушка под гармошку: “Деньги есть — Уфа, гуляем, денег нет — Казань, сидим”. Деньги там назывались акчи. Язык татарский почти забыл Ринат, тоже все больше русский мат; как пошутил один водила знакомый: “Мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем”.
А так все в подъезде идет своим чередом, кто как промышляет — торговлей, извозом, посредничеством, сдачей в аренду, случайным приработком. Торговля вылезла на панель, путаны учат жить, игровые автоматы стаей обложили станции метро. Накося, замани нынешних на завод, чтоб по гудку к семи-тридцати утра, да в две смены, куда там! Уже и гудеть нечем. Идут бугаи в охранники, сидят, в носу ковыряют. Смазливые девчонки на “тёлку” не обижаются. Старушки лучше биржевых сводок знают свой курс на перепродажу, и они при делах. И все вроде довольны, катят полные тележки в маркетах, все менеджеры: кладовщик на овощной базе — менеджер по складским операциям, девчонка в отделе кадров — менеджер по персоналу. Все живут не тужат. Это ли не отрадно? Но — еще раз напоследок как привет из Одессы — бабули на лавочке интересуются спросить, что от этого промысла Державе нашей отколется? От соседей ихнего подъезда вроде ничего, шиш. Наверное, пример не характерный, не типичный, в других подъездах труженики живут. И в других домах. Точно.
Верят, старые, в улучшения, как без веры жить? Рады, что насосную в конце улицы Есенина закончили, грязь убрали, трубы толстые блестящие через дорогу перекинули. Говорят, расширять его будут, Суздальский-то, слыхали? А вона Манька-то Марчучка никак уточкой пошла, затяжелела? Вот что значит мужик дома отсыпается, уже, поди, не на кухонном диване. Ну и слава богу! Детки — это хорошо. Только на что их поднимать-то? Ну да ничего, образуется, придумают что-нибудь. Еще не скоро.