Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2007
Умей отказываться начисто,
Не убоясь и одиночества…
Вадим Шефнер
Сенсацией книжной и литературной жизни прошедшего года стала книга Сергея Минаева “Духless” (М.: АСТ, 2006). Она действительно оказалась бестселлером, разойдясь по сотням тысяч рук. Она заинтересовала обозревателей разнообразных массмедиа — печатных, электронных и виртуальных. Она очутилась в центре очередного юридического скандала, стычки “хозяйствующих субьектов” интеллектуальной деятельности. И, наконец, она в самом деле любопытна и поучительна.
Фабула ее довольно проста — некий относительно молодой человек, не переваливший еще и на четвертый десяток, рассказывает нам события нескольких дней своей напряженной жизни. Он служит в некой французской торговой фирме в должности коммерческого директора российского филиала, зарабатывая (по его утверждению) пятнадцать тысяч долларов в месяц. Он холост, беззаботен, свободен и почти все заработанные деньги плюс все свободное время тратит в увеселительных заведениях нашей столицы. Пьет коньяк, курит марихуану, нюхает кокаин, общается с себе подобными — и презирает свое окружение: “Вы знаете, я ненавижу их не за то, что они клерки. А за то, что они мечтают быть клерками. Солдатами Международной Корпоративной Армии. И не дай вам бог отнять у них эту мечту”.
Сам же рассказчик (я так и не узнал его имени) мечтает быть независимым, оставаясь притом богатым. А потому его легко обманывают мошенники способом не слишком оригинальным. По заляпанному пятнами спиртного столу раскладывают план нового фешенебельного ночного клуба. Герой немедленно “раскатывает губу”, выкладывает все сбережения (по моим представлениям, весьма и весьма существенные) да еще вовлекает в дело своего друга. Через несколько дней выясняется, что радужные перспективы померкли, едва успев просиять, главные затейники скрылись за кордоном, а приятель ждет на свою голову огромных неприятностей, поскольку от жадности умудрился вложить в личное дело средства предприятия, где тоже занимает какую-то высокую должность. Рассказчику хватает остроты ума и силы духа посмеяться над собой, облапошенным: “Я, вероятно, единственный человек на земле, который, получив возможности реализации любого желания, готов отдать магический └цветик-семицветик” другому. Безграничная щедрость, порожденная безграничной же пустотой и полной атрофией воображения… Богатый возможностями и бедный духом…”
Любопытно, что когда рассказчик описывает свое существование, он цитирует современных ему музыкантов (что и вызвало конфликт между издательством и владельцами звукозаписи). Когда же он пытается жизнь осмыслить, на память ему приходят прежде всего тексты советских писателей — Катаев, Бондарев etc. Хорошо, должно быть, учили в школе это поколение “…1970 — 1976 годов рождения. Чей старт был столь ярок и чья жизнь была столь бездарно растрачена”.
О бездарно растраченной жизни своих сверстников прямо заявляет сам автор, и такая безапелляционность несколько озадачивает. Прежде всего, своей несвоевременностью: на третьем десятке существования рановато подводить итоги, даже и предварительные. А главное — реалии существования рассказчика несколько не соответствуют его ощущениям. Человек, на сторонний завистливый взгляд, добился в этом возрасте положения, о котором большинство может лишь мечтать, даже подбираясь к пятидесяти. Днем — престижная работа с огромной зарплатой и притягательными бонусами: отдельный кабинет, личная секретарша. Вечером — поток развлечений в элитных клубах Москвы. По утрам, разумеется, приходится перебарывать похмелье — так это же, господа-товарищи, дело привычное.
Однако проблема нашего героя лежит за пределами ежедневного существования. Он мучается своей жизнью, ибо не находит в ней смысла: “Я же бегу сам от себя, мне самому с собой скучно и мерзко. Днем в редкие минуты веселья я жду не дождусь, когда же наконец вернется ко мне моя единственная любовь — ДЕПРЕССИЯ”.
Да, возвращается в наше общество недуг, причину которого нам объясняли еще на школьных уроках литературы. Может быть, это чисто российское свойство: вместе с материальным достатком немедленно возжелать еще и порцию чего-нибудь эфемерного! Отсюда, кстати, появилось и загадочное поначалу название книги: духless — эдакое макароническое образование, которое сам автор расшифровывает как бездуховность.
Как на духу
Странное понятие духовность сделалось с недавних пор архимодным. Ни-кто не знает, что предполагает в человеке наличие этого свойства, но все его алчно взыскуют. Да и с удовольствием обвиняют близких, знакомых, соседей в отсутствии этого самого модуса.
