Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2007
Слова, вынесенные в заглавие, я заимствовал из воспоминаний Михаила Бестужева о трагическом финале восстания 14 декабря, когда боевые порядки мятежников были опрокинуты картечью. “— За мной, ребята! — крикнул я московцам и спустился на реку. Посреди ее я остановил солдат и с помощью моих славных унтер-офицеров начал строить густую колонну, с намерением идти по льду Невы до самой Петропавловской крепости и занять ее”1.
Упоминание о “славных унтер-офицерах” далеко не случайно. В самый страшный момент, под картечью, именно они оказались опорой своего ротного командира. Без них штабс-капитан Бестужев был бы бессилен.
То, что унтер-офицерский корпус испокон веку был важнейшей составляющей, без которой не может существовать ни одна армия, — это общее место.
Маршал Жуков писал в мемуарах: “Основным фундаментом, на котором держалась старая армия, был унтер-офицерский состав, который обучал, воспитывал и цементировал солдатскую массу. Кандидатов на подготовку унтер-офицеров отбирали тщательно. Отобранные проходили обучение в специальных учебных командах, где, как правило, была образцово поставлена боевая подготовка. <…> Надо сказать, что офицеры подразделений вполне доверяли унтер-офицерскому составу в обучении и воспитании солдат. Такое доверие несомненно способствовало выработке у унтер-офицеров самостоятельности, инициативы, чувства ответственности и волевых качеств. В боевой обстановке унтер-офицеры, особенно кадровые, в большинстве своем являлись хорошими командирами.
Моя многолетняя практика показывает, что там, где нет доверия младшим командирам, где над ними существует постоянная опека старших офицеров, там никогда не будет настоящего младшего командного состава, а следовательно, и не будет хороших подразделений”2.
Все это теоретически абсолютно верно, но совершенно нереально в конкретной нынешней обстановке.
Сегодня, как мы знаем, старослужащий, “дед”, по своему статусу выше молодого сержанта. Он может избить сержанта на глазах у солдат. Рациональная армейская иерархия, без которой армия перестает быть армией, рухнула…
Произошло это, скорее всего, в середине — конце 1960-х годов, в благословенные брежневские времена. Причины этого катастрофического для армии явления лежат вне нашего сюжета. Нам важно зафиксировать факт.
При этом идеализировать ситуацию в дореволюционной армии не следует. Как писал один из наиболее авторитетных специалистов в этой области, историк П. А. Зайончковский: “Наиболее сложной и по существу так и оставшейся нерешенной задачей являлось комплектование армии унтер-офицерами”3. Причем проблема эта появилась после реформирования русской армии в царствование Александра II, когда армия стала комплектоваться по призыву вместо рекрутских наборов.
Когда солдатская служба длилась четверть века, то у командования было достаточно времени для отбора и воспитания унтер-офицеров. После реформы, резко сократившей срок службы, появилась необходимость в профессионалах-сверхсрочниках. И тут возникли трудности, весьма напоминающие те проблемы, которые встали сегодня перед военным руководством. Толковые и энергичные люди, отслужив в армии, отнюдь не горели желанием оставаться в кадрах. В 1882 году командованию удалось привлечь на сверхсрочную службу только 25% от необходимого числа унтер-офицеров. Иногда приходилось вопреки закону задерживать опытных унтер-офицеров на службе дольше положенного срока.
Причины ясны — командование не могло предложить наиболее развитой группе нижних чинов достаточно сильных стимулов к дальнейшему прохождению службы.
Надо помнить, что это была эпоха, когда перед гражданами России — после Великих реформ — открылись принципиально новые экономические возможности…
Набрать людей в учебные команды было, конечно, можно. Но, как свидетельствовал командующий Варшавским военным округом генерал Гурко: “…Часто приходилось назначать в учебные команды людей, почти совершенно неграмотных, что затрудняло их дальнейшее обучение… Их влияние в среде нижних чинов нередко оказывалось весьма слабым”.
О необходимости воспитания крепкого унтер-офицерского корпуса, о путях создания элиты нижних чинов напряженно думали отнюдь не только генералы и чиновники военного министерства. В замечательном издании “Военный сборник”, выходившем с 1850-х годов и прекратившем свое существование после Февральской революции, мы находим множество статей, написанных офицерами среднего звена и посвященных именно этой проблеме. (Было бы весьма полезно издать сегодня эти статьи отдельной книгой.)
