Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2007
Борис Александрович Подопригора (род. в 1955 г.) — полковник запаса, заслуженный военный специалист России, публицист, сценарист, лауреат кинематографической и телевизионной премий “Золотой орел” и “ТЭФИ” за 2004 г., а также регионального журналистского конкурса “Золотое перо-2006” в номинации “Личность в журналистике”. Живет в С.-Петербурге.
ї Борис Подопригора, 2007
Неписаные законы военного и невоенного бытия подводят к однозначному ответу: не стоит. Объяснить почему постараемся с убедительностью откровенного разговора-спора с каждым из небезучастных — размышляющих и несогласных. Поэтому отойдем от привычного для освещения темы жанра сухой аналитики и обратимся к эссеистике, располагающей к большей доверительности.
Начнем с “этнологии”. Этнически однородных армий, в отличие от “организованных преступных группировок”, не бывает. К нам это относится в первую очередь. Но даже мониторинг межэтнических отношений, не говоря о принятии мер, требует чего-то большего, чем только профессионализм. Необходима гражданская чуткость, приходящая со зрелостью общества. Ибо меры, предлагаемые социологами, должны быть избавлены от политической конъюнктуры, на которую мы излишне отзывчивы. Поэтому и лозунгов — часто зубодробительных — пока гораздо больше, чем логических цепочек с пятью, тем более десятью, звеньями. То, что в армии, как и во всем обществе, не все ладно, — ни для кого не новость. Не более оригинальны и сами лозунги. Их диапазон предельно широк: от “Чем раньше расстанемся с этой └плохой” армией, тем быстрее создадим └хорошую”” до “Кто на нас нападет? — Долой армию!”. В той же “концептуальной” нише — частная убежденность в том, что стоит сменить генералов, военкоматчиков или даже систему призыва — и сразу же…
Теперь — об исследовательском профессионализме. Кто должен проводить исследование — военный или гражданский социолог? Опыт такой работы в Советской армии — при любой оценке ее качества — трудно соотнести с сегодняшней ситуацией. “Новейшая история” военной социологии насчитывает около 15 лет. За это время школы не создашь. Идет наработка “полевого” опыта, экстренное применение которого, к счастью, менее востребовано, нежели решение других проблем военного строительства и его военно-гражданского сегмента.
Допустим, что гражданский специалист, опирающийся на широкую научно-экспериментальную преемственность, более искушен. Но он обладает лишь общим представлением о предмете исследования. Отвлечемся. Даже оценка электоральных настроений требует весьма узкой специализации по методу сбора информации. А ведь существуют еще режимные ограничения, накладываемые военной спецификой и т. п. По определению, что военный социолог с задачей должен справиться лучше.
Высказываемые здесь соображения вряд ли пополнят его багаж. Но могут стимулировать конструктивный военно-гражданский диалог, тем более что “гражданские” голоса часто слышнее “военных”. Во всяком случае мнение об армии формирует не столько она сама, сколько ее многочисленные критики.
НЕ БУДИ ЛИХА, ПОКА ОНО…
Заголовок раскрывает позицию автора. Но если в обществе возникла потребность подробнее разобраться, как служат русский и нерусский, посмотрим на эту проблему из казармы и штаба одновременно. Ибо в казарме суть дела знают глубже. В штабе — шире. До рубежа 1980—1990 годов прошлого века относительная социально-политическая однородность общества, а значит, и армии, минимизировала обострения собственно этнических конфликтов, свела казарменные инциденты в основном к выяснению неформального статуса срочников (четыре призыва) и тесно связанному с ним фактору землячества. Последний не обязательно носил национально-обусловленный характер, ибо, например, из Ташкента призывались и узбеки, и русские, и корейцы, и кто угодно, весьма солидарно стоявшие друг за друга по принципу допризывного соседства с Алайским базаром. Вопросы “Кто ты — по нации?”, тем более “по вере”, задавались редко. Показательно почти паритетное вступление в КПСС срочников из числа этнических русских и представителей остальных 14 республик СССР. Советская “одинаковость” во многом имела армейский исток. Вспоминается матрица тогдашнего опросника: “Как часто ты переписываешься с домом, как тебе это помогает?” или “Как по завершении службы ты распорядишься своей судьбой: вернешься домой, останешься на сверхсрочную или просто по месту дислокации части; поищешь счастья на “стройках пятилетки” или направишься в крупные образовательные центры за вузовским или специальным дипломом?”.
По существу, лишь в перестроечные годы опросник дополнился внутриказарменной тематикой: “Как строятся твои, солдат, отношения с сослуживцами других призывов?” и в последнюю очередь “других национальностей?”. Но и тогда — по опыту, например, Афганистана (1987—1989 гг.) — акцентуация национальной темы воспринималась как посягательство на казарменное единообразие и даже партийно-политическое единоначалие: солдат, тем более офицер, должны прежде всего думать о конкретных задачах. Что не противоречит их грезам о скорейшем дембеле или — для офицеров — о переводе куда-нибудь в Германию, Чехословакию, Польшу, на худой конец в “теплую” Украину и прочие “прикарпатские лески”. О прочем — пусть задумывается общество (тогда — партия и правительство), направившее молодежь под “государевы знамена”.
