Рассказы
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2007
Я иду в кабак
Он подошел к Станиславу как раз тогда, когда со стола унесли закуски, подали горячее и еще двести граммов водки. Подошел и громко выпалил:
— Молодой человек, если вы еще раз посмотрите на мою даму, я набью вам морду.
— А где сидит ваша дама? — спросил Станислав, даже не успев как следует напугаться.
— Ты что, шутки со мной шутишь? — побагровел подошедший, резко перейдя на “ты”.
— Нет, что вы, просто хочу знать, куда нельзя смотреть, — пояснил Станислав, пытаясь ввести хоть какую-нибудь комическую нотку в этот идиот-ский диалог.
Тогда незваный гость отодвинул стул, сел и, пристально глядя на него, налил запотевшей водки в одну из стоявших на столе рюмок. У Станислава заныло под ложечкой, и он глупо улыбнулся. Да и водки было жалко.
— Слушай, умник… — Грозный человек, не морщась, опрокинул рюмку в рот, хотя все-таки было заметно, что далось ему это не легко, и продолжил: Двигай отсюда. Даю тебе пять минут. Не уложишься — пеняй на себя.
Затем он встал и вразвалочку побрел за третий столик слева. Станислав не без любопытства поискал глазами виновницу безобразной беседы. Однако, вот беда, за этим столом их было две и он не знал, какую именно нужно иметь в виду. Обе поглядывали на Станислава хоть и украдкой, но все же заинтересованно. “А ведь действительно, смотрел я на них пару раз”, — вспомнил он, вздыхая, впрочем, без особого сожаления. Как-то неприятно застучало сердце. Станислав постарался дышать поглубже. Налил себе, выпил и, подцепив огурчик, с удовольствием захрустел им. А что было делать? Драться? Бросать обед и бежать? Ради чего? “Этот идиотизм происходить может только со мной. Все люди как люди, сидят, пьют, танцуют. Но из всего кабака этот кекс выбрал именно меня. Почему же именно меня, черт побери?” — недоумевая, Станислав налил еще. Вздохнул и снова посмотрел на злополучный столик. Взгляды мужчин пересеклись, и Станиславу как-то неудержимо захотелось посмотреть на дам, что он тут же и сделал. “В конце концов, пяти минут еще не прошло”, — подумал он.
На зал так внезапно упала музыка, что Станислав подскочил, словно горячий суп пролил на колени.
В час, когда душа моя, как птица,
Бьется в клетке ноющих костей,
Не в больницу я иду лечиться,
Не в театр иду и не в музей.
Я иду в каба-ак,
где гитарист… —
грохоча, долетали до него резкие фразы.
Из разных углов начали выходить пары, и на время танцующие загородили от Станислава его обидчика.
“Самое время с наименьшим позором двигать отсюда”, — отстраненно подумал он, но не пошевелился. В конце концов, нужно было еще требовать у официанта счет, оставлять непопробованное мясо. А водку вообще зараз не выпить. И это при том, что полчаса назад он просадил однорукому бандиту полштуки.
“С какой стати!” — все больше сердился Станислав, глядя на легкий парок, струящийся над тарелкой. Ему почему-то подумалось, что его нос после удара будет похож на эту свинину в томатном соусе. Чтобы избавиться от аналогии, он аккуратно приподнял шампур двумя пальцами левой руки (так ребенок в “Детском мире” приподымает юбочку понравившейся куклы) и оторвал зубами горячий сочный кусок.
“Когда идет дождь, то быстрее намокает тот, кто бежит, — почему-то подумалось ему. — Но если вообще остаться на месте, есть шанс вымокнуть до нитки”.
Размышляя таким образом, Станислав налил себе водки и торопливо выпил, скривившись, как от хлористого кальция. Торопливо закусил. Не дожевав до конца, встал, бессмысленно поправил салфетку с розовой каймой на столе и, огибая танцующие пары, двинулся к выходу.
Желтый кафель. Унылые перегородки узких кабинок. Ледяные лампы дневного света. Ни души. Из-за неплотно прикрытой двери долетало из зала: “Я иду в каба-ак…”
Станислав прислушался. Мужской голос, многократно усиленный колонками, с трудом перекрывал аккомпанемент. Словно пловец, которому никак не выбраться на берег в шторм, голос то взмывал вверх на гребне клавишных, то вдруг отбрасывался назад, накрываемый с головой электрогитарой и ударными.
