Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2007
Гоар Маркосян-Каспер родилась и выросла в Ереване. Автор книги стихов “Недостроенный замок” (Ереван, 1990). Ее рассказы печатались в журналах Армении, России, Эстонии. В “Звезде” были опубликованы ее романы “Пенелопа” (1998, № 12) и “Елена” (2000, № 10). Живет в Таллине.
ї Гоар Маркосян-Каспер, 2007
Моей сестре, единственной и любимой
Если праздные люди почему-либо покидают свою родину и отправляются за границу, то это объясняется одной из следующих общих причин: Немощами тела, Слабостью ума или Неотложной необходимостью.
Лоренс Стерн. “Сентиментальное путешествие по Франции и Италии”
Пенелопа пускается в путь… Да, именно так. Уместнее, впрочем, было бы назвать сию акцию паломничеством, но в то скорее отправляются, нежели пускаются, а “о” совсем другая буква, и предложение звучит не столь презентабельно (будто дурацкого предлога мало, но от того никак не отделаешься, не переходить же на телеграфный стиль), правда, паломничество можно еще предпринять (и даже избавиться от предлога), но тут уже появляется привкус индустриализации, пахнет промышленностью, и хотя в наше благочестивое время… да-да, именно благочестивое, если в чести иное благо, это дела не меняет, поклонение некоему тельцу или неопределенной субстанции, меняющей в зависимости от того, с какой стороны света поглядеть, облик и называющейся демократией, ничуть не менее ретиво, нежели служения в менее абстрактных, во всяком случае по форме, храмах, крестово-купольных, пагодах, сооружениях, оснащенных минаретами, и прочая… хотя в наше время и паломничества стали частью индустрии, пусть не тяжело-легкой, а развлечений, однако… Однако что? А то, что нить повествования утеряна безвозвратно, и придется начать сначала. Подошла бы, несомненно, дефиниция “сентиментальное путешествие”, правда, тут может обронить язвительное замечаньице sister, самопровозглашенная sorella, но ведь Стерн не американец, хоть и наглосакс, пардон, не совсем так… хоть и англосакс, но самый что ни на есть европеец, и не кто иной, как Бальзак, неоднократно его поминал и даже добрым словом, в отличие от всех его прочих соотечественников… Итак? “Сентиментальное путешествие”, это мы закавычим, нам чужого не надо, никакого плагиата, только цитаты с надлежащими сносками, примечаниями, комментариями, ага, “путешествие”… А почему не странствие? Сентиментальное странствие Пенелопы Папян по Франции, Италии и иным подобным… если что-то может быть подобно Франции и Италии, оно конечно, народ глядит в разные стороны, Анук вон восхищается греческими островами, правда, Францию с Италией выносит за все скобки, но есть и такие человечишки, что возьмут да и ляпнут: “Париж? Подумаешь, Париж! Таиланд куда интереснее. И вообще культурная столица мира ныне Нью-Йорк”. Это они в американских газетах прочитали или по телевизору услышали. И поверили. Доверчив стал homo, не будем уточнять, какой, доверчив до умопомрачения, проведет журнальчик глянцевый или бульварная газетка опрос среди читателей, получит сорок или аж целых пятьдесят писем, определит на их основе лучшего в мире актера, художника и тому подобное, пропечатает на своих блестящих страницах, и готово, тут же пишущая братия разносит по странам и континентам ихнее постановление, а народ читает и на ус мотает, приятно ведь знать, кто на планетке первый, кто второй и далее… Вот и про Нью-Йорк прочли и едут, едут… Больно ты суетишься, сестричка, сказала Анук в последний приезд, год, если не все два назад. Ну да, ей-то что, муженек ее до сих пор на руках носит, фигурально, конечно, а не буквально, потому как хоть и высок, но тонок, к тому же хворает радикулитом, а sister набрала уже полных шестьдесят кило, чем, правда, не очень гордится, но на диету тоже сесть не рвется, особенно отказываться от сахара, для меня, говорит самонадеянно, голова, в отличие от большинства соседей по планете, не архитектурное излишество, а ей для работы нужна глюкоза, так что из рядов движения за всеобщую скелетизацию прошу меня исключить, не всем быть гипермоделями, в полтора человеческих роста мне уже не вырасти, косолапости не выработать, это, как и выворотность, надо с детства ковать у противобалетного станка, а уж из ног при ходьбе косички плести!.. так что пусть среди зарослей мыслящего тростника я буду скромной свеколкой, тем более что тростниковый сахарок, говорят, дороже и хуже… В любом случае, тростник, спагетти, свекла или даже картофелина, не важно, все равно носит, любит, по сторонам не глядит, нет нужды становиться в позы, мол, и мы не лыком шиты, двуликие мы не-Янусы, с одной стороны зайдешь — жена Цезаря… если забыть, что ту, в сущности, из мужнина дома поперли за не совсем достойное поведение… а с другой — то ли Аспазия, то ли Фрина… живи себе спокойно, никаких тебе Сцилл и Харибд, открытое море… Ох-хо-хо!..
Пенелопа поерзала в малоудобном кресле, пошевелила слегка онемевшими пальчиками ног и осторожно, но решительно произвела рокировку в области нижних конечностей, игнорируя неодобрительный взгляд соседки, совсем еще девчонки, придерживавшей, однако, на худых коленках довольно увесистое дитя, наконец-то мирно задремавшее после продолжительной истерики, или как это у них, мамаш с младенцами, называется. Пенелопа строить куры ребенку, дабы завоевать расположение матери, не стала, поскольку, во-первых, она не любила подлизываться, да и ни к чему это было, пара часиков плечом к плечу и прощай навек, а обиженно поджатые губки можно и перетерпеть, во-вторых же, потому что ей неведомы были никакие куры, кроме тех, которых не строят, а выводят из яиц, ими же произведенных, порочный (учитывая участие петуха, видимо?) круг, превращенный в философскую проблему, что лишний раз доказывает, насколько праздная (в значении а) это дисциплина, философия то бишь… И однако праздность (в значении б) — великое дело, не зря ведь несколько тысяч древних греков заложили фундамент целой цивилизации, правда, строить на фундаменте том принялись невесть что, как выразился Маяковский по другому поводу, “долой вашу любовь, долой ваше искусство, долой ваш строй, долой вашу религию”, воздвигли Церковь, и понадобилось пятнадцать—двадцать столетий, пока по уголочкам опять завелись те же любовь, искусство, строй и иное вольнодумство… Ну а ныне не только стены трясутся, а и фундамент пошел трещинами, видимо, от динамиков, ох не зря античные механики в технику особо не углублялись, догадывались, как пить дать, чем кончится, мастерили себе игрушки и философствовали… И что интересно, теперь-то и игрушки собственноручно мастерить не надо, вместо рабов всякая техника-автоматика, кажется, вот оно, давайте, философы, плодитесь и размножайтесь, наверняка на пособие по безработице проживешь не хуже Зенона, не говоря уже о Диогене, ан нет, праздности все больше, а философов… И вообще все у них не так, безработных пруд пруди, а работать некому, волосы на голове рвут, придется, мол, скоро пенсионерам вкалывать, а то все рухнет… Театр абсурда, ей-богу… Не богу то есть, а… Анук в последние годы приладилась писать прозу, оно конечно, счастливые стихов не наблюдают, и вот стала sister жаловаться, что ставшие вмиг набожными издатели и редакторы истово переправляют в ее текстах строчные буквы на прописные, стоит нечаянно помянуть господа всуе, и тут же тебе сделают торжественно, как в церкви. После некоторых бесплодных дискуссий разозленная sister стала заменять спорные выражения на противоположные по форме, но схожие по содержанию, в конце концов и “о господи”, и “черт побери” отражают душевные состояния примерно одинаковые и вполне взаимозаменяемы, однако второе, в отличие от первого, дает гарантию от неуместных в художественном тексте заглавных букв… Жаль только, “ей-богу” на соответствующий анто-синоним не заменишь…
Показались стюарды со своей машинерией, и Пенелопа бодро высвободила из зажима пластмассовую пластинку, именуемую на языке Аэрофлота столиком…
Когда выпотрошенную посуду унесли, Пенелопа утвердилась в кресле поудобнее и взглянула на часы. До посадки оставалось еще порядочно. И почему бы не смежить вежды хотя бы на сорок минут или пятьдесят, а то и все семьдесят, время полета нынче принято указывать с хорошим запасцем, страхуясь таким образом от опозданий. Лучше перебдеть, чем недобдеть, как говаривал один бывший поклонник, вечно являвшийся на свидания с опережением на четверть часа и потому имевший к приходу Пенелопы вид неизменно потрепанный и измученный, что пробуждало в ней беспричинное — не может ведь человек, тем более женщина, всюду поспевать вовремя, — но нервирующее чувство вины, почему и поклонник был в итоге отставлен и забыт… Смежить. Вежды. Тем более, что выспаться сегодня не удалось и не только по причине раннего рейса… и почему это все рейсы стали либо ранними, либо поздними, куда-то подевались все удобные, можно подумать, в аэропортах завели непомерной длины обеденные перерывы. Или… как это?.. Фиесту? То-ре-адор, сме-лее-е!.. Да? Нет, сиесту! Все смешалось в доме Облонских, в смысле понятно где, спросонок и не то спутаешь. Ибо так уж неудачно вышло, что большую часть ночи пришлось провести на свадьбе, пропустить которую было ну никак невозможно. Да, дожили, уже племянницы замуж выходят! Не родные, правда… Свадебка получилась уникальная, из разряда “нарочно не придумаешь”. Когда неукоснительно соблюдавшая разработанное накануне расписание Пенелопа — а программа предусматривалась насыщенная, прямо как на симпозиуме или в групповой турпоездке, в три часа явление жениха со товарищи пред светлые очи окруженной положенными родственниками невесты, в пять загс, в шесть венчание, в семь банкетный зал, — так вот, когда Пенелопа, которой надлежало непременно присутствовать на первой же стадии, дабы заполнить пустовавшую нишу, ибо разбросанные по просторам Вселенной… простите, всего лишь скромного маленького земного шара ближайшие родственники оставили после себя почти космический вакуум, усугубленный еще и тем, что папа Генрих прихворнул, и Клара решилась его покинуть лишь на пару часиков, по срокам совпадавших, естественно, с банкетными, повторяем, когда Пенелопа, подгоняемая назойливым чувством долга и заморосившим ни с того ни с сего дождем и потому мчавшаяся на всех парах, без пяти три влетела в подъезд, одолела одним махом три этажа и вонзила палец в кнопку неработавшего уже лет двадцать звонка… о чем она, правда, вспомнила быстро и замолотила в дверь кулачком… ей открыл племянник, родной брат вышеуказанной невесты, обряженный в тренировочные штаны и старый свитер, и уронил трагически:
— Ка-та-строфа!
— Что случилось?! — вопросила Пенелопа испуганно, прислушалась к тишине, царившей в квартире, не уловила отзвуков плача или стенаний и несколько приободрилась.
— Евы все еще нет. И мамы с папой тоже.
— И куда же они все делись? — полюбопытствовала Пенелопа тоном более будничным… раз уже никто не умер…
— Ева в парикмахерской.
— До сих пор? — поразилась Пенелопа, знавшая, что время той назначено в десять, если на то пошло, она сама и приложила к этому исчезновению или, по крайней мере, несусветному опозданию руку, отправив Еву к собственной парикмахерше, благодаря усилиям которой недавно сменила имидж, превратившись из дивы с пышной челкой и аккуратно уложенными с помощью фена темно-каштановыми волосами в рыжую бестию с беспорядочными кудряшками.
— До сих пор. А папа с мамой отправились посмотреть, все ли в порядке с квартирой.
Квартиру сняли для молодых на медовый месяц как бы вместо свадебного путешествия, на которое не было денег и в котором, собственно, не было нужды ввиду предстоявшего вскоре парочке другого, куда более далекого и продолжительного… и хорошо, если не в один конец, такое тоже могло случиться, как случалось не раз, более того, происходило почти как правило, с унылым постоянством, не с конкретными молодыми, конечно, но со множеством людей разного пола, возраста и положения… правда, национальности большей частью одной, армянской… Ибо жених, окончивший институт и аспирантуру два года назад и до сих пор не нашедший хоть какого-то места работы, откопал в Интернете, где за неимением заинтересованного в его знаниях и способностях учреждения проводил рабочий день, некий грант, суливший если не должность в будущем отдаленном, то дополнительную порцию образования, которым и он, и невеста, присовокупившая недавно к университетскому диплому магистерский, и так были перекормлены, в ближайшем, и теперь молодожены должны были чуть ли не на следующее утро, а точнее, через полтора месяца, устремиться на гостеприимную чужбину. Конечно, полтора месяца можно было бы прожить и у родителей, сэкономив энную сумму… однако так или иначе, но квартира была снята, и в ней спешно делали уборку две молоканки, это Пенелопа знала, правда, ей было не совсем понятно, почему проверять состояние объекта следовало в самую что ни есть распоследнюю минуту, собственно, даже еще позже, уже как бы по ту сторону событий, за пять… она бросила взгляд на свои часики… нет, простите! Отсчет кончился, старт! Ох-хо-хо! Она махнула рукой и прошествовала в большую комнату, где должен был состояться прием. Там тоже все обстояло далеко не лучшим образом. На столе, накрытом туго накрахмаленной, тут не подкачали, белой скатертью, стоял единственный сиротливый торт, красивый, правда, весь в шоколадных башенках и круглых бляшках безе, но одинокий, словно оазис в пустыне, можно сказать, очень пустынной пустыне, Сахаре, никак не меньше, а малорослая худая девица, ближайшая подружка Евы, извлекала из серванта тарелки, нагромождая их на стул с мягким сиденьем, почему и растущая стопка пребывала в состоянии неустойчивого равновесия, на что никто не обращал внимания… Громко сказано, поскольку в комнате находилась еще только бабушка невесты, а Пенелопина тетя, восседавшая в кресле и взиравшая на весь этот непорядок с олимпийским спокойствием…
— Помочь? — спросила Пенелопа, и обрадованная подружка невесты подскочила, чуть не обрушив груду тарелок.
— О да! — воскликнула она куда более пылко, чем того заслуживала ситуация.
— И что надо делать?
— Принести с веранды остальные торты, разложить пирожные и конфеты, помыть фрукты, — стала она торопливо перечислять, — ну, естественно, сервировка, и напитки, и…
— Достаточно, — осадила ее Пенелопа и спросила: — А где же Адам?
Женишка, конечно, звали несколько иначе, но не обыграть имя племянницы было трудно, и с Пенелопиной легкой руки прозвище пристало прочно.
— Адам? Я думаю, она ему позвонила, — заметила подруга Евы трезво. — У нее же мобильник в сумке.
Да, действительно. В сумке у Евы уже полгода пребывал мобильник, оплачиваемый фирмой, на сегодняшний день именно Ева со своей компьютерной специальностью фактически если не содержала, то питала семью, правда, и ей не сразу удалось пристроиться на хлебное место, до того за всех вкалывала мать, ныне оставшаяся вместе со всем своим проектным институтом не то чтоб совсем не у дел, но не у дел серьезных, у мелких делишек, скажем так. И ей еще повезло, ибо отец семейства не работал уже так давно, что Пенелопа не могла вспомнить профессию, которой он некогда владел. К счастью, на подходе был брат, недавно приступивший к трудовой деятельности, правда, в сфере, бесконечно далекой от той, которую он после пяти лет учебы уже наивно полагал своей… Да, такова нынче связь времен и поколений, у того же Адама сидели без работы отец и старший брат, а кормила всех мать, отправившаяся аж в Америку вкалывать то ли няней, то ли уборщицей, и не она первая, Пенелопа знала пару таких лично, армянские жены и матери с высшим образованием, а то и кандидатской степенью пылесосили квартиры американцев, возможно, и окончивших некогда начальную школу, и нянчили детишек важных тамошних дам, занимавших высокие посты типа старшей продавщицы супермаркета, а гордые армянские мужчины существовали на добытые таким образом доллары в ожидании своего часа, только вот механизм часов все еще собирался, и не исключено, что — по крайней мере частично — из бракованных деталей…
Часы (не те) пробили четверть четвертого, когда отворилась входная дверь и в прихожую… нет, не ворвались или хотя бы вбежали, а вступили неспешным шагом далеко не запыхавшиеся родители невесты. А ведь у них мобильника нет, подумала восхищенная подобным презрением к житейским мелочам Пенелопа.
— Ну и погодка, — только и сказала мать исчезнувшей невесты, складывая мокрый зонтик.
— Да, погодди что надо, — согласилась Пенелопа, с недавних пор то и дело переходившая на итальянский… видимо, на нее подействовал оперный театр, ныне, не в пример прошедшим временам, выпускавший исключительно редкие премьеры на языке Верди и Россини… а что такого, не дискотечным же модам следовать!.. Конечно, Пенелопа не разделяла радикализма sister, а вернее, sorella, последнее время Анук на привычное прозвание не откликалась, она игнорировала английский из принципа, “достаточно того, что тупые и самодовольные англосаксы, не способные освоить ни один язык, кроме собственного, заставили все человечество вызубрить этот самый собственный — хочешь, чтобы дядя тебя выслушал и дал конфетку, детка, научись просить понятными ему словами… но я, извините, под их дудку плясать не собираюсь”, изрекала она надменно… Вполне позволительный каприз для женщины, чей муж свободно говорит на ненавистном леди диалекте, Пенелопа себе подобного гарантированного домашней конституцией свободомыслия позволить не могла и даже стала в какой-то момент тихонько заучивать английские словеса с туманной идеей “начать жизнь сначала”, кто виноват, что она родилась в закрытой стране, не имея никакой возможности развить свои природные способности в надлежащих условиях, как то делали отпрыски сегодняшних богатеев, наделенные не столько способностями, сколько возможностями, но позднее она поняла, что начать сначала можно лишь вернувшись в материнскую утробу и выбравшись из нее в более подходящий миг на часах истории, так что лучше уж постараться получать удовольствие от жизни, пусть и не вовремя начатой, и потому перешла с невразумительного английского на благозвучный итальянский, а поскольку слов из лексикона Данте и Петрарки она знала пять-шесть, то пополняла свой словарь, итальянизируя русские и армянские.
Мать невесты, а также по совместительству двоюродная сестра Пенелопы Анна, оглядела накрытый усилиями подруг Евы — подруг, ибо к первой на помощь подоспела вторая, и при посильном участии Пенелопы, не слишком, надо признаться, активном, посвященном главным образом протиранию чистых бокалов для шампанского и прочих напитков еще более чистым полотенцем, — “сладкий”, как принято было называть в Ереване данный тип свадебного и иных пиров, стол, нахмурила брови и принялась все переставлять, поменяла местами торты, сдвинула ближе к середине конфеты и к краю тарелки, поправила цветы в вазах, переворошила фрукты, обнаружила на скатерти свежее пятно от шоколадного крема и жалобно застонала.
— Ты бы лучше пошла переоделась, — намекнула Пенелопа, ловко маскируя пятно большой коробкой “Ассорти”, но Анна отмахнулась:
— Успею.