Характерный афганский эпизод 1988 года: в 5-ю мотострелковую дивизию (Западный Афганистан) прибыл популярный эстонский журналист-неформал Тоомас Силдам; сегодня он пресс-секретарь президента своей страны. Собрав вокруг себя призывников из Эстонии, он на родном для них языке уточнял всю ту же “этническую составляющую”, не забыв, помнится, о срочнике-литовце, расстрелявшем “русский” караул*. Земляки Силдама отвечали по-русски, вопросом на вопрос, и с показательным заострением более животрепещущей для них темы: будет ли сокращен срок срочной службы вышедшим из Афганистана? Причем лишь один из приблизительно 15 эстонцев — и то по семейным обстоятельствам (“невеста” родила) — развил мысль о “дослуживании” в Эстонии. А вот не менее выразительный эпизод вильнюсской зимы 1990—1991 годов: на вопрос одного из руководителей “Саюдиса” “Верите ли вы, господин полковник, хоть в Бога, хоть в Аллаха?” начальник артиллерии дислоцировавшейся в Литве дивизии Олег Ильич (!) (Аслан Алиевич) Масхадов ответил “в упор”: “Лично я верю в артиллерию”…
Лишь распад сначала Союза ССР, потом Советской армии (чему нерусские офицеры противились активнее, чем русские: причины понятны — два раза не присягают!) заострил “противную единообразию” национальную тему. Она несколько ярче проявилась в частях с низким культурным уровнем призывников — стройбатах. Действительно — и это не секрет — окружные политработники всех специальностей весьма активно работали в “сложных” воинских коллективах накануне мартовского референдума 1991 года — агитировали голосовать за Союз. Собственно, с этого времени армию и вынудили к нелегкому признанию: да, мол, мы не просто защитники отечества, но у каждого, помимо общей родины, есть еще и малая. Но и тогда об этническом брожении в солдатской среде речь не шла. Были отдельные факты. Например, на всем Памире (свыше 100 тысяч человек) против Союза проголосовали трое — все прибалты из хорогского погранотряда. Известен инцидент с дагестанцами, пытавшимися угнать самолет с приарктической Новой Земли. Были и менее значительные эпизоды в других частях (о чем-то подобном рассказал в своих воспоминаниях один из начальников дальнего сибирского гарнизона подполковник в отставке Куликов — тесть Джохара Дудаева), но относительная этническая беспроблемность большинства воинских коллективов сводила общеармейские усилия к работе в отдельной “горячей точке”.
Сегодня потребность в системном отслеживании этнической ситуации в армии возрастает по мере социального расслоения общества. Ибо зачастую социальные аспекты воспринимаются как национальные и наоборот. Особенно при очевидной невнятности национальной идеи (что мы защищаем, что мы бережем?) и вызванной этим актуализацией православно-мусульманского происхождения большинства. Проблема тут в том, что еще бульшие проблемы могут быть порождены самим опросом, тем более — системным мониторингом. Ибо скрыть направленность формулировок не удастся. А если она будет вскрыта на месте, то кто знает — не вызовет ли она локальных или даже всеармейских последствий, которые призвана предотвратить? Повторим, армия живет заботами основной части служивых — по категориям. Когда же эту массу пытаются растащить — во благо или спекулятивно — по национальным или иным “чужим” квартирам, то она столь же консолидированно говорит: “Нам ваши национальные игры не нужны”.
Может, последнее пока и к лучшему. Тем более что на нынешнем идейно-политическом фоне явственно проявляется желание разнородных критиков власти обострить военно-этническую тему, трактуемую в смысле предрасположенности отечественного воинства к выходу из-под гражданского контроля и вообще… Факты и фактики найти несложно, особенно если не столь редкую драку возле хлеборезки представить как конфликт русских с “черными”, а не столкновение только что “оперившихся” “дедов” с “дембелями” или “пехоты” с “мазутой” (танкистами и прочими “технарями”), которым не досталась подтверждающая их “статус” дополнительная пайка масла или упаковка йогурта.
Под сермяжную дедовщину порой подводят “национальную базу” и казарменные “неформалы”. За дедовшину можно схлопотать по УК, национальные же перегибы вышестоящее начальство расценит как недоработку командиров. Понимает ли это наше гражданское общество, наиболее обеспокоенные представители которого редко служили сами? Как объяснить, что при далекой от идеала, но в целом неизменной дисциплинарной практике именно весной 2007 года этническая проблематика армейской жизни вдруг встала в полный рост? Почему именно сейчас? Может, к выборам? Ведь еще пять лет назад правозащитники, заезжавшие в политически “заостренную” Ханкалу, этой темы не касались. Тогда звучали другие, по-видимому более актуальные для них вопросы: будете ли вы после дембеля протестовать против колониальных войн? Или дело в том, что вчерашние проблемы худо-бедно разрешились, а тема этнической “неисправимости” — обещающе оригинальна? Все же не будем искать вечно гадящего нам “турка”, тем более что и в собственной душе — чертей предостаточно.
А теперь обратимся к зарубежному опыту. Почти двухлетний опыт совместного с американцами миротворчества на Балканах позволяет изнутри оценить и проблему “дяди Тома”, и не менее специфические стороны службы его разных по цвету кожи и культуре соотечественников. Вот как их проблемы выглядят на практике. Час ночи в круглосуточно хлебосольной американской столовой. Два полковника — русский и белый американец — устало жуют после многочасовой дороги. В обеденный зал вваливается (мягче не скажешь) разгоряченная негритянская братва со знаками различия не выше капрала. Орущий магнитофон и брань, не более “дистилированная”, чем русская. “Полковник, почему вы не призовете подчиненных к порядку?” Американец поднимает глаза: “А вы не догадываетесь?”