Военное министерство путем разного рода поощрений — в первую очередь финансовых — сумело увеличить процент сверхсрочников, но процесс этот шел с трудом, с перепадами, и — судя по утверждению Жукова — хотя бы отчасти справиться с задачей удалось только в канун Первой мировой войны.
Стремительный распад русской армии сразу после февраля 1917 года в значительной степени объясняется гибелью в первые три года войны кадровых унтер-офицеров.
Позволю себе обратиться к собственному опыту.
Пять месяцев — с ноября 1954-го по март 1955 года — я был курсантом полковой школы отдельного стрелкового полка в/ч 01106, дислоцированного на берегу Татарского пролива, напротив Сахалина. Наша полковая школа должна была обеспечивать младшим командным составом воинские части Приморья и севера Дальнего Востока. Говорили даже о Чукотке.
В/ч 01106 был образцовым строевым полком. При этом сколько-нибудь тщательного отбора в полковую школу — 1-й батальон — отнюдь не было. В нашем взводе, например, служил парень из глухой сибирской деревни, не только с трудом читавший и писавший, но и весьма смутно представлявший себе историю ХХ века. Я, десятиклассник, был приставлен к нему, чтобы рассказать о том, что было царское время, потом революция и так далее. Разумеется, постепенно происходил отсев и далеко не все курсанты в результате становились сержантами. Сам механизм формирования был нерационален и отнюдь не соответствовал тем принципам, о которых пишет Жуков.
Не было у нас и “образцово поставленной боевой подготовки”. Единственно, чему нас в самом деле обучили, — это обращению с оружием. Тактические занятия, то есть собственно боевая подготовка, ограничивались изнурительными марш-бросками и однообразным штурмом покрытых глубоким снегом сопок.
Обучали нас именно сержанты, которых — в этой же части — учили подобным образом. Офицеров своих — ротного, взводного — мы видели редко. Главным образом во время тревог и ночных учений.
Но было одно принципиальное отличие от нынешней ситуации — авторитет сержанта был чрезвычайно высок. Никому из нас в голову не пришло бы поднять руку на кого-либо из младших командиров.
Как в дореволюционной России унтер-офицеры и ротные фельдфебели были костяком армейского организма, так еще в пятидесятые годы ХХ века приемлемый порядок в армии держался на сержантах и ротных старшинах.
Причем не только в таких образцовых строевых частях, каким был мой первый полк.
В конце марта 1955 года некоторое количество недоучившихся в полковой школе курсантов — пять месяцев вместо шести — отправили на формирование нового отдельного инженерно-саперного полка в Агинский бурят-ский автономный округ на юге Читинской области. Состав полка оказался чрезвычайно пестрым: курсанты из в/ч 01106 — с перспективой выдвижения в младшие командиры, — ребята из Средней Азии, из Закарпатья, Западной Украины, сравнительно недавно закрепленной в составе СССР. Но опасное своеобразие нашему полку придавало одно обстоятельство — среди “новобранцев” оказалось много бывших уголовников, выпущенных в 1953 году по “бериевской амнистии”, а теперь — весной 1955-го — подобранных военкоматами по всему Забайкалью. Они, как правило, были старше обычного призывного возраста, со своим особым опытом и особым же отношением к любому начальству.
Столь же пестрым был офицерский состав, “рекрутированный” из разных родов войск, и, соответственно, младший командный состав, надерганный вполне произвольно из разбросанных по Забайкалью частей.
После того как полк был сформирован, нас отправили на стык советской, китайской и монгольской границ, так сказать, в чисто поле. Вернее, в сухую степь, выгоравшую летом. “Нижние чины” жили в палаточном лагере, а офицеры — в десятке километров от лагеря — на 77-м разъезде Читинской железной дороги, в довольно чудовищных бытовых условиях. Таким образом, главный труд по поддержанию порядка в этой столь различной по возрасту и жизненным представлениям массе лег на плечи сержантов, ибо большую часть суток офицеров — кроме дежурного по части — в расположении полка не было.
И надо сказать, что сержанты с этой задачей справлялись.
Всякое бывало — от серьезных драк до анекдотических ситуаций. Например, однажды наш комвзвода старший лейтенант Мелешко, придя в расположение взвода, наткнулся на великовозрастного уголовника по прозвищу Голубчик — это было его любимое обращение ко всем и каждому, — пьяного и расхристанного, сидевшего на нарах в одном сапоге. Голубчик попытался вступить в пререкания с комвзвода, но Мелешко, который был на голову выше и гораздо мощнее Голубчика, заткнул тому рот его собственной портянкой и приказал младшему сержанту Кейселю проследить, чтоб Голубчик, проспавшись, отправился в наряд на кухню.
