Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2007
Неизвестная страница датско-советских отношений
В этой истории странным образом наложились: ключевые фигуры датской социал-демократии, миссия Литвинова в Копенгагене, драматическая любовь молодого датского графа к сотруднице Реввоенсовета, ОГПУ и Бутырская тюрьма и, наконец, датский национал-социализм…
Основатель датской социал-демократии Луи Пио вряд ли мог предвидеть, что через пятьдесят лет после его ареста его внук тоже будет арестован, но не в Копенгагене, а в столице страны победившего социализма, которую так любила дочь Пио — Сильвия.
Луи Пио по договоренности с полицией выехал из Дании в Америку.
Неизвестно, какие соглашения Сильвия Пио и ее сын граф Кнутенборг-ский Фредерик заключили с советской тайной полицией ОГПУ перед высылкой из СССР. Но вся эта история (которую вполне можно назвать любовной) стала известна, когда в руки одного из авторов данной статьи попало дело из архива ФСБ. По долгу службы военному юристу полковнику В. Е. Егорову нужно было решать вопрос о реабилитации двух датчан и одной русской. Далее он опубликовал в московском журнале “Военно-исторический архив” (№ 7, 2004) статью об этом деле. После того, как она стала известна в Дании, Борис Вайль расширил ее объем и перспективу, привлекая многочисленные материалы из зарубежных, в том числе архивных источников. Затем соавторы работали вместе. Тем не менее не все существенные детали удалось до конца прояснить…
Что касается названия статьи, сопоставление “любовь и Лубянка” впервые употреблено в книге петербургского литератора Михаила Золотоносова “Катамаран” (в комментариях, касающихся Лили Юрьевны Брик).
“Куплен полицией”
Луи Пио (1841—1894) — отставной лейтенант и первый датский социалист, вдохновленный идеями Лассаля и Маркса и фактически являвшийся лидером датской секции Первого Интернационала, призвал рабочих выйти на демонстрацию 5 мая 1872 г. (традиция проводить демонстрации первого мая возникла позже). Это была первая социал-демократическая демонстрация в Дании. Но состоялась она без Пио: ночью накануне он был арестован. Его судили и приговорили к шести годам тюрьмы “за попытку свержения существующего строя”. Однако через три года он был освобожден (помилован), а в 1877 г. принял предложение полиции покинуть Данию. Как сообщает Большая датская энциклопедия, Пио получил от полиции “значительную сумму денег и билет в один конец в США”. В другой датской энциклопедии говорится, что он “был куплен полицией, чтобы уехать в Америку”.1 Как ни называть этот компромисс, наша история не случилась бы, если бы Пио не оказался в США.
Следует отметить, что в Дании о деньгах от полиции узнали только благодаря Поулю Гелеффу — другому лидеру датских социал-демократов, уехавшему вместе с Пио. В Америке соратники поссорились: Гелефф был возмущен, когда узнал, что Пио не поделил деньги поровну, а взял себе бульшую часть. Гелефф написал статью против Пио и опубликовал ее в Дании, где социал-демократы, оставшиеся без руководства и без партийной кассы (которую забрал с собой Пио, потом оправдываясь тем, что в кассе были только его деньги), были и так недовольны столь внезапным отъездом: Пио ушел во время перерыва редакционного собрания партийной газеты “Социал-демократ” и, как оказалось, навсегда. Лишь позднее в прессе появилось сообщение, что Пио и Гелефф отправились в США, чтобы создать там социалистическую колонию.
Сильвия Пио: тайна рождения
Вместе с Пио и Гелеффом в США поехала фрёкен Аугуста Йоргенсен (1853—1924), певица и одна из создательниц Датского женского общества. В США она и Пио обвенчались в церкви, и, согласно официальной версии, в 1878 г. в Чикаго у них родилась дочь Сильвия. Мы называем эту версию “официальной” потому, что она попала в очень авторитетные справочные издания, а также в датские газеты. Ее можно найти и в Датской биографической энциклопедии, где, однако, присутствует и другая версия (в одном и том же томе!). Официальная версия исходит от самой Сильвии и, очевидно, от ее родителей. На могильном камне Сильвии на Западном кладбище Копенгагена указана соответствующая дата рождения: 29 ноября 1878 г.
На самом же деле Сильвия родилась на два года раньше, и это случилось не в США, а в Дании. В книгах историков датской социал-демократии Б. Шмидта, Й. Энгберга и Х. Тёрнехоя говорится, что Сильвия родилась в 1876 г. в пригороде Копенгагена Исхое. В церковной книге этого поселка записано: “Родившиеся женского пола. 29 ноября 1876 г. (без имени. — Б. В., В. Е.). <Мать —> Луиза Аугуста Генриетте Йоргенсен. Незамужняя”. Матери двадцать два года. Отцом указан Луи Альберт Пио, окончивший философский факультет, холостяк. Аналогичная запись сделана и в церкви того прихода, которому принадлежала Аугуста (церковь Св. Стефана в Копенгагене). В ежегоднике Библиотеки и Архива рабочего движения указываются годы жизни Сильвии: 1876—1932. В Датской биографической энциклопедии о Луи Пио сказано: “29.11.1876 у него и у Аугусты Йоргенсен родилась дочь”, а также упомянуто о том, что в Америку Пио отправился вместе с Аугустой и своей дочерью.
Поскольку имя ребенка в церковной книге не обозначено, теоретически можно допустить, что в Исхое родился другой ребенок женского пола, который вскоре умер. Но тогда где-то должно быть сообщение о его смерти, а его нет.
И какой ребенок в этом случае оказался на корабле, плывшем в США?
В подтверждение того, что речь идет именно о Сильвии, говорит и дата рождения: она в обеих версиях одинакова — 29 ноября.
В оправдание родителей скажем, что рождение детей вне брака в те времена не приветствовалось, хотя и не было редкостью. К тому же Пио был вынужден долго скрывать свою связь с Аугустой от другой женщины — баронессы Жакетты Лильенкрантц, которая давала ему средства на издание партийной газеты, имея на него вполне определенные виды и не скрывая этого (деньги, исчезнувшие из партийной кассы, на самом деле были одолжены баронессой). Пио хотел утаить от Жакетты и появление ребенка. Тем не менее это стало ей известно, как и то, что ребенок был с родителями на пароходе. Единственное, чего она не знала, — это имя девочки. В оправдание же Сильвии скажем, что всегда приятнее казаться на два года моложе.
Между прочим, за два года до рождения Сильвии ее будущая мать пришла к лично не знакомому ей писателю и критику Георгу Брандесу с объяснениями в любви и предложением родить от него ребенка (ее друг и единомышленник Луи Пио в это время сидел в тюрьме). Несмотря на то, что она была очень бедна, она обещала освободить Брандеса от каких-либо обязательств и уехать в Австралию. Писатель отказался от предложения, но дал ей денег (хотя историк Й. Энгберг полагает, что связь у них все-таки была).
“Виноват русский царь…”
В Америке у Луи и Аугусты родилось еще двое детей. Семья жила в бедности, поскольку все предприятия, замышляемые Пио, неизменно заканчивались провалом.
На какие только ухищрения он не шел, чтобы раздобыть денег!..
Еще в Дании, до ареста, он нанялся домашним учителем к одной богатой даме и узнал, что она ревностная католичка. Пио разыграл из себя человека, стремящегося глубоко изучить католицизм. Где можно сделать это лучше, чем в монастыре? Он выпрашивает у дамы денег на поездку в Швейцарию в некий монастырь, однако в Швейцарии занимается политической деятельностью вместе со своими единомышленниками-социалистами. Деньги были бесследно растрачены, католиком Пио так и не стал.
Пио вступил в переписку с Марксом и Энгельсом и ездил к ним в Англию. В 1871 г. он просит у них денег на развитие своей партии (“или взаймы, или в качестве подарка”, как он пишет в письме к Марксу). Но Маркс и Энгельс сами были не прочь получить от кого-нибудь такой “подарок”. Поскольку Пио рассказывал им — несколько преувеличенно — о распространении социалистических взглядов в Дании, в 1872 г., непосредственно перед арестом, вместо денег Энгельс прислал ему пятьсот членских марок Первого Интернационала, которые должны были вклеиваться в членские билеты за уплату взносов. Предполагалось, что Пио распространит эти марки и пошлет вырученные деньги Энгельсу. Однако ничего этого он не сделал, и все марки были изъяты при аресте. Правда, уже в тюрьме Пио пишет Энгельсу письмо с извинениями и обещаниями вернуть деньги — тоже так и не выполненными (письма Пио к Марксу и Энгельсу хранятся в Москве в бывшем Институте Маркса—Энгельса—Ленина, ныне Российский государственный архив современной политической истории).
В Америке Пио вспомнил, что, будучи почтовым чиновником в Копенгагене, он придумал новую модель почтового ящика. Теперь, узнав, что датская почта перешла к другому типу почтовых ящиков, он стал писать в Копенгаген, требуя вознаграждения. Однако почта не соглашалась с ним, указывая, что за основу нового ящика был принят дизайн другого автора, хотя и похожий на конструкцию Пио. Бесполезная переписка длилась месяцами, не принося ничего, кроме дополнительных расходов.
Одно время он писал в датские газеты, в основном в “Политикен”, редакторов которой знал лично (эта новая газета радикального направления начала выходить в Копенгагене в 1884 г.). Но корреспонденции — в основном статьи об Америке — не могли принести ему постоянного заработка.
Незадолго до смерти (он умер в возрасте 53 лет) Пио флиртовал с молодой датчанкой Анной Ширбек, оказавшейся в США. На ее вопрос, как получилось, что он уехал из Дании, он ответил, что “этому виной русский царь”. А на вопрос, не думает ли он вернуться, последовал ответ, что это стоило бы сделать, чтобы убить русского царя. Правда, когда Пио покинул Данию, Россией правил Александр II, а в момент разговора на престоле был уже Александр III. Но несчастный самодержец, погибший от бомбы народовольцев, вряд ли когда-нибудь слышал о Луи Пио.
В начале пребывания в США Пио вместе со своими единомышленниками действительно пытался организовать социалистическую коммуну на манер мечтаний героев Чернышевского. Но внутренние противоречия между колонистами, взаимные упреки и ссоры развалили все дело.
Однако в несколько преображенном и необычном виде эта мечта все же осуществилась. В самые последние годы жизни Пио наконец-то удалось разбогатеть: он покупал и перепродавал землю в штате Флорида, где им и его компаньоном строился “Белый город” (White City, Florida). Поселиться в нем приглашали, в первую очередь, людей из Скандинавии, и предполагалось, что город строится только для белых: китайцам, неграм и другим цветным доступа не будет. Если раньше Луи Пио мечтал создать в Америке социалистическую коммуну, то в итоге его устремления оказались довольно далеки от “пролетарского интернационализма”. В 1894 г. (год смерти Пио) в Белом городе жило пятьсот человек. “Город” существует и поныне: в 2005 г. в нем насчитывалось четыре тысячи жителей, из них свыше 90% — белые.
Сильвия еще при жизни отца бывала во Флориде. В Майами, на балу в отеле “Палм Бич”, она познакомилась с путешествующим по США датским графом Эггертом Кнутом (1882—1920). По другим сведениям, знакомство состоялось в Чикаго, где она работала продавщицей. В Дании это вряд ли было бы возможно: семьи Пио и Кнутов принадлежали к слишком разным общественным прослойкам и трудно себе представить точку их пересечения. Но в Америке датчане легко сходились с соотечественниками, тем более датская молодежь: графу Эггерту был всего двадцать один год, Сильвии — двадцать семь (согласно ее версии — двадцать пять). Как впоследствии сообщила пресса, “это была любовь с первого взгляда”.