Тут наконец в очередной раз в прихожей послышались шаги и в комнату впорхнула невеста в мокрых джинсах и сухой фате, развевавшейся над затрапезной курточкой и роскошной прической, все заахали, заохали, восхищаясь творением парикмахерши, на верхней ноте, дружно взятой хором, раздался стук в дверь, немая сцена, как пометил бы драматург, Ева, спотыкаясь, бросилась в одну спальню, Анна — в другую, успевший разрядиться в костюм-тройку со сногсшибательным галстуком брат осторожно отодвинул щеколду, но тревога оказалась ложной, вошла соседка с фотоаппаратом, и это было, несомненно, к счастью, поскольку из спальни номер один выбежала Ева уже в платье, но босиком, и с истошным криком, пропало обручальное кольцо, снятое с пальца где-то месяц назад и спокойно, как она клятвенно уверяла, лежавшее на комоде еще недавно. Когда, вот в чем вопрос. Все присутствующие кинулись рыться в шкатулках с бижутерией, ящиках письменного стола, комода и буфета, коробках с пуговицами и прочей ерундой, переворачивать вазы и заглядывать под кровати, и вот тут-то во дворе засигналили подъехавшие машины, как нельзя более уместное применение варварского армянского обычая пускать в ход клаксоны, гуляем, мол… Еще одна немая сцена, Ева схватилась за голову, чуть не погубив дорогостоящий шедевр, но бабушка предупредила катастрофу.
— Возьми пока мое, — сказала она величественно и стащила с пальца кольцо.
Ева залепетала что-то о полосках или насечках, червонное — не червонное, но шаги уже раздавались за дверью, мать схватила протянутый спасательный круг и напялила дочери на палец, та нырнула в валявшиеся посреди комнаты туфли.
Пребывание в доме невесты свели до минимума, дабы не опоздать в загс, иными словами, налили, выпили, куснули и побежали, однако в загсе выяснилось, что молодые забыли, а вернее, не сообразили взять с собой паспорта.
— Ну откуда же мне знать, что нужны документы, — оправдывался сконфуженный жених, — я ведь не каждый день женюсь.
Хорошо еще, ездить было недалеко, но все равно пришлось… что?.. правильно, скомкать ритуал, то бишь проглотить бокал шампанского в темпе, как рюмку водки или рыбий жир, дабы не опоздать на венчание. В церкви удалось все сделать как положено, но когда свадебный кортеж под проливным дождем (слава богу, что эпоха открытых экипажей миновала) подъехал к банкетному залу и осталось пробежать десяток метров по дорожке сада к уютному особнячку, где сей зал находился, выяснилось, что в доме, а также квартале и всем районе нет света. Авария. И почти час честные гости просидели в темноте, вначале кромешной, поскольку зал располагался в подвале и естественного освещения был лишен, а потом романтической, ибо принесли свечи, но в количестве умеренном, да и подсвечники оказались одиночными, никаких тебе хохочущих и ржущих, да даже молчаливых канделябров или жирандолей… Словом, свадебка вышла на славу, не скоро забудешь…
Неожиданно вспыхнула надпись, пристегнитесь, мол, и Пенелопа занервничала, не случилось ли чего, двигатель отказал или террористы рубку штурмуют, но, посмотрев на часы, обнаружила, что просто-напросто время идти на посадку. И не где-нибудь, а прямо в Москве, не то что в проклятом прошлом, когда то и дело садились не там, куда летели, Пенелопе немедленно припомнился примечательный рейс в Питер году в… а черт его знает, в каком, достоверно, что тогда еще возводился с невероятной помпой и переизбытком самодовольства “Звартноц”, аэропорт будущего, как его важно называли, тот, что теперь угрожают снести и построить заново или, предоставив для нового местечко (в смысле местище!) по соседству, превратить в очередной вещевой рынок, потому как уже устарел, словом, шла стройка, а еще отсутствовал бензин, причем одно к другому не имело ни малейшего отношения, просто неудачно все совпало. Папа Генрих и мама Клара пребывали на тот момент в Петербурге, то есть, простите, Ленинграде (или извиняться надо, когда ляпнешь наоборот?), на гастролях, и дочери должны были присоединиться к ним после того, как сдадут экзамены, то ли школьные, то ли институтские, наверное, и те и другие, Пенелопа первые, Анук вторые (тут уж насчет наоборот речи точно быть не может), они и присоединились, но… Рейс был утренний, два покинутых оперных чада прибыли в аэропорт для того лишь, чтобы узнать о задержке, если это можно так назвать, ибо велено было явиться через двадцать четыре часа, ни больше ни меньше, однако и на следующее утро им пришлось вернуться несолоно хлебавши, но на сей раз рейс отложили до вечера, а вечером… Картина оказалась поистине эпической, бензин подвезли, но аэропортские работники, как водится, переоценили свои возможности, порешив, что отправят все задержанные рейсы одновременно, надо полагать, что так, зачем иначе вызывать тысячи людей и чуть ли не выстраивать их рядами, как человечество на территории Люксембурга… впрочем, возможно, что с тех пор, как Пенелопа училась в школе, а может, в институте, поди запомни, когда разоблачали мальтузианство, человечество выросло настолько, что в Люксембург уже не влезает… а интересно, почему большевики так рьяно кидались на Мальтуса, кажется ведь, в их рядах нет ни папы римского, ни исламских авторитетов, ни даже господа бога (хотя, если верить одному пылкому поклоннику Прекрасной Дамы, родной сын того был замечен в компании дюжины дюжих последователей Маркса), творца, создателя, начальника небесной канцелярии и т. д., отеческое напутствие которого “плодитесь и размножайтесь”, обретшее впоследствии, вследствие долгого путешествия по инстанциям, характер директивы верховного главнокомандования, к ним никакого отношения не имеет… да, и что?.. тысячи людей собрались возле крошечного, величиной с замок, но с не королевский или герцогский, а с кое-как сляпанное жилище самого захудалого, низкородного феодальчика, старого аэропортского здания на нескольких сотнях квадратных метров, выполнявших в основном функции стройплощадки, поскольку вместо скамеек там громоздились кучи щебня и камня, а песка не было только потому, что обычный для ереванского летнего вечера ветер поднял его в воздух почти целиком и щедро посыпал им вместо пепла главы кающихся в грехе гордыни (ибо что иное могло погнать их в путешествие по Российской империи в столь неподходящий момент?) пассажиров. Большинство их, впрочем, забыв не только о гордыне, но и о гигиене, сидело и лежало, и не на уютном паркетном или хотя бы цементном (Пенелопа напряглась, но не сумела вспомнить, чем вымощено здание буквально только что, два часа назад, покинутого аэропорта) полу, а просто на цементе, толстым слоем покрывавшем разбитый при строительстве асфальт, или прямо на земле, сухой и пыльной, подостлав лишь газетку, и слава богу, что при советской власти газеты стоили дешево, так что каждый мог прихватить с собой в дорогу хоть целую пачку, и многие это сделали. У сестер, правда, газет с собой не было, но какая-то сердобольная душа поделилась, в смысле отдала парочку “Правд” безвозмездно, и они уселись, как и прочие, на грунт, один из немногих случаев, когда Пенелопа чувствовала себя плотью от плоти народной. Среди ночи объявили регистрацию, потом посадку, как они попали в самолет, Пенелопа не помнила уже тогда, о чем говорить теперь, очутившись в кресле хоть и малоудобном, но по сравнению с аэродромовской почвой показавшемся пуховой периной (спать на которой ей, впрочем, никогда не доводилось), она моментально отключилась и открыла глаза только тогда, когда смолкли двигатели. И бодрый голос пилота или кого-то там еще объявил, что самолет, совершающий и так далее, произвел посадку в Шереметьево. Поскольку в Ленинграде гроза, туман и тысяча других бед. Очумелые пассажиры выползли на свет божий, то есть советско-социалистический, а поскольку кормежку в полете отменили уже тогда, или если еще не отменили, то просто воспользовались тем, что поднятым по тревоге с приаэродромовской сухой почвы несчастным обладателям заветных аэрофлотских билетов было не до еды, и пищу всю как есть зажилили, изголодавшийся народ ринулся в скудный буфет, дабы залить жажду упоительным напитком, именуемым кофе с молоком, хотя и схожим с оным только по цвету, и заесть его чем снабженец подаст. И только потом… Потом выяснилось, что над Питером давно распогодилось, но поскольку экипаж летел всю ночь, ему положен восьмичасовый отдых. А мы?! — возопили в отчаянии мыкавшие горе уже третьи сутки пассажиры. А вы подождете, был суровый коммунистический ответ. Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей, сказал бы автор соответствующего стихотворного шедевра, стиснул зубы и лег на жесткий диван в зале ожидания или скамейку у газона перед зданием аэропорта, но армяне, на радость Пенелопе и Анук, а также их родителей, почему, об этом чуть позже, оказались менее дисциплинированными, чем того можно было бы ожидать, учитывая место их рождения (мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский… сами понимаете что) и полученное, во всяком случае старшим поколением, воспитание (спасибо Сталину за счастливое детство). Собравшись у служебного входа, они толпой вломились, если можно так выразиться, за кулисы и прорвались в кабинет самого главного начальника. И их не расстреляли. И даже не посадили. То есть посадили, но в другой самолет, и отправили в Питер, прибыв в который сестры обнаружили мать с отцом не в Пулково, где им вообще-то полагалось бы быть, а в гостинице и в состоянии если не предынфарктном, то полуобморочном, ибо справочная аэропорта нелюбезно сообщила им, что самолет, в котором летели их драгоценные и незаменимые чада, пропал без вести… Вот такая веселая история…
Тут самолет коснулся колесами земли, вздрогнул и покатил по рытвинам и ухабам (а почему иначе так немилосердно трясет?) взлетно-посадочной полосы.
Маяться в длинной очереди на пограничный контроль пришлось добрый час, можно подумать, не паспорта проверяют, а читают романы, по одному на каждого, подумала Пенелопа не без раздражения. И какой черт надоумил ее добираться до Берлина через Москву? Пенелопа заерзала в нетерпении. Очередь, кажется, кончалась, но еще багаж… за это время можно до Америки долететь, подумала она со вздохом. И даже вернуться… Хотя кто оттуда возвращается, дорога в одну сторону, почти как на тот свет… собственно, она и есть “тот свет”, Новый… интересно, кто ее так назвал, наверняка не Колумб, он ведь в мыслях не имел, куда заехал, а кто тогда? Америго Веспуччи?.. Она вспомнила, как шутник-отец разыграл как-то очередного не туда попавшего, сейчас их стало поменьше, но десяток лет назад из пяти звонков четыре оказывались не по адресу… “Христофор, ты?” — спросил звонивший, и папа Генрих ответил: “Христофора нет”. — “А кто говорит?” — продолжал настырничать собеседник. “Америго”, — сообщил папа Генрих. “Как тебе не стыдно? — возмущалась потом Клара. — Может, у человека срочное дело, а ты морочишь ему голову”. Вспомнив отца с матерью, Пенелопа приуныла, время бежало сломя голову (к сожалению, не свою), родители сжимались, как шагреневая кожа, и никаких способов остановить мгновение… да хотя бы растянуть часы в недели, а месяцы в годы…
— Что ты стоишь, двигайся, — прошипела за спиной толстуха с большой сумкой, и очнувшаяся от раздумий Пенелопа сделала последний шаг к будочке с впаянным в нее, как муха в янтарь, пограничником.
— Вообще-то говоря, — сообщила Анук небрежно, — армяне стали болтаться по свету еще в незапамятные времена. Некий, например, Араха или Аракха, сын Халдита, как его именуют в персидских текстах, объявил себя сыном Набонида, возглавил восстание вавилонян против персов, случившееся в самом начале правления Дария, и просидел несколько месяцев на вавилонском престоле.
— Ну да?! — поразилась Пенелопа. — И когда это?
— В пятьсот двадцать первом году до нашей эры, — заявила Анук победоносно.
Пенелопа подергала себя за челку, точнее, за свисавшие на лоб локоны, ныне эту последнюю заменившие. 521 год. Хм… Вавилон… Она стала лихорадочно рыться в памяти, пытаясь откопать сведения, погребенные в ней столь же глубоко и прочно, как археологические находки первооткрывателей, работавших в Месопотамии лопатами и кирками… да тут не то что лопата, экскаватор не поможет!.. Тем не менее, поднатужившись, она извлекла на свет божий два-три словосочетания, заученных в классе примерно пятом. Или шестом?
— Кодекс Хаммурапи, — произнесла она, с опаской покосившись на сестру.
— Хаммурапи, — сказала та наставительно, — правил Старовавилонским царством. В восемнадцатом веке до нашей эры.
— Да, давненько, — вздохнула Пенелопа шумно.
— А Набонид был последним царем Нововавилонской династии, — заключила Анук неумолимо.
Пенелопа подумала еще.
— Вавилонская башня, — пробормотала она себе под нос. — Гнев богов, смешение языков… ерунда… Ага! Зиккурат! — выпалила она.
Ник зааплодировал, Анук одобрительно кивнула, и обретшая уверенность в своих познаниях Пенелопа добавила:
— Сады Семирамиды.
— Вообще-то их возвел Навухудоносор, — уточнила Анук. — Но по времени близко.
Господи, сколько ерунды у человека в голове. И не вспомнишь толком, и не забудешь раз и навсегда, кажется, со знаниями происходит то же, что со старым шерстяным тряпьем, время копошится в них, словно моль, в итоге остаются одни обрывки, и на себя не натянешь, и место занимают…
— А почему, собственно, мы забрались в столь отдаленные времена? — спросила она бодро и сама же ответила: — А потому, что все наши армянские деяния датируются первым веком до нашей эры. Вот это беда так беда…
— Не скажи, — возразила Анук. — Может, армянские царства-государства ничем особенным не блистали, но отдельные крепкие ребята попадались и среди армян.
— Да? Ну если ты имеешь в виду Сарояна и Азнавура…
Анук покачала головой:
— Нет. Хотя и за них стыдиться не приходится. Но я имела в виду не их. И даже не Мюрата. Но что ты скажешь, например, о Нерсесе?
Пенелопа вытаращила глаза.
— И с каких пор ты изучаешь историю родного государства? — полюбопытствовала она.
— Это особенность эмиграции, — сказал Ник. — Эмигранты бывают двух категорий. Одни, как тот же Мюрат, по словам наполеоновского верного телохранителя Рустама, естественно, армянина и, кстати, предка того самого Ростана, который сочинил небезызвестного, как выражается твоя сестрица, “Сирано де Бержерака”, редко вспоминавший родину и отца… это я о Мюрате, — уточнил он, заблудившись, кажется, в собственной фразе, ну и правильно, нечего по писаному говорить, златоуст несчастный, — стараются вжиться в предложенные обстоятельства, меняя язык, веру и даже имя. А другие становятся патриотами. Твоя сестра пошла вторым путем.
— Перестань болтать, — обиделась Анук, припомнив, несомненно, что патриотизм — это последнее прибежище негодяев. — Пенелопа, еще есть будешь?
— Я же не крокодейл, — ответила Пенелопа с достоинством.
— Так я убираю со стола?
— Убирай.
— А слушать будем? — спросил Ник.
Сакраментальный вопрос, который Пенелопе доводилось слышать уже не первый год.
Многоумная Анук ухитрилась найти себе мужа—любителя оперы, что в наше время значительно сложнее, чем откопать где-то по соседству или даже в отдалении мужа-миллионера, ибо последних куда больше, причем попался ей не квазимеломан, из богатеньких буратин, вычитавших в газете, что ходить в оперу престижно, и в первых рядах партера, за безумные деньги то есть, деликатно зевающих, прикрывая рукой рот, а то и разевая оный, пользуясь темнотой, широко и беззастенчиво, как аллигатор или бегемот, нет, натурального маньяка из тех, кто неутомимо собирает записи и ежедневно прослушивает некоторое их количество не напоказ, а при закрытых дверях…
— Конечно, будем, — сказала Анук, собирая тарелки. — Или, скорее, будем смотреть, ведь Пенелопа тут…
Пенелопа слегка обиделась.
— Уж не думаете ли вы… — начала она грозно, собираясь закончить фразу придаточным предложением “что я люблю оперу меньше, чем вы”, но передумала и сказала миролюбиво: — что я не люблю оперу?
— Но балет ты любишь больше, — заметила коварная сестрица, складывая на поднос пустые тарелки.
— Дай помогу, — сказала Пенелопа вместо ответа по существу.
— Да ладно, сиди. Ты же гость.
— Ну и что? Любишь кататься, люби и саночки возить.
— Как говорили древние греки, — незамедлительно отозвалась Анук.
— Именно. Любишь кататься, люби и саночки возить, без труда не вынешь и рыбку из пруда, кто рано встает, тому бог подает…
— Это который бог? — полюбопытствовал Ник.
— Посейдон, — мгновенно нашлась Пенелопа. — Кто еще тебе рыбку подаст с утра пораньше?
— Разве Посейдон и прудами заведовал? — усомнился Ник.
— Нет? — спросила Пенелопа тревожно, в последние годы она возымела привычку пересказывать на уроках русской литературы ученикам греческие мифы, которые знала, по собственному мнению, назубок, и тут вдруг…
Ник пожал плечами, и она возмутилась:
— На пушку берешь? Посейдон был и богом источников. А прудов в Греции вообще нет!
— Так-таки нет?
— Нет. Там везде море.
— Может, ты и права, — согласился Ник, в отличие от Пенелопы успевший пару раз отдохнуть на греческих островах.
— Вам хорошо, — вздохнула Пенелопа. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
— Как говорили древние греки? — поинтересовался Ник.
— Естественно, — ответила Пенелопа надменно.
Была в доме когда-то такая присказка, ко всякому утверждению добавлялось “как говорили древние греки”, получалось иногда очень забавно, как с саночками или “гвардия умирает, но не сдается”, либо “si vis pacem, para bellum”… Pacem… Pace… pace… pace, mio dio, pace, mio di-i-o… С недавних пор “Сила судьбы” стала любимой оперой Пенелопы, опередив “Травиату” и “Трубадура”, собственно, увертюру к ней она обожала всегда, а слышать весь этот бесспорный шедевр целиком в прежние времена Пенелопе, увы, не довелось, как и большинству прочих советских людей, почему, бог весть…
— А какой-нибудь новой “Силы судьбы” у вас нет? — спросила Пенелопа с надеждой.
— Есть, — сообщил Ник победоносно. — С Ренатой Тебальди.
— Здорово! Давайте послушаем.
— А вот это не получится, — развел руками Ник.
— Почему? — не поняла Пенелопа.
— А потому что она на DVD , — объяснил Ник. — А плеера у нас еще нет.
— А какого черта вы телегу впереди лошади поставили? — возмутилась Пенелопа. — Какой смысл обзаводиться оперой, которую не на чем слушать? Купили б сначала плеер!
— А какой смысл покупать плеер, на котором нечего слушать? — возразил Ник.
— Ну так теперь купите.
— А теперь денег нет, — сказала Анук, появляясь в дверном проеме.
— Разве это так дорого?
— Не дешево. Но дело не в этом или не только в этом. Наш телевизор настолько старый, что у него нет нужного разъема. Надо сначала купить новый телевизор.
— Ну вы даете, — только и сказала Пенелопа. — Ладно, черт с вами, посмотрим балет.
Пенелопа намазала тост маслом, положила сверху сыр и с наслаждением откусила. Она любила завтракать, не вообще, а именно здесь. Среди странностей “гнусной семейки” была и такая: в этом доме никогда не ели на кухне, а только в комнате, лорд и леди чинно восседали напротив друг друга за не очень большим, но зато дубовым столом, которому толстенная, так и хочется мерить не в сантиметрах, а в дюймах, столешница и фигурные ножки придавали старинный вид. Саксонского или севрского фарфора, правда, на столе не наблюдалось, вообще никакого, фарфор остался в Ереване, но Анук обзавелась французскими сервизами из матового стекла, белым и синим с цветами, носившим гордое имя “Матисс” (последнему крупно повезло, что он не злоупотреблял автопортретами, а то на неказистом лице Ван Гога давно уже едят). А хорошо все-таки заниматься сочинительством, подумала она, глядя, как Анук неторопливо попивает кофеек. Спокойно накрываешь на стол, убираешь, моешь посуду, готовишь обед, стираешь, ходишь по магазинам, правда, платят мало, а то можно было бы тоже сесть и написать роман, особого ума для такого дела не надо, даже горшки и те не боги обжигают, а ведь пару-тройку персонажей куда проще вылепить, чем хороший, добротный горшок, горшку полагается быть круглым и ровным, а из персонажей может торчать что угодно, чем они нелепее, тем лучше. Литературнее.