(Кстати, именно от Голубчика я впервые услышал великую песню “Я помню тот Ванинский порт…”. Она произвела на меня тем более сильное впечатление, что мой первый — стрелковый — полк дислоцировался в пяти километрах от этого самого порта Ванино — он же Совгавань-5…)
Легко себе представить, что творилось бы в подобной ситуации сегодня. Но за все более чем полтора года службы в этом полку я не помню ни одного сколько-нибудь серьезного эпизода, напоминающего дедовщину. Чего не было, того не было.
Разумеется, сержанты были разные. Но большинство было людьми вполне достойными, а главное — обладавшими безусловным педагогическим чутьем.
В первые месяцы пребывания в Забайкалье моим командиром отделения был младший сержант Маринов, по национальности гагауз (я тогда слыхом не слыхал об этом народе, который стал известен своей драматической судьбой в годы поздней перестройки), крепкий, приземистый, молчаливый. На гражданке он был землекопом. А поскольку мы в своей голой степи строили себе городок из щитовых казарм, а на разъезде офицерские домики, то копать землю под фундаменты приходилось немало. Грунт был тяжелый, но Маринов делал свою работу так умело-заразительно — и меня этому обучал, — что мне пришла в голову идея, которой я и поделился с ним: а не стать ли мне после демобилизации тоже землекопом? Маринов с сожалением на меня посмотрел и сказал: “Ну, ты совсем дурак. Ты затем десять классов кончал, чтобы землю копать?” Сам он окончил то ли три, то ли четыре класса, и десятилетка представлялась ему едва ли не высшим образованием.
Маринов стал одним из участников невеселого в конечном счете эпизода.
На 77-м разъезде находился полковой склад, где хранились разные стройматериалы. Склад, естественно, охранялся нашим караулом. В один прекрасный май-ский, если не ошибаюсь, день 1955 года рядовой Абалуев, лихой паренек, невысокий, ладный, со светлым чубом из-под пилотки, решил увести со склада ведро олифы, продать на разъезде и на вырученные деньги выпить. Не помню уже, как хранилась олифа, но точно помню, что речь шла о ведре. Абалуев перелез через забор, раздобыл это ведро олифы и попытался его унести. Территория склада была весьма обширная. Охранявший один из объектов рядовой Мурзалев заметил похитителя и стал кричать ему, чтобы остановился. Абалуев бежал со своим ведром к забору. На крики из караулки вышел начальник караула младший сержант Маринов. Он выхватил у Мурзалева карабин и выстрелил в воздух. Абалуев остановился и был задержан. Но, докладывая о происшествии, Маринов всю заслугу по задержанию преступника приписал Мурзалеву, чем вызвал уважение и благодарность личного состава. Это был психологически очень точный поступок, укрепивший сержантский авторитет. Ведь таким образом Маринов уступал Мурзалеву поощрение за строгое следование уставу караульной службы. А поощрение было нешуточное — Мурзалеву дали внеочередной отпуск. Он поехал на десять дней в свою сибирскую деревню. Но задержался там месяца на полтора. За ним отправился замполит батальона гвардии майор Мурзинцев с двумя автоматчиками. Мурзалева судили за самоволку, превзошедшую все мыслимые сроки, и отправили в дисбат. Абалуев был уже там. В дисбате они, полагаю, и встретились.
Уверен, что Маринов был бы хорошим командиром в боевой обстановке. При иных обстоятельствах из него вышел бы крепкий военный профессионал — настоящий унтер-офицер. Но он демобилизовался в положенный срок — на полгода раньше меня и, очевидно, вернулся к своей мирной профессии.
Но одного чутья для настоящего младшего командира, который оказывает непосредственное воздействие на солдата, конечно же, мало.
И тут мы возвращаемся к проблеме воспитания унтер-офицеров — профессионалов, без которых не может существовать здоровая и полноценная армия.
Проблема унтер-офицерского — сержантского — корпуса, конечно же, лишь одна из проблем нашей армии. Но оздоровление армии эффективнее было бы начать именно с решения этой проблемы.
При этом необходимо помнить, что общеармейский кризис зародился не после распада СССР и крушения советской власти, а задолго до этого.