Молодые люди поженились в 1903 г., но не в Дании, а в Лондоне, а затем уехали на остров Лолланд, где находилось родовое имение графа — принадлежавшие ему земельные угодья, замок, дома, поместья и гавань, и Сильвия стала графиней Кнутенборгской. Здесь у нее родилось двое детей: сын Фредерик (1904 г.) и дочь Ева (1911 г.).
Граф Эггерт был настолько добр, что взял на себя все расходы на образование двух братьев Сильвии, оставшихся в США. Один из них выучился на юриста, другой — на инженера.
Графиня Кнут
Став графиней, Сильвия занимается благотворительностью, а также обучается этикету, следовать которому требовало пребывание в аристократическом обществе. Тем не менее она не забывает о том, кем был ее отец, чье имя по мере развития социал-демократического движения снова и снова всплывает в Дании.
Впрочем, по ее словам, Сильвия не любила аристократических титулов. Позднее, в 1926 г., уже после развода с Кнутом, она напишет своему близкому другу, лидеру датских социал-демократов и премьер-министру Дании Торвальду Стаунингу (1873—1942): “Я часто удивляюсь тому, что Вы не отменяете наследственные титулы и не запрещаете их применение во всех официальных документах. Вы не встретили бы особенного сопротивления, и это было бы полезно для Дании. Если бы Вы дали им такого тумака, они все попадали бы!”
В 1912 г., вскоре после рождения второго ребенка, брак Сильвии и Эггерта распадается. В письме к известному датскому политику и писателю Эдварду Брандесу (брату упомянутого выше Георга Брандеса) Сильвия сообщает, что причиной развода стали педофильские наклонности графа.
Спустя несколько лет Сильвия выходит замуж за известного актера и режиссера Йоханнеса Поульсена (значение этого человека для датского театра сопоставимо со значением Станиславского или Немировича-Данченко — для русского). Теперь она уже больше не графиня Кнут, а фру Сильвия Поульсен. В 1922 г. расторгается и этот брак. Но фамилию Поульсен Сильвия продолжит носить всю оставшуюся жизнь.
Ей вообще не везло с мужчинами, кроме разве что последней ее связи со Стаунингом. В записке 1923 г., адресованной редактору газеты “Политикен” Анкеру Киркебю, имеется следующий отзыв: “Мужчины замечательны как <партийные> товарищи, а как супруги они мне не нравятся!”
Социал-демократка
В 1920 г. Сильвия вступает в социал-демократическую партию и начинает бороться за реабилитацию имени отца и за перенос его праха из США в Данию, что и произошло в 1921 г., когда датские социал-демократы отмечали свой 50-летний юбилей. Прах Пио был захоронен на Западном кладбище Копенгагена, и здесь же партия воздвигает гранитный обелиск памяти своего создателя. На митинге, посвященном этому событию, выступает Т. Стаунинг — тогда он еще не был премьер-министром, но уже был членом парламента и председателем городского совета Копенгагена, — и его слушают Сильвия, вдова Пио Аугуста и будущая жена Стаунинга Ольга. Со Стаунингом Сильвия к этому времени уже была знакома.
В феврале 1921 г. Сильвия выступает перед женщинами — социал-демократками с лекцией о жилищном вопросе. Газета “Экстрабладет” писала, что слушательницы “никогда не видели такого дорогого серого шелкового платья. “Мы — социалисты”, — раз за разом повторяла Сильвия Поульсен. И каждый раз ее рубиновое ожерелье переливалось в свете газовых ламп. <…> Она живет на вилле из 12 комнат. <…> Фру Поульсен в свое время распоряжалась таким же количеством комнат, каким владеют все ее слушательницы, вместе взятые”. Однако справедливости ради отметим, что, прежде чем стать графиней, Сильвия хорошо поняла, что такое бедность.
После второго развода она переезжает в Женеву, как пишет ее биограф, “чтобы дать своим детям самое лучшее образование”.
С детьми у нее были проблемы, она вела дело против Эггерта Кнута за сохранение своих родительских прав. Именно по этому поводу Сильвия вступила в переписку со Стаунингом, которая позднее переросла в любовную связь (первое письмо к Стаунингу, сохранившееся в Архиве рабочего движения, относится к 1914 г.). По некоторым сведениям, Стаунинг бывал у Сильвии в Женеве. Сначала она получает родительские права на свою дочь Еву, а в 1920 г., после смерти графа Эггерта, — и на сына Фредерика (впрочем, у него был и опекун).
Можно представить, что после разрыва с первым мужем она была персоной нон грата в Кнутенборгском имении, однако, как мы увидим далее, имея родительские права на детей, Сильвия все же получала из Кнутенборга какие-то деньги. И это позволило ей, как пишет биограф, “вести в Женеве модную светскую жизнь в обществе выдающихся международных политиков, приезжавших в Лигу Наций”.
Сильвия не получила какого-либо систематического образования. От отца она унаследовала социалистические идеалы, но видела в социализме скорее моральную или этическую доктрину, чем научную теорию. В одном из первых писем к Стаунингу она писала: “Я желала бы, чтобы все, кто не социалисты, хотя бы в сердце своем, были ввергнуты в самую глубокую тьму!” Живя в Кнутенборге, она прочитала массу книг о социалистических теориях, но среди них не было ни одной книги о социал-демократической партии и вообще о партийном строительстве. Видимо, и с теорией Ленина о партии “нового типа” она тоже не ознакомилась.
Салонный коммунизм
Однако после событий октября 1917 г. в России госпожа Поульсен прониклась симпатией к большевикам.
В ноябре 1919 г. в Копенгаген прибывает — против воли датчан, согласившихся на это лишь под нажимом Англии, — специальный посланник советского правительства Максим Литвинов (1876—1951). До революции он занимался, в частности, покупкой оружия за границей. После прихода большевиков к власти Литвинов работает в руководстве Наркоминдела. В 1918 г. он был арестован в Англии, но затем освобожден в обмен на английского дипломата, арестованного в России. С 1921 г. Литвинов — заместитель наркома иностранных дел, а с 1930-го до 1939 г. — нарком иностранных дел. Формально поводом для его прибытия в Копенгаген были переговоры об обмене военнопленными с представителем Англии.
Дания, как и другие страны Запада, в конце 1919 г. еще не признала Советскую Россию, и для многих ее посланник являлся представителем террористического режима, недавно казнившего царскую семью. А ведь Николай II был сыном датской принцессы Дагмары (вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая в это время вернулась в Данию). Впрочем, подлинных масштабов большевистского террора никто в Дании не мог себе и представить (за исключением нескольких датчан, находившихся на российской территории). Но до революции в России существовали датские компании и в датских промышленных кругах сохранялся интерес к торговле с русскими. Вопрос о возврате долгов и о национализации собственности датских предприятий также волновал очень многих.
Литвинов не мог рассчитывать на теплый прием: не каждая гостиница соглашалась предоставлять ему и его секретаршам номера. Главным образом потому, что за ними открыто следили шесть-семь полицейских агентов, и это смущало хозяев гостиниц. Когда Литвинов пожаловался на слежку своему английскому партнеру по переговорам, а тот — датчанам, датские власти ответили, что на самом деле они охраняют Литвинова от возможного покушения “белых” русских (которых в Копенгагене тогда было действительно немало).
На самом деле переговоры о военнопленных были только прикрытием. Миссия Литвинова заключалась в том, чтобы способствовать скорейшему признанию Западом советской власти, установлению дипломатических и торговых отношений. Задача была долгосрочной, и Ленин, направляя Литвинова в Данию, не оговаривал сроки его возвращения.
Но для начала нужно было завести связи в датских политических кругах. И тут-то на помощь Литвинову кинулась Сильвия. Как писал позднее редактор газеты “Политикен” А. Киркебю: “В то время когда Литвинов переезжал из отеля в отель в Копенгагене, на улицах его детям кричали вслед, он боялся показываться публично, фру Сильвия Поульсен открыла представителю советского правительства двери своего фешенебельного дома и свела его со своими близкими друзьями — влиятельными людьми в датской политической и культурной жизни. Однажды она усадила Литвинова в свою машину, повезла в порт <…> и воодушевляла его мыслью о Копенгагене как о перевалочном пункте российской внешней торговли”.
Здесь Киркебю несколько драматизирует ситуацию и смещает временную перспективу. Во-первых, Литвинов прибыл из Москвы не с женой и детьми (они были в Лондоне), а с двумя секретаршами, одна из которых была шифровальщицей. Во-вторых, он переезжал из отеля в отель лишь в начале своего пребывания в Копенгагене. Пару раз в самом деле случалось, что к вечеру он не знал, где будет ночевать. Жена и дети приехали к нему из Лондона позднее, в мае 1920 г., после того как в марте он переселился во вполне приличный — если не сказать роскошный — отель в самом центре Копенгагена (“Космополит”), где кроме него жили не только его секретарши, но и прибывшие в апреле 1920 г. другие высокопоставленные советские чиновники — В. П. Ногин и Л. Б. Красин, которые вели переговоры с датским МИДом и датскими бизнесменами не от имени советского правительства (которого датчане не признавали), а от имени якобы независимого “Центросоюза”. Западные политики прекрасно понимали этот маневр большевиков, но в тот момент он их вполне устраивал.
Советский биограф Литвинова З. Шейнис пишет, что Красин занял самые дорогие апартаменты в этой гостинице. Питались же все представители Страны Советов в копенгагенских ресторанах, так что вряд ли Литвинов “боялся показываться публично”. И, конечно, несправедливо было бы умалчивать, как это делает А. Киркебю, о роли датских коммунистов: согласно Шейнису, они постоянно охраняли Литвинова.
Однако в своих записках Литвинов не упоминает ни о Сильвии, ни о коммунистах, а пишет только, что в Копенгагене приобрел друзей, симпатизирующих советской власти. В одном частном письме он также отмечает, что получил несколько приглашений жить не в отеле, а у частных лиц, но отказался. Зачем же отказываться, если были трудности с отелями? Объяснений нет… Вероятно, одно из этих предложений исходило от Сильвии. В ее квартире хватило бы места и Литвинову и его секретаршам (кстати, кроме русских секретарш у Литвинова был и секретарь-датчанин — Эрнст Кристиансен, будущий лидер нарождавшейся компартии Дании).
Что же касается превращения Копенгагена в перевалочный пункт совет-ской торговли, то этой мечте Сильвии не дано было сбыться по простой причине: России в те годы было практически нечего предложить мировому рынку. Разве что пеньку? Меха? Или, может быть, бриллианты?..
Бриллианты
Шейнис пишет, что перед отъездом из Москвы в Данию Литвинов поручил своим секретаршам зашить в подолы и воланы платьев бриллианты.
Это была обычная практика тех лет: агенты Коминтерна и эмиссары советского правительства, отправляемые за границу, получали из “секретной партийной кассы” различные драгоценности, конфискованные у буржуазии и аристократии или изъятые из храмов. Все это шло на подготовку “мировой революции”, на нужды местных компартий, ну и, естественно, на оплату проживания самих агентов и эмиссаров за границей. Недостатка в драгоценностях не было. Однако существовала проблема их реализации. Была опасность привлечения к уголовной ответственности за сбыт краденого. Случалось, что в Париже и других столицах эмигранты, в частности великие князья, узнавали свои драгоценности в ювелирных магазинах. Красин писал, что дело сбыта драгоценностей поручается людям “с такого рода торговлей ничего общего не имеющим. <…> В лучшем случае продажа ведется по-дилетантски через случайных знакомых”. Сбыт конфискованных бриллиантов существенно повлиял на мировой рынок драгоценностей, проще сказать: потряс этот рынок; известная южноафриканская фирма “Де Бирс” настойчиво обращалась к большевикам, напрашиваясь на роль единственного международного посредника по торговле бриллиантами.