Однако все кончается, завтраки в том числе, и, разлив остаток кофе по чашкам, Ник ушел со своей работать, недалеко, правда, в спальню, где у него стоял письменный стол, Анук отправилась мыть посуду, отвергнув предложение помочь, и Пенелопа осталась одна, то есть не совсем, а с целой оравой медведей, но те, кажется, были заняты друг дружкой, и поговорить не нашлось с кем. Она рассеянно развернула газету, хотя, по чести говоря, не читала их никогда, потому только взглянула на заголовки, снова сложила и взяла с журнального столика телепрограмму, солидной толщины журнальчик с цветными фото и даже анонсами фильмов… Ну-ка, ну-ка! Она открыла среду, сегодня ведь среда, да?.. и принялась изучать тексты в колонке справа (а почему не слева? Справа ведь только арабы начинают?). Пенелопа скривилась, хотела отшвырнуть журнал, но потом поняла, что напоролась на сериалы, и переключилась на другую колонку. Уф! “Некогда преуспевающий писатель превращается в законченного алкоголика. Лишенный работы, брошенный женой, он отправляется в Лас-Вегас, чтоб в этом прекрасном городе покончить счеты с жизнью. Здесь он знакомится с уличной проституткой, которая помогает герою начать жизнь с чистого листа…” Взывать к богу или к черту Пенелопа была уже не в состоянии, она просто закрыла журнальчик, осторожно, дабы не потревожить порожденных сном разума чудовищ, водворила его на место и пошла на кухню.
— Как ты думаешь, — спросила она завернувшую к тому моменту кран сестру, — почему безумно влюбляются именно в проституток, а не в нормальных женщин?
— Вообще-то такое случается только в кино, — заметила Анук трезво. — Кстати, о безумной любви. Знаешь, с кем я недавно познакомилась? С двоюродной сестрой Армена.
— Мир тесен, — сказала Пенелопа философски.
— Так я толком и не поняла, почему вы не поженились.
— А кто понял? — спросила Пенелопа риторически.
— Нет, в самом деле?
— Армену жена ни к чему, — разъяснила Пенелопа. — Для чего вообще человеку жена? Чтобы обстирывать, обглаживать, варить обеды, закатывать консервы, подбирать вещи, которые он раскидывает по сторонам… Что еще?
— Пенелопа, — укоризненно сказал возникший в дверях Ник и обнял свою драгоценную супругу за плечи.
— Ладно, ладно, — буркнула Пенелопа хмуро. — Поговорить и потрахаться можно и так, для этого не обязательно жениться. А все прочее у него делает мама. Так что жена ему не нужна. А мне…
— А тебе нужен муж, — заключил Ник.
— Вот еще! — возмутилась Пенелопа. — На кой черт мне сдался какой-то гад и урод!
— А почему тогда ты с Арменом поссорилась? — продолжил допрос зять.
— А потому что! — рассердилась Пенелопа. Она демонстративно повернулась к родственничкам спиной и вернулась в столь неудачно или несвоевременно покинутую гостиную.
Пенелопа, где твой Одиссей? — вспомнила она Арсена. Избалованный ребенок подруги Маргуши посещал уже университет, Гомера при виде Пенелопы больше не цитировал, поскольку давно перестал числиться в вундеркиндах, что Маргушу не особенно мучило, а вернее, не волновало вовсе, у нее и так хватало забот, ряды родителей, ее и мужниных, поредели, уцелевшие переместились в класс пенсионеров, а помогать детям с пенсии можно было только в советское время, теперь ситуация изменилась на прямо противоположную, так что Маргуше с Овиком приходилось выкручиваться самим, к тому же бульварный листок, который редактировал Овик, закрылся, ныне он сидел на не самой хлебной должности обычного корреспондента другой газеты, и Маргуша вкалывала изо всех сил, чтобы поддержать семью, она даже курить бросила, дабы не отягощать семейный бюджет излишними тратами, да и времени выпендриваться, пуская дым кольцами, у нее не было, и Пенелопа, тоже махнувшая рукой на этот маленький порок, тем более что если время выпендриваться у нее еще оставалось, то выделывать это стало уже совсем не перед кем, посещая подругу, обычно сидела с ней на кухне, пока та готовила, делать это ей приходилось теперь по вечерам, потому что удирать с работы не было никакой возможности, прямо Америка какая-то!.. Приехавшая из Штатов на побывку бывшая одноклассница-приятельница жаловалась, что там даже в туалет не пускают, только в обеденный перерыв, сущий садизм… Однако размышления об американских нравах, тем более что представление о них она имела весьма приблизительное, не отвлекли Пенелопу от главного… на данный момент, конечно… предмета, только повернули сам предмет другой стороной. Любовь — это праздник, как объяснял ей как-то муж той самой одноклассницы-приятельницы, Пенелопа случайно угодила к ним в гости, не в Америке, понятно, а до того, в момент семейной ссоры, и, провожая ее вечером до остановки, разочарованный супруг излил ей душу, романтическую, как оказалось… Да, любовь — это праздник, с возлюбленной следует встречаться не каждый день, а только истосковавшись и истомившись, приходишь разодетый, при галстуке, свежевыбритый, с цветами и шампанским, и она встречает тебя нарядная, ухоженная, благоухающая, радостная, все вокруг сияет, мир прекрасен, а не то что жена в старом халате и шлепанцах все время маячит перед глазами, раздражая всякой ерундой, например, тем, что неправильно выдавливает зубную пасту, не с конца тюбика, как положено, а откуда попало… Ну хорошо, сказала Пенелопа, но у праздников есть неприятное свойство кончаться… по правде говоря, перед ней сразу возник большой зал, зеркальные стены, натертый паркет, хрустальные люстры и бокалы, канонада пробок от шампанского, вальс, Пенелопа обожала вальс, вестибулярный аппарат был у нее в полном порядке, и она могла (могла бы!) часами кружиться и кружиться… но карнавал, огни, упоение, все это не может длиться бесконечно, достаточно заглянуть в календарь хотя бы, да и бальные платья изнашиваются, и когда-то их пускают на тряпки… Вообще-то говоря, к разрыву с Арменом все это отношения не имело… Или имело? Факт остается фактом, никаких старых халатов и шлепанцев… может, наоборот, наскучил вечный праздник? Это как с отпуском, отдыхаешь, отдыхаешь, но в конце концов уже начинает хотеться и на работу сходить… Собственно, на работу она ходила не без удовольствия, особенно с тех пор, как стала преподавать историю балета, единственное, что было ей не по вкусу, это раннее вставание (и черт с ним, с богом, с его подачками, на самом деле ведь от него ничего серьезного, увесистого и крупного не дождешься, разве что рыбки, которую все равно без труда не вытащишь, так, чтобы прямо на стол, в блюде…). Нет ничего противней, чем подниматься в темноте, зевая и покачиваясь… Человек, как сказал бы Горький, рождается для света, не случайно ведь соискатели жизненных благ сражаются за место под солнцем, а не в тени… что иногда может выглядеть глупо, например, если такое сражение разворачивается в тропиках, впрочем, не исключено, что в Полинезии и иных подобных регионах бытуют другие выражения… Собственно, проблема носила характер теоретический, на первые часы в училище назначались уроки по специальности, и Пенелопа могла отсыпаться без помех…
— Эй ты, царица Итаки, — крикнула Анук из кухни, — что ты хочешь на обед?
— А есть выбор? — спросила Пенелопа.
— Есть. Мясо или рыба?
— Рыбби, — обрадовалась Пенелопа. Это ж надо, подал! Ай да бог, заметил, что она проснулась чуть ли не затемно, учел…
Анук вошла в комнату и сказала:
— А скажи мне, пожалуйста, как ты отнесешься к тому, чтобы познакомиться…
— С молодым человеком, — бодро подхватила Пенелопа, воспользовавшись крошечной паузой.
— Ну, скорее с немолодым. Сорок четыре или сорок пять, с абсолютной точностью сказать не могу, но близко к тому.
— Женишок пошел с запашком, — констатировала Пенелопа. — Второй свежести.
— А тебе что, студента подавай? И можно подумать, Армену твоему двадцать пять вчера стукнуло. Об Эдгаре-Гарегине я уже не говорю, тому, по-моему, чуть ли не пятьдесят.
— Чуть ли не, — согласилась Пенелопа. — И потому он умер и похоронен. В иссушенной злыми северными ветрами почве прошлого, под затоптанным холмиком воспоминаний…
— Мир его праху, — сказала Анук небрежно. — Но ты не ответила на мой вопрос.
— На вопрос?
Пенелопа глубоко задумалась. Поступи подобное предложение от кого-нибудь другого, она не преминула бы встать в позу, изобразить благородное негодование, как, ей, у кого в ногах валяются десятки павших и живых поклонников, ей, кому ничего не стоит сложить из презентованных за прошедшие, то есть пролетевшие… ладно, о сроках не будем!.. рук и сердец курган не ниже скифского, ей, которая… И однако маятник качался, стрелки мчались по циферблату, как спортсмены по стадиону, наматывая круг за кругом, словом, время на месте не стояло (а хорошо бы поубавить ему прыти), курган прибивали дожди, он зарос травой, содержимое его давно слежалось, если не сказать, прогнило, и извлечь оттуда хоть что-то пригодное к употреблению было бы сложновато… Нет, конечно, выходить замуж за первого встречного она все равно не собиралась, ну а вдруг он, встречный этот, окажется мил, пригож да умен, тем более что встречен не кем-то, а родной сестрой, безусловно знавшей толк во встречных и даже поперечных… И хотя гордость побуждала ее пренебрежительно отмахнуться и, возможно, уронить нечто вроде “Да ты, старушка, совсем сбрендила, уж не принимаешь ли ты меня за персонаж своего романа?”, Пенелопа всего лишь скорчила кислую мину и спросила:
— А что он собой представляет?
— Отличный парень, — ответила Анук с готовностью. — Наполовину наш, армянин, но здешний. Что хорошо, поскольку есть квартира и все прочее. В прошлом младший научный сотрудник, то ли химик, то ли физик, может, физико-химик…
— Все у тебя приблизительно, — пожаловалась Пенелопа. — В таком важном деле…
— Это как раз не важно, ибо оно в прошлом. А ныне он литературный негр.
— Как?! — Пенелопа едва не подавилась, то есть подавилась бы, будь чем, а так просто поперхнулась. — Литературный кто?
— Негр, — сказала Анук спокойно. — Будто ты не знаешь, что это такое. Дюма-отец…
— Дюма-отец, — перебила ее Пенелопа гордо, — написал, сам или в компании, “Графа Монте-Кристо” и “Трех мушкетеров”. Теперь таких книг что-то не видать.
— Конечно, не видать, — согласилась sister без всякого смущения. — Теперешние негры пишут, как тебе известно, детективы. И Артур…
— Артур! О боже! — Пенелопа воздела руки к люстре. — Только Артура мне и не хватало!
— А что, — сказала Анук невозмутимо. — Эдгар По и Артур Конан Дойль, прекрасная коллекция.
— Анаит, несчастная, не испытывай моего терпения!
— А что такого?
— Сама, значит, белой расы, муж тоже из бледнолицых, а мне негра подсовываешь?
— Вот не знала, что ты расистка, — заметила Анук насмешливо.
Пенелопа не обратила на ее демарш внимания.
— Негр, — рассуждала она вслух. — Корябает всякие триллеры. Пальба. Кровь. Трупы. Арго. Мат.
— Это нет, — возразила Анук. — Он приличный человек, никакого мата. Трупы, естественно, есть, а как же иначе, кто купит детектив без трупов. Но это все значения не имеет, просто работа такая, а вообще он добрый, честный человек с нежной душой, стихи любит, Пруста с Камю обожает…
— С нежной душой, — буркнула Пенелопа недовольно. — Стихи! А что, более приличного занятия он найти не мог?
— Наверное, не мог. Семью надо было кормить. Жена, ребенок, старики-родители.
Пенелопа не поверила своим ушам.
— Жена?!
— Успокойся, это раньше было. Пару лет назад она нашла себе самца побогаче и улепетнула за границу. Вместе с дитем. Так что свободен. Ну как?
Пенелопа подумала еще.
— Ладно, — сказала она сварливо. — Тащи. Но не теперь. На обратном пути, сейчас мне не до лирики.
Пенелопа рассеянно глядела в окно, собственно, смотреть было не на что, однообразный серый пейзаж, ну до чего унылая штука равнина, особенно когда деревья еще стоят нагишом, то ли дело горы, даже без единого кустика, из одних скал, сколько форм и расцветок, или море, странно ведь, кажется, не на чем остановить взор, а на деле глаз не оторвать… А может, потому и не оторвать, что остановить не на чем? Не от чего, так сказать, оттолкнуться. Дайте мне точку опоры, и я… Н-да! Точка опоры, вот вопрос вопросов, это тебе не какое-нибудь “быть или не быть”… Да, не слишком ловко я распорядилась своей жизнью, подумала Пенелопа меланхолично.
Поезд проехал, не остановившись, очередной городок, и Пенелопа поглядела на часы, Зачем? А просто так. Сентиментальное странствие во времени и в пространстве… а почему, собственно, сентиментальное? Ну, Париж ладно, но приближение к Берлину у нее никакого особого трепета не вызывало, ей ведь уже случилось там побывать, правда, в Берлине восточном, другой половине или, точнее, четвертушке, недолго, конечно, и поверхностно, на туристический манер, если Одиссей потратил на разъезды по малюсенькому Эгейскому морю десять лет, то турист, и не только советский, прокатывается по солидной стране, а то и двум-трем за десять дней, если не меньше, так что в самом Берлине… Пенелопа задумалась, пытаясь припомнить… Вначале их поселили в Потсдаме, чтобы, как водится, ткнуть пальцем в сторону Сан-Суси и сказать: “Во-о-он там состоялась та самая знаменитая конференция…” — понятно, надо же похвастаться, что свой родной серийный, можно сказать, многосерийный убийца сидел рядышком с приличными людьми, и те даже не гнушались его обществом, то есть в душе, конечно, гнушались, и еще как, но виду не подавали, улыбались, даже снимались на память всей честной компанией… А свой ли родной? Ну да, гид ведь был человек советский, в Берлине временно, как будто так, о дедушке Сталине, во всяком случае, говорил уважительно… Забавно, у Сталина-то в самом деле были внуки, можно диву даться, у такого — и вдруг внуки, прямо как у людей… Потом были Лейпциг и Йена, на денек завезли в Дрезден, дали одним глазком взглянуть на Цвингер и Сикстинскую Мадонну… Да, бедняжечка Мадонна, ну и судьбу тебе придумали! А ведь непорочного зачатия вначале как будто не было, это позднее озлобленные целибатом церковники придали делу подобный оборот, понятно, от такой жизни и не то напридумаешь и даже натворишь, хоть инквизицию, хоть крестовые походы… Пенелопа поежилась, постаралась вернуться к Дрезденской галерее… Галерея, конечно, хорошо, но вот Эрфуртского собора им не показали, провезли мимо, во-о-он вдали крыши, это город Эрфурт, и поехали прямиком в Бухенвальд, где водили по баракам, в смысле музею, баракам, превращенным в музей, или наоборот, гид разглагольствовал о жестокой судьбе немецких коммунистов, а Пенелопа глаз не могла отвести от белоснежных простынь, которыми были аккуратно застелены матрацы на нарах, с недавних пор она возымела некоторое представление о лагерях, где держали коммунистов советских, и отнюдь не нацисты, и ей было трудно вообразить, что кто-то там стал бы крахмалить простыни для заключенных…
Нона встретила Пенелопу на перроне, она была одета в джинсы, куртку и кроссовки, как, собственно, все вокруг, Пенелопа в своем элегантном, пусть и недорогом пальтеце сразу почувствовала себя странновато, хорошо хоть шляпу не надела, а то выглядела бы как мушкетер среди гвардейцев, но не кардинала, а какой-нибудь краснознаменной дивизии, подумала она с облегчением, смешанным с разочарованием. Правда, в чемодане у нее лежала легкая куртка, которую почти насильно запихнула туда sister, “не будешь же ты ходить в кроссовках и пальто”, так что в случае надобности она вполне могла мимикрировать…
— Привет, — крикнула Нона еще с пяти метров, и Пенелопа внезапно оказалась перед трудноразрешимой дилеммой: целоваться или не целоваться? В сущности, они с Ноной никогда особенно близки не были, встречались в основном на днях рождения, и ей никогда не пришло бы в голову напроситься к той в гости, если б не достаточно горячее приглашение и уговоры Беллы…
Нона разрубила гордиев узел, храбро кинувшись Пенелопе на шею и одарив не троекратным, но поцелуем, спросила, как доехала, и отняла у нее саквояж, предоставив катить за собой чемодан на колесиках, на который та же Анук обменяла ее большую, практически неподъемную сумку, Пенелопа уже не первый год, обливаясь потом и проклиная все на свете, волочила ее за собой по миру, и не пустую, заполняемую по мере продвижения по дорогам этого самого мира, как положено суме, с которой… ну понятно, а, как правило, битком набитую изначально.
— Куда идем? — спросила она.
— На S-бан, — откликнулась Нона весело. — Это вроде метро, но едет поверху.
— Я в курсе, — буркнула Пенелопа, пытаясь вспомнить, был ли S-бан в восточном Берлине, как будто нет, ей, во всяком случае, на него садиться не довелось… Хотя разве вокзал не в восточной части?
— А черт его знает, — беззаботно бросила Нона, и Пенелопа подумала, что придется купить путеводитель, а то с таким гидом… впрочем, водить ее на экскурсии Нона вряд ли собиралась, обещала пристанище на пару дней, а экскурсии нынче даже в стоимость путевок не входят, к тому же она ведь работает, дочь, да и хахаля какого-нибудь наверняка завела, словом, полно хлопот, не зря мчится как угорелая… странное, однако, выраженьице, разве ж угоревший способен бегать, ему одна дорога — на кладбище, и то не на своих двоих…
Нона, впрочем, вдруг остановилась, бухнула саквояж на пол и сказала деловито:
— Постой тут, я пойду тебе билет куплю.
И испарилась. Улетучилась. Как угар, если вовремя окно открыть. А Пенелопа осталась глядеть ей вслед почти посреди дороги, обтекаемая густой толпой.