Если же вернуться к случаю, описанному Сергеем Минаевым, то монологи героя выглядят иногда, скажем так, пародийными. Мало человеку продавать банки с кукурузой оптом и в розницу, ему еще требуется на то благословение некоего духа. И сразу же напрашивается вопрос: зачем же мы так стремимся в Европу, если ценности этой цивилизации не приживаются на русской земле?
Уйма переводных книжек, романов и учебных пособий, рассказывают нам о сложном внутреннем устройстве транснациональных фирм, о напряженном существовании персонала, этих чудовищных монстров. Оказавшись за рубежом, наши люди легко и быстро принимают предложенную систему ценностей: минимум отдыха, максимум работы, четкая иерархия различного рода благ: дом, машина, бунгало… Все-все-все, что когда-то казалось соотечественникам лишь загадочным миражом.
Проскочила пара десятилетий, и уже на своей земле немало сограждан могут позволить себе эту сладкую роскошь. Так почему же им плохо спится? С чего они напиваются, накуриваются, нанюхиваются, колятся? Почему не радуются мощному рыку очередной четырехколесной игрушки, упругой мягкости нового гарнитура мебели, зеркальному потолку в спальне?.. Они по-прежнему делят мир на винеров и лузеров, но неясно — по какой же шкале сами собираются отмечать свои достижения.
“И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”.
Не могу утверждать: знаком ли минаевский персонаж с подпольным мудрецом, нафантазированным Федором Достоевским? (Тот, кстати, тоже ненавидел своих собратьев по канцелярскому делу). Но именно командированный в Санкт-Петербург, он урывает несколько часов — пофилософствовать под папироску, с “косяком дури” о смысле нелегкой жизни. Вот здесь, на питерской кухне, постепенно пустое слово “духовность” начинает замещаться более приемлемой категорией “цели”. “Чтобы жить не только └хлебом единым” и днем сегодняшним”, — вдалбливает столичному гостю петербургский инженер Миша.
Инженер! Неожиданная профессия для персонажа современной литературы.
После того как Макс Фриш столь сурово обошелся с человеком строящим, место его на книжных страницах забрал себе человек пользующийся. “Юзер”, говоря языком поколения Сергея Минаева.
Хотя отмечу, что и некоторым посланцам из мира прошлого удается угнездиться на современных прилавках. Так роман Даниила Гранина “Иду на грозу” издали один за другим три издательства. В 2003-м — “Молодая гвардия”, в 2004-м — “Петербургский писатель” вместе с “Азбукой-классикой” и в 2005-м — столичное “Вече”. Даже если предположить, что книга входит в курс школьной литературы, порадуемся такой удаче. Юношам и девушкам, обдумывающим будущее свое житье, стоит почитать книги Гранина. В первую очередь, разумеется, названный уже роман. Противостояние Крылов — Тулин, кажется, выписано даже нарочито дотошно, чтобы тинейджеры могли строить на этом примере модели существования истинные и неистинные.
Более того, в компьютерной базе одной петербургской книготорговой сети указано, что частенько покупатели Минаева уносят с собой и роман Гранина. Обратное также верно. Может быть, ловкий рекламный ход? Но почему же выбраны именно эти романы?
“Никому отчета не давать”
И Сергей Крылов, и Олег Тулин — ровесники героя Минаева. Но тех тридцатилетних не слишком беспокоила проблема бездуховности, потому что сами они были переполнены духом ищущим. “Искатели” назывался первый роман Гранина. Искателями же оказываются и все его персонажи. Как реальные ученые — Любищев и Тимофеев-Ресовский, как списанные с угадываемых прототипов мощные фигуры Дана и Аникеева (повезло же Крылову заполучить таких вот наставников), так и многие другие, рожденные воображением писателя. В том числе личности не столь знаменитые, но мне запавшие в память с первого же прочтения, — Дробышев и Кузьмин.
Денис Семенович Дробышев — герой повести “Кто-то должен”. Сейчас она не переиздавалась, перечитывал по изданию четвертьвековой давности (Л.: Советский писатель, 1970). Он специалист по электрохимии, руководитель некоего отраслевого исследовательского заведения, соглашается в свой выходной день принять на дому и выслушать очередного изобретателя. Константин Константинович Селянин разработал новую схему подзарядки аккумуляторов, надежную и дешевую. Но его оттирают в сторону, потому как той же проблемой занимается целое конструкторское бюро, которому надо оправдать деньги, потраченные на его существование.