Вряд ли советский посланник сбывал “конфискат” через датских коммунистов: за ними следили. А вот когда бриллианты приносит в ювелирный магазин бывшая графиня, это не вызывает больших подозрений. Осмелимся предположить, что именно Сильвия помогала Литвинову в его рискованном предприятии. Наверное, поэтому Литвинов — старый подпольщик — и не хотел жить у нее, чтобы не наводить на нее датских сыщиков.
Кроме бриллиантов (вероятно, они были не только зашиты в платьях, так как багаж Литвинова и его спутниц согласно предварительной договоренности не проверялся, будучи приравненным к диппочте) у Литвинова было много чего другого. По информации из датских источников, посланник располагал миллионами царских рублей, которые были в обращении и в России и на Западе, кроме того, он продавал в Копенгагене (каким образом?) на “огромную сумму” ценные бумаги, в частности китайские облигации, которые, как сказано в одном документе, советское правительство “украло в Москве и Петрограде”.
Можно с основанием предположить, что из Копенгагена Литвинов дирижировал финансовыми потоками, направляемыми Кремлем в разные страны, включая США. До него этим занимался Воровский в Стокгольме, пока его оттуда не выслали. Например, в 1919 г. датчане получили из Швеции сообщение, что Воровский в больших количествах сбывает платину. Собственно говоря, это тоже была одна из наиболее важных практических функций советских дипломатов. В Госархиве Дании хранятся сотни телеграмм Литвинова и Литвинову, в большинстве которых речь идет о ценах на золото и на романовские рубли в разных столицах мира, даются указания, как и где их выгоднее продавать. Часть телеграмм зашифрована, в других используются условности. Например, когда говорится о “металле”, скорее всего, имеется в виду платина (о золоте в телеграммах пишут открытым текстом).
Исследователи отмечают, что в тот период цели “миссии Литвинова” были противоречивы: с одной стороны, он должен был стремиться к признанию Западом большевистского правительства, а с другой — помогать организации компартий, вовлекать их в Коминтерн и, таким образом, подготавливать ситуацию, которая должна была все эти западные правительства опрокинуть. Две явно несовместимые задачи, и не совсем ясно, какой из них Литвинов сам отдавал предпочтение. Впрочем, все они — Воровский, Литвинов, Чичерин, Красин — тогда еще верили в скорую победу “мировой революции”, хотя самый здравомыслящий (или циничный?) из них — Красин — до 1924 г. держал обе свои семьи не в России, а на Западе.1
Что касается юридического положения Литвинова, то оно напоминало положение Ахмеда Закаева — специального представителя чеченского правительства А. Масхадова — в наши дни: и Литвинов и Закаев являлись посланниками непризнанных государств и в любой момент могли быть арестованы. Оба имели широкие полномочия, но западные страны с большой подозрительностью относились и к ним самим и к их правительствам.2 Из Копенгагена Литвинову нужно было съездить по делам в Стокгольм и в Лондон, но ему было отказано во въездных визах и в Швецию и в Англию.
Сильвия в Москве
Мы не знаем, когда именно и при каких обстоятельствах госпожа Поульсен познакомилась с Литвиновым. Возможно, этому предшествовало ее знакомство с Воровским (например, в Стокгольме или в Копенгагене, где Воровский побывал в конце 1918 г.). Во всяком случае, как будет видно из последующего, между нею и Воровским были достаточно доверительные отношения. Но возможно и обратное: Литвинов, если воспользоваться терминологией разведчиков, “передал” Сильвию Воровскому.
Видимо, беседуя с Литвиновым, Сильвия выразила желание посетить Москву, и он пообещал ей устроить такую поездку. Во всяком случае, в 1922 г. она ждала визы на въезд в Россию. Неизвестно, каким образом она поддерживала связь с Литвиновым (наверное, через советское полпредство в Риме), но 15 июля 1922 г. она писала из Франции своему близкому (по мнению некоторых датских историков — интимно-близкому) другу Э. Брандесу: “В следующем месяце я поеду в Москву. Но я очень прошу тебя пока об этом не рассказывать (фраза подчеркнута. — Б. В., В. Е.). В воскресенье я получила сообщение от русского консула в Риме, что мне разрешен въезд в Россию”.
Почему именно из Рима она получила такое сообщение? Во-первых, потому что в это время Франция не имела дипломатических отношений с СССР, а Италия имела. Во-вторых, очевидно, потому, что в Риме советским полпредом с 1921 г. был В. Воровский.
Однако по каким-то не зависящим от нее причинам визу на въезд Сильвия получила позднее. Согласно А. Киркебю, в октябре 1922 г. ей пришла телеграмма от Литвинова, ставшего к этому времени заместителем наркома иностранных дел. Литвинов сообщал о разрешении на въезд (по другим сведениям, телеграмма была от самого наркома Чичерина). Как писала потом газета “Политикен”: “госпожа Поульсен прибыла в Москву по приглашению ведущих большевистских политиков”. Она приехала поездом через Ригу.
С января 1923 г. Сильвия пишет для “Политикен” корреспонденции из России. Первая из них озаглавлена: “Письмо одной датской дамы из Москвы: Путешествие в Москву — это путешествие в новый мир”. Датская дама описывает этот “новый мир” с большим энтузиазмом. Русские ей очень нравятся. “Русские имеют то, что есть у немногих народов Европы: надежду. И, несмотря на свою нищету, русский не становится, как многие другие, попрошайкой. <…> Русские верят в свое будущее. <…> Троцкий со своей Красной Армией, Чичерин и Литвинов со своей настойчивой русской политикой завоевали доверие народа”.
На улицах Москвы в эпоху нэпа звучат разные языки. “Смешно, но можно быстро определить, на каком языке обращаться к прохожим: бледные утонченные лица, изношенные остатки когда-то хорошего гардероба: говорят по-французски — это бывшая аристократия. Купцы (то есть нэпманы. — Б. В., В. Е.) и евреи — по-немецки. Это новая аристократия. Слышна и английская речь. А русских слов достаточно знать двадцать-тридцать, поскольку русские, как ни одна нация, любезны, вежливы и готовы прийти на помощь”.
В письме Э. Брандесу из Москвы (помеченному “Отель Княжий двор, Москва, Знаменский пер. 1, 29 апреля 1923 г.”) есть такие строки: “мной прежде всего движет любовь к моей социалистической родине — России”. И далее: “Совершенно согласна с тобой, что я не должна больше жить в Дании. Чем бы я там занималась? Мои мысли беспрерывно кружились бы вокруг Княжьего двора, и Наркоминдела, и Кузнецкого Моста, и всего этого” (Народный комиссариат иностранных дел находился на Кузнецком Мосту. — Б. В., В. Е.). Но что бы она делала в Москве? Сильвия просит Брандеса устроить ее в качестве пресс-атташе при датской делегации (датского посольства тогда еще не было). Но он не мог обещать ей такой протекции.
Киркебю отмечал: “Можно с уверенностью сказать, что вне узкого круга коммунистов Сильвия Поульсен была в Дании первой, кто поверил в новую Россию. И первым из датских социал-демократов, побывавших в СССР”.
Но любовь датчанки к большевикам не была взаимной, напротив. Иностранцы в Москве (и госпожа Поульсен в их числе) — симпатизировали ли они советской власти или нет — были окружены слежкой со стороны ОГПУ. Возможно, Сильвия этой слежки не замечала.
В начале 1920-х гг. СССР фактически стал однопартийным государством. Все партии, кроме РКП(б), были запрещены — если не юридически, то на практике. Единомышленники Л. Пио и Т. Стаунинга — российские меньшевики — уже были разбросаны по тюрьмам и ссылкам, но Сильвия меньше всего им сочувствовала. Интересно, знала ли она, что Ленин называл датских социал-демократов “партией подлеца Стаунинга”?
И хотя Сильвия одобряла и внутреннюю и внешнюю политику большевиков, в ОГПУ ее всерьез считали шпионкой! И это подтверждается документом, к которому мы еще вернемся.
Что касается Литвинова, с ним Сильвия встречается редко. Скорее всего, это можно объяснить занятостью замнаркома. Или, может быть, тем, что она была нужна ему в Копенгагене, но не в Москве?
В одном из своих писем Брандесу, переданном с оказией, Сильвия пишет, что в России ей приятно бывать на разного рода обедах и приемах, особенно потому, что она “не замужем и не влюблена”. Далее она зачеркивает слова “и не влюблена” и тут же объясняет, почему она их зачеркнула: “Я зачеркнула слова “не влюблена”, поскольку я никогда не буду больше влюблена, я излечилась от этого”. И тут же без перехода добавляет: “Я никогда, можно сказать, не вижу “объекта” (использовано французское слово: “l’objet”. — Б. В., В. Е.), видела пару раз на собраниях, в его кабинете я была, лишь когда только приехала, а теперь вот — интервью”. Далее она упоминает, что Мартин Клан (1866—1932) — руководитель датской делегации, приехавшей в Москву для переговоров с СССР, сказал ей, что “объект” произвел на него большое впечатление своим умом и шармом. Эти отзывы она сообщила “объекту”, и “он был очень рад, ведь он слышал о себе так много злого, что приятно слышать и хорошее тоже. Между тем он сидит день и ночь, как и все другие, а его жена ни с кем не общается, потому что ей не хочется заставлять себя появляться в обществе, а у него на это нет времени”.
Итак, ясно, что “объект” в письмах Брандесу — это Литвинов. Ведь именно с ним встречался Клан, находясь в Москве, и советско-датский договор был подписан в кабинете Литвинова. Это произошло 23 апреля 1923 г., а свое письмо Сильвия писала 29 апреля. Из датских источников также явствует, что Клан весьма положительно отзывался о своем партнере по переговорам.
Но откуда возникло такое условное обозначение?
Адресат письма Эдвард Брандес был министром финансов Дании с 1913-го по 1920 г., в период, когда пост премьера занимал его приятель Карл Зале (1866—1946). Зале был также и министром юстиции. Именно в это время Литвинов и появился в Копенгагене. Сводки полицейской слежки попадали к министру юстиции. Возможно, в полицейских кругах Литвинова называли “объект”, то есть объект слежки.
Но не исключается и другое объяснение. Слово “объект” синонимично слову “предмет”. Вспомним Пушкина: “Обнять влюбленную подругу, / Желаний, слез, тоски предмет”. Такое же значение есть и у французского слова “l’objet” (например, “l’objet d’amour”).
Летом 1923 г. Сильвия на пару месяцев приезжает в Данию. С тем чтобы осенью снова вернуться в Москву.
В Копенгагене она встречается с Брандесом, рассказывает ему о cоветской России. После встречи посылает ему письмо: “Для меня было большой радостью сидеть и разговаривать с тобой. Я надеюсь только, что не утомила тебя всеми своими восторгами по поводу России”. И далее: “По поводу моего шутливого замечания о Чичерине: я хотела бы, чтобы ты забыл об этом. Это было скорее выражение моего страстного желания “принадлежать” русскому обществу, я так хорошо себя чувствую в Москве, а эротические переживания или притязания такого рода — чума для меня! Я почти уверена, что Чичерин имеет такое же отвращение к этому, хотя и по другим причинам”.1
Москва настолько притягивает Сильвию, что она хочет показать ее своему сыну — 19-летнему графу Фредерику Кнуту (в одном из писем она называет его “мой большой мальчик”).