В отличие от сестры… Беллу Пенелопа знала уже… поди вспомни!.. Аршак, старший, заканчивал последний курс, и родители ломали голову над тем, как избавить его от неизбежной воинской повинности, что оказалось не так-то просто, да-да, хотя у Вардана знакомых врачей насчитывалось не сто, не тысяча, а пол-Еревана, как пить дать… именно его чересчур обширные знакомства были всему виной, не всему то есть, а просто с Арменом Пенелопа столкнулась на жизненном пути с его подачи, и теперь ей без конца приходилось объяснять всем подряд, почему она не вышла за того замуж, а ведь, сколько ни растолковывай, все равно никто не поверит, что не вышла, все будут твердо убеждены, что он не женился, таковы умонастроения даже людей интеллигентных, что говорить о массах народных, можешь хоть утверждать, что столкнула женишка с моста, до того осточертел, и тем не менее все будут спрашивать, как же он довел тебя до такого, изменял ли, колотил или ревновал… Так, значит, Аршак был на последнем курсе… а если учесть, что Пенелопу двоюродный братец со своей девушкой свел еще загодя, до брака, то получится… Черт побери! Какое это, в сущности, имеет значение, речь ведь совсем о другом, о том, что, в отличие от сестры, которая вела освященный веками образ жизни, то есть была примерной женой и матерью, да и хорошей хозяйкой, разумеется, Нона или, если назвать ее полным именем, Юнона, родители окрестили дочерей по последнему в те времена слову, Изабелла и Юнона, не как-нибудь, так вот, Нона оказалась в семействе паршивой овцой, ну, может, не совсем, не целиком, от ушек до копытец, но местами, нечто вроде изнанки дубленки с многолетним стажем. Сначала она неправильно вышла замуж, слишком рано и не за интеллигентного парня с дипломом, пусть даже при новых порядках бесполезным, а за делягу, было это при Горби, в кооперативный период, когда появились ребята, мыслившие себя, ха-ха, бизнесменами, правда, дипломы у большинства все равно имелись, но в данном случае… В первые пару-тройку лет все вроде шло гладко, Нона щеголяла в дорогих одежках, что в Ереване актуально до сих пор, правда, не в одежках, произведенных супругом, а делал тот всякие трикотажные вещички, в Ереване тогда много таких продавалось, на вид они были… ну не то чтоб неказистыми, может, просто не очень казистыми в сравнении со штучками из журналов мод или каталогов, подобных тряпочек тогда и в руках не держали (то-то и оно!), а чтоб носить… И что вы думали? Чуть ли не пятнадцать лет прошло, и все цело, не полиняло, не выцвело, даже трикотаж не истерся, словно не с ткацкого станка сошел, а с прокатного стана… прямо тебе водопровод, сработанный рабами Рима… Да, и что? Словом, все у Ноны было как бы в ажуре (разве что кроме видимых частей тела, такие мужья, как у нее, ажурных одеяний не допустят), она даже институт не бросила, окончила и только потом родила, и тут ей вдруг попала какая-то вожжа под хвост, она развелась, взяла младенца, махнула этим самым хвостом, и только ее и видели… Или нет, видели ее еще некоторое время, она вознамерилась работать по специальности, а окончила, страшно сказать, юридический, возымела даже желание написать диссертацию на свою излюбленную тему, о презумпции невиновности, всем уши прожужжала, даже Пенелопе. Вардан, как всех и всегда, ее поддразнивал, а вот и Презумпция пожаловала, говорил он добродушно, когда вдруг появлялась Нона, а у нее имелось обыкновение появляться именно тогда, когда ее никто не ждал, заглянувшая к двоюродному брату на огонек (в камине) Пенелопа мирно беседовала с Варданом и Беллой, и тут неожиданно раздавался звонок в дверь… в те времена, кажется, стук?.. еще стук?.. или еще звонок?.. Словом, что-то раздавалось, и вбегала вечно куда-то спешившая Нона… Может, к ребенку, подкинутому дедушке с бабушкой? Собственно, она там и жила, у родителей, так что подкидывание не совсем то слово… Неважно, вбегала и, как правило, успевала к последнему куску торта… теперь она тортов, видимо, не ела, похудела килограммов на пять, везет же людям… Да, и что? Но потом, опять-таки вдруг, она заявила, что не время юриспруденции ныне, осточертело учить всё новые законы… И то, Пенелопа вполне могла ее понять, все равно что какой-нибудь составленный из критиков парламент взялся б менять сюжеты литературных произведений, раньше, например, Раскольников убивал старуху, а теперь старуха Раскольникова, или братьев Карамазовых переделали бы в сестер, последнее, впрочем, не редкость, в театре или кино и не такое увидишь, разница только в том, что заучивать новые варианты никто не заставляет… Программы, конечно, меняли почем зря, писателей выкидывали, низвергая в пучину забвения (и память модного поэта поглотит медленная Лета, как наверняка заметил бы по этому поводу Пушкин), других из этой пучины извлекали, анатомировали, как положено, и подносили по частям учащимся, и однако к Достоевскому это отношения не имело, вообще классику не трогали, Карамазовы, Раскольников и прочие оставались на своих местах, как и Анна Каренина с Наташей Ростовой… кстати, эту парочку Пенелопа терпеть не могла и с удовольствием из программы убрала бы… Вон, прочь, долой! Вообще Толстой умел ставить все с ног на голову хлеще, чем несчастные Гегель с Фейербахом, Пенелопе нравился Болконский до тех пор, пока он восхищался Наполеоном, а как переставал восхищаться, так и нравиться переставал. Об Анне Карениной и речи нет, парадоксально, но Пенелопа, которая полагала, что сама наверняка сбежала бы от постылого мужа, и даже не постылого, а просто такого, к которому не питаешь страсти нежной, вот поди ж ты, в литературном переложении подобных историй симпатизировала Татьяне, а Анну на дух не переносила, и поистине жаль, что изъять из школьной программы кого бы то ни было ей не было дано. Что до нововведений, Пенелопа все это прочла и перечитала миллион раз, “Доктор Живаго” — это тебе не закон-новодел, который вчера приняли, а завтра уже пичкают поправками. Так что понять Нону было нетрудно, даже ее желание начать жизнь сначала, ведь подобные поползновения посещали и Пенелопу, теперь несколько реже, но она подозревала, что человеку свойственно надеяться на перемены к лучшему даже в глубокой старости. Как бы то ни было, в один прекрасный день Нона собралась и, подкинув, теперь уже действительно, свое малое дитя маме с папой, улетела в Москву. Время для такой акции было как нельзя более подходящее, ни света, ни отопления, ни газа, даже самые закосневшие в приверженности традициям родители, придавленные обломками цивилизации, не препятствовали авантюристически настроенным отпрыскам садиться на коня, шпагу за пояс, шляпу на голову и в путь, даже без рецепта старинного бальзама для лечения ран, телесных и сердечных. Итак, Нона покинула родные пенаты. Чем она занималась в Москве, в Ереване знали только понаслышке, устроилась куда-то, работала чуть ли не официанткой, как, говорят, поступают девицы, метящие в кинозвезды, но то в Голливуде, так что неизвестно, может, на нее и возвели напраслину, она, во всяком случае, хождение с подносом отрицала категорически, кажется, ходила она все-таки с чем-то другим, как называются подобные персонажи, Пенелопа не знала, но встречать таковых в Москве ей доводилось, это молодые люди (в основном), которые вдруг преграждают тебе дорогу, а то и кидаются трясти руку с поздравлениями, мол, ликуйте, вы выиграли! Что? Известно. Какой-нибудь китайский хлам по цене в два раза выше, чем в магазине, Пенелопе всегда казалось, что отыскать лопухов, которым можно втемяшить подобную липу… Лопухам липу? Пожалуй, растительную терминологию лучше оставить, сказала она себе строго… И однако лопухи… ну олухи, обормоты, все же находились, иначе торговые агенты, коммивагабонды быстро перевелись бы… кажется, они и перевелись, но Нона к тому моменту успела переквалифицироваться в работника бюро путешествий, по слухам, даже сама съездила в пару стран, такие организации это практикуют, человек побывавший сумеет вскружить клиенту голову куда успешнее, нежели человек прочитавший и даже посмотревший (в записи). И вот там-то… а может, и не там, логические выводы отнюдь не всегда верны и временами даже не совсем логичны… словом, Нона вдруг сообщила потрясенной родне, что перебирается в Германию. Как, почему? Предположение Беллы насчет немецкого языка, который они обе, правда, по очереди, с интервалом в несколько лет, учили в школе, с первой минуты показалось Пенелопе, как и собственному мужу Беллы, а Пенелопиному любимому двоюродному братцу Вардану, несостоятельным, если бы люди вот так запросто переезжали в ареалы распространения тех языков, которые учили в школе, то… Что? Нет, было бы преотлично, но ареалы поприятнее обнесли себя ныне символической колючей проволокой в виде всяких законов и постановлений типа “Посторонним В.”, и даже бывшему юристу их не обойти… хотя действующие обходят, куча знакомых армян, правдами и неправдами пробравшихся в Штаты, наняв ловких адвокатов, каким-то образом там узаконилась, но Германия не Америка и… И что? А то, перескочила через излишние сложности в очередной раз утерявшая нить Пенелопа, что Нона, как выяснилось позже, тоже решила через них же перескочить, а именно вышла замуж, но не взаправду, а фиктивно, и однако бесплатно, за некоего великодушного приятеля, не армянина, конечно, а еврея, потому как по армянам Германия не плачет, а по евреям даже очень… Итак, Нона, прицепив свой армянский вагон к еврейскому локомотиву, пересекла границу, и не одну, устроилась в Берлине, нашла работу, даже дочку забрала, для чего приезжала в Ереван, Пенелопа с ней, правда, не виделась, была в отъезде (вернее, в отлете, у Анук в Москве), но Белла потом ей жаловалась, что вела себя сестрица загадочно, ни о чем толком не рассказала, потому, наверное, она (Белла) и стала теперь подбивать Пенелопу сделать короткую остановку в Берлине, “все равно ведь будешь проезжать, неужели тебе не интересно сравнить до и после, а Нона будет рада”… Ой ли, усомнилась Пенелопа, но Белла принялась горячо ее убеждать, мол, человек на чужбине, ты же понимаешь, каково оно, а через пару дней позвонила сама Нона, оповещенная, разумеется, сестрой, стала приглашать, и видно было (то есть, конечно, слышно), что действительно с готовностью, а не по принуждению, так и есть, ностальгия замучила, тоска по привычному окружению, не только родных и подруг, но и полузнакомых людей примешь с удовольствием… Клару, попавшую несколько лет назад в Америку (вот везение так везение, с театром на гастроли, в наше-то время), наперебой звали к себе родственники, которых в Ереване она годами не видела, не просто в гости, а пожить недельку, “что ты в гостинице своей потеряла”, возили по Лос-Анджелесу, водили в рестораны, делали подарки… Что касается Ноны, то роль соглядатая Пенелопе не слишком улыбалась, но, с другой стороны, и самой было любопытно, как это она, женщина, армянка по рождению и воспитанию, сумела пустить корни в чужой стране, ведь в Армении детей к самостоятельности не очень-то приучают, держат под родительским крылышком до упора…
Вернулась Нона, снова подхватила саквояж и побежала. Они влетели в вагон, плюхнулись на свободные места, поезд тронулся, и Нона наконец спросила:
— Ну как там наши?
Ты ведь регулярно им звонишь, хотела заметить Пенелопа, но не стала, в конце концов, они с Анук тоже болтали по телефону…
— А что тебя интересует? — спросила она.
— Все, — ответила Нона кратко, и Пенелопа хмыкнула.
— С самого начала? — поинтересовалась она вкрадчиво.
— С самого.
— Ладно. В начале было слово, — произнесла Пенелопа с тягучей торжественностью.
Нона жила в Шарлоттенбурге.
— Когда-то это было аристократическое предместье, — пояснила она с достоинством. — Берлин ведь, как и многие другие большие города, складывался постепенно, втягивая в себя предместья, близлежащие деревни и городки.
Пенелопа кивнула, об этом она успела прочесть еще дома, в Ереване, в “Искусстве стран и народов мира”, толстенном, основательнейшем и подробнейшем советском издании, в котором люди, лишенные возможности сесть и поехать в дорогие их сердцу города, вдохновенно описывали в них чуть ли не каждый дом, мысленно ощупывая камни архитектурных памятников и всматриваясь в мазки великих художников.
Нона жила в нескольких сотнях метров от станции, идти всего ничего, через пять минут они оказались у большого семи- или восьмиэтажного здания. Потолки в квартире были высоченные, хоть антресоли строй, прихожая тесная, кухня напоминала московские интеллигентские советских времен, а комната, к вящему смущению Пенелопы, оказалась одна, большая, правда, но единственная, с непритязательной мебелью и двумя ложами, поуже и пошире, одно- и двухместным, иными словами.
— Ты будешь спать на кровати Лулу, — сказала Нона, — а она со мной, мы всегда так делаем, если гости.
Да уж, подумала Пенелопа, гости, ну конечно, прямо потоком, немцы наверняка только и делают, что ночуют в чужих домах, а особенно любят спать в одной комнате с иностранными беженцами! Или иммигрантами, как хотите. Вслух она своих размышлений высказывать не стала, пробормотала что-то невразумительное, мол, не знала, что так вас стесню, неудобно вышло…
— И вовсе ты нас не стеснишь, — отрезала Нона. — Днем я на работе, Лулу в школе, да и вечером… Словом, чувствуй себя как дома, распаковывайся, видишь там шкаф, подвинь вещи Лулу в сторону и развесь свои, а я пойду сварю кофе.
Лулу было не совсем обычное сокращение от Луизы, как Нона не преминула окрестить свою дочь, кто знает, может, она уже тогда намыливалась в Европу? И какого, спрашивается, рожна? Что у нее тут есть такое, чего не было в Ереване? Квартира отдельная? Так ведь не своя, снять можно было и там, если уж у родителей тесно. Хотя у ее родителей как раз не так и тесно, в отличие от Пенелопы ей не приходилось ютиться на веранде, где летом, правда, прохладно, зато зимой холод собачий, какой там собачий, пингвиний, беломедвежий, нет, Нона раскинула свои пожитки на целых двадцати метрах свежеотремонтированной комнаты, одной, да, но и тут у нее не две, а что до кухни, так ведь у плиты мама орудовала, а дочка только кормилась. Чего еще человеку хотеть? Понятно, свободы. Хотя женщины в основном ездят из страны в страну не в поисках свободы, а совсем наоборот, надеются “устроить свою жизнь”, так это в Армении называется, и, кажется, не только в Армении.
Пенелопа открыла дверцу большого шкафа, сдвинула поближе друг к другу висевшие там одежки, были в наличии даже пустые плечики, наверно, Нона позаботилась заранее, Пенелопа почувствовала прилив благодарности и открыла чемодан… собственно говоря, особенно распаковываться она не собиралась, это ведь промежуточная остановка… и тем не менее четыре дня, не будешь же разгуливать в одном свитере… Она вынула еще один в дополнение к тому, который на ней был, потом, поразмыслив, извлекла джинсы, кроссовки и куртку Анук. Нет уж, она не допустит, чтобы ее приняли за провинциалку, уроженку отсталого восточного государства, где ходят чуть ли не в платьях, в Европе жить, по-европейски выть… в смысле быть, то есть одеваться… Правда, Берлин еще не вся Европа и даже не вся Германия… вот в Париже наверняка… Она чуть приободрилась, но тут же снова приуныла, вспомнив, как они с Анук донимали папу Генриха, которому удалось посетить Париж еще при советской власти. Папа Генрих заметно увядал и принимался бормотать что-то неопределенно-невразумительное, мол, особых красавиц ему почему-то не попадалось, да, великодушно соглашались девочки, француженки, судя по кино, во всяком случае, не очень-то хороши собой, но они, должно быть, безумно ухожены… У-хо-же-ны! Прически, макияж, кожа, доведенная непревзойденной французской косметикой до совершенства!.. Ну и знаменитая парижская элегантность… Но папа Генрих все равно пожимал плечами и покачивал головой, а под конец ляпнул что-то совсем уж несуразное, типа “ваша мать выглядит лучше любой из парижских дам, которых мне довелось встретить”, и они решили, что отец то ли придуривается, то ли ему просто не повезло, наверно, все парижские красотки уехали на лето за город, либо они вовсе по улицам не разгуливают, а только раскатывают на своих “пежо” и “рено”, словом, иллюзии если и были утрачены, то не полностью и окончательно, и Пенелопа не теряла надежды, что не зря потащилась в дорогу в пальтеце и на каблуках… Да, но пока… Она хмуро прошествовала в прихожую, сняла пальто с вешалки, заменив его курткой, отнесла в комнату и повесила в шкаф.
— Что ты там бродишь? — крикнула Нона. — Закончила? Если да, иди, кофе готов.
Пенелопа прошла на кухню, уселась на шаткий табурет и водрузила на стол локти, нужна ведь хоть какая-то опора. Нона поставила перед ней, как это теперь принято везде, кроме Армении, кружку и налила кофе из стеклянного кофейника, успела уже сменить джзву на кофеварку, огромный агрегат, качество кофе, капавшего из которого, было, как того и ожидала Пенелопа, уже знакомая с этим чудом техники, обратно пропорционально его величине, жидкая теплая бурда. И однако кофеваркой оснащение Норы не ограничивалось, она возилась с еще какой-то четырехугольной плоской штуковиной, на которой горела лампочка; пока Пенелопа располагалась, та погасла, Нона откинула крышку и довольно сообщила:
— Будем есть горячие бутерброды. Очень удобно, знаешь ли, обед ведь готовить не всегда охота… — “всегда неохота” звучало бы точнее, отметила про себя Пенелопа, не в укор, а так, из врожденного чувства справедливости, — а горячего хочется. А тут раз-два. И быстро, и вкусно.
— А где ты работаешь? — полюбопытствовала она без напора, не хочешь, не говори, и Нона ответила тоже с ленцой:
— Да есть тут одна лавочка. Занимается беженцами.
— И большая?
— Солидная.
— То есть, скорее, не лавочка, а супермаркет? — уточнила Пенелопа.
— Вроде того, — усмехнулась Нона.
— И что ты там делаешь?
— То да се… В основном, конечно, имею дело с армянами.
— И много их? — поинтересовалась Пенелопа.
— Порядочно.
— Странно, — уронила Пенелопа задумчиво. — Никогда не слышала о людях, уехавших в Германию. Кроме тебя, конечно. Штаты — да, в Данию там, во Францию кое-кто подался, в Грецию — знаю пару человек, но сюда…
— Есть, есть, — сказала Нона. — Не так много, как в Штаты, но несколько тысяч человек за последние годы сюда все-таки перебралось.
— Значит, теперь и в Берлине возникла армянская община, — констатировала Пенелопа.
— Почему возникла? — удивилась Нона. — Тут и так она была.
— Да? Эмигранты первой волны?
— Разве у нас разберешь, какая волна первая, какая десятая? Если армянскую эмиграцию волнами мерить, то выйдет постоянный шторм, — отозвалась Нона философски.
— В советское время был небольшой штиль, — заметила Пенелопа.
— Да, один на пару тысяч лет. Я как-то ездила в институтские годы в Польшу по комсомольской путевке…
— Все мы ездили, — пробормотала Пенелопа.
— Тем более. Там где-то, уже не помню, где конкретно, рассказывали, что первую кофейню в Польше открыл армянин. А ты говоришь волна.
Пенелопа хмыкнула:
— Забавно. Буквально вчера или позавчера мы в Москве тоже обсуждали армянскую эмиграцию. Я ведь через Москву решила добираться, чтобы провести пару дней у сестры, пообщаться хоть немножко.
— С Ано? — сказала Нона. — И как она?
— Нормально.
— А литературные дела ее как? Мы ведь с ней виделись тут в прошлом году, когда она приезжала на презентацию своего романа.
— Пока ничего, — ответила Пенелопа осторожно.