Станислав запрокинул голову, сосредоточившись на том, для чего пришел сюда. Потом подошел к зеркалу и, стараясь потянуть время, открыл кран, хотя в общественных туалетах руки мыть не любил. Из зеркала на него смотрело одутловатое лицо тридцатилетнего, ничем не примечательного брюнета. “Неужели это я? — не желая признавать свои черты, содрогнулся он. — Эти глаза с булавочными зрачками, впалые щеки, злобно прижатые уши. Кто ты, урод тряпочный? Может, мне самому дать тебе в морду, не дожидаясь посторонней помощи?” Он театрально замахнулся кулаком, целясь в собственное отражение, когда дверь в туалет распахнулась. Станислав напрягся и, разжав кулак, с деланным равнодушием начал приглаживать волосы на затылке.
Галдя и хихикая, в туалет начал набиваться веселый народ, внося на своих плечах вопли из зала.
— Стасюк! — вскрикнул один из вошедших, широко растопырив руки.
Ну конечно, Станислав узнал его. Большей радости, чем видеть сейчас знакомых, он и представить себе не мог.
— Женюра! — закричал он и бросился обнимать вошедшего, как родного брата, даром что знал его всего пару часов, познакомившись у игральных автоматов.
Евгению везло, в то время как Станислав безответно всаживал жетон за жетоном. Автомат крякал, позвякивал, глотал деньги, но делиться нажитым не хотел. “Когда ж ты нажрешься так, чтоб тебя стошнило этими жетонами? — в сердцах бросил Станислав. — Выплюнул бы хоть что-нибудь для приличия, лопнешь ведь”. Автомат булькал, но крепился. “Ага, кидаешь как в мусоропровод”, — сочувственно улыбнулся сосед справа: его автомат как раз отвечал своему игроку взаимностью. Так они и познакомились. Перейдя к соседнему автомату, Станислав пообещал бросить это занятие. Евгений предлагал при выигрыше трех тысяч остановиться и сходить в кабак напротив, но Станислав, не веря в такую перспективу, решил закончить, как только просадит пять сотен. Однако идея с кабаком так плотно въелась в его сознание, что он пошел туда один, не дожидаясь компании. “Собственно, именно Женя меня своим предложением вверг в эту ситуацию, он меня из нее и вытащит”, — с надеждой подумал Станислав, похлопывая Евгения по плечу.
— Садись за мой столик, я один сижу! — почти выкрикнул он.
— Ты ж идти не хотел, — усмехнулся Евгений, — хитрец, а сам обогнал меня.
— Уже и водочки треснул. Извини, старик, после такого проигрыша выпить захотелось.
— “Раз пошли на дело, выпить захотелось…” — ухватив обрывок его фразы, пропел справа от Станислава долговязый парень, наклоняясь над раковиной.
Станислав брезгливо поморщился, а Евгений приветливо кивнул в сторону парня:
— Знакомься, это Эдик, мастер по плаванью.
— Так ты не один? — обрадовался Станислав, разворачиваясь и пожимая мокрую, только что намыленную руку Эдика.
— Ага, — снисходительно кивнул Евгений,— из-за них я сюда и притащился. Я ведь проиграл все, что было. Ты уходил, у меня на кармане два косаря висело. А потом как отрезало. Минут за сорок все улетело. Надо было с тобой двигать. Хорошо, друзья мимо проходили. Знакомься.
Станислав неистово пожал руки всем друзьям Евгения, только что отлипшим от писсуаров, пропуская их имена мимо ушей.
Их было пятеро. Именно в этот торжественный момент дверь туалета раскрылась, впустив порцию свежего куплета из зала. На пороге показался тот самый тип, который собирался испортить Станиславу вечер.
Сцена напомнила финал “Ревизора”, с той лишь разницей, что все персонажи, застывшие в немой сцене у Гоголя, уместились в лице этого несчастного.
Распахивая настежь дверь, он, видимо, был уверен в скорой и легкой победе. Даже рукав на левой руке успел закатать. Ничто не скрылось от Станислава. В нахлынувшей на него вдруг волне вальяжности он по-барски положил руку на плечо Евгению, которого знал дольше, чем злополучного ревнивца.
— Ну что, мужики, займемся делом?! С меня пузырь “Пятизвездочной”, — сказал он чуть громче, чем следовало.