Хелла Вуолийоки
Тут на нашем горизонте появляется новый персонаж, без которого нам никак не обойтись. Эта женщина хорошо известна в Финляндии, но гораздо меньше — в России. А зря. Ведь она многие годы — пожалуй, четверть века! — работала на советскую разведку (см., например, мемуары Павла Судоплатова и Зои Рыбкиной). Ей был присвоен псевдоним “Поэт”.
Речь идет о Хелле Вуолийоки (1886—1954; в девичестве Элла Муррик), эстонке по национальности, ставшей известной финской писательницей.
В 1908 г. Элла окончила Хельсинкский университет. В том же году вышла замуж за богатого финна, который, как и она, горячо сочувствовал русским большевикам.
Ее судьба чем-то напоминает судьбу Сильвии: богатый муж, затем развод, симпатия к Советской России. Правда, Вуолийоки на десять лет моложе, но это не помешало двум женщинам сблизиться и подружиться. Мы не располагаем точными данными о том, когда и где они познакомились, но, возможно, это случилось в Москве, в “салоне” мадам О. Д. Каменевой (супруги С. С. Каменева), который они обе посещали. В 1923 г. Сильвия упоминает в своих письмах Хеллу, называя ее своей подругой.
История превращения Хеллы в советскую разведчицу была не совсем обычной. Можно сказать, что “вербовка” произошла еще до революции.
Еще в 1906 г. Вуолийоки, будучи студенткой, познакомилась с большевиком по имени Анатолий. Он стал ее первой любовью. Однако вскоре его арестовали и сослали в Сибирь. Наверное, Хелла знала, что настоящее имя “Анатолия” — Меер Трилиссер. Однако для нее он навсегда остался Анатолием. Они встретились снова уже в 1921 г., когда “Анатолий”, приехав с Дальнего Востока на X партсъезд, побывал и в Финляндии. Теперь он оказался в верхах новой власти (недолгое время заведовал Дальневосточным отделом Исполкома Коминтерна, а потом, по настоянию Дзержинского, стал шефом “закордонной части” Иностранного отдела ВЧК). Трилиссер был уже женат, но друже-ские отношения с Хеллой сохранились у него до конца жизни.
В 1918—1920 гг. в доме Хеллы Вуолийоки в Гельсингфорсе был устроен салон, в котором собирались дипломаты, военные и журналисты стран Антанты, прежде всего англичане и американцы. Этот салон описан в мемуарах и донесениях иностранных дипломатов. Там была прекрасная кухня и подавались изысканные вина. Хозяйка не скрывала своих “левых” взглядов. Вряд ли она уже тогда была советским агентом, но “агентом влияния” — без всяких, впрочем, инструкций из Москвы, — безусловно, была.
В 1920 г. британский Скотланд-Ярд разослал полицийским департаментам других стран Европы список наиболее опасных “международных революционеров”. Список, как мы теперь можем оценить, был очень точным. В нем фигурировали такие известные ныне коммунисты, как Сэн Катаяма (Япония), Вайян-Кутюрье (Франция), Платтен и Гримм (Швейцария), Клара Цеткин (Германия), Джон Рид (США), а Финляндия была представлена Куусиненом и супругами Вуолийоки. Тем не менее в финской компартии Хелла не состояла.
Ее сестра Сальме вышла замуж за известного английского коммуниста (индуса по национальности) Раджани Палма Датта и жила в Лондоне.
Что касается Джона Рида, хорошо знавшего Хеллу и посещавшего ее дом и ее поместье, то он был арестован в 1920 г. финской полицией, когда нелегально перебирался из Финляндии в Швецию (Хелла помогала ему в этом предприятии). Рид спрятался на финском корабле в угольном отсеке, а до этого проник в Финляндию из России. При обыске у него были найдены 102 бриллианта, валюта разных стран, а также письма Ленина и Троцкого. Все это предназначалось для американских коммунистов. Сидя в финской тюрьме, Рид в какой-то момент решил, что его, как американского гражданина, могут спасти только американцы. По его просьбе Хелла распространила слух, что он казнен финнами. И тогда американцы — пресса и дипломаты — зашевелились. В конце концов финны выслали Рида в Эстонию, конфисковав бриллианты как контрабанду (из Эстонии он вернулся в Москву).
Спустя три года после этих событий Хелла Вуолийоки встречает Сильвию с сыном в хельсинкском порту и везет их к себе домой.
Дневник молодого графа
Девятнадцатилетний граф Фредерик Кнут ведет дневник, разумеется на своем родном датском языке. Мы не располагаем оригиналом этого дневника, но русский перевод лежит в деле Р-46684 в Центральном архиве ФСБ (далее наш рассказ будет в значительной мере основываться на материалах этого дела). Граф начал дневник 1 января 1923 г., когда ехал в поезде из Лозанны в Данию. Его мать в это время была в Москве.
У датчан есть традиция, будучи в отъезде, в отпуске, в дороге посылать открытки или письма близким людям и друзьям. Фредерик записал в дневнике, что первого января он написал три письма: своей сестре Еве, одной знакомой, живущей в Швейцарии, и Нине Воровской (имя и фамилия последней подчеркнуты).
Нина (Янина) Воровская (1908—1931) была дочерью Вацлава Воровского. Она была на четыре года моложе Фредерика, однако тот факт, что он пишет ей письмо и подчеркивает ее фамилию, показывает, что здесь имеет место не просто случайное знакомство. Вообще редко бывает, чтобы юноша девятнадцати лет питал интерес к пятнадцатилетней девчонке. Но Нина Воровская — особый случай. О ней известно, что она была талантливой, самостоятельной, строптивой и экзальтированной девушкой.1 Возможно, Нина пыталась обратить графа в коммунистическую веру (через несколько лет, несмотря на юный возраст, она примет активное участие в деятельности внутрипартийной оппозиции).
Конечно же, Фредерик знал дочь Воровского только потому, что его мать знала отца девочки. Иными словами, они “дружили семьями”.
Тут попутно возникает вопрос, на который у нас нет ответа: приезжала ли Сильвия с сыном из Женевы в Италию к Воровскому? Или он с семьей к ней в Женеву? Или же они встречались в Генуе на конференции, которая длилась более пяти недель и где присутствовал не только Воровский, но также Литвинов, Красин и Чичерин?..
Далее Фредерик отмечает в своем дневнике, как в ноябре 1923 г. он с матерью едет из Дании в Россию через Стокгольм и Хельсинки. В Хельсинки их встречает Хелла Вуолийоки, они ночуют и проводят почти весь следующий день у нее. Въезжают в Петроград вместе с генеральным консулом Финляндии и селятся в гостинице Европейской, куда консул отвозит их вещи на своей машине.
В следующие дни: балет в Мариинском театре, затем Этнографический музей, поездка на Волховстрой, Петропавловская крепость (“очень трогательно”, отмечает в дневнике Фредерик, еще не подозревая о том, что через два месяца ему придется испытать на себе тюремные условия похуже, чем в Петропавловке).
20 ноября 1923 г. мать и сын приезжают в Москву. “Немного шел дождь и все в целом не оставило особенно хорошего впечатления, — записывает Фредерик. — Сперва мы поехали в Бюробин, НКИД (Бюро обслуживания иностранцев, Народный комиссариат иностранных дел. — Б. В., В. Е.), потом в “Княжий двор” (гостиница НКИДа. — Б. В., В. Е.), впечатление хорошее. Пошли на Красную площадь — ничего особенного”.
Круг общения Фредерика сначала невелик: в основном это дипломаты-датчане и их семьи. Потом мать знакомит его с американским коммунистом, приятелем Джона Рида Альбертом Рисом Вильямсом (1883—1962). Но графу, видимо, одинаково малоинтересны и датские дипломаты и американский коммунист. Постепенно у него появляются знакомые среди его русских сверстников.
По тону графа чувствуется, что к матери он относится с прохладцей, особой близости между ними нет. Он даже не знал, когда у нее день рождения (одна из записей в его дневнике гласит: “29 ноября. Был день рождения г-на Йоргенсена, и мать сказала, что ее тоже”).
Это равнодушие легко понять, если учесть, что с восьми до шестнадцати лет Фредерик жил с отцом, который после развода получил на него родительские права. И вот теперь в Москве мать и сын живут каждый своею жизнью.
Как и в первый раз, Сильвия рассказывает всем, что приехала в Москву в качестве корреспондента газеты “Политикен”, хотя она была всего лишь “free lance” — без контракта. В бухгалтерских ведомостях “Политикен” зафиксированы ее гонорары за 1923 г., но не обозначена оплата дорожных расходов, полагавшаяся любому штатному сотруднику.
Возможно, ей казалось, что роль корреспондента обеспечивала некий престиж. Но от подозрений в шпионаже она не спасла. Не спасло и знакомство с такими важными персонами, как Литвинов и Воровский.
Ищите женщину!
В Москве Сильвия и ее сын разместились там же, где Сильвия жила в свой первый приезд, — в гостинице, которая раньше называлась “Княжий двор”, в центре Москвы, недалеко от храма Христа-Спасителя. Еще ее называли “Гостиницей Наркоминдела”, или, точнее, “Третьим общежитием Наркоминдела”, словом, это была ведомственная гостиница. В ней селились дипкурьеры и разного рода командированные по телефонному звонку или записке из НКИДа (возможно, Сильвию туда устроил Литвинов). Когда А. Киркебю попросил дежурного в отеле “Савой”, где жил он сам и где жили вообще все иностранцы, приезжавшие тогда в Москву, позвонить в “Княжий двор” и попросить к телефону “госпожу Поульсен из номера 28”, дежурный из “Княжьего двора” ответил, что “теперь в России нет больше госпож”. Сильвию так и не позвали. “После этого, — вспоминает Киркебю, — мы всегда осторожно спрашивали „товарищ Поульсен””.
В конце ноября 1923 г. Сильвия познакомилась в трамвае с машинисткой канцелярии Реввоенсовета, высшего военного органа СССР, который тогда возглавлял Троцкий, — двадцатилетней Ириной Силиной (девичья фамилия — Курдюкова). Ирина окончила французское училище Св. Екатeрины и говорила по-французски. Для Сильвии это знакомство представлялось интересным источником информации о российской жизни. Помимо основной работы Ирина преподавала гимнастику и участвовала в подготовке спортсменов для Красной Армии — стрелков, лыжников, альпинистов. Не будем забывать и о том, что профессия машинистки тогда была не менее престижной, чем в наше время специальность веб-мастера или программиста.
Сильвия приглашает Ирину в гости, не предполагая последствий этого шага. Произошло то, что, учитывая романтический возраст Кнута, и должно было произойти. Общение с симпатичной молодой женщиной стало для скучавшего в Москве молодого датчанина настоящей отдушиной. В своем дневнике он записывает: “10 декабря 1923 г. В Госкино с Ирой”. Он подчеркивает эту дату — как важную веху в развитии отношений.
После этого Ирина фигурирует почти в каждой записи. Или она приходит к ним (к нему), или он к ней, иногда вместе с матерью.
20 декабря Фредерик отмечает: “Мать уже второй день не в духе”.
Не потому ли она не в духе, что ей не нравится его отношение к Ирине?