Что это значит? То, что их борьба за внутриармейскую политкорректность нередко приводит к результату, обратному задуманному. Многочисленные консультации-брифинги на тему “За что ты любишь своего сослуживца иного этнического происхождения?” вырабатывают у этих “иных” чувство исключительности. Американской воспитательной практикой задается чувство исторической вины “бледнолицых” перед теми, кто к ним не принадлежит: произнесешь слово “негр” — и загремишь под карающую десницу “службы равных возможностей”. Что, вообще говоря, не исключает весьма двусмысленных перебранок, например, в очереди на “дефицитный” спортивный тренажер. Возможно, без “политзанятий” и “житейского” клапана им не обойтись. Но согласитесь, подобные брифинги, перенесенные на нашу почву, тому же дагестанцу скорее напомнят о его непохожести на русских сослуживцев, чем привнесут дополнительную толерантность в отношения одних с другими. Ибо ценностный рубеж проходит скорее по мировым религиям. Пока — по крайней мере в нашей армии — этот фактор проявляется не столь выраженно. Во всяком случае армянин или грузин куда “меньшие” “кавказцы”, чем, например, аварец или кумык. У американцев другое: более 90% “джи-ай” — протестанты-пресвитерианцы-католики-мормоны-no preference (без предпочтений). Любопытно, что их воистину всеохватывающая система духовного воспитания все-таки оставляет вопросы. На один такой, заданный дивизионному капеллану (как правило, пресвитерианцу), как быть с мусульманами или православными, следует ответ: “Будут обращения — будем и думать”. Но, простите, кто — без риска навлечь на себя “нештатное” внимание командиров — обратится за такой вот духовной поддержкой?
Постепенно мы подходим к одной из главных дилемм воспитательной работы: на что делать упор — на сквозную вертикальную и безбрежно горизонтальную “похожесть” (идейно-мотивационное единообразие) объединенных общей судьбой? Или на личностные, в том числе этноспецифические, особенности гражданина в военной форме, сознательно защищающего высшие ценности всех соотечественников? Будет идея, помимо конституции интегрирующая нас всех, — второе, возможно, окажется весомее. Значит, с ним и будем работать. Но сегодня этого нет.
Вопрос, производный от поднятого: нужен ли нашей армии капеллан? Будет ли он стабилизировать обстановку в воинском коллективе или напоминать одним о непохожести других? Духовное ободрение — штука, конечно, полезная. Только если батюшка, помахав кадилом, разделит с окормленными хлеб-соль в солдатской столовой. А не пристроится в генеральскую. А если в части — православных-неправославных почти поровну? Причем по возрастному легкомыслию они доселе не озабочены своим духовным первородством? Пустим в казарму попа Гапона? Чтобы из-за него одна “половина” “убедила” другую, что Аллах — воистину Акбар или наоборот? Особенно если батюшка велеречив, но не слишком сведущ в разнице между приходом и мотострелковым батальоном. Впрочем, эта тема — не “батальонного” масштаба. Стране, мусульманское население которой уже через четверть века достигнет трети, нужна национальная, одновременно разнесенная по всем школам программа этноконфессиональной толерантности. И только затем — курсы Закона Божьего и равно уважаемых дисциплин, преподаваемых в конфессиональных школах — тех же ешивах или кружках исламских чтений. Лабораторное значение армии трудно переоценить, но урок первичной толерантности будущему солдату должен преподать его школьный учитель. Замполит в этом смысле опаздывает.
Предвидим сомнения самоотверженных священнослужителей, задумывающихся не только о своей духовной миссии, но и о национальной интеграции и сути федерализма. Например, в 46-й бригаде ВВ, дислоцирующейся в Грозном, не только существует, но и почитаема гарнизонная православная церковь. Притом что в бригаде едва ли не треть личного состава призвана из Дагестана и других неправославных регионов России. Эксклюзивную сакральность здешнему храму задает то, что он построен на средства семьи погибшего командира, кстати неправославного по происхождению. Но по мере замены призывников на контрактников сюда и в другие гарнизоны будут приходить военнослужащие старших возрастов, следовательно, с иным духовным опытом и более выраженной потребностью в самоидентификации. Что тогда? Строить напротив часовни мечеть, а то и синагогу с костелом или дацаном?
Или пойти по пути экуменизма? Такого, как в главном храме бразильской столицы. Примечательно, что даже в такой однородно мусульманской армии, как турецкая, “походный” мулла подбирается из числа религиозно сведущих солдат. Старшим над ним назначается тамошний “политработник”, ответственный за “правильное преломление” общегосударственных и, заметьте, светских заветов “отца турок” — Ататюрка. Не напоминает ли это о “нейрохирургической” тонкости духовного, следовательно, политического воспитания защитника отечества? Тот же нейрохирург руководствуется заповедью “не навреди”, психолог — “помоги”. Миссия военного социолога — где-то посередине. Не будем его торопить!
ЗА ТРИ КОПЕЙКИ РОЯЛЯ НЕ КУПИШЬ…
Воспитанные на большевистской героике военные и гражданские аналитики часто сталкивают два подхода: “строить армию такой, какой ее хочет видеть общество” и “строить ее по представлениям военных профессионалов”. Практикой же востребуется соответствие армии задачам, которые ставит перед ней общество через государство, — при реализации этих задач с упором на профессионализм исполнителя. Однако не следует забывать, что последние десятилетия сама армия пребывает в режиме латания дыр. И это при том, что никто не снимал с нее двуединой — по русскому военному теоретику начала ХХ века Антону Керсновскому — задачи: “готовиться к завтрашней войне и одновременно исправлять вчерашние ошибки на случай, если война грянет сегодня”. Грянет ли она завтра? — отдельный вопрос. Но вчера натворили немало. И дело не в недопоставленной технике и недообученных поколениях-призывах. В реформистском пылу мутировал ген гражданской наследственности, и без того в России не гипертрофированный. В старших поколениях еще теплится остаточно-послевоенный пиетет к служивому. Часто в понимании житейского слогана: лишь бы не было войны. Увы, прерывается духовно-кровная наследственность не только от прадеда, сгоревшего в “тридцатьчетверке”. Из пантеона национальной памяти вымывается “культурный слой” взаимной ответственности общества и служивого. Шестнадцать лет назад убившие в себе раба народные артисты в такую же рифму пожелали и дальше гореть бэтээру “у села Кукуева”. А потушить не хватило таланта. Слава богу, хватило нефти, чтобы со стен штабов сняли вирши середины девяностых: “Я согласен: и впредь не платите. / Пусть шатает меня на ходу. / Не давайте жилья, не кормите. / Все равно я на службу приду”. И приходили: “за державу обидно”.