В июльском номере “Знамени” за 1990 год народный депутат СССР майор Лопатин энергично проанализировал корни этого кризиса и сделал весьма неутешительные выводы. В частности, перечисляя причины, которые способствовали кризису, он писал: “Большой вред приносит занятость армии на хозяйственных работах, отсутствие достаточных средств для боевой подготовки… Снижает профессионализм постоянное отвлечение офицеров и прапорщиков для обучения новобранцев “азам” военного дела из-за сменяемости последних. Подмена ими в повседневной деятельности младших командиров существенно снижает профессиональный рост офицерских кадров”.4
Фраза о хозяйственных работах заставила меня обратиться к моим письмам из армии, сохраненным родителями. Мне помнилось, что в отдельном стрелковом полку — к тому же еще “особого назначения” — мы непрерывно учились, то есть штурмовали сопки (“Короткими перебежками, справа, слева, по одному! Вперед!”), собирали и разбирали личное оружие, бегали в тайгу на стрельбище и так далее. Но оказалось, что в письмах задокументировано другое — значительную часть времени мы, курсанты, проводили именно на хозработах — разгружали вагоны с углем, платформы с кирпичом на железнодорожной станции в Совгавани. А было это, напомню, зимой 1954—1955 годов.
Но главное для нас не это — майор Лопатин, во-первых, сетует на “сменяемость” новобранцев, то есть ставит под сомнение рациональность призывного принципа, хотя еще и не говорит прямо о контрактной армии. Во-вторых, фраза о “подмене” офицерами “младших командиров” свидетельствует о несостоятельности сержантского корпуса.
Когда я писал о том, что в полковой школе нас обучали исключительно сержанты, то исходил из опыта своего полка, который благодаря наличию в его составе учебного батальона мог обеспечить младшими командирами себя в первую очередь. Но опять-таки качество обучения было откровенно низким. Майор Лопатин как народный депутат СССР имел доступ к материалам Министерства обороны, принимал участие в инспекторских поездках и, соответственно, представлял себе ситуацию в масштабах армии. И когда в 2003 году генерал Родионов, не стяжавший особых лавров на посту министра обороны, в “Военном обозрении” “Независимой газеты” ностальгически вспоминал сержантов и старшин-сверхсрочников, которые были костяком армии, и предлагал вернуть их вместо прапорщиков, то, подозреваю, он несколько идеализировал ситуацию.
А в номере газеты “Дело” от 24 апреля 2006 года полковник Борис Подопригора, боевой офицер и публицист, участвуя в дискуссии о судьбах нашей армии, назвал основоположником антиармейских настроений Грибоедова с его критиканом Чацким, а сторонников реформирования армии “чацкистами”, опасными мечтателями, и по сути дела призвал оставить все как есть. Чем очень меня удивил.
Гораздо ближе к реальности представляется мне позиция Александра Гольца, выступившего в журнале “Pro et Contra. Журнал российской внутренней и внешней политики” (апрель 2004 года) со статьей “Главное препятствие военной реформы — российский милитаризм”. Он, в частности, пишет: “Россия переживает чрезвычайно длительный и болезненный процесс разложения военной системы, уходящий своими корнями много глубже, чем любой другой рудимент совет-ской власти. По сути, речь идет о ключевом элементе российской государственности последних трех столетий”.
В статье Александра Гольца много справедливого — и то, что костоломные реформы Петра I в значительной степени определялись стремлением создать огромную и мощную армию, а это привело к непосильному для страны бремени — страна стала сырьевой базой для военно-бюрократического монстра; и то, что, ведя постоянные войны — 38 войн за полтора века (причем одна из них — Кавказская — длилась не менее 60 лет!), из которых только две были оборонительные, — Российская империя обрекала себя на экономическое отставание от Европы; и то, что Сталин и его преемники окончательно превратили страну в “осажденную крепость”, где основная часть бюджета уходила на военные нужды, и так далее.
Особенности российского милитаризма действительно препятствовали и препятствуют как нормальному развитию страны, так и рациональному реформированию армии. Все так. Но кроме справедливых с исторической точки зрения оценок есть и некая психологическая данность, игнорировать которую мы не имеем права.
Смысл существования армии в России глубже и серьезнее, чем ее прямая военная функция. Это именно психологический фактор, который будет ослабевать параллельно с изменением общей ситуации в стране — движением в сторону классической демократии и здоровой экономики. Если в конце концов вектор окажется направлен в эту сторону. Пока же армия в сознании большинства граждан ассоциируется с престижем государства, с чувством собственного достоинства каждого гражданина, с ощущением причастности к чему-то высокому и благородному. И это при том, что известно о конкретной армии, при нежелании служить в ней, при страхе перед армией.