Она говорила чистую правду. Книгу Анук действительно перевели на пару европейских языков, издали, а дальше как бог даст. Какой именно бог? Массы народные? Издатели? Агенты? “У-у, ты себе не представляешь, какие это хищники, почуют прибыль — вцепятся, а не будет прибыли — коленкой под зад, писателей теперь много, и не они в литературном процессе главные, — сказала Анук, зябко поведя плечами. — В Германии у меня агентесса, такая, знаешь, особа с хитрым прищуром и плотоядной улыбочкой, зубки острые, аж страшно… а тут… тут их и нет почти, в России больше работает система ты — мне, я — тебе, агенты — редкость, мне еще крупно повезло, попалась милая девочка, интеллигентная, начитанная и наивная, вроде меня дуреха, думала, кажется, что ее функция — выискивать жемчужины в куче не хочу говорить чего, и представь себе, выискивала, возилась с рукописями, а там, по-моему, никто ничего не читает, они просто продают дальше то, что уже продалось здесь, а что продается здесь? Дрянь, естественно, как, собственно, и везде. Главным образом. А вот какая именно дрянь… то есть понятно какая, та, которую толкают, слишком много книг развелось, самому не сориентироваться, и читают то, что проталкивается, раскручивается, как они говорят, а вот почему из безбрежного моря дряни раскрутчики вылавливают именно эту, а не ту, понять простому читателю и даже писателю никак невозможно…” — “Но тебя же никто не раскручивал”, — возразила Пенелопа, и Анук усмехнулась: “Так ведь я в раскупаемых авторах не числюсь”. — “А почему западные агенты за тебя взялись?” — спросила Пенелопа, и Анук задумчиво сказала, что книжечку ее, видимо, приняли за дамский роман, хотя таковым ее счесть трудно, пусть героиня ее женского пола и любовная история присутствует, не без того. Пенелопа аж хихикнула: посчитать произведеньице Анук с ее латинскими изречениями… добро б еще накидала в текст английских ругательств, которые всем понятны… изречениями, каламбурами да еще литературными аллюзиями… а стиль!.. “Предложения у тебя как река, — сказала она как-то сестре, — нырнешь туда, и несет, несет, неизвестно, выплывешь или утонешь…” — “Так в том и суть, — ответствовала Анук надменно, — или ты предпочитаешь прыгать с кочки на кочку?” Да, просто уму непостижимо, что читают люди! От одних названий можно концы отдать. “Смерть на ложе любви”. “Что хотел сказать труп?” “Убийца приходит с топором”… это, впрочем, уже Достоевский. А странно ведь, что никто еще не додумался перекрестить старые книжки. А что? “Смерть, любовь и Великий Инквизитор”. Чем не бестселлер? “Женщина под поездом”. “Мститель из Эльсинора”. “Чернокожий душитель”… стоп, Пенелопея, это неполиткорректно… хотя, если разобраться, как раз наоборот, уточняющее определение означает ведь, что обычно душители относятся к белой расе, но кто теперь изволит в чем-то разбираться… да и все это в корне неверно, непонятно, откуда взялось, что Отелло был афро-, как они выражаются, американцем, во времена Шекспира маврами называли арабов… ладно, пусть будет “Душитель с Кипра”… Еще? “Дунсинанский ужас”. И так далее. Во! Расхватывали бы, как горячие пирожки… то есть гамбургеры с кока-колой или что там они едят… Едят, читают и еще другим подсовывают! Подруга Нина притащила Толкина и месяц, не меньше, изо всех сил втолковывала Пенелопе, что бестолковщина эта высшего толка, до тех пор, пока та не прочла целый роман или два, сколько их там было, потом закрыла книгу и дала обет никогда не притрагиваться к обложкам, на которых написано: фэнтези. Если кто-то и даже целое человечество стало впадать в детство, зачитываясь сказочками, это еще не значит, что отдельные его представители не имеют права оставаться в здравом уме. Затем кто-то пытался подсунуть модного ныне в России японца, Мы-руками, кажется. Или Вы-ногами? Был еще какой-то бразилец, весь в заглавных буквах, но все это вроде не детективы, а… Не литература, конечно, с литературой, кажется, покончено… Да, Пенелопея, зря ты себя утешала тем, что классику не переделаешь и вообще. Придут, перепишут школьные программы, заставят все это преподавать, а то и читать… Правда, пока все это литературой даже и не называется, теперь у них другое есть словечко: чтиво, прилагается обычно к произведениям совершенно нечитабельным… собственно, к последним ныне можно свободно отнести и большую часть детективов… Нина, например, купила роман некоего грузинского анархиста, называлось странно, передразнивался Булгаков… Тромбон? Нет, тут не прослеживается прямая связь… Бегемотелло? Что-то эдакое, неважно, бред сивой кобылы… И анархист не один, у него и напарник есть, некий Перверте, иностранец, правда, но это без разницы, его точно такой же псевдодетектив притащил Пенелопе уже не упомнишь кто, якобы это самый смак для интеллигентного человека… Пенелопа знала и людей, которые, прочитав книжечку, суют ее в мусорный ящик, что тоже не лишено логики, не всякую ведь печатную продукцию на полку поставишь, иную и неудобно как-то… А поди распознай при покупке, с чем дело имеешь… Собственно, один способ, кажется, есть, важная такая примета, заглядываешь перво-наперво в конец, где тираж, и чем он больше, тем, стало быть, книга хуже… Тоже логично, ведь какое в мире издание самое высокотиражное? Правильно, туалетная бумага. Что удивительно, никто не додумался еще печатать на ней те самые, одноразовые, книги. Прочел, вырвал страничку, использовал и спустил в унитаз, приятное с полезным, а какая экономия!.. Собственно, одноразовые издания уже появились, даже читать не надо, взялся за листочек, и он тут же отклеивается, дошел до конца, а у тебя в руках уже папочка с бумагой, только грубоватая она, бумага эта, да и форма и содержание большей частью не совпадают, анархисты у них в твердых обложках, а на временно скрепленных листиках Цезарь с Цицероном… Понятно, тех никто читать и не будет, купит и поставит на полку, вот и останутся целенькими, кто теперь соизволит “Записки о Галльской войне” открыть? Ник? Вот-вот! Осталось, чтоб издатели еще со всякими Никами считались!..
За этими веселыми, хоть и не всегда гармонирующими с трапезой мыслями Пенелопа сжевала несколько бутербродов, допила вторую кружку кофе, отставила ее в сторону и энергично сказала:
— Спасибо. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду погуляю.
— Пойдем вместе, — предложила Нона. — Сегодня ведь воскресенье. Я тебе покажу для начала окрестности. Вот завтра я работаю, будешь одна ходить. Хотя я с удовольствием тебя сопроводила бы, не могу сказать, что я уже обошла весь Берлин, так что был бы повод…
Пенелопа хмыкнула. Наверняка эмигрантов приметы страны, в которую они зваными или незваными явились, интересуют не больше, чем местных жителей, да-да, чтобы хорошо знать родину, надо время от времени показывать ее гостям…
— Учти только, на вечер, завтрашний, я имею в виду, я позвала в гости знакомую, немку, но она говорит по-русски, думаю, тебе будет интересно. Собственно, нас с ней свела твоя сестра, Беттина перевела ее книгу.
— Книгу Анук?
— Анук? — переспросила Нона.
— Я ее так называю, — объяснила Пенелопа. — По-моему, подходит.
— Даже очень, — одобрила Нона.
— Только почему-то никому не нравится, — вздохнула Пенелопа.
— Я буду, — обещала Нона бодро, и Пенелопа несказанно огорчилась. Ну вот, теперь интимное домашнее прозвание будут трепать посторонние, и какого черта, вот уж действительно, язык мой — враг мой, пусть он и до Киева доведет, хотя все дороги и ведут в Рим (тем более!), к тому же слово — не воробей, вылетит — не поймаешь… интересно было бы поглядеть, как они запросто ловят этих самых воробьев, как китайцы, что ли, которые, когда у них объявили антиворобьиную кампанию, всех птичек, говорят, укокали, да, китайцы — это сила, “раз-два, взяли!”, и в Поднебесной ни одного воробья, “три-четыре, взяли!”, и на планете Земля ни одного человека в одежде не китайского производства…
— А на среду, — объявила Нона торжественно, — я купила билет в оперу. На “Риголетто”. Взяла б на балет, но ни одного балетного спектакля на этой неделе нет.
— Спасибо, — сказала удивленная Пенелопа. — “Риголетто” — это хорошо. А балет я посмотрю в Париже. Бессмысленно делать это в Берлине. Почти то же самое, что пойти на балет в Ла Скала.
— Там они тоже идут, — возразила Нона трезво. — Я недавно видела по телевизору “Жизель”.
— Мало ли что где идет, — отмахнулась Пенелопа. — В Большом театре тоже поют. Но не ходить же туда на оперу.
— Очень уж ты ненадолго, — вздохнула Нона и как будто даже не притворялась. — Да и время не лучшее выбрала.
— Работа, — сообщила Пенелопа наставительно. — Я и так две недели за свой счет выпросила. Плюс к каникулам.
— А почему ты летом не поехала? Летние каникулы ведь длиннее.
— А потому что Кара… это подруга, к которой я еду… летом сама в Ереван собирается, — объяснила Пенелопа. — Соскучилась по своим.
— В Ереван? — протянула Нона чуть ли не завистливо.
И какого, спрашивается, черта? — снова завелась было Пенелопа, но остановилась, подумав, что нечего вмешиваться в чужие дела. Однако Нону, кажется, интересовало другое.
— Так она наша, ереванская?
— Само собой, — удивилась Пенелопа. — Откуда же еще я ее знала бы? Или ты думаешь, что я только и болтаюсь по Парижам и прочим заграницам да знакомства завожу?
— А как она туда попала? — продолжала любопытствовать Нона.
— Замуж вышла.
— За француза?
— Ну уж! — фыркнула Пенелопа. — За армянина. Тамошнего.
— Понятно, — сказала Нона, хотя, конечно, ничего ей понятно не было.
В самом деле. Если вспомнить обычные романы Кары, вечно кончавшиеся вместо флердоранжа траурным венком на могилу очередных похороненных надежд, прохвостов и проходимцев, выскакивавших на ее жизненный путь из-за окаймлявших его кустов неизвестности, как чертики из коробочки… собственно, мужчины, все как один, проходимцы, просто иные не проходят мимо сразу, а на время задерживаются… Интересное обстоятельство, тогда, после первой поездки в Париж, Кара по возвращении о своих сердечных делах даже не заикалась, молчала в тряпочку или в тряпочки, привезенные из Парижа в довольно большом количестве, что было по меньшей мере поразительно, не количество тряпок, разумеется, а молчание, учитывая присущую Каре разговорчивость, переходящую в болтливость, боялась сглазить, наверное, а может, не очень доверяла, роман все-таки был почти курортный, отпускной во всяком случае, правда, не для Ваче, и только когда этот последний вдруг — вдруг теперь уже не для Кары, конечно, а для ее бесчисленных друзей и знакомых — объявился в Ереване, Пенелопа и иже с ней были поставлены в известность о случившемся… или, скорее, о том, чему предстояло случиться. Случиться, свершиться, не надо бояться громких слов, ибо вышел неслыханный фурор, общее потрясение, шум и ярость, вернее, шум и зависть, пошло брожение, одинокие женщины вокруг зашевелились, а ну-ка, девушки, ее пример другим наука (но, боже мой, какая скука?) и так далее…
Всего этого она Ноне рассказывать не стала, спросила вместо того:
— Ну что, пойдем?
— Пошли, — сказала Нона, вскакивая.
Беттина оказалась сухощавой женщиной среднего роста и возраста, с соломенными волосами (белокурая бестия!) и приятным лицом, с которого почти не сходила приветливая улыбка. На русском языке она действительно говорила совершенно свободно, хотя, к удивлению Пенелопы, вовсе не учила его в школе, поскольку была родом не из Восточной Германии, а из Мюнхена… Впрочем, удивлялась Пенелопа недолго, поразмыслив, она поняла, что так оно и должно быть, ведь для уроженца Баварии русский язык — это специальность, средство заработать на жизнь, одним словом, бизнес, а для жителя ГДР наречие дьяволов, которые держат вас в социалистическом аду, не пуская в капиталистический рай, и это при том, что вот он, рядышком, за стенкой, только дверцу открыть… или столь близко от парадиза все-таки не ад, а чистилище, оно ведь между… а интересно, чистилище тоже черти стерегут? А если не они, то кто же? Само чистилище Пенелопа еще могла себе представить в виде, допустим, хорошей баньки, где смывают копоть и сажу, остатки адской обработки, и переодеваются в белые одежды, накрахмаленные и незапятнанные… вообще пятноустойчивые, как скатерти, которые теперь повсюду продают, если только это не очередное вранье… чистилище, да, но не его работников… Хуже всего с этими промежуточными инстанциями, никогда с ними толком не разберешься. Вот, например, говорят: “ни рыба ни мясо”. Ладно, а что? Капуста? Картошка? Морковка? Суп, словом… Вот “ни дна ни покрышки” (Пенелопа плавно перешла от супа к его вместилищу) еще более-менее, тут есть промежуточная инстанция, стенки, и если кастрюлю лишить дна и крышки, выйдет что? Правильно, труба. То есть смысл выражения сохранится, все равно ведь, чего врагу своему пожелать: ни дна ни покрышки или вылететь в трубу…
Беттина, конечно, сразу стала расспрашивать об Анук и расхваливать ее книжку, Пенелопа даже напыжилась слегка от чувства фамильной гордости, посещавшего ее не очень часто, такая в их фамилии была странная установка, родители никогда особенно не хвастались успехами детишек, как то проделывают многие, породившие на свет отнюдь не вундеркиндов, да и дома похвалами не разбрасывались, мама Клара, в частности, никогда не заглядывала дочерям в табели или зачетки и пятерки, которые доставлялись ими домой с неприличным постоянством, считала, кажется, единственными отметками, имеющими хождение в школах и институтах. Сами дочери тоже были сдержанны как в самооценке, так и по отношению друг к другу. А жаль! В мире, который держится на трех китах — саморекламе, обоюдной рекламе и платной рекламе, скромность не то что порок, а камень на шею, и даже не надгробный, поскольку не только народная тропа, но и сама могилка того, кто не осознал, что нерукотворный памятник — это попросту восхваление себя, любимого и единственного, зарастет травой забвения…
Некоторое время Пенелопа описывала Беттине житье-бытье “гнусной семейки”, но вскоре это занятие ей надоело, и она пустилась в расспросы, стараясь быть деликатной и не касаясь, во всяком случае без перчаток (хирургических или хозяйственных?), тем, женщинами не очень любимых… хотя, кто знает, может, у них тут принято гордиться тем, что не обременила себя семьей? Беттина, кажется, не так уж сильно гордилась, но и особых сожалений по этому поводу не испытывала, заметила, правда, в беседе, что дура-сестра растит одна троих детей, но в чем проявился недостаток сестрицыного ума, в непомерном количестве отпрысков или в положении разведенной жены, Пенелопа не поняла, сама Беттина замужем не была никогда, а на данный момент жила в гордом одиночестве, домашним хозяйством утруждая себя наверняка не больше, чем Нона (званый ужин свелся к тем же горячим бутербродам плюс бутылочке белого винца, сервированным к тому же на кухне, дабы не мешать Лулу, хитрой тощей дылде, для своих двенадцати разумеется, вовремя отойти ко сну). Как выяснилось, она не только переводила с языка невероятного (учитывая нерушимую русско-германскую дружбу) противника, но и числилась кем-то в довольно большом издательстве, что, естественно, побудило Пенелопу завести разговор о литературе, ей хотелось знать, что читают немцы (в том, что они вообще читают, ей довелось убедиться, наткнувшись днем на огромнющий книжный магазин в три или четыре этажа, набитый тысячами томов разного вида), но Беттина долго думала, а потом стала мямлить что-то насчет детективов и дамских романов, когда же Пенелопа, полагавшая, что за подобными сведениями в Германию ехать не стоит, решительно ее перебила и спросила в лоб, как же с немецкой литературой, Беттина шмыгнула носом и сказала:
— Ну… Гюнтера Грасса читают. Это тот, кто Нобеля получил…
— Знаю, — буркнула Пенелопа. — А еще?
— Еще? — Беттина теперь уже нервно сглотнула, помолчала, потом просияла: — Кристу Вольф.
Это еще кто, хотела спросить Пенелопа, но предпочла принять умный вид, знаем, мол, тем более что Гюнтера-то Грасса она читала, довольно давно, правда, и не помнила почти ничего, кроме того, что герой лечил зубы и лялякал, лялякал и лечил зубы, и было это, надо признаться, скучновато… Однако в немецкой литературе у нее имелись свои пристрастия, она обожала Белля, в институтские годы читала его и перечитывала, да и Ремарк был предельно близок ее сердцу, когда в перестроечные годы его стали переиздавать, она купила все разрозненные книжки, которые выпускали разные издательства, и выстроила на полке в ряд, получилось почти полное собрание сочинений, акция тем более актуальная, что дома, кроме как “На Западном фронте без перемен”, ничего не осталось, “Жизнь взаймы” у нее украли еще в девятом классе, собственно “украли” не совсем то слово, крадут ведь втихаря, а это был грабеж средь бела дня, одноклассник, которому она одолжила книжицу, просто-напросто отказался ее вернуть. “Извини, — заявил он напыщенно, — но я не могу без этой книги жить. Хоть убей!” Собственно, в Ереване Ремарка читали даже теперь, правда, утверждать, что этим занимаются ее ученики, Пенелопа не стала бы, но, например, героиня недавней свадебки племянница Ева или… словом, читали. А тут?
— Ремарк? Да вы что? — удивилась Беттина. — О нем уже давным-давно забыли.
— А Белль? — полюбопытствовала Пенелопа.
— Белль вышел из моды еще пару десятков лет назад, — отмахнулась Беттина.
Погрустневшая Пенелопа поинтересовалась насчет Гете (суха теория, мой друг), и Беттина утешила ее репликой, что Гете (а древо жизни пышно зеленеет) и Шиллера проходят в школе. Что такое проходить в школе, Пенелопа знала даже слишком хорошо. Но ладно, фамилии пройденных классиков хотя бы оседали в памяти… не всех, конечно, но многих или хотя бы некоторых… последнее относилось как к оседаемым, так и к зонам оседания… но не оседлости, поскольку и там классики не больно задерживались, им давали хорошего пинка авторы всяких боевиков, совершенно зря причем, поскольку их самих, как и их смертные творения, никто запоминать не собирался, получалось просто промывание, как то делают с желудком, куда невзначай или с намерением попал яд, заставляют выпить много воды, а потом все долой, воду в том числе… И однако проходимых классиков зачем-то покупали, а следовательно, издавали с тем большей охотой, что они (классики) давно перешли в тот мир, где все бесплатно, и в гонорарах не нуждались… да если б и нуждались, платить им уже никто не был обязан.
— Кстати, — сказала Беттина авторитетно, — в Соединенных Штатах уже давно печатают только авторов моложе тридцати.