— Вперед! — скомандовал ничего не подозревающий Евгений, и они гуськом прошествовали мимо бедняги, который был настолько ошарашен, что даже не посторонился. Его потеснили всей толпой, и он, прижатый к дверному косяку спиной, проводил процессию безумными глазами.
Физически ощущая всю степень его замешательства, Станислав не глядя задел плечом застывшую у входа фигуру.
В зале грохотала музыка: “Я иду в каба-ак…”
Станислав так внезапно очнулся от этих своих мыслей, что даже вздрогнул. Он по-прежнему сидел за столом, уставившись на танцующие пары. Время неумолимо двигалось вперед, и обозначенные пять минут истекали со всей определенностью. Нужно было кончать фантазировать и принимать какое-нибудь решение. Сколько он ни пытался заглянуть в просвет между танцующими, своего нелепого обидчика так и не увидел.
“Ну почему я, почему мне это все? Сколько народу, господи. А подойти можно только ко мне одному. Что во мне такого? Может быть, беззащитность прет от меня и ее так же трудно спрятать, как запах заношенных носков? Разве можно подойти вон к тому или вон к тому, пусть даже он ниже меня ростом и более хилый. Ну не могу я представить, что кто-то подойдет к нему и сморозит такой бред… Да кто он такой, нет, он-то ладно, а вот кто я такой, что ко мне можно так вот запросто подойти и сказать, чтобы я убирался в течение пяти минут? Неужели мне осталось только мечтать, что кто-то придет и спасет? Сам спасай себя, сам, размазня”.
Станислав налил водки и торопливо выпил, скривившись. Торопливо закусил. Не дожевав до конца, встал, бессмысленно поправил салфетку с розовой каймой на столе и, огибая танцующие пары, двинулся к выходу.
Сквозь звуки ансамбля нужно было продираться как через танцующий зал. Музыка грохотала повсюду, детонировала от декоративных настенных панелей и вновь возвращалась в зал, уже усиленная многократно.
“Кончится когда-нибудь эта идиотская песня? — подумал Станислав. — Хотя что-то в этом “иду в каба-а-ак” есть забавное. Но господи, как громко и как долго”. На полпути он все-таки не смог побороть в себе желания взглянуть на своего обидчика. За тем столом сидела только одна из дам. Обидчика видно не было. Судя по всему, отплясывал где-то в зале.
“Да что ж это я делаю? — опомнился Станислав. — Какой уход?! Здесь только покажи свою слабость — и в порошок сотрут”.
Он резко развернулся и как-то боком пошел к ненавистному столику.
— Здравствуйте, — поклонился он сидящей даме, — извините ради бога, а ваш кавалер танцует? Я хотел бы ему сказать, что не имею никаких претензий, и если мои взгляды показались вам или ему нескромными…
— Да что вы, что вы, — улыбнулась дама, — присаживайтесь.
Она слегка отодвинула стул, и он присел на краешек, беспокойно оглядываясь.
— Вы не обращайте внимания, — продолжила она, когда он сложил руки на коленях, — с Димой всегда так. Сам заварит кашу, а потом в кусты. Я ему столько раз говорила, но это же смешно, боже мой…
— Как в кусты? — опешил Станислав. — Он что, ушел?
— Да ну его. Вечно напридумывает себе ерунды. Леру совсем извел. И больше всех страдает потом.
— А кто такая Лера, извините?
— Жена его. Рядом с ним, такая блондиночка вся из себя. Вы ж ее видели. Он из-за нее и бесится. А тут они еще и переругались. Ну ничего, пусть дома отношения выясняют. А вас как зовут, молодой человек?
Станислав вдруг почувствовал такое облегчение, что ему не хватило воздуха на вздох, и он, судорожно сглотнув, поперхнулся. “Да это фантастичнее любой фантазии!” — отметил он про себя и представился. Через минуту он уже знал, что новую знакомую зовут Ольга, что она младшая сестра Димы, а также что ей безумно надоел брат и вообще чертовски скучно. Напряженный взгляд Станислава потеплел, и он отметил в Ольге и привлекательность, и изящество. Глубокий вырез на груди, нервные руки с колечками, беспорядочно сидящими на тонких пальцах, запах дорогих духов и еще более сильный запах лака для волос. Как и следовало ожидать, его остывшая свинина и согревшаяся водка перекочевали на ее стол, а еще через мгновенье они уже медленно покачивались, обняв друг друга, среди таких же подвыпивших беззаботных пар.