Знаменитая — и абсолютно ложная! — формула: “У России есть только два союзника — армия и флот” — пока еще достаточно прочно укоренена в головах слишком многих наших граждан. И — увы! — властная риторика этому способствует.
В России армия — сфера особого способа существования, притягательная и отталкивающая одновременно.
В России армия — не конкретная сегодняшняя армия, но армия как явление, как исторический феномен — парадоксальна. Она опасна для общества иллюзией идеальной устроенности и порядка, вечным соблазном перенести армейский механизм жизнеустройства, строго иерархический способ отношений во все сферы нашего быта — несмотря на то, что российская государственная машина, ориентированная с Петровских времен на эти принципы, оказалась неэффективной и ввергала страну в один кризис за другим; несмотря на все то, что знаем мы сегодня о состоянии российской армии. Это, повторяю, есть некая данность.
Для России с ее многовековой судьбой военной империи необходимо, даже при радикальной внутри- и внешнеполитической переориентации, существование армейского мифа, опирающегося на реальность, реальность, принципиально отличную от той, что сегодня перед нами.
В общественном сознании, судя по социологическим опросам, современная армия как таковая отделяется от идеи армии, идеи, сформированной историей громких побед империи и прежде всего памятью о победе в Великой Отечественной войне. Игнорировать это было бы грубой политико-психологической ошибкой. И, стало быть, надо заниматься поисками пути оздоровления армии, превращения ее в прочно отлаженную систему, гарантирующую, помимо всего прочего, заботу о жизни и чести каждого военнослужащего.
Не претендуя на тотальную постановку вопроса, вернемся к проблеме унтер-офицеров — сержантов. В жизненной необходимости для армии нормально функционирующего унтер-офицерского корпуса нет сомнений ни у кого. На том, что без воссоздания крепкого слоя младших командиров нашу армию не спасти, сходятся все оппоненты — на сколь разных позициях они ни стояли бы.
Тот же Борис Подопригора с полным сочувствием цитирует, судя по контексту, бывшего старшину-афганца, ставшего фельдфебелем армии ФРГ. В современной российской армии “нет унтер-офицерского звена. Поэтому офицеры работают и за себя, и за сержантов”. Это полностью совпадает с тем, что писал майор Лопатин в 1990 году.
Можно с достаточной уверенностью сказать, что подобная ситуация провоцирует офицеров закрывать глаза на дедовщину, то есть перекладывать часть изнурительных усилий по поддержанию порядка в казарме на уверенных в себе старослужащих, а не на слабых сержантов. Таким образом, торжествует не устав, то есть внутриармейский закон, а то, что называется “обычным правом”, со всеми его опасными особенностями.
Создание качественно нового унтер-офицерского — сержантского — корпуса — единственный реальный путь преодоления “неуставных отношений”, этого кошмара, разрушающего армию и тяжело травмирующего общество. Никакая военная полиция тут не поможет, как и любое вмешательство извне.
Эту болезнь можно победить только изнутри армии.
Создание нового унтер-офицерского корпуса, как правило, соотносят с переходом армии на контрактную основу.
В “Независимом военном обозрении” (№ 15, 2003 год) президент Академии военных наук генерал армии Махмут Гареев, профессионал с большим опытом, писал: “Очевидно, начать надо с комплектования контрактниками должностей младших командиров (сержантов, старшин) в боевых частях”.
Известный эксперт по военным вопросам Алексей Арбатов в ежеквартальнике “Россия в глобальной политике” (том 1, № 1, 2003 год), в статье “Какая армия нам нужна?” уверенно заявлял: “Для освоения новой техники и новых методов ведения боевых действий, для искоренения дедовщины и других социальных пороков армии требуется качественное улучшение рядового состава. По мнению автора и многих его единомышленников, это недостижимо без перехода комплектования рядового и сержантского состава ВС на контрактную основу”.
В том же 2003 году, когда интенсивно обсуждалось реформирование армии, в том же “Независимом военном обозрении” № 8 Владимир Дворкин, занимавший в свое время крупный пост в аналитической сфере Министерства обороны, опубликовал большую статью под названием “Ставка на сержанта-контрактника” с подзаголовком: “Это именно то центральное звено, которое способно обеспечить успех реформ”.
Все это замечательно. Но нет здесь только основного, фундаментального вопроса: “А откуда возьмутся эти идеальные младшие командиры? Из какой среды будут рекрутированы сержанты и старшины-контрактники, которые изменят характер взаимоотношений внутри армии?”