Пенелопа вылупила глаза. Затея по меньшей мере странная, если учесть, что для молодежи чтение — нож острый, а вернее, револьвер тридцать восьмого, или какой они предпочитают, калибра. То, что кино теперь снимают только для тинейджеров, оно понятно, ведь кто постарше в кино не ходит, а значит, со всех прочих поколений взятки гладки, и потому музыку, как известно, заводят для тех, кто платит, но за книги-то подростки родительские кровные выкладывать не будут… или это бизнес такой, сделать и романы как фильмы… О господи! То-то и оно, а она еще диву давалась, почему книжки по голливудским стандартам писать начали!.. Самое поразительное, что кажется, будто бы тем, кому меньше тридцати, со временем должно стать больше, но поглядишь на человечество и волей-неволей в этом усомнишься. Но черт с ними, молодыми и старыми, тем более что наша инстанция пока промежуточная, и хорошо бы там и оставаться… Но увы! Жаль все-таки, что богом назначили кого-то другого… А впрочем, была охота возиться! Разве человечество стоит того, чтобы я потратил на него хоть четверть часа, сказал бы в этой ситуации (точнее, и в этой ситуации) Бальзак… Правда, Пенелопа столь радикально настроена не была, четверть часа у нее, безусловно, нашлась бы, а может, и больше… хотя, по совести говоря, не любить человечество становится все проще, достаточно на десять минут в день включать телевизор…
Беттина тем временем спрашивала у Ноны, правда ли, что между старой армянской общиной и новой возник какой-то конфликт из-за церкви, Нона только пожала плечами, а Пенелопа, оторвавшись от своих литературных экскурсов, полюбопытствовала, откуда сие известно Беттине, и та объяснила, что знакома с некой особой, ярой арменофилкой… “В прошлом году мы выпустили ее книгу об Армении, иллюстрированное издание, почти альбом, она ездила туда с первоклассным фотографом…” С одной стороны, это было приятно слышать, гляди-ка, даже в Германии водятся арменофилы, то есть те, кто любит если не армян (особенно после достаточно близкого с ними знакомства), так Армению, не теперешнюю, так хотя бы времен Тиграна Великого, тоже дело. Но с другой… Не будь их, никто и не знал бы, что армяне ссорятся между собой, а о том, что они ссорятся, Пенелопа слышала аж в Ереване, не насчет конкретных берлинских армян, а вообще. Неудивительно, конечно, если подумать, компания та еще, законопослушные европейские граждане, за чуть ли не сотню лет привыкшие к здешнему образу жизни, и, можно сказать, орда, постсоветский народец, приученный за три четверти века к мысли, что обокрасть государство не грех, а доблесть, и, что самое трудноизживаемое, не умеющий делать ничего иного, ведь большинство тех, кто умеет или полагает, что умеет, осталось там и пытается построить хоть какой-то маленький, но домик на замену тому флигелю на отшибе, который армяне занимали в бездарном сооружении, воздвигнутом не на фундаменте, а на доктрине вперемешку с костями убиенных. А ожесточенные жертвы советской власти, схлынувшие с родины пенной волной, полагают, что весь мир им задолжал и пусть теперь платит, в Штатах, как рассказывала недавно посетившая Ереван осевшая в Лос-Анджелесе родственница, почти никто из новых эмигрантов не работает, живут на пособия… может, это и не совсем так, Пенелопа лично знала людей, вкалывавших и там, но молва все равно ведь не различает правых и виноватых, легкомысленная дура Фама летает по миру и разносит сплетни, позорит… а летает ли?
Когда винцо было допито, Нона убрала бутылку под стол и тут же выставила другую, Беттина принесла, разумеется, тоже немецкое, как предыдущее, после очередного бокала Пенелопа, пытавшаяся время от времени навести порядок в своих ботаническо-географических познаниях и сообразить, где же в Германии растет виноград, бросила эти попытки окончательно, тем более что напиток был вполне удобоварим, даже чересчур, она меланхолически подумала, как, интересно, доберется до дому Беттина, но та подобных сомнений, видимо, не испытывала, привыкла, наверное, во всяком случае, собравшись домой, не сразу, конечно, а попозже, когда и вторая бутылка была допита, она поднялась бодро и даже не попробовала выйти в окно вместо двери, правда, ее слегка пошатывало… ее ли? Может, комнату? Нет, вряд ли, ванная, куда, помахав гостье ручкой, пошла мыться на ночь Пенелопа, стояла на месте прочно, никаких намеков на землетрясение или круиз по осеннему океану…
Здание оперного театра напомнило Пенелопе о кинотеатрах советских времен, те же стекло и бетон, прямоугольное фойе, разве что чуточку пошире, хотя наверняка не скажешь, в последний раз она ходила в кино сто лет назад, и не существовало уже тех типовых кинотеатров, почти все переквалифицировались в иные заведения. Зал, правда, оказался не киношным, побольше, но совершенно не походил на настоящий оперный, напоминая тем самым ереванский, хотя тут он был квадратный, а в Ереване полукруглый, раскидистый, папа Генрих говорил, что в ереванской опере трудно петь, дурная акустика, поскольку зал не той формы, какой ему следует быть… Архитектора, впрочем, он не винил, бедняга Таманян предназначал свое создание совсем для другого, грандиозных народных празднеств, массовых мероприятий, как выражалась советская власть, но в данном случае она мероприятиями пренебрегла, и прекрасное творение зодчего разделили на филармонию и оперу… Однако сюда советская власть как будто не ступала, здесь ведь была западная зона…
— В Берлине три оперы, — объяснила Нона. — Эта, Комише и Статсопера, вот то здание настоящее, старое, с нормальным залом, но там весь месяц Вагнера поют, я подумала, что ты предпочтешь Верди.
— Правильно подумала, — сказала Пенелопа.
Хотя кто знает, вдруг ей понравится Вагнер, не во всем же ее с сестрой вкусы сходились… все равно, глупо ставить эксперименты в подобных условиях, неизвестно ведь, может, она больше никогда в европейский театр не попадет… от этой мысли ей стало жутковато, и она принялась суматошно вертеть головой, дабы отвлечься, смотреть, однако, было не на что, никаких лепнины, позолоты, драпировок и прочих красот, но тут, к счастью, стал гаснуть свет, и, забыв о своих страхах, она уставилась на сцену в радостном, хотя и несколько тревожном ожидании.
Занавес распахнулся сразу, не успел дирижер поднять палочку, теперь такое случается нередко, ныне только итальянцы (и то не всегда) верят, что зритель способен немного побыть и слушателем, остальные полагают, что он не доживет до конца увертюры, и потому норовят подсунуть под нее какое-нибудь действие… сие означает, что постановка современная, поняла Пенелопа и приготовилась ко всему. На сцене было темно, мелькали только огоньки, иными словами, там бродили люди со свечками, потом как бы выглянула луна, и стало ясно, что веселый ужин, который, неправильно оценив обстановку, изобразил Верди, состоится на кладбище. Среди множества надгробий, украшенных белыми женскими фигурами, видимо, могилок несчастных жертв распутного герцога, расхаживали насупленные придворные, а радостные голоса, в теории принадлежавшие им, доносились из-за сцены. Там же прыгали полуодетые или полуголые, как угодно, выражаясь на наглосаксонском языке, топлесс, девицы (мягко говоря, не все ведь хористки уходят на пенсию молодыми), а придворные, включая Риголетто и, разумеется, самого герцога, время от времени их вяло лапали. Герцог был одет в длинный черный халат на голое тело, дабы, видимо, пребывать в постоянной боевой готовности, Пенелопа тут же припомнила сименоновский персонаж, женщину, постоянно разгуливавшую без трусиков, чтобы не терять времени на раздевание, очевидно, и режиссер с художником любили детективы (что бы им заодно любить и оперу!)… Ну а Монтероне, естественно, вылез в саване из гробницы, то есть оказался призраком. Проклятый замогильным голосом Риголетто слегка испугался, но в общем довольно бодро доковылял до пристани, сел в лодку, гребцом в которой оказался Спарафучиль (пробелов в режиссерском сценарии не было, никого не забыли, все при деле), и поплыл, ибо Джильду постановщик разместил на острове, где она загорала на пляже, но почему-то в купальнике, а не в чем мать родила, что, кажется, несколько разочаровало публику, во всяком случае, неплохо спетый дуэт чересчур одетого, даже в плаще с капюшоном, отца и едва прикрытой бикини дочери (тут уже Пенелопе пришел на ум “Завтрак на траве”) аплодисментов не вызвал… Самое смешное, что пели все исполнители, в сущности, хорошо, герцог так весьма, об оркестре и говорить не стоит, немцы ведь прирожденные симфонисты и играют лучше некуда, и если бы на сцене вдруг стало темно, эти ребята могли б даже вызвать сопереживание, но последнее в программу, по-видимому, не входило, немодно ныне, Брехт все-таки поработал крепко…
Герцог явился к возлюбленной на виндсерфинге, а шустрые придворные и вовсе вплавь.
— Ну как? — спросила Нона, когда первый акт кончился.
— Конгениально, — сказала Пенелопа восхищенно, она употребляла это словечко, не вдумываясь чрезмерно в его смысл, Ник иногда поддразнивал ее, спрашивая “конгениально чему?”, но Нона, видимо, частицей “кон” пренебрегала, как и сама Пенелопа, потому только поглядела на нее с любопытством.
— Да?
— Немцы достигли невиданных высот в в осовременивании замшелых оперных шедевров, — бодро развила Пенелопа свою, а вернее, совершенно чужую мысль.
— Да, очень смело, — сказала Нона осторожно.
Вообще-то смелость теперь нужна скорее для того, чтобы поставить оперу по-человечески, подумала Пенелопа, но ответила с энтузиазмом:
— Еще бы! Подвиг!
Во втором акте придворные выбежали на сцену в теннисных костюмах с ракетками и мячиками, которые они то и дело подбрасывали и ловили, видимо, для того, чтобы отвлечь этим красочным (мячики были не только ярко-желтыми, какими играют на кортах, но еще и красными и зелеными) жонглированием внимание зрителей от страданий Риголетто. Пенелопа с любопытством ожидала, откуда вылезет Монтероне на сей раз, гробницы со сцены уже убрали, но режиссер вполне вышел из положения, призрак оказался в больших часах, которые после его откровений выдали двенадцать незапланированных композитором ударов… Странно, впрочем, что его не поместили в бар, занимавший угол сцены, из бара герцог извлекал бутылку за бутылкой, ибо в течение всей своей арии хлестал водку… или шнапс, учитывая страну пребывания. Не получился у (кон)гениального постановщика только финал: уложить герцога с Маддаленой в постель и накрыть с головой одеялом, под которым парочка суетливо барахталась, — трюк банальный и устаревший; ничего более он придумать не сумел и оставил беднягу Риголетто выкручиваться, в одночасье (или одноминутье) перейдя от Брехта к Станиславскому, чего не осилил бы за столь короткий срок сам создатель системы. В итоге все аплодисменты достались герцогу, молодому, симпатичному и к тому же наделенному очень приличным голосом.
— Тебе правда понравилось? — спросила Нона недоверчиво, когда они пешочком, идти было недалеко, шли домой.
— Но ведь пели-то неплохо, — сказала Пенелопа беззаботно.
— А весь этот цирк?
— В особо веселые моменты я просто закрываю глаза, — сообщила Пенелопа доверительно. — Это ведь не балет.
— А на балетах ты затыкаешь уши? — рассмеялась Нона.
— Случается, — усмехнулась Пенелопа и без перехода спросила… сама не зная почему, как Татьяна русская душою: — Нон, а ты с армянами здешними общаешься?
— Нет, — сказала Нона, подумала и добавила: — Почти.
— А почему?
Нона подумала еще.
— Да понимаешь, они… Ты ведь не знаешь, какой народ сюда рванул… Здесь практически нет людей нашего круга… Только не говори, что это снобизм…
— Не говорю, — отозвалась Пенелопа, хотя первым ей на язык пришло именно это слово, уже повисло на кончике инструмента, которым она орудовала часто и ловко, но она все-таки успела втянуть его (слово) обратно в свой изящный ротик, прожевать и проглотить. И не потому, что была у Ноны в гостях, нет…
Общение с людьми — вещь иногда многотрудная. Ну понятно, на работе говоришь о работе, с девчонками о парнях, с женщинами… добро еще, есть свекор со свекровью или, на худой конец, муж, их косточки можно перемывать, в сущности, с кем угодно и сколько угодно… да, дети, тема поистине неисчерпаемая. Ну а если всего этого нет? Или если, допустим, хочется побалякать о литературе? Обсудить, к примеру, роман из “Иностранки”… речь, естественно, о советских временах. Так ведь “Иностранка” испокон веку была журналом русским, и в Армении читали ее, соответственно, русскоязычные. А фильмы? Спектакли? Так что своеобразный раскол общества на две малосообщающиеся группы возник давно, несколько десятилетий назад, и принадлежность к одной из них зачастую оказывалась немалым препятствием для нормального общения с другой… Не будь этого, Пенелопа, возможно, в свое время не чуралась бы предъявлять подругам и приятельницам Эдгара-Гарегина, что она делала без особой охоты… да, не читал, не видел, не слышал, но не по своей же вине! Снобизм то был или суетность? Находили же они темы для разговоров… и однако, когда ей хотелось поговорить о литературе либо музыке, она отправлялась к Маргуше или Каре… Эдгар-Гарегин же нередко попрекал ее чрезмерным увлечением чужими ценностями и недостатком уважения к своим… все верно. Но довольствоваться Раффи или Нардосом? Конечно, те, кто не читал по-русски, Раффи и Нардосом не ограничивались, переводили ведь и на армянский, однако круг чтения в итоге получался другим. А если постулировать, что круг чтения обычно совпадает с кругом общения, добровольного общения, не по месту работы или жительства, то что выходит? Словом, Нону вполне можно было понять, в конце концов, человек имел в виду не каких-нибудь цэковских сынков и дочерей, золотую или, учитывая цвет флага, червонного золота молодежь, а всего лишь собственную учительницу-сестру с ее мужем-доктором, подружек там по юрфаку или, допустим, саму Пенелопу… А вышло, надо понимать, так, что русскоязычные беглецы из охолодавших пенатов осели больше в Москве и вообще в России… Пенелопа, правда, знала немало таких добравшихся до Нового Света, но отправившихся в Германию… потому, наверное, и не знала, что из их круга, как выразилась Нона, сюда попало мало…
— А с кем же ты общаешься? — полюбопытствовала она.
Теперь уже плечами пожала Нона:
— Беттину ты уже видела. Она, между прочим, очень хороший человек, отзывчивая, понятливая…
— Не сомневаюсь.
— У меня есть еще одна приятельница-немка. Журналистка. У нее муж — русский, и она более-менее бегло говорит… Очень, кстати, интересная особа, ездит по всяким горячим точкам, делает репортажи…
— А что, у них в редакции мужчин нет? — полюбопытствовала Пенелопа нарочито.
— Почему нет?
— Ну как? Хотя теперешние мужики те еще бабы! Посылают женщин в лапы террористов, а сами в баре виски пьют.
— Никто ее насильно не посылает, — сказала Нона. — Сама набивается.
— Ну и дура, — резюмировала Пенелопа решительно.
— А ты б не поехала?
— Я?! Да ни в жисть! Не женское это дело. Сама посуди, возьмут в заложницы, сунут в какой-нибудь подвал, где ни помыться, ни даже причесаться толком. Я уже не говорю о том, что, если женщине в наши годы месяц морду кремом не мазать, она превратится в натуральную старуху.
— Кремами они и так не пользуются, — заметила Нона. — Немодно.
— Ладно, — сказала Пенелопа. — Журналистка, если она не в горячей точке, не в заложницах, не за линией фронта… Ясно. А кто еще?
— Еще пара человек из Москвы, евреи, знаешь ведь, теперь их в Германии принимают с распростертыми объятьями…
— Объятиями или пособиями? — уточнила Пенелопа.
— Хочешь верь, хочешь нет, но… Клянусь тебе, собственными глазами видела в своем ведомстве, как один немец стал перед евреем, первым попавшимся, незнакомым, ничем особым не выделявшимся, на колени и попросил прощения за причиненное его народу зло. Как тебе? А? Ты можешь себе вообразить, чтобы турок стал на колени перед армянином? Можешь?
— Ну… Лет эдак через триста—четыреста…
— Нет, — оборвала ее Нона. — Никогда.
— Почему никогда?
— А потому что геноцид должен совершить цивилизованный народ, впавший в безумие, в умопомрачение, чтобы, очнувшись от угара, прийти в ужас от содеянного. А эти… они из другого теста.
Пенелопа промолчала. Черт его знает, из какого они там теста, вот из какого армяне, понятно, удивительно даже, куда бы они ни уехали, как бы мало со своими ни поддерживали связи, все, что касалось геноцида, выводило из равновесия любого…
— А тебе не тоскливо? — предпочла она вернуться к предыдущей теме.
— У меня ребенок. А ты думаешь, та же Беттина ведет интенсивную светскую жизнь?
— Ничего не думаю, — открестилась Пенелопа. — Понятия не имею.
— То-то.
— И какую же она ведет жизнь?
— А такую, что сидит до упора в своем издательстве, потом приезжает домой, пьет чай с бутербродами, залезает на диван и читает. Или…
— Смотрит телевизор.
— Телевизора у нее нет, — сказала Нона. — Сейчас это считается особым шиком. Я, понимаете ли, в эти игры не играю, сами смотрите вашу чушь.
— Здешнее телевидение тоже не блещет?
— Телевидение везде одинаково. Почти. Нет, у нее Интернет. Тоже, кстати, зараза жуткая, затягивает хлеще телевизора.
— А сама ты телевизор смотришь? — поинтересовалась Пенелопа.
— Смотрю, — призналась Нона с легким смущением. — Ради языка, особенно фильмы с субтитрами.
— А Лулу?
Нона вздохнула:
— Разве ж им запретишь? Да если б и запретила… Марта, эта самая знакомая журналистка… всячески пыталась, они с мужем тоже живут без телевизора, все для того, чтобы приучить ребенка читать, сын у них, но толку никакого, он ведь в школу ходит, с ровесниками общается… Ну не нужны им книжки, поколению этому, просто беда!.. А если читают, то такое, что лучше б уж вовсе не читали…
Пенелопа кивнула. Детей у нее не было, зато учеников — толпы. Полчища. Орды… Если исходить из степени их цивилизованности, скорее последнее… Холодрыга, однако! Она потерла почти ледяные уши, нос, с которого чуть ли не свисали сосульки, и, скрепя сердце, натянула на голову капюшон куртки… а ведь измывалась над Анук, которая всучила ей именно эту одежку, “шапку ты все равно носить не станешь”, сказала она, ибо кадры свои знала… выражение это, неуловимо таившее в себе нечто сталинское, ввела некогда в обиход мать… Ну и мороззи! Да, тут тоже зябнут… но не прозябают… Странное дело, корень один, а смысл совсем другой… хотя не вполне, разве на севере жизнь, одно прозябание… Не везде, правда, вон в Норвегии все очень даже процветают… Гляди-ка, а процветать-то почти то же, что цвести, все понятно, когда шел процесс словообразования, процветали там, где цветет, а прозябали, где зябнут, не случайно ведь это все случилось в русском языке, Россия большая, тут тебе и север, и юг (в какой-то мере), только оглядись вокруг, и слова сами собой отпочкуются от правильного корня… если на корне растут почки… Уфф!
Наконец показался дом, домми, как выражалась Пенелопа, и она облегченно вздохнула.
Дежавю! Кара стояла на перроне почти в той же позе и таком же виде, как Нона… о эти вездесущие куртки с джинсами!.. Правда, тут у Пенелопы колебаний не было, она кинулась Каре на шею… или Кара ей? Неважно, довольно долго они обнимались и целовались, затем Кара переняла у Пенелопы чемодан на колесах, оставив ей саквояж… ну и что, человек не привык, то есть отвык таскать тяжести, во всяком случае по перронам, ездят ведь с мужем, который несет, чего ради еще им обзаводиться, он несет, а жена вслед весело катит… Пенелопа подхватила саквояж, довольно легкий, все, что потяжелее, она благоразумно переложила в чемодан, огляделась, и снова ощущение дежавю нахлынуло на нее, мимо текла толпа, отличить которую от берлинской можно было только по звукам речи… Евросоюз в действии?