То, что армия не стала коллективным членом гражданского общества, увы, факт, славы нашему воинству не добавляющий. Но нас больше беспокоит другое: насколько гражданское общество вникает в армейские проблемы? Не путает ли оно причины со следствиями, на которые нередко обрушивается весь его гнев? В новом контексте еще раз напомним: без интегрирующей идеи и общество, и его армейский сегмент морально-политически разоружены. Ибо кроме конституционного строя и “отеческих гробов” каждый защищает что-то свое и особое: форпост мировой демократии или социализм с китайской спецификой, заветы Моисея или непогрешимое величие Аллаха. Другое дело, что никакой “Кетчум” национальную идею нам не придумает — она должна возникнуть изнутри. Будет ли это “Россия многодетная”, “Россия энергетическая” или что-то еще, покажет время. Но и сегодняшний гражданин должен знать и чувствовать, во имя чего “хранить Россию”. В этом и состоит наша первичная военно-гражданская, пусть и мифологизированная, мотивация. Согласимся: не дело армии самой для себя выстраивать идейные приоритеты.
Предвидим возражение: разве семейные ценности не самоценны? И да и нет. Иначе в канун “холодной войны” не появились бы строки, редко приводимые в постконфронтационную эпоху, но не потерявшие смысла до сих пор: “Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв в них хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России” (Тезисы доклада госсекретаря США Аллена Даллеса на заседании Совета по международным отношениям в Вашингтоне, 1950 г.).
Семейные же ценности — “свои” и не фальшивые. Но не исчерпывают смысла существования государства, довольны мы им или нет. Да, наше сознание военизировано по исторической предопределенности: “Все русские в душе — военные” — проницательная строка из письма Виардо Ивану Тургеневу. Это хорошо и плохо. В этом — мы сами, победившие во Вторую мировую и проигравшие “войну холодную”. Поэтому хоть спотыкающиеся, но ищущие. Пока же оставим в покое адмирала Шишкова и лейтенанта флота Римского-Корсакова, генерал-майора Пржевальского и штабс-капитана Зощенко. С коричневых картонок в семейных альбомах почти на каждого из нас смотрят люди в погонах и с ромбиками в мятых петлицах. “Цифры — 14-й, 41-й — перевернула эпоха с плеча”. “И отплясывают рьяно два безусых капитана” уже не “десятого десантного ударного батальона”, а совсем не киношной 9-й роты Афгана… Навечно переформированной в 6-ю роту Аргунского ущелья.
Лицо общества, его слезы и смех определяют люди служивые, сиречь военные. И отношение к ним — это вопрос выживаемости государства, в котором мы родились. Не сохранив наиболее беззаветную часть своих сограждан, оно не защитит себя ни в Чечне, ни на любом удаленном Востоке. Проест и пропьет себя без остатка. И Россией называться не будет. Как бы ни относиться к отдельно взятому военкому, генералу или прапорщику. Других у страны нет. Как и не может быть воинства лучшего, чем общество, которому оно служит. Если оно выражает интересы всех, а не тусовки, делящей сограждан на вхожих в нее и ею презираемых.
Иными словами, защитить собственное воинство — значит защитить свое будущее… С чего начать? Например, с пересмотра двусмысленной практики перемещения военных учреждений на задворки столиц. Когда это ситуативно оправдано, вопросов к властям предержащим нет. В других случаях служивый вправе спросить: “Что, общество стесняется своих защитников?” То же и с предоставлением жилья: одно дело, когда оно строится в крупных гарнизонах — по питерскому опыту, например в Сертолово. Но почему проходящий службу в самом Питере должен жить во Всеволожске? Чтобы хоть “101-му километру” завидовали те, у кого крыши над головой нет совсем?
Подтверждая значение материального стимула, зададим вопрос: может ли служение быть только источником дохода или оно еще и взаимная военно-гражданская ответственность? Лучше, когда одно дополняет другое. А если не дополняет? Беда в том, что стремление закосить от армии (считается, что в пользу не менее полезного служения семье, профессии, себе родному, — а на деле?..) подрывает суть социального контракта между государством и гражданином: если можно одному, почему нельзя всем?
Великому китайскому реформатору Дэн Сяопину принадлежит высказывание: “Реформа — не революция. На реформу нужно накопить деньги”. Деньги сегодня вроде бы есть. Но сама страна выглядит, образно говоря, как “чистое поле” с трубой поперек и банкоматом посередине. С чего начать обживаться — с возведения забора или кузницы? То, что раньше называлось армейской реформой, на практике означало череду сокращений и урезаний. Лишь сегодня мы подошли к той практике, за которой не маячит лозунг “Выжить любой ценой!”. На “забор” деньги нашлись. Теперь вопрос: какой он нам нужен? И еще — по поводу реформ и прочих “перестроек”: при “переводе на русский язык” в них неизменно появляется что-то саморазрушительное. Может, лучше просто “дело делать, господа, дело…”? Вот что об этом думают в тех же штабах.