Проблемы и препятствия
31 декабря 1923 г. граф пишет: “Конец этого года был очень оживленным, и в конце концов я влюбился в одну даму”. Ирина ответила ему взаимностью, однако их любовь натолкнулась сразу на несколько препятствий.
Во-первых, у Ирины был муж-студент и двухлетний сын. Они жили втроем в маленькой разгороженной комнате. Но, как записал в дневнике Фредерик, Ирина сообщила мужу о своей новой связи и о решении покинуть его.
Советские законы о семье, браке и разводе были в те годы весьма либеральными: развод мог быть оформлен в суде за несколько часов по требованию одной из сторон. Расторгнуть брак в России в то время было легче и дешевле, чем заключить его. Но вот что касается заключения браков советских граждан с иностранцами… Хотя в теории эти браки были приравнены к обычным, на практике нужно было ждать: власти проявляли большую подозрительность и бумажная волокита могла тянуться долго.
Поэтому 16 декабря 1923 г. Фредерик написал официальное письмо с просьбой о предоставлении “вида на жительство”, так как ему “необходимо подготовить некоторые документы для регистрации брака с русской подданной гражданкой Силиной”. Однако, судя по всему, это письмо (по-русски, стало быть, написанное Ириной?) почему-то не было отправлено по назначению. Срок действия визы графа заканчивался 31 января 1924 г. Для подготовки документов ему надо было иметь свидетельство о рождении (“метрика”), которое следовало оформить в датском посольстве.
Но более серьезной помехой, чем все идеологические и бюрократические препоны, была позиция матери Фредерика.
Матери — в Дании ли, в России — как правило, относятся к будущим невесткам с некоторой пристрастностью, особенно если сыновья женятся рано.
Наверное, в этот момент Сильвия забыла, что она сама писала в “Политикен” о русских женщинах полгода назад:
“Из всех женщин мира русская рыжеволосая красавица — самая прекрасная! Ее волосы цвета меди, прекрасная молочно-белая кожа, спокойные, непостижимые глаза, обычно серые. Нос, как правило, некрасив, походка — плохая, она не так уж хорошо сложена. Но ее губы — алые, у нее самые лучшие зубы, лучше, чем у женщин других наций. И она так мила, так весела и одновременно так остроумна и способна, что все эти благоразумные и серьезные деловые люди с Запада совершенно теряют голову. Россия, особенно женщины России, покоряет их сердца, опьяняет их, и никто не забудет Москву, если он хоть раз побывал здесь”.
Фредерику было девятнадцать с лишним лет. По законам СССР он был совершеннолетним, но по датским законам — нет (в Дании дееспособность наступала в двадцать один год). Его мать разошлась с отцом, отец умер, и Фредерик оказался наследником больших земельных угодий, домов, отеля, целой гавани (она и сейчас остается единственной частной гаванью во всей стране). Пока, до совершеннолетия, которое наступит в мае 1925 г., у него был опекун — барон Херлуф Розенкрантц. Но барон был в Дании. Сильвия же была категорически против брака Фредерика с русской. Почему? Попробуем представить себя на ее месте.
Во-первых, потому, что граф был молод. Ирина хоть и ненамного старше его, но уже замужем. У нее ребенок. А во-вторых, не стоит сбрасывать со счетов и экономический фактор: на заданный ОГПУ вопрос о ее доходах Сильвия ответила, что живет на “процентную ренту от большого имения, принадлежащего сыну”. Вполне вероятно, что в случае женитьбы сына эта процентная рента могла уменьшиться. Возможно, в ее интересах было вообще как можно дольше оттягивать брак Фредерика с кем бы то ни было.
Разумеется, госпожа Поульсен исповедовала социализм, свободную любовь и т. д., но когда речь идет о финансах, прекрасные принципы зачастую отступают на второй план. Сильвия одобряла национализацию земли в России (“Конечно, земля не продается, иначе зачем была революция?” — сказала она в интервью газете “Копенгаген”), но вряд ли одобрила бы национализацию земель на Лолланде: в этом случае ей грозила нищета. Итак, мать устроила сыну “сцену” и потребовала порвать отношения с Ириной.
Но не тут-то было. Не встретив понимания, Фредерик хлопнул дверью и ушел к возлюбленной. Графский титул обязывает быть благородным. Некоторое время Силина, ее муж и Кнут жили втроем. В ожидании отъезда Ирина уволилась из Реввоенсовета и нигде не работала.
Заговор против влюбленных
4 февраля 1924 г. датский посланник в Москве Петер Скоу (1883—1967), официально называвшийся “главой правительственной делегации”, отослал письмо в свой МИД (под грифом “секретно”, что нечасто встречается в такого рода корреспонденции):
“Вместе с госпожой Сильвией Поульсен минувшей осенью сюда прибыл граф Фредерик Кнут. Согласно плану они должны были выехать отсюда через несколько дней после Нового года, но непосредственно перед планируемым отъездом граф Кнут обратился ко мне с сообщением, что он намерен вступить в брак с молодой русской женщиной. Для этого ему требуется свидетельство о том, что он достиг необходимого <по советским законам> возраста — 18 лет. <…>
Но поскольку графу исполнилось лишь 20 лет (точнее, двадцать лет ему исполнялось в мае 1924 г. — Б. В., В. Е.) и, таким образом, по датскому закону он не может жениться без согласия своего опекуна, я считал, что мой долг ответить ему, что я не могу выдать ему требуемое свидетельство, пока не сообщу его опекуну о намерении графа. <…> Он сказал, что его мысль была жениться до отъезда, после чего он смог бы поехать в США, куда бы приехала через некоторое время и она. Когда он увидел, что в этом деле возникают помехи, он заявил, что тогда он вынужден отложить брак, хотя ни в коем случае от него не отказывается. Он обещал тем временем оповестить опекуна о своем намерении, я же настойчиво призывал его поговорить об этом со своей матерью”.
Но, как мы знаем, Фредерик ушел от матери и не хотел с ней общаться.
Через несколько дней в датском посольстве в Старо-Конюшенном переулке появилась и Сильвия. Со Скоу у нее были хорошие отношения, и совсем недавно она вместе с сыном встречала Сочельник в компании посланника, его супруги и других датчан. Сильвия сказала Скоу, что она через некоего русского узнала о планах Фредерика в ближайшие дни вступить в брак. Потенциальной невестке была дана самая скверная характеристика. Во-первых, Силина недавно разведена, имеет ребенка, которым совсем не занимается. Во-вторых, “работала в Реввоенсовете и хвасталась своими высокими связями и тем, что она может делать что хочет и что ей нет нужды бояться ОГПУ”.
И одновременно, в-третьих, “очень несдержанно высказывается против нынешнего режима”. Наконец, в-четвертых, Сильвия считает, что Ирина выходит замуж за графа по экономическим соображениям — в этом никаких сомнений быть не может.
Хотя все эти доводы представляются, мягко говоря, продиктованными собственными интересами Сильвии, для Скоу они звучали убедительно, и в своем письме в датский МИД он добавляет, что подобные сведения об Ирине подтверждаются “другими людьми, которые встречались с нею и в чьих оценках я не имею основания сомневаться”. (Кто же эти люди? Для нас это так и останется тайной…) “Поскольку надо считать самым важным спасти наивного и неопытного молодого человека от этого необдуманного брака, — пишет Скоу, — я говорил с одним знакомым в Комиссариате иностранных дел о том, что можно сделать, дабы затянуть это дело так, чтобы он уехал <из СССР>, не женившись”.
“Знакомый” в Наркоминделе — это, скорее всего, Флоринский — заведующий подотделом скандинавских стран. Именно он периодически фигурирует в донесениях посланника в Копенгаген. Дмитрий Тимофеевич Флоринский работал в МИДе еще до революции, в НКИД его устроил Чичерин. Судя по всему, Скоу доверял Флоринскому и советовался с ним, в частности, в деле о женитьбе графа Кнута. При этом из других источников известно, что Флоринский был лоялен не только к своему начальству по линии НКИДа (к Чичерину и Литвинову). Немецкий журналист русского происхождения Георг Попов, находившийся в 1922 г. в Москве, писал, что в разговорах с иностранцами Флоринский намекал, что ненавидит большевиков, и таким образом пытался втереться в доверие. Попов уверен, что Флоринский работал на ОГПУ.1 По письмам Скоу в датский МИД видно, что он был настолько наивен, что вполне доверял Флоринскому.
И вот по инициативе — или по указанию — Наркоминдела всем загсам Москвы было предписано: если придет регистрировать брак граф Кнут, всяче-ски затягивать это дело, требуя как можно больше документов для оформления. Одновременно Наркомат иностранных дел пообещал Скоу, что если граф обратится за продлением визы, которая истекает тридцать первого января, то она ему продлена не будет.
Письмо Трилиссеру
Итак, оформление документов затягивалось. В середине января 1924 г. Ирина и Фредерик решили устроить себе перед дальней дорогой медовый месяц и выехали в Подмосковье, где на станции Клязьма проживала мать Ирины. По-видимому, она относилась к браку своей дочери с датчанином совсем не так, как Сильвия к браку сына с русской.
Но, кажется, еще до их отъезда в Клязьму не находившая себе места Сильвия уже приняла решение о том, что надо сделать, чтобы предотвратить появление новой графини Кнутенборгской на Лолланде. Видимо, хотя для нежелательного брака и были созданы определенные препятствия, она опасалась, что молодые перехитрят и ее, и посланника, и Наркоминдел. Сильвия прямо сказала Скоу, что принятых мер недостаточно, ведь Кнут и Ирина могут пожениться не в Москве, а под Москвой и использовать фальшивые документы (не совсем понятно, каким образом), и что она нашла выход: нужно немедленно сделать так, чтобы власти выслали ее сына из страны.
На это Скоу ответил ей словами человека, выросшего в правовом государстве: граф не нарушал законов СССР — как же его можно просто так взять и выслать?! Но разгневанную мать мало интересовали такие мелочи. Если датский посланник не мог ей помочь, то у нее были и другие связи. Как пишет Скоу, “через своего знакомого в правительственных кругах” она передала в ОГПУ письмо, в котором просила, чтобы ее сына выслали. Другими словами, написала донос на собственного сына и на Ирину Силину.
Донос был адресован начальнику иностранного отдела ОГПУ М. Трилиссеру. А кто же посоветовал обратиться именно к нему? Как помнит читатель, у Сильвии была подруга Хелла Вуолийоки. А Трилиссер был ее старым другом. Именно Хелла, которой Сильвия поведала свое “материнское горе”, дала ей такой совет. В деле хранится и сопроводительное письмо Вуолийоки. “Дорогой Анатолий, — пишет Хелла, — помоги моей подруге г-же Поульсен. Она датчанка, ее сын, граф Кнут девятнадцати лет, приехал в Россию, чтобы стать социалистом, как его милая мать, которую я очень люблю, — но мальчик попал в руки белой шайки…” Это письмо, подписанное уменьшительно-ласкательным именем “Хеля”, должно было произвести большое впечатление на руководителя “закордонной части” ОГПУ: не больше и не меньше как “белая шайка” орудует в Москве и похищает богатых датских юношей, стремящихся стать социалистами. Однако, ознакомившись с тем, что пишет сама Сильвия, Трилиссер мог убедиться, что в “шайке” числится лишь одна молодая женщина из Реввоенсовета.