“Приличная фигура”, — думал Станислав, осторожно заглядывая в декольте Ольги, вслух рассуждая о Тарантино:
— Его последние фильмы стали занудны. Все просчитывается. Нет новизны, поворота.
Понятно, что она тут же стала восторгаться Траволтой:
— А вы видели его глаза…
Он прижался к ней плотнее, ощущая тепло кожи под прохладным голубым шелком ее длинного платья. Мизинец легко сдвинулся ниже талии, нащупав тонкую резинку. Едва заметно надавив на эту дорожку, Станислав медленно повел по ней мизинцем к позвоночнику. Ему показалось, что она это почувствовала.
— Дэнс, дэнс, дэнс, — произнесла она тут же, не то упоминая роман Мураками, не то призывая Станислава танцевать энергичнее.
Он наклонился к ее розовой, изящно закрученной раковинке уха и пропел шепотом, с трудом удерживая в голове мелодию, перекрываемую ресторанным ансамблем:
Над каштановым побегом
В переплетах Мураками
Я люблю тебя огромным небом,
Я хочу любить тебя руками…
— Я люблю Сурганову, но Арбенина мне нравится больше, — проворковала Оля.
— А я не люблю всю эту братию, — отозвался Станислав — И голоса есть, и музыка неплохая, и энергия, и подача. Но текста осмысленного нет. Смысла глубокого.
— А он нужен? Ведь песни-то красивые.
— Подача красивая, а слова так себе. От балды. Захотели — так спели, захотели — сяк. Смысла никакого. О чем поют, не ясно. А из песни слов не выкинешь.
— Да ты просто бухгалтер какой-то, — начала уставать от разговора Оля, — в песне не слова надо считать, а…
— А что?
— А любить этими, как их, ушами, вот!
Они рассмеялись, тесно прижавшись друг к другу.
“Да, — подумал Станислав, — какое окончание вечера сулит нелепая неприятность в его начале”.
Его мизинец наконец доехал по еле заметной дорожке до позвоночника и осторожно двинулся вниз.
Ресторанная песня оборвалась так же внезапно, как началась. В голове еще звучали последние слова припева…
Станислав очнулся за своим столом с окончательно остывшим шашлыком и беспомощно оглядел зал. Потные, раскрасневшиеся пары, умаявшись, расходились по своим местам. Ему было мучительно видеть, как пространство между ним и ревнивцем, которого он уже назвал про себя Дмитрием, освобождается, словно для решающего боя.
“Какой бой? — с неприязнью подумал он. — Что же делать? Когда этот идиотизм закончится?”
Песня длилась всего минуты три-четыре, решил он, следовательно, до разрешения конфликта оставалось еще минута.
“Последний глоток”, — подумал он и, взявшись за графинчик, краем глаза заметил, как виновник его беспокойства решительно встал и направился к нему. И Станислав разом успокоился. Он сам удивился овладевшей им уверенности.
“Что ж, — успел подумать он,— за это время я уже видел его беспомощность, был свидетелем его унижения и даже станцевал с его сестрой. Теперь его черед. Все, что с нами происходит, — происходит в голове. Только в голове”.
Размышляя таким образом, Станислав налил себе водки и выпил, уже неторопливо и со вкусом. Не дожевав остывшее мясо, он встал, аккуратно поправил салфетку с розовой каймой на столе и, огибая вновь собирающиеся танцевать пары, двинулся навстречу судьбе.
— Что тебе надо-то, любезный? — баском спросил он подошедшего. — В туалет, что ли, пойдем?
Ночь перед воскресеньем
Ночь накануне Пасхи. Воскресение Господне. Без двадцати одиннадцать. Они вошли в глухую подворотню, где Леонид припарковался пять минут назад, ожидая своего приятеля. Лениво наблюдая за ними, сидя в “жигуленке”, он подумал: не моргнуть ли ему фарами, когда они начнут поливать стены мочой, а в том, что они пришли именно за этим, он не сомневался.