Эффект от любого нововведения не может быть рассчитан без соизмерения экономических параметров. В масштабах страны и армии. Наверное, это главное, чем должен руководствоваться ответственный политик — человек системы, рассматривая предложения об оптимизации, в том числе и призыва, — наиболее острой темы в военно-гражданской дискуссии. Другое дело, что сфера военной безопасности, по-нашему — “забора”, затрагиваемая при изменении системы призыва, не всегда поддается обсчету. И здесь придется безо всякого политиканства довериться тем, кто по своему должностному предназначению и служебному опыту знает этот вопрос объективнее и полнее самого заинтересованного представителя общественности. Иными словами, о заборе лучше спросить у того, кто строит его. Поэтому запальчивые обвинения “арбатских генералов”, как и военкоматских прапорщиков, в корпоративной предвзятости методологически сомнительны. Неужели проблемы призыва, доступные даже далеко не всем, кто носит форму, лучше знают “ботаники-орнитологи”? Пусть и сведенные в общественно-озабоченные организации. Увы, проблемы безопасности, подобно футболу, на житейском уровне оказываются во власти тех, кто вооружен рупором и петардами, а не расчетами и графиками. Разумеется, генералы, прапорщики, как, впрочем, журналисты и правозащитники — не на одно лицо. Но на всех на них распространяется общий закон, защищающий Систему. Ее образуют четыре ветви власти, работающие по контракту с гражданским обществом. Инструментом одной из этих ветвей и является армия. Систему мы можем критиковать, но обязаны ей подчиняться.
Стоит ли ломиться в открытую дверь: лучше иметь стопроцентно профессиональную армию. Но только для материального стимулирования ее личного состава придется солдату платить столько, сколько сегодня получает офицер. Ну а офицеру… Так что пока будут и контрактники и призывники. Ибо государство отмеряет служивому столько, чтобы поддерживать в нем неувядаемый сарказм при чтении приглашений на трудоустройство нянь. Однако врач или учитель имеют право выбора. Военный же профессионал — если сменит род занятий, лишь докажет себе и обществу, что секьюрити при казино более ценен, чем спецназовец в Чечне.
Пока же призыв “Даешь контрактную службу!” сильно смахивает на электронный адрес многочисленных контор по отмазке от армии — “prizуvu.net”… “Даешь” лучше прозрачную систему материальных стимулов. Иначе кто, кроме пастуха из спившегося колхоза, постучится в военкомат? И как замотивировать лейтенанта из “призывной” части, если за забором пастух-контрактник получает больше него? Понятно ли это обществу? Но и “понятливому” стоит смотреть не только выше, но и вглубь: например, на сомнения тех же американцев, овеянных “бурями пустынь” и задумывающихся, почему за иракскую войну более 8 тысяч дезертиров-контрактников презрели среднемесячные 7 тысяч долларов? Не менее показательно увольнение преподавателя американской военной академии за интервью, в котором он усомнился в эффективности контрактной системы. Контекстуально — при двух и более экспедиционных операциях, осуществляемых одновременно. Соблазнится ли наш служивый за 12 тысяч целковых разгребать авгиевы конюшни Кавказа? Или предпочтет за 20 водить автобус?
Армейская лямка стала дресс-кодом ущербных: тех, кому не хватило ума или денег откосить. А кто впрягся добровольно, тот или не умеет зарабатывать, или “Скалозуб” по диагнозу. Призыв стал налогом на бедность, чтобы не сказать о голоде. По прошлогодней статистике “Левада-центра”, призыв распространяется всего на 10% семей, в которых растут юноши. Остальные по разным причинам в армию не попадают. В отдельные годы в строй становились лишь 5% призывников, в Москве и Петербурге — менее 1%. Для юношей из малых городов шанс быть призванным — в 7 раз выше. Для сельской молодежи — в 11 раз. Вероятность призыва из обеспеченных семей — 2%, наименее обеспеченных — 13%. Может, гражданское общество об этом не знает? Как и о том, что в перестроечном 1988-м 96% призывников считались “практически здоровыми”, в 2002-м — только 46,8%, при некотором выправлении этого показателя до 55 % в наиболее благоприятном 2005-м. Много ли скажут непрофессионалам такие специфические проблемы, как прогрессирующая феминизация страны: в 1988 году родились 1,2 миллиона мальчишек, в 1995-м (ныне призывном) — менее 700 тысяч? Притом что в 2005—2010 годы мы переживаем очередную демографическую яму. Ведь вопрос качества призывного или контрактного контингента не зависит от формы набора в армию. Кроме того, международная практика подсказывает: 60—80% добровольцев ограничиваются первым контрактом — 2—3 года. Таким образом, расхожее мнение, что, мол, профессиональная армия востребует меньшее число рекрутов, не подтверждается опытом. Или еще: знаете ли вы, что до 70% (!) призывников приходят в российскую казарму с дефицитом веса? В этом что — армия виновата? Кому принадлежит “откормочная” функция? Не возлагает ли общество на служивых те обязанности, с которыми не справляется само? Скажем прямо: большинство военных именно в социальном “недовесе” своего статуса, а также в неравенстве граждан перед системой видят корень армейских проблем.
С учетом социально-экономической, этнорелигиозной и прочей пестроты российского общества необходима и альтернативная служба. Необходима в пропорциональной зависимости от заинтересованности в ней и условного “сына ламы”, и государства. Наверное, время само отладит пока не всегда стыкуемые интересы, определит базу альтернативного использования призывника. Но не в живучем представлении альтернативной службы как способа от нее откосить. Столь же очевиден и вопрос о соотношении между сроком службы и отсрочками от нее. Опять-таки, если исходить из нормальных военно-гражданских связей в обществе, то чем меньше придется служить призывнику, тем больше этих призывников потребуется. Это логика, а не каприз. Она же подсказывает ответ на частный вопрос: когда служить студентам? Вообще говоря, временем и опытом стран, сохраняющих систему призыва, подтверждена жизненность двух путей.