Между тем без ответа на этот вопрос все самые высокоумные рассуждения рассуждениями и остаются.
Русская армия не впервые реагирует деградацией на радикальную смену политической и экономической системы и психологического климата.
В июле 1917 года одна умная и честная девушка, наблюдая устрашающие процессы, происходившие в армии, писала: “Нет, товарищи, поздно! Вы не вернете того, что прошло, не воскресите того, что умерло! Из сброда предателей и дезертиров вы не сделаете опять былую, великую духом русскую армию, которая славилась в течение столетий…”.
Было бы неграмотно и недобросовестно впрямую сопоставлять события 1917 года с неизбежным и в конечном счете благотворным крушением советской империи. Надо понимать, однако, что принципиально новая ситуация в стране требует принципиально нового подхода к военному строительству. И дело не только в изменившейся российской ситуации, но и в ситуации в мире, мировой революции в военном деле.
Уже цитированный полковник Подопригора, ясно и честно формулирующий весьма распространенную точку зрения, пишет: “Будут деньги — можно и поэкспериментировать с военным образованием. Только что для пользы Отечества приобретет Ванька-взводный, если после третьего курса танкового училища его пошлют в полугражданскую магистратуру? Без мата не выговариваемую └боевую кличку” └бакалавр”?”.
Полковник Подопригора, без сомнения знакомый с военной историей, запамятовал известную формулу, популярную после разгрома Германией французской армии в 1870 году: “Войну выиграл немецкий учитель”.
Нужны ли комментарии?
“Ваньки-взводные” разного уровня в армейской иерархии, но одного — в смысле военного искусства, продемонстрировали свои возможности в первую чеченскую войну. Вспомним участь Майкопской мотострелковой бригады.
Когда армии Наполеона и Кутузова при Бородине находились на одном примитивном уровне технической оснащенности, самоотверженность неграмотного русского солдата могла сыграть решающую роль.
Но мир изменился. Времена “Ваньки-взводного”, для которого слово “бакалавр” — ругательное, прошли…
Вопросы подготовки нового офицерства — особый и чрезвычайно сложный вопрос, обсуждать который автор не имеет права в силу недостаточной компетентности.
Речь идет об унтер-офицерском корпусе. Об этом автор — сам в прошлом унтер-офицер — считает возможным высказать свое мнение.
Впервые я писал на эту тему еще в 1993 году в “Известиях”. Статья называлась “Опасные игры с вооруженным человеком” и была главным образом посвящена попыткам втянуть офицерство в политическую борьбу. (Как показали вскоре события октября того же года, мои опасения были далеко не напрасны.) Но был в ней раздел, имеющий прямое отношение к нашему сегодняшнему сюжету. И я позволю себе процитировать фрагмент этого раздела. “Если бы я сегодня занимался строительством новых российских вооруженных сил, то, помня опыт последних трех столетий, начал бы с немедленной специальной и глубокой подготовки корпуса унтер-офицеров — сержантов. Это новое унтер-офицерство должно быть только контрактным, профессиональным, но не отделенным от солдат полуофицерским статусом и бытом, как прапорщики. Заключившие контракт сержанты должны жить в казарме вместе с солдатами, круглосуточно контролировать казарму, отвечать за положение солдат срочной службы, блюсти устав. В унтер-офицерских школах необходимо преподавать психологию, конфликтологию, начала этики, основы юриспруденции. Поскольку в обычных “учебках” это невозможно, надо срочно создавать крупные учебные центры для младшего командного состава в университетских городах, привлекая университетских преподавателей. Этот новый просвещенный унтер-офицерский корпус должен быть непробиваемо огражден законом и уверен в поддержке офицерского корпуса. Я был командиром отделения, исполнял обязанности помкомвзвода и могу сказать с уверенностью, что в “моей армии” именно сержанты, действовавшие строго по уставу, а не “деды” были опорой офицерства. Устав давал сержантам немалые возможности для самодурства, но не допускал ничего похожего на то, что происходит в армии последние двадцать лет. Я убежден, что только новый унтер-офицерский корпус, который можно создать за один-два года, в сотрудничестве со строевыми офицерами, осознавшими свою ответственность не за утопическое восстановление Советского Союза и не только за собственные права, но прежде всего за жизнь и моральное состояние солдат, могут сообща оздоровить армию, восстановить законность и тем обеспечить нормальную кадровую ситуацию. Никакая охота военкоматов и милиции за призывниками, никакие показательные суды над несчастными мальчишками, бегущими домой от побоев и чудовищных унижений, положение не спасут и трагического кризиса армии не снимут. Ибо кризис этот, как и общий кризис в стране, созревал десятилетиями”.