Три низеньких, серого вида паренька в засаленных куртках, один высокий, в черной косухе с бритой головой, и последний — качающийся, видимо, самый пьяный из них, мужичок неопределенного возраста. Может быть, их ровесник, а может, немного постарше, в коричневом дерматиновом пиджаке. Между коричневым и бритым происходил серьезный разговор. Лысый то и дело вставал в боксерскую стойку, но через мгновение остывал. Коричневый, шатаясь, что-то говорил ему, делая то шаг навстречу, то от него. Показались две девицы, явно из этой же компании. “Значит, писать не будем”, — усмехнулся Леонид. Трое засаленных низеньких пареньков деловито расхаживали вокруг эпицентра этого странного образования — лысого и коричневого. “Вышли драться”, — понял Леонид, и у него уныло засосало под ложечкой. Наконец коричневый наклонился в сторону лысого, тот вскинул руки и пошел на коричневого. “Что ж ты руки-то по швам держишь! — подумал Леонид. — Защищайся, чудило, сейчас же удар пропустишь”. Лысый засветил ему в левую щеку. Коричневый дернулся и, едва удержавшись на ногах, отшатнулся. Лысый пружинисто зашел с другого боку и нанес коричневому точно такой же удар с другой стороны. Тот упал на четвереньки. “Ну и все, — подумал Леня, всматриваясь в стекло, — хватит. Победил. Девицы преисполнены восхищения. Друзья ликуют. Теперь все”. Оказалось, не все. Лысый схватил коричневого за шкирку левой рукой, а правой продолжал наносить удары по лицу. Коричневый, согнув руки в локтях, кое-как пытался прикрыть голову, но под градом кулаков не выдержал, крутанулся на месте и упал на спину, все еще прижимая локти к ушам. “Ну и все, — снова подумал Леонид, — сейчас эта ярость схлынет. Все. Останавливайся. Победил”. Но бритоголовик и не думал останавливаться. Хорошенько примерившись, он стал молотить ногами по голове коричневого. Страшные удары не встречали сопротивления — коричневый отрубился, перестав двигаться. Его руки беспомощно опустились на асфальт. У Лени перехватило дыхание. Все это было таким ненужным и диким, что с трудом поддавалось пониманию. Лысый с подскоком, видимо, чтоб удар был разрушительнее, вдавил свой каблук в нос распростертого на земле человека. Потом еще и еще раз. Божий свет померк, а в голове у Леонида пронеслось почему-то: “Вот те светлый праздник Воскресения Господня”.
Девицы равнодушно, как болотные цапли, переступали с ноги на ногу. Бритоголовый спокойно подошел к ним и, взяв из рук одной лимонад, не торопясь, отхлебнул из горлышка. Засаленные пареньки пытались приподнять коричневого за безвольные руки. “Друзья его?” — подумал Леонид, но через какое-то время понял, что не друзья. Уж больно бесцеремонно посадили они бесчувственное тело на асфальт, рыская по его карманам. Кто-то пытался стащить с него пиджак, а когда это удалось, коричневый, уже не поддерживаемый никем, снова брякнулся на спину. Обыскав внутренние карманы пиджака, один из них подошел к лежащему и брезгливо кинул куртку ему на лицо, словно это был уже труп. Девицы подошли поближе, с интересом разглядывая то, что осталось от только что качавшегося нетрезвого человека, но их позвали, и все шестеро не торопясь двинулись к ларькам. Дело было сделано.
Леонид не шевелился. Ему не хотелось думать, не хотелось даже дышать. Он видел разные драки. Видел азарт побеждавшего, которому было трудно остановиться, и он молотил поверженного чем и как попало. Но такого бессмысленного избиения ему лицезреть не доводилось. Противник уже не оказывал сопротивления. Да он и не был уже противником. Здесь не азарт или остервенение, здесь над всем висела черная туча ненависти. Дикой ненависти. И не лысого к коричневому, а вообще какая-то вселенская ненависть ко всему вокруг. К человеку как виду. Даже к самой себе. Ведь, если лысый считал возможным так хладнокровно уничтожать других, он принимал такое же обращение и к себе. “Как же он есть будет после этого, — начал Леонид, моргая и часто дыша, понемногу приходить в себя, — как он с той девицей, что лимонад ему подала, после этого будет любовью заниматься, как он завтра проснется, потянется в кровати, как он будет смеяться и о чем думать? Как он вообще после содеянного сможет разговаривать с друзьями, смотреть в их лица, имея в памяти то лицо, что только что растоптал?”
Леонид тяжело вывалился из машины. “Господи, Господи, как же это, — с трудом булькали в нем мысли и большими пузырями лопались где-то на поверхности сознания, — где же пять тысяч лет эволюции? Где гуманизация общества, где мировая культура, где здесь человек вообще?”
— Христос Воскресе! — Из подъезда вышел Николай, которого здесь и ждал Леонид.
— Воистину… — пробормотал тот.