Первый состоит в том, что отслуживший получает достаточные послабления при поступлении в вуз, уравнивающие его шансы со вчерашним школьником. Второй состоит в призыве выпускника на офицерскую или солдатскую должность в зависимости от наличия в вузе военной кафедры и личного желания студента получить военную специальность. Это классика традиционного вузовского образования. Другое дело, что при обилии учебных заведений, прямо скажем, с запутанным статусом военкоматский чиновник вправе не знать, где все-таки учится призывник — в “академии” при ПТУ или в “училище” с академическим уклоном? На то и существуют лицензионные органы. По-человечески понятны и исключения, которые привносит жизнь. Важнее другое: чтобы само общество не пыталось “откосить” от проблем армии, в том числе ее полноценного пополнения. Надежды на постепенную контрактизацию армии в ней самой не угасают. Но вот сроки…
Легче сказать, кто точно нужен армии. Горожанин со среднетехническим образованием. Этому критерию в немалой степени соответствуют и методики боевой подготовки, и сама военная техника, оказывающаяся в руках солдата. Разумеется, зеленый призывник, в отличие от матерого контрактника, на “театре военных действий” не слишком и нужен. И если речь идет о Чечне, то сами военные этого добиваются куда последовательнее, хотя и тише, чем иные правозащитники. Весьма вероятно, что полная контрактизация северокавказской группировки — вопрос ближайшего времени. Спрос на службу в Чечне по контракту существует даже в Петербурге, объективно перевыполняющем план комплектования 42-й мотострелковой дивизии, дислоцирующейся там на постоянной основе.
Впрочем, от очередного заострения правозащитной темы не обойтись. В один из дней 2002 года в штабе группировки в Ханкале появились две депутации представителей родительской общественности. С Таймыра и из Москвы. Таймырская депутация привезла с собой телевизор для подразделения, где служили около десяти их земляков. Вторая — для другого подразделения — контейнер дурацких мыльниц “с утятами” и еще анкеты. С вопросами типа: “Будете ли протестовать против войны после службы?”. К анкетам прилагались листовки на тему “Бери шинель, пошли домой!”… Скажите, в каком подразделении было бы уютнее служить вашему сыну, окажись он в Чечне?
“Уж если рождены мы все перенимать”, то не полезнее ли нам обратиться к американскому опыту военно-гражданского единения? Через контору Красного Креста: она как раз между казармой и столовой… Подарки от школ и хора мормонов, бейсбольной команды и коллектива “Макдональдса” — открытка с сердечком: “Солдату, который промок в карауле”. От “2-го “В” класса, который любит защитника Америки”. Вот тебе карточка на час работы в Интернете, пара носков-платков или тюбик с зубной пастой… Материального стимула это не заменит. Но станет доказательством того, что страна не хочет, чтобы солдат “брал шинель и шел домой”. Через прокуратуру или, хуже того, — еще не зачищенный “чечен-аул”. А ведь к этому призывают упомянутые “материнские гостинцы”.
Ситуация с Чечней — далеко не в прошедшем времени и точно — не в совершенном виде. Но сегодня — это те “авгиевы конюшни”, в которых стрелять стали реже. Поэтому не столько сама Чечня, сколько общеармейская проблема дедовщины оказывается в прицеле критиков. Так или иначе — с лозунгом “Долой дедовщину!” не поспоришь. Становиться калекой в мирных условиях — страшно и дико. В армии ли либо после дозы “экстази” в ночном клубе. Кто, кстати, считал, что случается чаще? Но любая армия готовится не к парадам, а к драке. И не прививают бойцовой собаке повадок болонки. Если вчерашний мальчишка, надев форму, не научится давать сдачи, он не защитит ни страну, ни жену. Защитники Отечества поступают не из инкубатора, а с “улицы разбитых фонарей”, при 7% судимых. И худо-бедно освещенная казарма для многих остается не самым темным местом. Где учат не только утверждать себя “гражданином мужеского полу”, но и на будущее — “любить чужую маму больше своей”, то есть жить в том самом обществе, которое отправило его на “армейскую стажировку”.
Вторым по остроте после дедовщины предстает вопрос о злоупотреблениях командиров, использующих солдатский труд или берущих взятки. При гораздо меньшей разбалованности служивых это происходит не чаще, чем, например, с городскими начальниками, посылающими подведомственный грузовик за тещиным урожаем. Причина тому — отсутствие у служивых и неслуживых общей культуры контрактности: делай то, под чем подписался, остальное — не смей! Или плати по рыночным ценам! Но опять-таки не армия инфицирует общество пороком злоупотреблений-мздоимства. Не мы ли все вместе постоянно “входим в положение” и того же ждем от других? Трижды достоин суда военкоматский взяточник, но, извините, военно-гражданскую “ауру” одна сторона не создаст. Может, все дело в том, что камуфляжная форма чаще бросается в глаза?