И почти как в Берлине, они пробежались по переходам, Кара поколдовала у турникета, толкнула Пенелопу в спину, та проскочила сквозь узкую щель между якобы открывшимися и тут же захлопнувшимися с грозным лязгом стальными дверями, повертев головой, обнаружила Кару, тоже уже каким-то образом оказавшуюся по эту сторону, они снова пробежались по переходам и погрузились в поезд, рванувший с места с сумасшедшей скоростью.
— Это называется RER, — сообщила Кара.
— А что оно значит? — осведомилась Пенелопа, как уже известно, любившая зреть в корень… вещь опасная, особенно для корней, ведь, чтоб их основательно рассмотреть, сначала надо выкопать деревце или кустик из земли…
— Что-то вроде скоростного метро. Правда, едет и поверху. Местами. Больше в пригородах, конечно.
— Я имею в виду буквально.
— Буквально?
— Ну, по буквам!
— RER? — Кара озадаченно сморщила нос. — Вопросик тот еще! — признала она, глядя на Пенелопу с уважением. — Надо выяснить.
— А до сих пор тебе это в голову не приходило? — поинтересовалась Пенелопа насмешливо.
— Пенелопа, брось буквоедничать!
— Буквоедствовать, — поправила ее Пенелопа.
— И преподавать русский язык брось! Тут тебе не хореографическое училище! И на черта тебе сдались какие-то дурацкие буквы? Или ты думаешь, что это хоть кому-то известно? Хочешь, спросим у любого из тех, кто в вагоне? Или у всех по очереди? Если хотя бы один окажется в курсе, я…
Несомненно, далее Кара предложила бы съесть какой-нибудь предмет, по примеру Пенелопы, любившей держать пари не на деньги, а на поедание всяческих мало- и вовсе несъедобных вещей, плагиат, конечно, но Пенелопа относилась к цитированию ее неординарных слов и поступков снисходительно, если не благодушно. Тем не менее она прервала запальчивую речь Кары, вспомнив кое-что поважнее.
— Кстати, об училище! Ты билет достала?
— Обижаешь!
— И на что?
— На “Спящую”. Ты ведь просила на классический балет, так?
— Ты, Кара, настоящий друг! — сказала Пенелопа пылко.
— Уж конечно! — подтвердила Кара. — А ты не успела приехать и уже шпыняешь этого друга из-за какой-то ерунды. Да если б люди забивали себе головы всякими лишними вещами…
— Что было бы? — спросила Пенелопа кротко.
— А было бы то, что не осталось бы места для вещей нужных, — отпарировала Кара.
— Хм!
— Ты еще спроси, почему район, где мы живем, называется Антони.
— Почему? — спросила Пенелопа.
— Не знаю! Представь себе, я даже интересовалась, но никто мне ничего на этот счет сказать не смог.
— А почему Париж называется Парижем?
— А это тебе лучше знать. Ты туристка, туристам положено вычитывать такие штуки из путеводителей.
— Ты тоже не здесь родилась, — заметила Пенелопа.
— Я тут уже столько лет, что забыла. Ладно, хватит морочить мне голову! Рассказывай.
— О чем?
— Не о чем, а о ком. О наших девчонках. Начни с Ленки. Катрин мне говорила по телефону, что у нее нелады с братом. Ты в курсе?
— Более-менее.
— Выкладывай, — скомандовала Кара.
И Пенелопа стала выкладывать, не преминув упомянуть, что, на ее взгляд, случай с Ленкой явление не единичное, а почти типичное, хотя это, на первый взгляд, и совершенно “не по-нашему”. Ленка, подруга Кары и частично Пенелопы, нет, скорее просто приятельница, дружеские связи все-таки не одеяло, которое можно растянуть на пять тысяч или сколько их там было человек, так вот, Ленка имела брата, покинувшего с семьей мало приспособленный в те годы для жизни город Ереван, пересекшего, как и другие перелетные пташки, Атлантический океан и благополучно приземлившегося в Нью-Йорке, откуда, впрочем, через пару годиков семейка убралась, переселившись поближе к соотечественникам, то бишь в Лос-Анджелес, где неплохо освоилась, и муж, и жена работали и даже приобрели, в кредит разумеется, жилье, какого вида, Пенелопа не знала, но подозревала, что сарайчик, там ведь все живут в дощатых постройках, настолько привыкли, что несколько лет назад некая фирма, задумавшая возвести в Ереване жилой комплекс для якобы собиравшихся перекочевать на историческую родину, дабы, надо понимать, посвятить остаток своих дней созерцанию Арарата, американских армян-пенсионеров, принялась ввозить в Армению доски чуть ли не оттуда, из-за океана, ибо элитные коттеджи предполагалось возвести из дерева, что в итоге и сделали. Смех и только! Ни один житель Армении в деревянном сарайчике жить не стал бы, будь он хоть трижды элитным! Но так или иначе, а Ленкин брат осел в Калифорнии прочно, она же, как положено единственной дочери, присматривала за стариками-родителями, а после смерти отца и вовсе перебралась из своей однокомнатной, в которой после давнего развода обитала с дочкой-школьницей, в родительскую трехкомнатную, дабы ухаживать за гипертоничкой-матерью, выдававшей кризы если не ежедневно, то еженедельно точно. Потом умерла и мать, схоронили, и тут-то объявился братец, предложивший сестричке очистить помещение, ибо намеревался реализовать жилплощадь, расположенную в самом лакомом местечке, на улице Амиряна… если она все еще так называется, Амирян ведь из бывших, большевик, бакинский комиссар, нечто эдакое… и вырученные деньги употребить на собственные американские нужды, заплатить за тамошнюю квартиру, а может, яхту купить, мечта почти каждого простого советского инженера, махнуть в Америку и там обзавестись яхтой, непонятно зачем, возни невпроворот, а в награду морская болезнь… Обиженной же сестрице было указано, что у нее имеется своя квартира, пусть и поменьше, но, учитывая, что не век ей с дочерью, успевшей за прошедшие годы переквалифицироваться из школьницы в студенку и обзавестись уже молодым человеком, вековать, та выйдет замуж, и прощай, а одинокой женщине и единственной комнаты вполне достаточно, да и в любом случае папино-мамино жилье не для доченьки, поскольку наличествует плоть от плоти родительской мужеска пола… И тут обозначилась проблема, над которой Пенелопа размышляла уже с предыдущего раза. Предыдущего, так как случай среди ее знакомых был не первый, а второй, и никто не гарантирует, что последний. И породили проблему нежданно-негаданно армянские установки. Ибо испокон веку, и уж на веку Пенелопы точно, родительские квартиры в Армении доставались сыновьям, дочери выходили замуж и переезжали к мужьям, а сыновья приводили жен в дом, под крылышко покладистых или не очень свекровушек, а если их было несколько (не жен, естественно, и тем более не матерей), то в итоге у родителей оставался один, чаще младший, но это как получится, в любом случае после всех браков, разводов, разъездов и тому подобное прописанным у папы с мамой значится обычно сын (на худой конец внук, но, как правило, однофамилец, по мужской линии то бишь). И когда случился большой имущественный переполох, то при приватизации квартир всякий родитель учел интересы в первую очередь сына, как это было испокон веку (на веку Пенелопы уж точно). И окажись сыновья на положенных им местах, в смысле в родительских квартирах, дочерям и в голову не пришло бы претендовать на не положенные им ценности. Но хлынувшая с Армянского нагорья вниз и вдаль большая волна унесла немало этих самых сыновей, и все смешалось, и даже не в одном, отдельно взятом доме Облонских, а во многих домах, квартирах, дачах и прочих вместилищах людских тел и страстей. Предвидело ли старшее поколение разборки, которые устроит младшее? Вряд ли. И даже если б предвидело, вряд ли стало бы строчить завещания, в которых уехавшие сыновья лишались права на жилплощадь в пользу оставшихся на родине дочерей, и даже если б стало строчить, то неизвестно, был ли бы от этого толк, ведь многие разумные ребята успели перед отбытием в туманное далеко оформиться владельцами и… И что?
— И что? — спросила Кара.
— Ну, она решила судиться, — сообщила Пенелопа.
— С братом?! — ахнула Кара. — Черт знает что!
— А ты думаешь, ей лучше тихо убраться? Махнуть рукой?
— А что, собственно, тут можно сделать? — спросила Кара здраво. — Квартира ведь записана на него.
— Есть какие-то зацепки, в ней ведь были прописаны и родители, часть имущества которых положена и Ленке… Все это, по-моему, чушь собачья, но… Словом, юристы. Крючкотворы, лицемеры и обиралы! Неизвестно, что получит Ленка, но они точно на бобах не останутся.
— Скорее, останется она, — заметила Кара. — И даже без бобов, бобы пойдут в счет гонораров адвокатам. Но ладно, допустим, присудят ей одну комнату. Что из того? Квартиру все равно ведь придется продать и разделить деньги.
— Ну так разделить…
— Ага! И из-за какой-то пары тысяч долларов судиться с родным братом?
— Так ты за кого? — полюбопытствовала Пенелопа.
Кара нервно заерзала.
— Формально, конечно, квартира принадлежит ему, — рассудила она. — Но ведь Ленка чуть ли не десять лет смотрела за отцом с матерью.
— Однако не ради квартиры, — заметила Пенелопа.
— Да, не ради! И тем не менее! Одно дело, если б он вернулся и стал там жить. Но продавать?!
— Но судиться с родным братом?! — ответила Пенелопа в тон.
— А ведь я его отлично знаю. Или знала. Такой был добрый, мягкий мальчик…
— Это когда было! И где! А теперь он пожил в Америке, там ведь конкуренция, не станешь жестким, кончишь на помойке.
— Словом, кошмар, — резюмировала Кара.
— Джунгли, — вздохнула Пенелопа.
— Господи, что с нами сталось! — Кара патетически всплеснула руками и вдруг вскочила. — Быстро! — скомандовала она. — Выходим!
— Так еще три остановки, — заметила Пенелопа робко.
— Он не везде останавливается.
— А откуда ты знаешь, где именно… — Пенелопа завертела головой, пытаясь углядеть нечто… ну допустим, бегущую строку, как в Берлине, или… Или что? Никаких строк, никаких “или”, и объявлений в вагоне тоже не делалось, правда, за окном проплывали надписи, по нескольку штук на каждой станции, достаточно большие и четкие. Наверно, французы полагают, что в Париже, а может, и во всей Франции нет дураков и неграмотных, а если есть, тем хуже для них…
— Пешком пойдем? — спросила Пенелопа.
— Тут недалеко. — Кара пересекла улицу, свернула налево и покатила чемодан по тротуару, узкому настолько, что Пенелопе пришлось пристроиться ей в кильватер. — Это респектабельный район, — оглянувшись, бросила она небрежно. — Буржуазный, можно сказать. Собственные дома.
Пенелопа с любопытством поглядела на два ряда небольших особнячков вдоль тихой узкой улочки.
— А армян здесь много? — спросила она.
— Нет, что ты! Это тебе не Глендейл.
Да уж, конечно, не Глендейл, подумала Пенелопа, хотя на самом деле представляла упомянутое обиталище миллиона армян примерно в этом роде, одноэтажные домики, тихие улочки, что, собственно, ни с чем не сообразно, какая в Америке может быть тишина, когда у каждого по автомобилю, одному как минимум, и все это без конца носится взад-вперед, потому что пешком там ни одна собака не ходит (кажется, и тут тоже, пеших псов что-то видно не было, но в припаркованном у тротуара автомобиле на месте водителя восседал здоровенный дог, апатично поглядывавший по сторонам). Но бог с ней, с Америкой, перед ней был одноэтажный Париж, почти деревенские улицы, домики с садиками, много-много первых этажей и очень мало вторых… В советское время первый этаж в Ереване не котировался, селились, конечно, и там, никуда не денешься, бери что дают, но ценилось подобное жилье только чуть выше, чем хижина или подвал в трущобах, все, кого власти наградили подобной квартирой, правдами и неправдами, с доплатами и уступками в площади, старались обменяться и перебраться куда-нибудь повыше, но смена эпох оказалась сменой вех, и жильцы первых этажей вдруг превратились в обладателей солидного капитала, словно кто-то произнес волшебное слово, и ничем не примечательные комнатушки обернулись пещерами, полными сокровищ и даже без стерегущих их драконов… исключая самих хозяев, извергающих из уст если не пламя, пожирающее плоть, то цифры, поражающие воображение… В доме, на скромном третьем этаже которого продолжало проживать семейство Папянов, почти все квартиры первого были проданы, перепроданы, перестроены, переоборудованы, и теперь, не отходя от кассы, в смысле розовой туфовой стены, можно было последовательно или вперемешку посетить ресторан, кондитерскую и две аптеки, последнее не выглядело чем-то из ряда вон, ибо третья находилась в соседнем доме, четвертая напротив, и вообще в квартале их было штук шесть. И в то время, как магазины и рестораны периодически разорялись, закрывались, меняли владельцев и специализацию, существование аптек было абсолютно безмятежным, и если что-либо в них обнаруживало тенденцию к переменам, то лишь ценники и только в одном направлении. И все-таки жаль, что богом назначили кого-то другого, подумала Пенелопа мрачно и, кажется, не в первый раз. А может, еще можно переиграть? И пожалуйста, пост доброго боженьки придержите, а нам в белу рученьку карающий меч. И отойдите в сторонку. Перво-наперво разберемся с фармацевтами, этими грабителями, наживающимися на чужой беде… Коллега Пенелопы, еще совсем молодая, мать двоих детей, болела раком, и жизнь ее поддерживал лишь некий редкий препарат, одна ампула которого стоила двести долларов. Двести! А ведь и по тыще есть! И у них хватает наглости утверждать, что такова себестоимость, да если бы лекарства эти с Марса возили, все равно б обходилось дешевле, Вардан говорил, что чушь все, вранье и грабеж, нет ни сырья, капля которого тысячи долларов стоила бы, ни технологий, подобные капли выжимающих, а что есть, так это жадность и равнодушие к людям… Нет, убивать мы их не будем, зачем, поступим по-божески, наградим всеми мыслимыми болезнями одновременно, и пусть они пожирают собственные лекарства, пусть прямо на фабриках своих лежат на конвейере, разинув рты, и глотают, глотают, глотают… А еще хорошо бы задать жару производителям косметики, до чего дошло, моду на естественность женщины изобрели, очередной бессильный бунт, а что поделаешь, если кремы приличные по карману одним миллионершам, а ведь отбирать у женщины право и возможность быть красивой — это, это… Такое преступление никаким наказанием не искупишь! А ведь есть еще оптики со своими тысячедолларовыми проволочками, и стоматологи с их фарфоровыми зубиками ценой в бриллианты короны, и…
Вошедшая в раж Пенелопа чуть не налетела на Кару, которая остановилась на углу и показала на четырехэтажный дом самого обыденного вида, стоявший в компании нескольких себе подобных по ту сторону худосочного перекрестка:
— Пришли.
По неправдоподобно чистой, аккуратной и удобно пологой лестнице они поднялись на четвертый этаж, Кара отперла дверь, и они вошли прямо в комнату, небольшую, но ввиду минимального количества мебели выглядевшую просторной. Стены были оклеены молочного цвета обоями, а пол покрыт ковролином очень светлых, белесо-бежеватых оттенков. Пенелопе захотелось сразу скинуть обувь, но Кара беззаботно прошествовала через все помещение в коридор, волоча за собой чемодан, и Пенелопа, осторожно ступая, можно сказать, на цыпочках, последовала за ней.
— Вот твоя комната, — сказала Кара, распахивая одну из дверей. — Собственно, это кабинет…
— Чей? — спросила Пенелопа.
— Вообще. Потому тут мебель немного того… Не гостиничного типа, так сказать. Но ты можешь повесить что надо в коридоре, видишь, там сплошные шкафы… Если, конечно, ты возымела привычку пользоваться вешалками и шкафами, — добавила она с ехидцей. Пенелопа хотела было с достоинством сообщить, что с некоторых пор развешивать одежду по стульям в гостиной ей разонравилось, но поскольку затруднялась объяснить почему, то промолчала. — У нас в спальне, кстати, тоже всего один шкаф, так что и я почти все свои вещи тут держу. Маленькие комнаты, понимаешь?
Пенелопа огляделась. Светлая симпатичная комнатушка, большое окно, широкая мягкая тахта, письменный стол, пара стульев и сплошные книжные полки, заставленные книгами, простенькие полки, белые, и книги тоже в основном белые, единственное, что выбивалось из общего ряда, ярко-красная роза в крошечной изящной стеклянной вазочке, которую Пенелопа про себя немедленно окрестила однорозовой.
— Нравится?
Пенелопа энергично кивнула.
— А теперь снимай пальто и пойдем знакомиться. Что ты возишься, брось его пока куда-нибудь. — Как бы подавая пример, Кара стащила с себя куртку и швырнула на тахту.
— А сапоги? — попробовала Пенелопа намекнуть на очевидное, пол и в этой комнате, как, видимо, и по всей квартире, был покрыт светлым ковролином, и ходить по нему в сапожищах казалось чуть ли не кощунством, но Кара намек не поняла или, по крайней мере, проигнорировала.
— Потом, — бросила она, схватила Пенелопу за руку и повлекла по лабиринту комнаток и коридорчиков в другой конец квартиры.
Свекровь Кары Ануш, как та скромно представилась, что, однако, не побудило Пенелопу обращаться к ней по имени, она быстренько извлекла из памяти принятое у репатриантов, а ныне постепенно входившее в общеармянскую жизнь словцо тикин, то бишь госпожа, Ануш напомнила Пенелопе ее собственную мать, такая же живая, подвижная и, осторожно сформулировала Пенелопа, легковозбудимая, не столь давно она приложила сие полунаучное определение к Кларе, присмотрелась и поняла, что словечко словно для нее и придумано… впрочем, положа руку на сердце… да, да, она и сама склонна к тому же, ну и что, возбудимость отнюдь не дефект, гораздо хуже быть пнем, на который и сядешь, а ему до лампочки… Однако и свекор не казался тихоней, в отличие от уравновешенного папы Генриха он подскакивал при каждой неадекватной, по его мнению, реплике… Правда, в последние годы и отец утратил часть своей прежней невозмутимости, своего колорита, можно сказать… Пенелопе вспомнился бессмертный диалог давних лет, когда однажды она подняла голову от книжки и, обнаружив отца стоящим в коридоре, ну почти на полдороге в кухню, попросила его помыть и принести дочке яблоко. “Не могу”, — ответствовал папа Генрих флегматично. “Почему?” — поинтересовалась дочь, и отец стал объяснять долго и обстоятельно: “А потому что у меня вечером ответственный спектакль, гастрольный, полный аншлаг, если я начну мыть яблоки холодной водой, у меня может сесть голос, и получится конфуз”. — “А ты помой теплой”, — сказала Пенелопа, выслушав. “Не могу”, — снова отозвался папа Генрих с тем же спокойствием. “Но почему?” — “А потому что в доме нет яблок”. Да, теперь отец разыгрывать дочку не стал бы, еще, может, обиделся бы, где, мол, видано, чтобы очень немолодой человек бегал за яблоками для юной вертихвостки…
После краткой беседы, завершившейся приглашением на обед, подружки вернулись в отведенную Пенелопе комнату, и та наконец смогла освободиться от своих сапог, непонятно, правда, зачем, поскольку собиралась начать осмотр достопримечательностей немедленно, отложив разборку вещей на вечер. Однако, когда Кара предложила сначала слегка перекусить, Пенелопа, естественно, согласилась, поскольку бутерброды, сделанные ей в дорогу очухавшейся от лихорадки, но вялой Ноной, давно уже съела и от назойливого посасывания под ложечкой спасалась единственно сосанием леденцов, прихваченных с собой еще из Москвы.