Социальная составляющая ситуации в те времена была понятна любому читателю и ох как насущна! Общество надеялось, что в результате работы физиков и инженеров оно вдруг получит сумасшедшие ресурсы для безбедной и не слишком напряженной жизни. Один придумает, другой рассчитает, третий выстроит, а все остальные попользуются. Кого там интересовало устройство электронной оболочки атома водорода, но каждый ожидал своей части дохода от прыжков элементарных частиц между разрешенными состояниями. Эти надежды замечательно спародировал в своем кинофарсе режиссер Меньшов, когда население уже современной России находит единственный способ употребить гигантский алмаз: продать чудо света, а на вырученные деньги всем скопом улететь на пляжи островов то ли Багамских, то ли Канарских…
Но Гранина занимают экзистенциальные параметры тех же проблем. О нуждах общества и государства его герои тоже толкуют, порой неоправданно долго, но писатель исследует вопросы бытия, а не быта.
Позиции, которые занимают его персонажи, не безусловны. Изобретатель не высится над окружающими, подобно коллеге из романа Дудинцева. Дробышев легко находит в его расчетах места слабые, непроработанные. Что естественно: любая идея облекает настоящую форму, только когда облекается в дерево, пластик, металл, слова. Уязвима и позиция одиночки, которую Селянин отстаивает соображениями надличностными. Оппонент указывает, что в таком случае есть прямой смысл не упрямиться, а согласиться взять соавтором директора того самого КБ. Схема тут же окажется ого как востребованной. Вдобавок на стороне Дробышева и жена Константина Константиновича, измученная борьбой за существование, за право, за справедливость.
Против них Селянин может выдвинуть как последний аргумент лишь смутные представления о принципах, на которых должна основываться истинная жизнь человека: “Безнравственно!.. Все, что вы говорили… Я думал, что хоть кто-то должен…”
Этот выкрик отчаявшегося человека поминается Дробышеву через два года, когда они с Селяниным меняются местами, ролями. Теперь уже Денис Семенович увлечен новой идеей, конструкцией мощного аккумулятора. А Константин Константинович, заместитель главного технолога завода, в ворота коего стучится Дробышев, отказывает ему в поддержке. Не из вредности, не из злопамятности, а потому что не хочет взваливать на себя внеплановую работу. Они сходятся в споре на палубе теплохода, как когда-то в прихожей квартиры Дробышева. И уже Селянин уверяет собеседника и читателей, что счастье человеческое в каждой секунде его существования, любом моменте, мгновении. А Дробышев сопротивляется, говорит о поисках вектора жизни, ее потаенного смысла, что кто-то все равно ведь должен напрячься, сопротивляться, тащить, проталкивать, создавать, даже предполагая возможную неудачу.
Гранин не упрощает проблему, не предлагает однозначных решений, усложняет ситуацию, выписывая позиции прошлого Дробышева и настоящего Селянина сильными и привлекательными. Одиночка может себе позволить ввязаться в борьбу почти безнадежную. Человек семейный должен, именно должен — здесь нельзя путать модальность — заботиться о ближних своих. Неужели здоровье и покой жены, сына не стоят призрачной цели искателя истины, изобретателя, открывателя, сочинителя?..
Антиномии эти возможно разрешить только своим поступком. Слова здесь малополезны. Персонажи фехтуют посылами, следствиями, но каждый остается при своих интересах. Да и автор колеблется, не совсем точно представляя, чью сторону ему стоит принять. Он только намекает читателю о своих предпочтениях, заставляя Клаву, жену Селянина, увлечься его оппонентом. Симпатия возникла еще при первой, столичной встрече, когда Дробышев был наверху, но не забылась и после. Может быть, дело в том, что Денис Семенович сильнее чисто по-человечески и в отрицании, и в утверждении. Хотя он и повторяет слова Селянина: мол, кто-то должен, но притом почти абсолютно уверен, что должен именно он.
Заметим, что жесткий императив человеческого бытия любимые герои Гранина обращают прежде всего на себя. Все они в какой-то степени “зубры” — одинокие полуископаемые существа. Крылов, останавливающий разъяренного Тулина одной тихой фразой: “Я сделал это не для тебя”. Дробышев, спокойно, без всхлипов и вскрикиваний принимающий очередной отказ и рассчитывающий новый ход своей беспокойной жизни. К ним же подстраивается и вовсе любопытнейший человек — Павел Витальевич Кузьмин, герой повести “Однофамилец” (М.: Советская Россия, 1983).