Чем интенсивнее боевая учеба, тем меньше времени остается на “безобразия” — это аксиома. Но системное решение более острой проблемы дедовщины видится, повторим, и в повышении социальной значимости службы. Это относится и к контрактникам: они, как и призывники, разнятся по возрасту, опыту, культуре. Спору нет, армия должна конструктивнее откликаться на задаваемый обществом вопрос: что, кроме навыков дисциплины, она дает увольняемому солдату — разумеется, если домой он вернется не как рядовой Сычев? Вероятно, это должен быть встречный “сертификат гражданской и профессиональной состоятельности”, подтверждающий как минимум техническую квалификацию снявшего мундир. Во всяком случае, стимулирующий призывника идти в армию за тем, что на гражданке он бесплатно не получит. Тогда сократится и расстояние между двумя берегами одной реки. И сама армия не будет ассоциироваться с хохмами, в ней же, кстати, и придуманными: “чистите сапоги с вечера, чтобы утром надеть их на свежую голову”. В перспективе солдат-срочник должен из армии привезти диплом ПТУ, контрактник — при желании — “подготовительное отделение” вуза, офицер-двухгодичник — “заявку” в аспирантуру или даже диплом о втором образовании. Сегодняшней же казарме нужны не камеры видеонаблюдения, а пэтэушные учебники с толковым преподавателем. Чтобы завтрашнего дембеля занять делом, а не “окучиванием” салаги… Нечего изобретать велосипед: главным стимулом службы рядового состава ведущих армий мира является возможность получить льготное образование или дефицитную на гражданке специальность. Мы из того же теста, что и американцы и западноевропейцы.
Другие требования обращены к подготовке военных профессионалов — сержантов и офицеров. Мы не оговорились — конечно же, армии необходим профессиональный сержантский корпус. Проблема здесь опять-таки состоит в стимулах. Сегодняшний сержант не профессионален, но и не притязателен. Но в нынешних условиях первичные навыки командования, а заодно и гражданской ответственности приобретает широкий круг соотечественников. Так что профессионализация сержантского состава, безусловно, скажется на всем обществе, тем самым лишающем социально активных (армия — уже школа) сограждан начальной менеджерской подготовки. Но если в казарму придет сержант-профессионал, чего он станет добиваться? Такой же зарплаты, как у прапорщика? Тогда он сразу же и пойдет в школу прапорщиков — чего терять время? Использует свое сержантство как трамплин в офицерство? Но в этом случае сержантский корпус будет состоять из временщиков, как и сегодня. Проблема решится лишь при жестком ранжировании материальных ожиданий. В рыночных условиях это может выглядеть так: контрактник получает как сегодняшний прапорщик, сержант — как офицер, прапорщик… В этом-то и собака зарыта! За “три копейки” при любом энтузиазме, помноженном на менеджерский талант, “рояля не купишь”! Поэтому в обозримой перспективе никуда не деться от, конечно же, несправедливого вознаграждения контрактника, сержанта, да и прапорщика 10—15 тысячами отечественных целковых. При моральном поощрении за счет лычек и “продольных” звездочек.
С офицерской средой ситуация в чем-то проще. Сравнение основных категорий российских и американских командиров (рота — полк (бригада) — дивизия) подтверждает: по профессиональной выучке они сопоставимы. Мы не так богаты, чтобы от добра искать добра. Хотелось бы, конечно, чтобы наш командир имел больше навыков современной коммуникативной деятельности. Дополнительный курс социальной психологии, конфликтологии, пиара-джиара ему бы не помешал. Но для начала нужно иметь тех же преподавателей — а их мало даже для подготовки штатных воспитателей. Некоторые считают, что без создания объединенного корпуса военных педагогов и воспитателей дело с мертвой точки не сдвинешь. Кстати, в 1950—1960-х годах прошлого века в Ленинграде существовал даже Военно-педагогический институт. Но потом сочли, что достаточно и политучилищ. Эксперименты же с образованием офицера — штука затратная и оправданная лишь тогда, когда условный “апгрэйд” его компьютера требует дополнительных знаний, которых в военной среде не приобретешь. Безусловно, следует поощрять (за чей только счет?) тягу офицера к гражданскому диплому. Особенно накануне его увольнения с действительной службы. Но смешивать военное и гражданское образование не позволяют требования узкой специализации. О командире судят по тому, насколько он владеет командным ремеслом, знает не вообще технику, а то, как на заоблачном перевале “реанимировать” заглохший тягач МТЛБ. Кстати, американские командиры, периодически обучающиеся в гражданских вузах, о пользе такой “разносторонности” говорят честно: “на гражданке, дай бог, пригодится”. Честно скажем и мы: если общество хочет поощрить служивого, то лучше не дипломом, а наличными.
Заострим и не менее расхожий вопрос: “Может, дело в том, что в казарме нет современного воспитателя?” В определенной степени вопрос справедлив. В советское время статус замполитов обеспечивался иной внеказарменной обстановкой. Теперь всех нас воспитывает рынок. Поэтому призывнику, понимающему, что его ждет в армии, и солдату, знающему, чем его встретит гражданка, замполит (в любой ипостаси) будет тогда нужен лишь в качестве консультанта по широкому кругу военно-гражданских связей и методиста по профориентации.
ПО “КЕРСНОВСКОМУ” СЧЕТУ…
“Никто не оценит армии справедливее, чем противник” — еще одна не потерявшая значения мысль цитированного нами военного теоретика Антона Керсновского. Нашему, как и прочим воинствам, оценки ставят главным образом боевики-партизаны. Ни один военный профессионал не испытывает злорадства по поводу положения американцев в Ираке. Признаем очевидное: американцы приобретают разносторонний боевой опыт противостояния современному повстанчеству. Приобретают не без оглядки на наши чеченские уроки. Которые, скажем честно, востребуются скорее, чем опыт Карибского кризиса. Отсюда особо актуализируется роль армии в пресечении масштабных террористических всплесков, но, разумеется, не терактов — это забота спецслужб. Армия, готовящая себя к отражению реальных угроз, не может не вызвать уважения у всех сограждан. Логическая связка “армия — борьба с терроризмом” задает отношение к воинствам во всем мире. И никто всуе не поминает ни оккупированный Ирак, ни для кого-то проблемный Кашмир. Почему же мы, 13 лет воюющие на родном Кавказе, не в состоянии убедить хотя бы собственное общество, что какой ни есть мир в “чечен-аул” принесли “Ванька-взводный” с “ефрейтором Пупкиным” — с дергающейся после контузии губой? Когда война началась, альтернативой “кавказского замирения” стал тоже выбор: между 300 миллиардами затребованных Басаевым долларов в качестве контрибуции за каждый год “русской оккупации” или назидающая череда “норд-остов—бесланов”. Страшно сказать, но — в данном случае к счастью — под этим списком пока подведена черта. Или те, кто чеченскую войну допустил, боятся неуместного обращения к прошлому? Тем временем вместо внятного военно-гражданского диалога армия и невоенная часть общества общаются между собой как двоюродные сестры: либо друг о друге не знают, либо знают в основном плохое — одни забирают, другие не отдают.