Донос написан не Хеллой, а каким-то третьим лицом, на хорошей бумаге и хорошим русским языком — дореволюционным эпистолярным стилем. Сильвия сообщает: “Эта женщина (Ирина Силина. — Б. В., В. Е.) решила женить на себе моего сына с целью выехать за границу и присоединиться там к другим врагам советского правительства. <…> Она женщина с большим характером и настойчивостью и весьма опасная интриганка, способная обратить моего сына из друга России в ее врага. <…> Она была замужем в течение пяти лет, в то время, как мой сын девятнадцатилетний мальчик. Он только что сошел со школьной скамьи, наивен и весьма неопытен в жизни. Когда эта женщина показывает старые иллюстрированные журналы, хранящиеся в ее комнате, и рассказывает ему всякую ложь о России, он готов ей верить. Она опасна для нас, а еще больше для России”.
Итак, главная крамола — иллюстрированные журналы! Совсем как в романе Оруэлла “1984”. Конечно, старые номера “Нивы”, “Столицы и усадьбы” или какого-либо другого дореволюционного издания не представляли опасности для большевиков. Тут Сильвия ошибалась. Другое дело — “устная агитация”. Но если “эта женщина” плохо отзывалась о России, то почему же Сильвия тесно общалась с ней до тех пор, пока не узнала о ее романе с сыном?
В письме прямо сказано: “Я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи. Эта помощь может выразиться или в отказе моему сыну в разрешении продлить пребывание в России с тем, чтобы он немедленно выехал отсюда, или же в запрещении этой особе видеться с ним”.
Донос датирован 15 января 1924 г. и, видимо, вскоре передан в ОГПУ неким Василевским, о котором Сильвия отзывается как о “весьма лояльном гражданине Советской России, рекомендованном московским правительством”. В конце она заверяет адресата, что “никто, за исключением г. W. и тов. В. (Вуолийоки и Василевского. — Б. В., В. Е.), не знает, что я обратилась к Вам с этим письмом”. Можно предположить, что Василевский, “рекомендованный московским правительством”, был просто приставлен к датчанке и осуществлял за ней наблюдение. Именно поэтому он и не был допрошен и вообще больше в этом деле никак не фигурирует.
Допросы и аресты
Вскоре в Горках умер Ленин. Пять дней он лежал в Колонном зале Дома Союзов, и в принципе любой гражданин имел шанс попасть туда, если мог выстоять многокилометровую очередь на страшном морозе. Люди жгли костры, чтобы согреться в очереди. Но Сильвия получила специальную “карточку” (пропуск) и, по ее словам, была в Доме Союзов три раза. Такой пропуск давали только высокопоставленным советским и партийным чиновникам и важным иностранцам, и надо думать, что обзавестись им помог либо Литвинов, либо О. Д. Каменева, либо датский посланник.
А 30 января 1924 г. Сильвия была вызвана в ОГПУ, где ее допрашивал уполномоченный 2-го отдела КРО ГПУ Владимиров (КРО — контрразведывательный отдел). На вопрос о родителях она, по-видимому, с гордостью ответила, что ее отец “был вождем и основателем Датской социал-демократической партии”. Но вряд ли это произвело впечатление на следователя.
В протоколе допроса не указано, в качестве кого допрашивается Сильвия: как свидетель, как подозреваемая, как обвиняемая? Впрочем, тогда ОГПУ не затрудняло себя подобной классификацией, хотя в печатных бланках допросов она и предусматривалась.
Скоу пишет в свой МИД, что Сильвию больше всего допрашивали об Ирине. Сильвия “пояснила, что она знала о молодой женщине, что та была враждебно настроена против правительства и что браку надо помешать любой ценой”. Действительно, в протоколе имеются следующие показания: “Ирина Николаевна Силина настроена контрреволюционно против Советского правительства, <…> всегда клевещет и нападает на Советскую Россию в моем и сына присутствии”. Но, видимо, следователь добивался чего-то более конкретного. И тогда Сильвия была вынуждена сказать: “каких-нибудь фактических данных о контрреволюционных действиях Ирины Николаевны Силиной против Советского правительства я не имею”; но при этом — “я убедилась, что она является врагом Советского правительства”. Относительно сына Сильвия выразилась так: “Требую (подчеркнуто следователем. — Б. В., В. Е.) высылки административным порядком из России за границу моего сына графа Кнута, так как ему здесь делать нечего”. Странно, что после этого допроса чекисты всерьез продолжали подозревать ее в шпионаже.
На допросе она еще не знала, что несколько дней назад был арестован по подозрению в шпионаже бывший муж Силиной Борис, а от него в ОГПУ узнали, куда уехала Ирина с графом.
А за два дня до допроса Сильвии были арестованы и “молодые”. Обоих задержали на станции Клязьма и увезли в Бутырскую тюрьму. Ордер на арест подписали заместитель председателя ОГПУ, будущий нарком внутренних дел Г. Ягода и начальник оперативного отдела Г. Паукер.
К моменту ареста Фредерик и Ирина были уже обвенчаны в церкви, по крайней мере, так они оба заявляли на следствии.
Правда, советская власть еще в декабре 1917 г. отменила церковные браки
и признавала только браки официальные, ею самой зарегистрированные.
Но многие люди продолжали венчаться в церкви, и государство в конце концов было вынуждено с этим считаться. Иными словами, де-факто венчание в церкви все-таки оставалось действительным, а позднее, в 1926 г., был издан циркуляр, подтверждавший действие церковных браков, заключенных до 1926 г. (но не позже). Таким образом, брак Фредерика и Ирины, даже исходя из советской практики, было не так уж просто счесть несостоявшимся.
Силину допрашивали в ОГПУ сразу же в день ареста — 28 января. Хотя ей было всего двадцать лет, у нее уже был ребенок двух лет и четырех месяцев. Ее трудовой стаж начался в 14-летнем возрасте. Хотя в графе о социальном происхождении сказано “из крестьян”, ее отец был архитектором. Следователь особенно интересовался тем, что Ирина рассказывала датчанам о Реввоенсовете. Она призналась, что, будучи спортсменкой, говорила о состоянии спорта в России. “Еще я ей <Сильвии> рассказала, что мой знакомый Серебряков организовывал батальоны военных лыжников, за что был награжден орденом Красного Знамени” — эту фразу в протоколе допроса кто-то подчеркнул синим карандашом. Известно, что лыжные батальоны были организованы Троцким за два года до описываемых событий. Имелось в виду нападение на Финляндию и установление там власти финской компартии. Как инициаторами этих планов, так и самими лыжниками были финские коммунисты. Формирование лыжных батальонов как таковых вряд ли являлось большим секретом. А о Финляндии Силина ничего не говорила. Красным же карандашом подчеркнуто следующее показание: “Еще в трамвае мне Поульсен говорила, что она всесторонне собирает сведения о Советской России, то есть пишет книгу о России, а посему была очень рада знакомству со мной, так как рассчитывала получить от меня какие-либо сведения о России, и я ей охотно рассказала”. Отдельные места в протоколах допросов отмечали цветными карандашами не сами следователи, а их начальники. Подчеркнутые фразы свидетельствуют о том, что начальство ОГПУ “копало” под Сильвию. Других подчеркиваний в тексте протокола нет.
Что касается “внутрисемейных” отношений, Силина заявила: “Его мать, увидя, что мы полюбили друг друга, решительно начала протестовать против наших встреч и возможной нашей женитьбы, причем говорила, что не остановится ни перед какими мерзостями”. Ирина добавила также, что, по ее мнению, Сильвия намеревалась “устроить так, чтобы Кнута выслали за границу, а меня чтобы засадили <…>, я теперь понимаю, что она свои угрозы привела в исполнение <…>, я ожидала в продолжение месяца, что меня должны арестовать, и когда агенты ГПУ пришли, я сразу им заявила, что ожидала этого ареста и что знаю, что это дело рук Поульсен”.
Письмо Литвинова
Вскоре Сильвии сообщили, что ее сын и Ирина арестованы. Ей также сказали, что пара обвенчана в церкви.
Узнав об аресте, Сильвия снова идет к Скоу, а тот — к заведующему Скандинавским подотделом наркомата Д. Флоринскому. Флоринский обращается в ОГПУ, там отвечают, что Кнут не может быть освобожден, пока дело не закончено, и что оно оказалось более сложным, чем выглядело поначалу. Просьба о свидании с графом была отклонена, но посольству разрешили передать ему кое-какие продукты.
Мы не знаем, что именно чувствовала Сильвия в этот момент, но, разумеется, она хотела вызволить сына из тюрьмы. Однако это было непросто.
Фактически надежда была лишь одна — на Литвинова. Скоу пишет, что Литвинов пообещал ему сделать все, что в его силах, чтобы убедить ОГПУ, что подозрения против Кнута возникли на пустом месте. В свое время Сильвия помогала Литвинову в Копенгагене. Теперь пришел его черед помогать ей: спасать ее сына от чекистов.
Итак, Литвинов пишет заместителю председателя ОГПУ В. Менжинскому (под грифом “Сов. секретно”):
“В понедельник, 28 января, на станции Клязьма были арестованы некая Курдюкова (в письме почему-то используется девичья фамилия Ирины. — Б. В., В. Е.) и датский гражданин граф Кнут. По имеющимся у нас сведениям их обвиняют в шпионаже.
Вчера у меня был Датский Делегат Скоу и просил об освобождении Кнута из Бутырок и скорейшей его высылке из пределов СССР. Обстоятельства дела таковы: граф Кнут, 20-летний юноша, принадлежит к одной из старейших датских фамилий и является наследником крупнейших поместий. В конце ноября месяца он прибыл в Москву вместе со своей матерью, г-жей Паульсен (так! — Б. В., В. Е.), корреспонденткой “Политикен”, бывавшей и раньше в Москве. Здесь Кнут влюбился в некую Курдюкову и решил на ней жениться. Мать всячески противилась браку. В целях ему помешать она обращалась в Датскую Делегацию и даже писала кому-то в ОГПУ. Молодые люди уехали за Клязьму, обвенчались церковным, но не гражданским браком и в конечном итоге были арестованы.
Вполне допуская, что против Курдюковой и имеются обвинения, Скоу утверждает, что со стороны Кнута это было лишь юношеское увлечение и что он не может быть заподозрен в каких бы то ни было преступных действиях.
Со своей стороны я также сильно сомневаюсь, чтобы Кнут вел какую-нибудь противоправительственную, а тем более шпионскую работу. А между тем его арест произведет в Дании сильнейшее впечатление, которое, конечно, будет широко использовано нашими врагами. <…> Я полагаю, что следует очень внимательно отнестись к делу Кнута, так как против него вряд ли имеются действительно веские и серьезные улики, то принять меры к скорейшей его высылке.
Покуда Кнут сидит в Бутырках, прошу разрешить свидание с ним представителю Датской Делегации и передачу ему продуктов. Кнут говорит по-немецки и по-английски.
О последующем прошу меня срочно уведомить.
Замнарком Литвинов”
На письме имеется несколько помет, в частности: “Т. Артузову” (видимо, помета Менжинского).
Стоит отметить, что тут не в первый и не в последний раз столкнулись интересы двух организаций: НКИД и ОГПУ. НКИД (МИД) всегда стремился показать Западу “человеческое лицо” советской власти и часто заступался перед ОГПУ (НКВД, КГБ) за важных иностранцев. Но помимо межведомственных трений лично у Литвинова тоже не сложилось особенно хороших отношений с ОГПУ. Правда, у него были регулярные служебные контакты с Трилиссером, поскольку тот занимался внешней разведкой, а НКИД и внешняя разведка должны были постоянно сотрудничать. Но что касается контрразведки, мы можем принять на веру слова перебежчика из ОГПУ Агабекова, писавшего: “ГПУ, имея в Наркоминделе ярого врага в лице Литвинова, поддерживало дружеские отношения с Караханом (другим заместителем наркома иностранных дел. — Б. В., В. Е.). “Враги моих врагов мои друзья”, — таково основание дружбы ГПУ к Карахану, который, чувствуя себя бессильным перед третирующим его Литвиновым, органически его ненавидит и ищет всяческих путей и союзников насолить ему”.