Жаль, что Дробышеву и Кузьмину не нашлось место даже в двухтомнике Гранина, вышедшем не так уж давно. Да помнится, что и первая публикация “Однофамильца” осталась почти незамеченной. Не подогрел интерес даже телефильм с блистательным дуэтом Георгий Жженов — Ростислав Плятт. Предполагаю, что читатели пробежали текст по поверхности и увидели одну дилемму первого плана: кем же лучше быть — инженером или ученым? Хотя главная проблема гранинской повести куда как значительней: как стать человеку самим собой и им остаться?
Шел в комнату, попал в другую
Начало повести, завязка ее фабулы достаточно фантастична. Инженер Павел Витальевич Кузьмин, руководитель монтажного управления, нежданно-негаданно попадает на конгресс математиков. И, прослушав один доклад, вдруг узнает, что давняя его работа, написанная еще студентом, сейчас найдена, прочитана и даже может быть положена в основание нового направления научной мысли.
Кузьмин, естественно, ошарашен таким сюрпризом судьбы. Друзья-сокурсники (кандидаты, доктора, профессора и доценты) уговаривают его немедленно изменить род деятельности, соблазняют возможными перспективами уже не научной (время ушло) работы, но социального статуса. (Ведь были времена, когда доктор любых наук чувствовал себя вольготней, обеспеченней, защищенней руководителя среднего предприятия. Да и сам характер работы представлялся со стороны куда как заманчивей. Чем лаяться с монтажниками под крышей заводского цеха, лучше побеседовать с иностранным коллегой на заседании одной из комиссий ЮНЕСКО.) Попутно ему предлагают еще свести счеты с профессором Лаптевым, который сколько-то лет назад разгромил кузьминский доклад на студенческой конференции, после чего Павлик и нырнул с головой в производство.
Теперь Кузьмин подстерегает Лаптева и пробует выяснить отношения. Требует прямого ответа: по какому праву тот исковеркал жизнь Кузьмина, лишил его заслуженного успеха, отнял у науки одного из ее достойных работников?
В телефильме, о котором я уже упоминал, Кузьмина играет Жженов, а Лаптева — Плятт. И замечательный их диалог чем-то напоминает сцену из сериала “Вся королевская рать”, где один играл губернаторома Старка, другой же — его антагониста — честного и неподкупного, но однажды оступившегося — судью Ирвина.
Лаптев признает свою ошибку, но разъясняет Кузьмину тайную подоплеку той давней истории. Да, он незаслуженно разнес работу талантливого студента. В чем готов нынче покаяться. Да, он не разглядел зачатков новой идеи, но — и не слишком, между прочим, старался. Кузьмин был обречен еще до того, как произнес первое слово. Шельмуя Кузьмина, Лаптев старался расправиться с научным руководителем Павла — бездарным интриганом Лазаревым. Тот уже успел погубить нескольких преподавателей факультета (время действия — сороковые годы прошлого века) и подбирался к другим. Лазарев поставил на Кузьмина, Лаптев вышиб из-под него эту опору, а потом, придравшись к формальному поводу, вовсе оттеснил в сторону. Теперь он называет Кузьмину фамилии своих друзей, учеников — все известные ныне ученые, которых он спас, принеся в жертву одного безвестного дипломанта.
Процедуры социальной арифметики показывают правоту Лаптева. Десяток реальных работников против одного возможного. Но по-человечески ему жаль Кузьмина, его несостоявшегося пути в науке. Он обещает выступить на пленарном заседании, объявить Кузьмина автором яркой идеи, и признать свою неприглядную роль в этой давней истории. “Вот сейчас его и надо бить, бить и бить”, — злорадно шепчет в спину уходящему Лаптеву давняя знакомая Павла Витальевича, дочь того самого Лазарева.
Но Кузьмин вдруг отказывается от своих требований, прилюдно объявляет себя однофамильцем того Кузьмина и возвращается к прежней жизни.
Он вдруг ясно осознает, что в той передряге его отыскала судьба настоящая, показавшая ему истинное призвание. Формальная несправедливость обернулась вдруг правдой более высокого порядка.
Кузьмин понимает, что ему не место в академическом мире. Он там попросту задохнется. “Сахарин легких почестей”, от которого предостерегал и Вадим Шефнер, не заменит ему вольного воздуха.