Мы не только не забываем о непременности рыночного знаменателя, но готовы каждый абзац “перепоручить” независимым бухгалтерам-аудиторам. Когда общество осознает, что чего стоит, может, и требования к служивому обретут безэмоциональную предметность? Не через кошелек ли гражданин обретает гражданскую зрелость? На этом сделаем паузу. Мы ничего не сказали о потенциале СМИ и прочих депутатов общественности, которые видят себя ответственными посредниками в военно-гражданском диалоге. Методологический посыл всех трех (с посредником) его участников очевиден: сначала “сделать”, потом показывать армию такой, какой хочется ее видеть, а не такой, которая не вызывает симпатии. Очевидны и главные коммуникационные “респонденты” — солдат и его семья. Проблема в том, что пока “защита” солдата у нас приравнена к “нападению” на армию. В результате спасение “жертвы произвола” сопровождается по сути экстремистским призывом: туда, откуда приходится вызволять, не следует ходить вообще. Материнский инстинкт, конечно же, свят. Он же и деликатен: одна мать посылает сына служить, другая — наоборот. Скажите, чей пример по-житейски заразительней?
Со своей стороны и армия может и должна быть более открытой для общественного аудита, для начала — хотя бы иметь свое “публичное лицо”. Нашла же РПЦ митрополита Кирилла, общающегося не только с паствой, но со всеми соотечественниками. В армии таких “лиц” нет, если не считать одного-двух не самых узнаваемых телеведущих. Даже министр обороны не очень-то публичен. Хотя не всегда это его дело — просвещать-сближать. Но его примеру следуют в штабах пониже.
Даже в художественном отображении армии нет ни живого служивого, занимающегося “военным делом настоящим образом”, ни просто человека с осмысленным взглядом. Зато много целлулоидных, веселящих “хохмами” в паузах между рекламой пива и памперсов. Создается впечатление, что вслед за “ментовскими войнами” кто-то хочет насладиться и внутриказарменными. Отсюда и первая часть заголовка.
Не переоценивая “родной” для автора телесериал “Честь имею!”, заметим, что выход фильма сопровождала пока беспрецедентная дискуссионная насыщенность многих интернетовских форумов: “во дают — все как есть”. Спору нет, погоду в доме не изменят и десяток “тэфи” с “букерами” и хором Радзинских. Только как можно зауважать того, кого лицезреешь в лучшем случае на параде? И невольно вспоминаешь “помойные” штаны солдатика, выпущенного в увольнение. В фильмах каких годов вы видели боевое применение “чудо-оружия”, которое при необходимости защитит страну? Чем подкреплена священность военно-исторических традиций — альфа и омега гражданского воспитания? В публичном отражении отсутствует тема, по существу доминирующая в частном общении с отслужившими: что мне дала и чем обделила армейская служба? Хотя почти любой солдат запаса — особенно с годами — вспоминает о ней с ностальгией и не матерясь: “Последний раз надевал форму, когда заявление в загс относили. Дело все-таки серьезное…”
Еще парадокс: нашу армию порой лучше характеризуют “вероятные союзники”, нежели мы сами. В последнее время американцами проявлен симптоматичный интерес к российской системе призыва, прежде всего к моральному стимулированию призывников вплоть до “ритуалов приобщения новобранцев к армии” (знали бы они наши “ритуалы”!) и ответственности за уклонение резервистов (офицеров-приписников). Любопытно, что попутно “переименовали” и политработников. Вместо презрительного zampolits называют их по аналогии со своими — welfare officers (офицеры по обеспечению благополучия). Но ведь и наши бывшие “однополчане”, волею судьбы дослуживающие в других армиях, вспоминают “молодые годы” тоже без мата. Вспоминают не без жестких оценок того, что и мы называем нищетой, примитивом, маразмом. Но не это вышибает слезу.
Приведем оценки подполковника армии Израиля — в прошлом двухгодичника-артиллериста из ДальВО; медика-резервиста, выросшего из советских старлеев в американские капитаны; фельдфебеля бундесвера — бывшего старшину-афганца. Им запомнилась атмосфера, задающая человеческие, а не статусно-ритуальные отношения: “если сам не дерьмо, то, как бы ни прокололся, перед званием взыскание снимут”; “на Голанских высотах (вариант: в своем Рамштейне) я для начала баню воздвиг. Не потому, что мыться негде: после нее лучше поймешь, чем дышит твой подчиненный”; “в ротные бывших русских (евреев) выдвигал: они понимают солдат и не бегают к юристам”. Ценят наше взбалмошное, но толковое инструктирование: “даже по мату понятно, чего от тебя хотят”. “Техника, конечно, древняя и топорная, но и надежна как топор, особенно └калаш”, — а в бою солдату другого и не нужно”. И главное, в бою русский солдат уникален: “чем тяжелее обстановка, тем больше у него └прорезывается” смекалки, — а не наоборот”. Еще: “русский не вымещает злобу на службе, отделяет обиду от приказа”.
Перечитаем заголовок…