Напоминаю — это было написано в начале 1993 года. Тринадцать лет назад. С тех пор положение в армии отнюдь не улучшилось.
Как видим, целый ряд положений той давней статьи вполне совпадает с тем, что писали военные эксперты через десять лет — в 2003 году.
Есть, правда, и существенные расхождения. Но главное — контрактный принцип формирования унтер-офицерского корпуса.
Вот тут мне приходится вступить в полемику и с экспертами, и с самим собой.
В цитированной статье Александра Гольца содержится важное соображение: “Без решительных изменений в образовании и прохождении службы “контрактизация” части армии превратит офицеров и сержантов не в профессионалов, а в наемников”. Ключевое слово здесь, безусловно, — “образование”. Но дело не только в нем.
Почему-то никто не задумывается над качеством “человеческого материала”, из которого предполагается строить новую армию, над тем, как избежать подмены профессионалов наемниками.
Если основной контингент контрактников составят вчерашние старослужащие, воспитанные армией старого образца, обремененные той же “больной психикой”, то никакой новой армии, столь необходимой сегодня России, нам не построить.
Нужно не вливание старого вина в новые мехи, а принципиально иной кадровый подход.
Еще раз повторю: нужны крупные учебные центры, где кроме вышеперечисленных дисциплин будут, разумеется, преподаваться все необходимые чисто военные навыки — по группам, в зависимости от того, в какой род войск предназначается будущий младший командир.
Особое место должно занимать преподавание русской и мировой военной истории для выработки специфического “военного видения мира”. Причем установка здесь должна быть на объективность. Скажем, не следует представлять Швейцарский поход Суворова победоносным, как это часто делается, а трезво объяснить, почему первоклассные солдаты во главе с гениальным полководцем не смогли добиться победы.
Состав курсантов этих центров должны составлять молодые люди, не служившие в армии, “рекрутированные” на абсолютно добровольной основе. Причем — с обязательным средним образованием.
Сразу встает вопрос: а как же привлечь молодежь в эти центры?
Задача не простая, но решаемая.
Когда-то на меня произвел сильное впечатление американский вербовочный плакат, изображавший бравого морского пехотинца с надписью: “Морская пехота сделает из тебя человека!”. Это был образец грамотной пропаганды.
В сегодняшней России подобного рода агитация может быть эффективной только в сочетании с уверенностью, что в нашей “морской пехоте” юношу ждет некое приключение, испытание своей мужской сущности, а не перспектива унылых будней и унижений.
Учебные центры нового типа при умелой агитации на государственном уровне могут дать эту уверенность.
Позволю себе процитировать статью Александра Мелихова, человека, думающего глубоко и нетривиально. Статья, опубликованная в газете “Дело” от 3 апреля 2006 года, называется “Подготовить аристократов” и посвящена проблеме мотивации профессионального военного. Мелихов, в частности, пишет: “Мотивация, увлеченность чрезвычайно важны во всех сферах человеческой деятельности, но военная “деятельность” без преданности своему делу просто невозможна: можно недобросовестно чинить сантехнику, продавать билеты, даже через пень-колоду выписывать рецепты, но не рисковать жизнью. А воинская служба требует именно этого, для нее недостаточно быть приличным человеком… Заставить все общество проникнуться воинскими доблестями — задача заведомо утопическая. Удалось бы возродить культ воинской чести хотя бы в какой-нибудь особой социальной группе, которую можно условно назвать воинской аристократией, — и то был бы успех… Вместо того, чтобы подкупать недостойных и насиловать достойных, усиливая их отчуждение от государства, лучше создать систему формирования современного солдата если уж не с детского садика, то, по крайней мере, со школьной скамьи специального училища. Нужно отделить золото от пустой породы и постепенно наращивать его количество, не позволяя растворить пригоршню золотых песчинок в общей массе”. И далее: “Почему бы, повторяю, не начать формирование солдат, а особенно младшего “комсостава”, на гораздо более ранних стадиях? Почему нельзя создавать школы и училища с военным уклоном?”.
Собственно, мы с Мелиховым говорим о схожих вещах — но в разном мас-штабе. Важно то, что идеи эти, как говорится, витают в воздухе.
Мелихов, если прочесть его статью целиком, толкует о создании военной касты, охватывающей всю армию — снизу доверху. Задача, о путях разрешения которой пишу я, — локальнее и скромнее. Но Мелихов формулирует принципиальное положение — без ясной и сильной мотивации человек не может быть военным профессионалом. И одних материальных соблазнов здесь недостаточно.