— О, какой хорошенький, — улыбнулся Николай, весело показывая в сторону лежащего, — вот он, наш быт расейский. Вышел человек из дома, а до храма не дошел.
— Его на моих глазах избили, — хрипло выдавил из себя Леонид. — Долго били. Обстоятельно. А я сидел в машине и наблюдал, как человека превращали в мясо. В тепле и, так сказать, в сухости. Ничем не помог.
— А как бы ты помог? Это их жизнь, их времяпрепровождение. Они так видят свой досуг и так распоряжаются собой.
— Вряд ли он мечтал о таком досуге.
— А ты хотел бы пару зубов оставить рядом с ним? Ведь если разобраться, он сам виноват. С кем он дружит, от того и схлопотал, ведь наверняка это дружки его. А если нет, что он пьяный у ларьков шатается? Нужно было ему получить сегодня, он и получил. Да и потом, ты знаешь, что у них за дела, из-за чего сыр-бор?
Леонид благодарно кивнул.
— Так пошли, посмотрим, жив ли он еще?.. — энергично мотнул головой Николай.
Они подошли к коричневому, и Николай приподнял закрывающий лицо пиджак. На асфальте остывали две небольшие, величиной с ладонь лужицы бурой крови.
“Смертью смерть попра-а-ав…” — пронеслось в голове Леонида. Живот лежащего мерно вздымался и опускался.
— Дышит, — сказал он.
Других признаков жизни лежащий не подавал. Окровавленное лицо его показалось каким-то спокойным, даже безмятежным. В полуоткрытом рту каша из красных слюней, языка и сломанных зубов.
— Пиджак бы под голову надо положить, — произнес Николай, кладя его пострадавшему на живот, — о, вот и ключи от квартиры, не потерял бы. —
И он запихнул их ему в карман узких джинсов.
Повернувшись, они медленно пошли к машине.
— Что тебя так взволновало? — обратился к Леониду Николай. — Драка и драка. И не сосчитать, сколько их в городе происходит ежечасно.
— Это не драка была. Просто один месил другого, словно виноград в бочке. Я всегда жду от силы какого-то благородства. А его никогда нет. Если уж сила, то до конца. И на войне, и в спорах, и во взаимоотношениях людей, и в политике государств. Ну, умеешь ты драться, ну, покрасовался ты перед дамами, послал оппонента в нокаут, но зачем же по лицу плясать? Ты же сильный, красивый. А он все равно уже лежит. Что ж ты себя-то унижаешь?
Тут только Леонид вспомнил о тех девицах, что спокойно взирали на происходящее. “А ведь они ушли с победителем. Без осуждения. Как будто ничего не случилось…” Этому он тоже не мог найти объяснения.
— У Шукшина такой рассказик был, — вставил Николай. — “Танцующий Шива”, кажется. Там он драку описывает в деревне и говорит про профессионала в этом деле, что, мол, мерзкое искусство бригадира всех ошеломило. Типа, так в деревне не дрались. Дрались хуже, страшней, но так подло — нет.
Леонид только отмахнулся. Он торопился говорить, боясь прервать нить разговора, упустить что-то очень существенное, жизненно важное:
— Не в драке дело. Сколько их и вправду, этих драк, повсюду. Это как урок, что ли… Не падать никогда. Лежачего не бьют — это сказки для бедных. Бьют только лежачих. Вернее, бьют всяких, а вот лежачих убивают. Мне кажется, что расстрел, под барабанный бой, на площади, выглядит меньшим зверством.
— Да что тебя потрясло-то так, объясни?
— Бессмысленность этой бойни. Отсутствие всякого благородства…
— Тебя, наверное, больше всего волнует, что ты не вышел и не помог, а так вот, безучастно смотрел из машины?
— Э, нет, я очень участливо смотрел.
— А монтировка-то в машине есть?
— В машине-то все есть. Только во мне чего-то главного нет, — вздохнул Леонид.
— Брось страдать. Все ты правильно сделал. Еще не хватало влезать в дела, которых не знаешь. Не жалей об этом. И их не жалей, — твердо сказал Николай. — “Пусть мертвые хоронят своих мертвецов”. Заводи мотор, а то на Крестный ход опоздаем.
— Понимаешь, я все понять не могу, для чего мне сегодня показали этот кошмар? Зачем именно в Светлый праздник? Какие выводы должен я сделать, что изменить в себе?
Николай не ответил, и Леонид, выжав сцепление, аккуратно объехал распластанное тело.