Любое профессиональное сообщество требует от своих членов безусловного подчинения неким правилам. Здесь военные, строители, физики, литераторы, пивовары мало чем отличаются друг от друга. Задача каждого человека — определить вектор своего истинного существования, понять, насколько велико и властно сродство нашей натуры и предлагаемой профессии.
Кузьмин по сути своей не ученый. Он не может провести жизнь за письменным столом, как Сергей Крылов, грохнуть десяток лет на производственный эксперимент, как Денис Дробышев. Это фигуры одного уровня, но разного плана. Павел Кузьмин — человек строящий, действующий. В повести и особенно в фильме выделяется сцена, когда он с бригадой монтажников восстанавливает линии электропередач, порванные морозом и ветром. Стоя на холме, сгрудившись у последней выправленной опоры, они видят, как вспыхивают в отдалении огни небольших дальневосточных поселков. Полторы недели мужики пахали, недоедая, недосыпая, и теперь воочию видят результаты собственного труда: свет и тепло возвращаются в промороженные дома. “И тогда мы были людьми”, — сказал в похожей ситуации герой романа Владимова.
Для Сергея Крылова быть человеком — значит решить поставленную себе задачу. В этом ему страшно завидует младший коллега Микулин, готовый променять амплуа души общества на самоотверженный, упорный труд одиночки.
Так же и Кузьмин отказывается от внешних признаков успеха, возвращаясь к фидингам, кабелям, сметам и срокам. Его решение приводит в ужас некоего Зубаткина, который как раз “ставит” на математику, рассчитывая с ее помощью вырваться из строительного треста, оторваться от земли, уйти в мир горний: “Я хотел достигнуть! Сделать! Иначе какой смысл”.
Но достижения, измеренные по чуждой шкале, стоят на самом деле немногого. “Достигал! Изо всех сил! Еще как старался!.. Я многого достиг, да? Но может быть, я больше потерял?..” — неожиданно признается Кузьмину напоследок профессор Лаптев.
Цель захвачена?
Кузьмин находит силы отказаться от “позолоченной ливреи”, вернуться к своему делу. А вот рассказчик из романа Минаева слабоват, поскольку он своего дела не знает, а отправиться на розыски попросту опасается: “Ты понимаешь, что рыпаться бесполезно, все равно ничего не изменится. Ты все больше попадаешь в плен заскорузлых идей разряда └всяк сверчок знай свой шесток”, └где родился, там и сгодился” и прочих мерзостей, подрезающих человеку крылья с самого рождения”.
Можно было бы спокойно назвать это поколение “потерянным для жизни”. Мешает пара соображений.
Прежде всего, некоторое несоответствие исторического времени и самосознания. По сложившемуся канону именно поколение Гранина, Шефнера должно было оказаться потерянным почти полностью. По аналогии с генерацией Хемингуэя, Ремарка. Но странным образом именно эти люди, прошедшие Вторую мировую, вдруг ощутили в себе закваску, которую смогли передать и своим детям. На внуков ее, кажется, не хватило. Но это лишь слабое допущение.
У американца Клиффорда Саймака есть примечательный рассказ “Поколение, достигшее цели”. Суть фантастической фабулы в сверхдолгом полете суперкорабля к далеким созвездиям, а может быть, даже галактикам. Поколение сменяется поколением, и через несколько сотен лет обитатели звездолета уже не помнят о первоначально сформулированной цели. Точнее, она трансформируется настолько, что обращается едва ли не в свою противоположность. Но люди продолжают жить с сознанием некоего высшего предназначения, и это ощущение помогает им все-таки закончить маршрут. “Неправильно забывать цель из-за незнания или невежества, — утверждает персонаж Саймака. — Цель, какая бы она ни была, лучше, чем отсутствие цели”.
По прочтении романа Сергея Минаева появляется большой соблазн прилепить нынешним тридцатилетним ярлык — “поколение, не достигшее цели”. Во всяком случае, она не сформулирована так лаконично, как у солдата, приникающего к земле при артиллерийском налете — выжить!
Но дело в том, что цель трудно привнести в свою жизнь, высмотрев где-то на стороне. Ее следует вырабатывать усердно и напряженно. Глагол “достичь” можно употреблять в двух разных смыслах.
С одной стороны достижение цели есть ее поглощение. С другой, “достигать”, значит доходить путем жизни, как уверяет Владимир Даль. И тогда достигнуть цели означает понять ее. А еще точнее и лучше — выработать.
Здесь-то и кроется одна из главных загадок нашего существования. Оказывается, что смысл его мы можем понять только в самом конце. Но в сущности это не так уж и плохо.