Я не убежден в рациональности создания военных спецшкол. Мальчишеский романтизм и сознательное юношеское стремление к специфике “мужской” военной жизни — разные вещи.
Объявляя набор в учебные центры нового типа для подготовки унтер-офицеров, на мой взгляд, следует ориентироваться на молодых людей, всерьез задумывающихся о выборе жизненной карьеры. Во всяком случае — ее старта.
Учебные центры нового типа и могут стать тем “сепаратором”, в котором “золото отделяется от пустой породы”.
Разумеется, наряду с психологической мотивацией должны работать и более осязаемые стимулы. Кроме хорошо поставленного собственно военного дела, военной истории, навыков общения с подчиненными — основ психологии, конфликтологии, это спорт — на хорошем уровне, компьютерное дело, совершенствование “школьного” иностранного языка. То есть все то, что может понадобиться не только в армейской, но в гражданской жизни. Стартовый капитал.
После года обучения выпускник центра обязан год отслужить в армии на соответствующей должности, а затем перед ним выбор — контрактная служба, офицерское училище или увольнение в запас — с преимуществом при поступлении в институт.
Что до офицерских училищ, то выпускники центров могут стать для них чрезвычайно ценным резервом.
Я сознаю, что теоретизировать на эту тему гораздо легче, чем реализовать самые разумные замыслы. Сознаю и приблизительность проработки предложенной программы, что неизбежно провоцирует серьезные возражения. Например, что может сделать этот сержант нового типа, когда, прибыв на место службы в конкретную воинскую часть, он окажется лицом к лицу со сплоченной группой “дедов” и запуганным большинством? Что он сможет сделать, даже будучи боксером-разрядником или мастером восточных единоборств? Это ведь российская армия, а не американское кино.
Проблема в высшей степени серьезная.
Одно из возможных решений — нужен не формальный, а рациональный подход к распределению выпускников центров по воинским частям. Они должны приходить в намеченные подразделения не в одиночку, а группами, замещая большинство сержантских должностей, имея, таким образом, возможность взаимоподдержки.
В моем инженерно-саперном полку, сформированном на скорую руку из разнородных и отчасти взрывоопасных элементов, сержанты очень быстро составили спаянную корпорацию, что сыграло, полагаю, решающую роль в “удержании ситуации под контролем”. Любой “бунтарь” или группа таковых понимала, что в случае конфликта они будут иметь дело не с конкретным командиром отделения, а со всеми сержантами взвода, роты, батальона, поддержанными офицерами.
Последнее — очень важно. В частях, куда могут быть направлены выпускники центра, должна быть проведена специальная работа с офицерским составом.
В той ситуации, о которой я говорил, “сержантскую корпорацию” батальона курировал гвардии майор Ширалиев, начштаба батальона, командовавший во время войны ротой танкового десанта. И это было весьма эффективно.
Снова хочу оговориться: в этой небольшой статье я не претендую на решение сложнейшей задачи оздоровления и обновления нашей армии. Главным импульсом для ее написания — а пишу я на эту тему далеко не в первый раз — было стремление найти лекарство от страшной болезни, называемой “дедовщиной”. Бессмысленная гибель тысяч юношей, искалеченная психика сотен тысяч не могут оставить равнодушными ни одного человека, которому хоть сколько-нибудь небезразлична общая наша судьба.
Для России судьба армии — это судьба страны. В этом утверждении нет ничего завышенного или высокопарного. Дело не во внешней опасности. Нам не грозит большая война. Дело в том, что страна, которая не может отладить жизнь собственной армии, — больная страна.
Князь Сергей Евгеньевич Трубецкой, аристократ, либеральный общественный деятель, размышляя в эмиграции над причинами национальной катастрофы 1917 года, называл и такую: “Армия — кость от кости и плоть от плоти народа. Между тем в России за последний период начала образовываться опасная трещина между армией и наиболее культурной частью народа. Наша интеллигенция — даже не интернациональная и антинациональная ее часть — считала армию чем-то чужим”.
Не стоит повторять роковые ошибки.
1 Воспоминания Бестужевых. М., 1931. С. 148.
2 Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. Т. 1. М., 1987. С. 54.
3 П. А. Зайончковский. Самодержавие и русская армия на рубеже ХIХ—ХХ столетий. М., 1973. С. 120.
4 “Знамя”, 1990, № 7. С. 153.