Обратим внимание: в письме Литвинова проводится “линия Сильвии” — поскорее выслать графа из страны.
Но главное, Литвинов прибегает к вескому и понятному чекистам аргументу: “арест произведет в Дании сильнейшее впечатление, которое, конечно, будет широко использовано нашими врагами”. И ничего о том, что он сам знаком с Сильвией Поульсен, чем, прежде всего, и объясняется его личная заинтересованность в этом деле. Впрочем, по тону письма можно понять, на чьей стороне был Литвинов в споре сына с матерью. Как и датский посол Скоу, он не хотел этого брака.
“Покуда Кнут сидит в Бутырках…”
Тем временем Ирина и Фредерик находились в Бутырской тюрьме.
Позднее, уже в Копенгагене, Сильвия рассказывала в интервью газете “Политикен” (21 февраля 1924 г., интервью брал А. Киркебю), что она присутствовала на “волнующих” похоронах Ленина и что перед отъездом ее сын был арестован по подозрению в “контрреволюционных настроениях” (о “шпионаже” ни слова).
“ — Среди молодых людей, с которыми общался мой сын, была молодая дама, работавшая в секретном отделе Красной Армии. И когда она и ее родственники однажды были арестованы ГПУ (политической полицией), был арестован и он. Я немедленно получила помощь от нашей Делегации, от российского Министерства иностранных дел, но ГПУ стоит надо всем, и когда его машина заведена, колеса продолжают крутиться. Таким образом, мой сын просидел в заключении 14 дней. <…> Я слышала, что заключенным можно передавать некоторые вещи, например, 3 фунта печеных фруктов, 3 фунта яблочного компота, но нельзя передавать свежих яблок, а сигареты — можно. Я стала с моей корзиной в назначенное время в четверг в очередь среди пожилых женщин, у каждой из которых был узелок для заключенного. Когда подошла моя очередь, мне сказали: “У вас на букву “К”, приходите в среду”. <…> Для моего сына все это было единственным в своем роде опытом, от которого он не захотел бы теперь отказаться, но тогда ему было достаточно трудно. Первые два дня он сидел вместе с 50 другими заключенными. <…> Он держал голодовку в течение двух дней с требованием вызова к судье. <…> Затем его перевели в камеру, где был только один стол. <…> Он потребовал кровать и стул. Надзиратель сказал ему: “Не надо, ибо вы — свободны!” Поскольку паспорт его истек, его должны были сопровождать до границы. Вечером я подошла к поезду <…> и нашла его в вагоне 3-го класса с двумя красноармейцами, но я не имела права приближаться к вагону. Между прочим, им хорошо было ехать вместе. Сутки спустя поехала и я, и в Финляндии мы встретились.
— А истинные контрреволюционеры? (То есть Ирина Силина и ее муж. — Б. В., В. Е.)
— К ним у меня нет сочувствия. В этой стране не будет мира, пока всех противников новой России не заставят замолчать”.
Понятно, что Сильвия всячески ретуширует действительность и скрывает истинную подоплеку событий. Она не только не рассказывает о любви и браке сына, но даже не хочет признать, что он был выслан из СССР: потому-то его сопровождали красноармейцы, а ей нельзя было войти в вагон.
Не говорит она и о том, что ей самой тоже было предложено покинуть СССР в трехдневный срок. На вопрос: “Когда вы снова поедете в Россию?” —она отвечает: “Как можно скорее”.
На самом же деле ей, очевидно, объяснили, что въезд в Россию для нее закрыт. И она действительно больше туда не ездила.
Что касается условий содержания в Бутырской тюрьме, то непосвященному человеку, наверное, не понять: 50 человек в одной камере — много это или мало? Все зависит от того, какого размера камера. Сохранилось свидетельство архимандрита Феодосия (Алмазова), сидевшего в той же тюрьме в тот же период. Он пишет: “в Бутырской тюрьме в камере № 87 должно было быть не более 50, а нас загнали туда 152 человека, угнетали чрезвычайно. Вши, грязь”. То есть если граф сидел с пятьюдесятью другими заключенными, то первоначально, в царское время, эта камера, вероятно, была рассчитана на десять-пятнадцать человек. Бутырская тюрьма была переполнена во все годы советской власти (Солженицын сидел там в 1945 г., в “Архипелаге ГУЛАГ” он пишет: “В камеру, рассчитанную на 25 человек, было натолкано не чрезмерно, человек 80”).
Но зато граф мог найти здесь людей, говорящих по-немецки и по-английски, — представителей аристократии, священников и инженеров. Что, конечно, если и оказалось утешением, то очень слабым. Можно представить, что за те дни, которые Кнут провел в камере, он выслушал столько жизненных историй, что должен был навсегда утратить любые иллюзии относительно коммунистов и советской власти (если они были у него до этого).
заключение по делу
Последний раз наши герои — Фредерик и Ирина — видели друг друга на станции Клязьма.
6 февраля начальник 2-го отдела КРО ОГПУ Й. Кясперт подготовил справку, где, в частности, говорится, что граждане Поульсен и Кнут “завели связи с сотрудницей Высшей Инспекции при Пред. РВСР т. Троцком — гр-кой Силиной. <…> Силина весьма часто встречалась с Кнутом, и были все основания полагать, что он ее использует в целях разведки. <…> Из ряда агентурных материалов устанавливалось, что Поульсен собирала материалы о работниках РВСР. <…> Поульсен неоднократно приезжала в Россию, отличается большой расторопностью в завязывании связей до СНК включительно. По всей видимости, кого-то основательно информирует. <…> Это дело требует детального расследования, и посему пока не может быть и речи о немедленном освобождении Кнута”.
Но в это время ОГПУ уже получило письмо Литвинова. И на справке Кясперта есть помета Г. Ягоды: “Переговорите с т. Менжинским” и далее помета Менжинского: “Полагаю, что Кнута следует выслать”.
Уполномоченный контрразведывательного отдела ОГПУ Владимиров, который вел дело Силиной, составил заключение, в котором говорилось, что, “принимая во внимание требование Коллегии Наркоминдела о немедленной высылке из пределов СССР графа Кнут, мотивируя своими особыми дипломатическими соображениями, что не дает возможности детально расследовать и доказать виновность графа Кнут и его матери Сильвии Поульсен в шпионаже во вред СССР”, он предлагает выслать их из пределов страны. Ягода одобрил это предложение, и в тот же день коллегия ОГПУ вынесла решение: “Кнут Ф. М. — выслать под конвоем за пределы СССР, Поульсен С. — предложить в трехдневный срок покинуть пределы СССР. В отношении Силиных И. Н. и Б. С. дело продолжить следствием”.
Из слов Владимирова совершенно ясно: ОГПУ уверено в виновности Сильвии и Фредерика, но с раздражением уступает давлению Наркоминдела (то есть Литвинова). Фактически, пользуясь “своими особыми дипломатическими соображениями”, Литвинов мешает “расследовать и доказать виновность графа Кнут и его матери Сильвии Поульсен в шпионаже”.
12 февраля, на следующий день после освобождения и высылки Фредерика, Ирине Силиной было сообщено, что “она достаточно изобличена в совершении преступлений против СССР”. В действовавшем тогда уголовном кодексе такой формулировки просто не было. Даже с точки зрения советского законодательства это утверждение звучит слишком абстрактно.
Продолжая оставаться в тюрьме, молодая женщина вела неравный бой с чиновниками, якобы радевшими за безопасность страны. С 27 февраля до 7 марта 1924 г. она голодала, требуя разобраться с ее делом и решить вопрос о судьбе ее двухлетнего сына.
28 марта 1924 г. Особым Совещанием — и это было аналогично судебному приговору — было вынесено весьма странное решение: “выслать Силину на Урал сроком на 2 года с предоставлением права выезда за границу”.
Получив это решение, Силина пишет Владимирову: “Как Вы, ведший мое дело и знающий о моей полной невиновности, могли допустить это незаслуженное наказание? Я не могу подчиниться приговору, так как ссылка губит меня, отрывая от любимого ребенка и родных. Кроме того, это почти верная смерть”. И она вновь объявляет голодовку.
Резолюция следователя несколько проясняет ситуацию: “Ей было предложено выехать за границу. И только в том случае, если она этого не исполнит, то будет выслана за Урал”.
Судя по всему, “предложение” было из числа тех, от которых в буквальном смысле слова нельзя отказываться. Ирине было позволено выехать за границу в качестве агента советской разведки. Однако она отвергла эти условия.
В ссылке ей удалось найти хорошую работу — она устроилась преподавателем в Уральский областной коммерческий техникум (г. Свердловск). В 1926 г. ей разрешили выезд из Свердловска, но она осталась там. По-видимому, с ребенком.
Дальнейшей ее судьбы мы не знаем. Скорее всего, в 1930-е гг. Ирина попала под вторую, более мощную волну репрессий, из которой живыми вышли очень немногие.
“Женат или нет?”
Хотя посол Скоу и засекретил свое письмо, в котором сообщалось об аресте графа, датская публика все равно об этом узнала: от шведов, живших в Москве, информация просочилась через Ревель (ныне Таллин) сначала в шведские, а затем и в датские газеты. В одном из сообщений (“Политикен”, 10 февраля 1924 г.) говорилось, что помимо графа и “молодой русской” арестован также и ее бывший муж. Кроме того, проведен обыск в той церкви, где прошло венчание. Священнослужители совершили обряд с нарушением правил, поскольку граф Кнут не предоставил документов, которые требуются для заключения брака. Эти документы не были присланы из Дании. “Насколько известно, — продолжает газета, — священник данной церкви арестован, из чего заключают, что брак будет объявлен недействительным”.
16 февраля 1924 г. корреспондент “Политикен” в Гельсингфорсе сообщал, что беседовал с графом и Сильвией уже в Финляндии. Они остановились в имении Хеллы Вуолийоки.
В интервью Фредерик сказал, что удивлен “романтическими деталями”, появившимися в шведской прессе, так как был арестован из-за того, что в Москве вступил в контакт с “буржуазными кругами, на которые большевики смотрят
с подозрением”. В тюрьме с ним обращались хорошо. Он просит, чтобы его не считали “романным героем”. Так — очевидно, под нажимом — была выработана версия, которую потом, как мы уже видели, повторяла и Сильвия.
Однако вопрос, был ли граф женат в России, все-таки оставался открытым.
Именно этим вопросом был обеспокоен опекун Фредерика — барон Херлуф Розенкрантц. Директор датского МИДа (что-то вроде замминистра) граф Эдуард Ревентлов, к которому обратился барон, после разговора с ним записал на клочке бумаги: “Москва. Послу Скоу: Кнут женат там или нет?” Этот клочок бумаги хранится в Госархиве Дании в деле графа Кнута. Характерно, что само дело называется не “делом об аресте графа Кнута”, а “делом о женитьбе графа Кнута”. 18 марта 1924 г. был составлен соответствующий запрос, адресованный послу. Видимо, Фредерик продолжал настаивать на том, что он венчался с Ириной.
Первого апреля Скоу отвечал Ревентлову, что Наркоминдел совершенно не хочет заниматься всем тем, что как-либо связано с ОГПУ, но добавляет, что если граф уже “излечился от своего приступа”, то можно доверять его собственному заявлению — был ли он обвенчан в церкви (а это по советскому закону не имеет никакой юридической силы) или же заключил светский брак. Впрочем, Скоу добавляет, что, “если не удастся получить информацию другим путем”, когда дороги станут проезжими, он может послать человека, чтобы тот разузнал все на месте. Но что можно было узнать, если церковные книги уже были конфискованы ОГПУ? Создается впечатление, что Скоу не очень-то стремился выяснить правду и тем более посылать кого-нибудь в Клязьму.
Получив этот ответ, Ревентлов пишет опекуну-барону, что хорошо бы расспросить самого графа Кнута, был ли тот обвенчан в церкви или сочетался гражданским браком. Однако барон отвечает, что это сопряжено с большими трудностями: граф в высшей степени замкнут и сведений от него не добиться. Из письма Розенкрантца мы также узнаем, что и Сильвия несколько раз настойчиво обращалась к нему с разными вопросами о сыне, но опекун не мог сообщить ей ничего “нового”.
Видимо, в Москве юный датчанин получил такую травму, что, хотя прошло уже два с половиной месяца после его освобождения, не хотел говорить ни с опекуном, ни, тем более, с виновницей своих страданий — матерью.
Но наконец что-то произошло. В мае барон сообщил Ревентлову: Фредерик заявил, что ни в какой брак он в России не вступал и вообще ни в какой церкви не был.
Мы не знаем, какие обстоятельства толкнули Кнута на это заявление, но оно устраивало всех: и датский МИД, и посла в Москве, которому теперь не нужно было отправлять человека на заведомо неудачные поиски. Тем временем летом 1924 г. вследствие запроса посла Скоу НКВД по просьбе Наркоминдела произвел проверку загсов и не нашел фамилии Кнута ни в одном загсе Москвы и Подмосковья (церковные книги не проверялись, видимо потому, что уже были изъяты из той церкви, где венчались Фредерик и Ирина). Проверка была произведена “на всякий случай”: а вдруг кроме церковного все-таки состоялся еще и гражданский брак?
Узнав о результатах проверки, 7 сентября 1924 г. опекун написал Ревентлову, что испытывает “большое успокоение” и что “следы русских приключений скоро исчезнут”.
Так и случилось…
Но что касается отношений Фредерика с матерью, они были испорчены навсегда. После высылки из СССР и составления официальной версии московских событий мать и сын больше не общались.
В октябре 1924 г. Сильвия пишет А. Киркебю: “Отношения с Фредериком не изменились: я ничего от него не слышу и о нем тоже. Он начал вытесняться на дно моего сознания, и он там сидит и мучает меня, как тупая боль, которую все время чувствуешь, даже когда не думаешь о ней…”
В июле 1927 г. в одном из писем, рассказывая, что, хотя ее дочери Еве всего шестнадцать лет, к ней многие сватаются, в том числе ради графского титула, Сильвия попутно упоминает: “Фредерик исчез из моей жизни, главным образом потому, что принял католицизм”.
А в конце 1920-х гг. в другом письме сказано: “Маленькая Ева спасла меня в 1924 г., когда мой сын так плохо обошелся со мной из-за одной русской…”
Сильвия: любовь и смерть
Вернувшись в Данию, Сильвия после короткого перерыва вновь окунулась в социал-демократическую деятельность, создала что-то наподобие женотдела партии, продолжала защищать память своего отца. Ездила в Вену для изучения опыта социал-демократического женского движения. Переписывалась со Стаунингом, который с 1924-го по 1926 г., а затем вторично — с 1929 г. до своей смерти в 1942 г. был премьер-министром Дании. В конце 1920-х гг. Сильвия стала посещать дом Стаунинга, вечерами беседовала с ним и его второй женой Ольгой о женском вопросе и о социал-демократии. Внешне Ольга и Сильвия казались подругами: сохранились письма Сильвии к Ольге, написанные в чисто товарищеском тоне; Сильвия проявляла любовь к сыну Ольги и Стаунинга маленькому Сёрену. Но на самом деле эти две женщины были соперницами. Иногда Сильвия жаловалась третьим лицам, что Ольга не хочет оставлять ее наедине со своим мужем, хотя им есть о чем поговорить.
Но в 1930 г. в отношениях Стаунинга и Сильвии произошел прорыв.
Летом этого года Исландия, тогда еще бывшая частью Дании, отмечала тысячелетие своего парламента — Альтинга. На торжественное празднование были официально приглашены Стаунинг и его жена. Но и Сильвия, за свой счет, отправилась в Рейкьявик. Там она неожиданно и незапланированно выступила с инициативой создания союза стран Северной Европы и предложила избрать Стаунинга президентом. Но скандальность ситуации заключалась в другом. То, о чем раньше только ходили слухи, теперь стало явным: Стаунинг и Сильвия открыто были вместе. Через два дня после возвращения в Копенгаген Ольга отметила в своем календарике: “договорено о разводе”. (По другим сведениям, заметив с набережной, что на корабль, отправляющийся в Исландию, взошла Сильвия, Ольга решила не плыть туда и подала на развод, когда муж вернулся в Копенгаген.)
Можно было бы предположить, что теперь Сильвия вселится в дом Стаунинга и со временем станет женой премьер-министра. Однако по разным причинам этого не произошло.
По возвращении из Исландии Сильвия тяжело заболела: правая сторона тела была парализована.
В таком состояниии она провела два года в больницах и санаториях. Премьер-министр навещал ее сначала ежедневно, а потом еженедельно. Было известно, что болезнь неизлечима. Вскоре Стаунинг стал встречаться с другой женщиной, тридцати трех лет (ему самому было пятьдесят семь). По странному совпадению ее, как и мать Сильвии, звали Аугустой и она тоже была певицей.
В апреле 1932 г. у Сильвии случилось кровоизлияние в мозг, и она умерла, не дожив до пятидесяти шести лет. Она похоронена неподалеку от обелиска, воздвигнутого ее отцу. На похоронах от имени партии выступил премьер-министр Стаунинг. Газета “Социал-Демократен” писала, что Сильвия была “стройной, красивой женщиной, высокой и светлой, как идеал нордического мужчины, и ее душа была такой же чистой и благородной”.
Новая жизнь графа Кнута
В 1925 г. граф Фредерик вступил в наследственное владение Кнутенборгом. В том же году он женился на Кристе Лунд (1900—1971). От нее у него родилось двое детей: дочь и сын (они живы и сейчас).
Видимо, он долго искал себя: сначала принял католицизм, потом занимался сельским хозяйством и лесоводством, разводил кактусы и издал о них книгу, затем еще одну, затем третью. Одна из этих книг была переведена на шведский язык.
Он ежегодно сообщал о себе в “Kraks Blаа Bog” — справочное издание, куда помещают сведения о здравствующих знаменитостях Дании. В первое время писал: “занимался изучением государственной собственности в России в 1923 г.”, но в дальнейшем перестал упоминать о посещении СССР.
На волне распространения нацизма он, подобно своей матери, почувствовал призвание к политической деятельности: он тоже вступает в “рабочую” партию, но не в социал-демократическую, а в Датскую национал-социалистическую рабочую партию (DNSAP). Это произошло в 1934 г. (его жена вступила годом позже). Возможно, травматический опыт московских событий и сохранившаяся с тех пор ненависть к большевикам способствовали этому решению. Кнут пробовал баллотироваться в парламент, но безуспешно. В 1930-е гг. он был чем-то вроде “секретаря обкома” национал-социалистической партии.
В 1936 г. граф Фредерик издал книгу “Скандинавское правление”. В ней он, в частности, следует идее “нордического единства” и “Соединенных Штатов Севера” (что-то подобное предлагала его мать, выступая в Рейкьявике). Он защищает формулу “Народ, фюрер и король”. В отличие от немецких национал-социалистов, выступает за сохранение королевской власти. Кнут хвалит своего деда Луи Пио (“Заслугой Луи Пио было то, что он первым в стране указал на опасность крупной буржуазии для народной жизни”). Но что касается лидера социал-демократов и премьер-министра Стаунинга, это “балласт” и даже — “мертвец”.
Одно время в DNSAP допускали, что Фредерик станет общенациональным лидером. Во всяком случае, если бы датские нацисты пришли к власти, графу был бы как минимум обеспечен пост министра сельского хозяйства.
В его поместье порой собиралось партийное руководство и проходили съезды национал-социалистической молодежной организации.
Когда СССР начал так называемую “зимнюю войну” 1939—1940 гг.,
в Дании возникло движение добровольцев. Антикоммунистически настроенные датчане уезжали воевать на стороне финнов. В марте 1940 г. граф писал одному из таких добровольцев Кристиану Ф. Шальбургу (его мать была русской дворянкой, отец — датчанином, а сам он принял в Дании православие): “Когда известные кровожадные звери хвалят сами себя за “миролюбие”, то это объясняется тем, что даже у самых безжалостных хищников могут заболеть зубы или лапы. И пока это не пройдет, хищник вынужден отпустить свою добычу”. Речь идет о мирном договоре, заключенном СССР с Финляндией в марте 1940 г.
Однако в 1941 г. он был обвинен в половом преступлении — инцесте. И тут закончилась его партийная карьера. Приговорен к пяти годам, отсидел примерно половину. А после освобождения Дании от немецкой оккупации вновь осужден вместе с некоторыми другими датскими землевладельцами и политиками — за сотрудничество с нацистами. На суде в 1947 г. его спросили: остается ли он членом национал-социалистической партии. “Вероятно, да, — ответил Кнут. — Я ведь не подавал заявление о выходе”.
В ходе процесса граф заявил, что был противником пронемецкой направленности датского нацизма и сторонником общескандинавского объединения. Во время следствия его спрашивали и об аресте в России (теперь это было как бы компрометирующим обстоятельством). Нам неизвестно, отвечал ли он на этот вопрос. Наказание было весьма умеренным: два года тюрьмы.
Как видно по его письмам последующего периода, граф был озабочен продвижением Советского Союза по Восточной Европе, превращением все новых стран в его сателлиты.
Кнут не исключал для себя возможности снова вернуться в политику. Продолжал усиленно заниматься лесоводством и плодоводством…
Однажды, июньским днем 1970 г., граф вместе со своей второй женой Хильдой Кристенсен отправился на моторной лодке на маленький необитаемый остров Линдхольм. На острове у него случился сердечный приступ.
Там не было телефонов, и графиня направила моторную лодку к имению Бандхольм. Здесь она вызвала “скорую помощь”, но граф умер еще до прибытия врачей. Ему было шестьдесят шесть лет.
* * *
Заключением Главной военной прокуратуры РФ датские подданные Сильвия Поульсен, ее сын Фредрик Кнут и советская гражданка Ирина Силина были реабилитированы.
Однако по двум другим судимостям в Дании граф Кнут реабилитирован не был, поскольку ни он, ни его наследники не подавали соответствующего заявления в датские инстанции.
Авторы благодарят: Габриэля Суперфина (Бремен), сотрудницу газеты “Политикен” Марие Тетцлафф (Копенгаген), Сигурда Рамбуша (Копенгаген), датского историка Кристиана Видта, финскую исследовательницу Маийю Дальгрен.
А также: Отдел Рукописей Королевской библиотеки (Копенгаген), Государственный архив Дании, Библиотеку и Архив рабочего движения (Копенгаген), Библиотеку газеты “Политикен”.