— Мои свекор со свекровью — люди не простые, — сказала Кара, когда они устроились за малюсеньким столом в почти символической, свободного пространства — двоим не разминуться, кухоньке, — оба университетские преподаватели, сейчас, правда, на пенсии, но когда мы с Ваче поженились, Ануш еще работала. В Сорбонне, не где-нибудь. Она по специальности историк, а Андраник — математик. Из семьи, кстати сказать, в своем роде уникальной, потом расскажу. И дети у них все с высшим образованием, тоже на каждом шагу не встретишь, тут тебе не Ереван, где каждый шофер или сантехник ребятишек в институт норовит пристроить.
Это в советское время, хотела было возразить Пенелопа, но подумала, что и теперь пристраивают, всяких, есть голова на плечах, нет, в обычный вуз сунуть не удастся, так теперь платных развелось, как собак нерезаных… нестреляных, если переиначить по-нашему, по-еревански, зверство, конечно, подлость и изуверство, но столько их в голодные-холодные годы по улицам бегало одичавших, даже на людей нападали, одного студента насмерть загрызли… Среди ночи, заучился, наверное, парень до упора… Да, пристраивают и платят, платят, а чего ради? Нет, конечно, сама она никогда противницей высшего образования не была, упаси боже, то есть черт побери, но не могут же все лечить или там лекции читать, кому-то надо и асфальт чинить или даже мусор вывозить, собственно, не в этом дело, это, Пенелопея, дурацкий аргумент, к тому же избитый и затасканный, можно даже сказать, большевистский, мол, ассенизаторы и дворники — главные работники, а вот скажите, пожалуйста, куда всех этих образованных девать, в советское время — да, в Ереване, куда ни повернись, стояли всякие институты, академические, проектные и прочие, и всем, в них валяющим дурака, платили какие-то деньги, да, именно, дураковалятелям и… И? Да кому угодно! Дураковалятелям и кофегадателям… или покофегадателям?.. ватманописцам и бумагомарателям, пробиркобийцам и пипеткоборцам, живодерам и черепкоискателям, статьеплетам и диссертацио… больно длинно вышло, сойдет и диссерто… статьеплетам и диссертотворцам… уф!.. но теперь-то денег нет, даже каких-то, а все равно каждый считает своим долгом ребеночка выучить или, по крайней мере, оплатить получение диплома, образ мыслей ведь поменять труднее, чем даже… как это называлось? Строй? Нет, еще как-то… Во! Общественно-экономическая формация. Да, формацию сменили, перебрались в капитализм, а с детьми поступают так, словно социализм не приказал долго жить, а целехонек, благоденствует и всякому благому начинанию благоприятствует, повертываясь к каждому бедняку и даже середняку (кыш, богатенькие!) лицом, пусть и нечеловеческим… Наверно, потому и некогда репатрианты в Армении не очень прижились, они ведь из капитализма явились и были большей частью ремесленниками, портниха, например, у мамы Клары приехала из Египта, кажется, и папе Генриху тоже брюки шил кто-то с Запада… Да, ходил еще на дом парикмахер, который матери волосы красил, пока не отбыл в лучший мир, не тот, который рай, то есть и это рай, но не небесный, а по ту сторону океана, сам он ереванский был, конечно, но родители оба оттуда… Словом, они, все или большинство, дипломов не имели, а здешние, в смысле тамошние, учитывая ее нынешнее местопребывание, в Армении то бишь, очень даже, потому и не склеилась дружба, пусть табачок и общий в сигареты на ереванской фабрике закатывали, “Ахтамар”, “Двин” и все такое прочее…
— Их ведь трое, детей? — спросила она.
— Четверо. Потому такая странная квартира, они купили когда-то две соседние и соединили, чтобы всем поместиться, комнатки маленькие, зато у каждого своя. И две ванные с туалетами.
— И ковролин везде одинаковый, — подхватила Пенелопа.
— Ковролин потому, что тут отопление в полу, — объяснила Кара.
— Вон оно что, — протянула Пенелопа с уважением. — А то я все высматриваю радиаторы, куда, думаю, их запрятали. Никуда, выходит? Просто ликвидировали. А тепло-то как!
— Даже чересчур, — сказала Кара, но по лицу Пенелопы поняла, что коснулась больного места, и поторопилась исправиться: — Ты не думай, я весь первый год тут в свитере проходила, никак согреться не могла. Только потом…
Она даже покраснела, смутилась, хотя не из-за чего было, честно ведь отбарабанила в Ереване самую жуткую первую зиму, и не только ее, а теперь, конечно, времена изменились, правда, нормального, центрального отопления так пока и не стало, но народ оброс разнообразными электрокаминами, многие обзавелись загадочными штуковинами, которые подсоединяли прямо к радиаторам (предварительно, кажется, открутив трубы), и те грели, как это работает, понять было сложно, разве что у себя в квартире такую установить, Пенелопа и хотела, но тут на горло ее песне наступила обеими ногами и даже в туфлях на шпильках мама Клара, “только через мой труп, еще чего, ломать отопительные трубы!”, пришлось от нововведения отказаться и довольствоваться агрегатом на колесиках, а агрегат что? Таскаешь взад-вперед, из комнаты в комнату, да, не умереть от холода удается, но спокойно сесть с книжкой на диван в единственном свитере и не укутав ноги одеялом никак… Ладно, не будем о грустном, тем более что впереди лето…
— Ну и что дальше? — спросила она.
— Дальше? Дальше дети выросли, разъехались, Ануш с Андраником остались вдвоем в восьми комнатах. Когда Ваче развелся, он сначала снимал квартиру, но одному жить тоже не сахар. Грязное белье сюда таскал, мать стирала. И вообще. А тут ведь пусто. И, в сущности, отдельная квартира, вход свой, при желании можно и отгородиться, но зачем? Тут, знаешь, не Ереван, где можно со всеми соседями передружиться, здрасте—до свидания — предел мечтаний, так что лучше уж держаться за своих…
— А ты уроки даешь еще? — спросила Пенелопа. — Или бросила?
— Зачем же бросать? — удивилась Кара. — С одной стороны, как бы работа, с другой…
— Как бы деньги, — хмыкнула Пенелопа.
— Миллионершей, конечно, не станешь, — согласилась Кара. — Впрочем, нам не привыкать, и без миллионов как-нибудь проживем. Но все-таки. Если ты думаешь, что Вачик гребет лопатой…
— Не гребет?
— Тут, Пенелопея, капитализм, — сказала Кара наставительно. — А при капитализме из наемных работников гребут в основном всякие менеджеры. На которых этот капитализм и держится.
— А на профессорах и преподавателях не держится?
— Что ты! Они же все левые!
— И Ваче?
— Конечно! Попробуй тут не быть левым! Студенты заклюют. Даже те, у кого у самих денег…
— Куры не клюют, — засмеялась Пенелопа.
— Это совсем другой клев. Ладно, хватит болтать! Ты будешь смотреть Париж или нет?
— Буду.
— Ну тогда одевайся. А с чего ты хочешь начать?
— С Лувра, — сказала Пенелопа мгновенно.
— Ну и где вы успели побывать? — спросила госпожа Ануш, появившись на пороге с подносом.
Пенелопа в очередной раз подскочила. Чинно сидеть за столом, который накрывала женщина постарше мамы Клары, было неловко, и она все порывалась помочь, но хозяйка пресекала ее попытки, мягко нажимая на плечо и принуждая тем самым опускаться на место.
— Мы просто гуляли, — сообщила она, решив поработать хотя бы языком, раз уж руками-ногами не дают. — Доехали до площади Шатле, по улице Риволи дошли до Лувра, походили там, снаружи, конечно, в музей я с утра пойду… посидели в саду Тюильри, потом прогулялись до площади Согласия, оттуда поднялись до Мадлен… — Она на секунду умолкла, пытаясь припомнить, действительно ли там подъем или это ереванская реминисценция… внизу в городе, наверху на Комитаса… нет, все-таки подъем, откуда иначе ощущение… — От Мадлен по бульвару Капуцинов вышли к Опере, там сели на RER и вернулись домой, — закончила она.
— У вас прекрасная память, — сделала Ануш комплимент, и Пенелопа скромно, но с достоинством улыбнулась, знаем, мол.
— Да ты уже все посмотрела, — пошутил Ваче, — чем завтра займешься?
Кара поглядела на супруга снизу вверх так, что получилось как бы сверху вниз.
— Завтра мы поедем на остров Ситэ, — сообщила она снисходительно. — Сходим в Нотр-Дам.
— И на набережную Орфевр, — добавила Пенелопа. — А также на площадь Дофина.
— Зря стараешься, — сказала Кара. — Вачик Сименона не читает. Слишком умный.
— Кто? — спросил с серьезным видом Жан-Мари, пришедший с Ваче приятель или просто сотрудник, Пенелопа еще не разобрала, самый настоящий француз. — Сименон или Ваче?
— Конечно, Ваче, — фыркнула Кара. — Сравнил какого-то беллетриста с профессором.
— Садитесь, — крикнула из кухни успевшая уже убежать туда Ануш. — Быстрее, шукрут остынет!
Компания стала шумно рассаживаться.
— А вы знаете, что такое шукрут? — спросил оказавшийся рядом с Пенелопой Жан-Мари.
— Конечно, знает, — ответил за нее Ваче. — Это же одно из любимых блюд Мегрэ.
— А говоришь, он Сименона не читает, — упрекнул Жан-Мари Кару.
— Не читает. Это я ему рассказала, — объяснила Кара, усаживаясь рядом с мужем.
— Ануш, не забудь воду, — подал голос молчавший до того господин Андраник.
Кара снова встала и понеслась на кухню, через минуту появились обе, свекровь с большим керамическим блюдом и невестка с кувшином, чуть ли не глиняным, напомнившим Пенелопе бутафорские, с которыми ходили по воду девушки в “Ануш”… интересное совпадение, только…
Шукрут имел вкус незнакомый, но симпатичный, Пенелопа тут же решила позаимствовать рецепт, уже представляя себе, какой фурор произведет в Ереване это неведомое армянским кулинарам и едокам блюдо, тем более что там Сименона читали все, даже ученики хореографического училища… или это уже перебор? Пили красное вино, Пенелопа, памятуя о Портосовом обеде у прокурорши, внимательно наблюдала за окружающими, дабы не попасть впросак, чего очень не любила, но никто, кроме Андраника, вино не разбавлял, и она успокоенно хватанула из своего стакана добрый глоток. Оказалось вполне ничего, она вспомнила Армена, в очередной раз параллельно попеняв себе, что то и дело обращается мыслями к бывшему возлюбленному, но, увы, неутомимая моль, трудившаяся в ее рыжей голове, пусть даже с каштановых времен, никак не могла доесть все связанные с тем воспоминания, больно много их было складировано в хромосомах, рибосомах или где там они лежат. Армену довелось побывать в Париже на какой-то конференции еще в те времена, когда Пенелопа добросовестно ожидала его очередного возвращения (и вязала-распускала очередной, а порой и один и тот же свитер), и, делясь впечатлениями, он сообщил ей, что дешевые вина во Франции кислятина и вообще дрянь, под стать еде, которой кормят в ресторанах, вот на банкете ему довелось попробовать дорогое, это да… Вряд ли, конечно, в обычной семье на обычный ужин подавали вино по сто евро бутылка, но видно, и дешевые вина бывают разные…
Жуя, она то и дело украдкой поглядывала на соседа, она впервые в жизни видела на столь близком расстоянии доподлинного француза, правда, подлинность его казалась какой-то невсамделишной, поскольку Жан-Мари довольно бегло говорил по-русски. Кара, как обычно, быстро и невнятно объяснила на ходу, что тот неоднократно бывал в России, учился чему-то (чему-нибудь и как-нибудь?) и преподавал в прежние времена советологию, а теперь неведомо что неведомо где… пардон, последнее как раз вполне известно, в том же университете, а в Париже их, кажется, сотни, если не тысячи, что и Ваче… Кстати, и Ваче был немного знаком с вышеупомянутым наречием, может, обращался с ним не так ловко, как Жан-Мари, но объяснялся более-менее понятно. Да, везет этим русским, везде найдется кто-то, кто говорит на их языке, хорошо все-таки быть большим народом, правда, и у тех есть свои проблемы, например ненависть малых, которым они успели подложить свинью, а поскольку человеческая история (а бывает и иная, Пенелопея?) состоит в основном из этого самого подкладывания, не зря ведь выраженьице восходит к библейским, конкретно ветхозаветным временам, придумать его, без сомнения, могли только иудеи, поскольку свинья, подложенная христианину, не что иное, как подарок, вкусный и питательный, то вряд ли найдется хоть один народ, имевший возможность подложить хоть кому-то сомнительное непарнокопытное и от этой акции воздержавшийся. И все равно большим народам живется лучше, по крайней мере им не приходится постоянно изворачиваться, как малым, чтобы и показать себя, и в то же время не слишком высунуться, ибо это может быть чревато… Учитывая, что в эпоху свиноподкладывания главным занятием человечества была война и больше всего на свете ценились доблесть, храбрость, мужество и прочие ненужные в мирное время качества, выходило… Что? А то, что малый народ не может воевать эффективно, его просто слишком мало, и, если у него есть чувство самосохранения, он и не воюет, а кто не воюет, того вояки записывают в трусы. В сущности, маленький народ и должен быть труслив, иначе его элементарным образом не станет, возможно, все те народы, которые исчезли с исторической арены (от этого выражения несет чем-то гладиаторским, и, надо полагать, не случайно), были храбрыми и не сумели вовремя остановиться, одно дело воевать с себе подобными, другое… При Тигране Великом все народы вокруг были с гулькин нос, вот он и навоевал себе государство, но когда равновесие нарушилось… Никак не поймешь, почему армян так и осталось мало, а персов стало много?.. И почему вообще одни народы получаются малыми, а другие большими? И однако в эпоху, когда ценятся единственно воинственность и смелость, даже у маленького народа, если не у целого, так у некоторых из тех, кто его составляет, возникает некий зуд, хочется взяться за меч и показать себя, и что тогда? Можно, конечно, погибнуть со всем своим родом, как Вардан Мамиконян, а можно просто пойти на службу к большому народу, которого достаточно много, чтобы воевать эффективно или хотя бы просто воевать, не опасаясь, что в один прекрасный день порог Вальгаллы или там Элизиума, а то и вульгарного Аида перешагнет его последний представитель. И вот тут-то начинается самая ерунда, хорошо еще, если можно поехать во Францию и поступить на службу к Наполеону (хотя конец и тут не самый веселый, кого к стенке поставят, кому придется в бега пуститься), ну а коли Наполеон еще не родился и вокруг сплошная Византия? Наймешься к какому-нибудь басилевсу, а он возьмет да и отправит тебя воевать со своими… Не пойдешь — трус, пойдешь — предатель… А ведь были и такие армяне, которые у мусульман полками командовали, правда, насчет Саладина Азимов, кажется, все-таки ошибся, Анук потом сказала, что, по другим источникам, он курд, и слава богу, но кто-то там служил мамелюкам, еще кому-то, и это было уж совсем неприлично… И не то чтобы Пенелопа каждый день бегала в церковь и молилась за единоверцев, нет, религиозный энтузиазм ее поугас, правда свечки она ставить продолжала, но отношения ее с господом богом не очень-то складывались, он ей не спешил покровительствовать, и она дальше свечек не шла. Но ведь религия — это только часть культуры, по крайней мере на сегодняшний день, и если готика, например, началась с соборов, живописцы вначале малевали святых… или взять Баха, который писал мессы… то постепенно и архитектурные стили, и живопись, и музыка, и все остальное приобрели характер светский, так что можно в бога не верить, но тем не менее принадлежать к христианской культуре… И, следовательно, она имела полное право рассуждать о христианстве, мусульманстве и прочих завихрениях точно так же, как о народах, больших и малых…
Однако прошло совсем немного времени, и Пенелопа порадовалась, что не принадлежит по крайней мере к одному из больших народов, а именно русскому, ибо, доев свою порцию, господин Андраник заговорил, конечно, о политике и, естественно, об Армении и начал с того, что, почти уперев обвиняющий палец в Пенелопу, попенял ей, что президентом у нее Роберт. Пенелопа, как всегда, поспешила откреститься, мол, голосовать она отроду не ходила, но поскольку против вышеуказанного президента ничего не имела, то поинтересовалась, чем Роберт не угодил хозяину дома.
— Он слишком дружен с русскими, — сказал тот сердито.
Пенелопа хмыкнула. К данной проблеме она относилась легкомысленно, иными словами, не уделяла ей должного внимания… впрочем, многие в Ереване полагали, что дружба эта носит несколько односторонний характер, даже если забыть об ударах по черепушке, все равно возникало ощущение, что русские скорее склонны питать безответную любовь к грузинам или, более того, прибалтам, которые их терпеть не могут, нежели к непонятно почему лояльным армянам. Непонятно? Сразу вспомнилась бабушка Пенелопа, в чем-то, наверно, навсегда оставшаяся той испуганной маленькой девочкой, которую подобрали на морском берегу сердобольные греки вместе с другими такими же вырванными из домашнего уюта и семейного тепла детьми. Всякий раз, когда молодежь принималась теоретизировать на темы независимости и утраченной государственности, она, заламывая руки, нервно убеждала неразумных детей и внуков, что Советский Союз, сиречь русские, единственное убежище и спасение…
— А что вы имеете против русских? — спросила она Андраника, и тот воззрился на нее с недоумением. — Моя бабушка утверждала, что русские спасли нас от полного уничтожения.
Андраник сердито фыркнул.
— От полного уничтожения мы спасли себя сами, — сказал он наставительно. — Или это русские сражались за нас под Сардарапатом и Каракилисой? Мы остановили турок, отбросили их, создали свое государство, а потом явились твои русские и уничтожили его.
— Не русские, а большевики, — уточнила Пенелопа, но Андраник отмахнулся:
— Это все едино!
Пенелопа хотела возразить, как то делала множество раз при дискуссиях со всякого рода русофобами, начиная с Армена, некогда они спорили до хрипоты, и она срывала голос, вдохновенно повествуя о жертвах, понесенных русским народом от руки большевистской хунты (ей страшно нравилось это полузагадочное слово), живописуя страдания коллективизированных крестьян, пролетаризированной интеллигенции и интеллектуализированного пролетариата (последнее позволяло считать главными потерпевшими именно пролетариев) и так далее, и тому подобное, но собеседники довольно легко припирали ее к стенке, осведомившись, сколько памятников главарю хунты сохранилось в Армении… “Нисколько, да? А в России?” Ну а если по телевизору в очередной раз показывали митинг или демонстрацию вооруженных портретами Сталина коммунистов, и происходило это, конечно, в Москве или ином российском городе, а никак не в Вильнюсе, Киеве или даже Душанбе? Что тут скажешь? Так что в конце концов Пенелопа перестала адвокатствовать (возможно, суть была не в русских, она вообще защищала всех и вся, вероятно именно это и было ее призванием, и почему, спрашивается, она предпочла иное поприще?) и чаще помалкивала, более того, постепенно ее стало мучить подозрение, что победа большевизма в России была не совсем случайной… Воздержалась от возражений она и на этот раз, и Андраник продолжил свою речь без помех:
— Наоборот, именно русские и доконали наш народ. Они спелись с турками. Лысый негодяй начал с того, что сразу после революции вывел из Западной Армении русские войска, а потом по Брест-Литовскому договору отдал туркам Карс и Ардаган…
— Он не мог не вывести, — хладнокровно заметила Ануш. — Русская армия развалилась, солдаты разбежались, тут уж выводи, не выводи…
— Развалилась! Они же сами и развалили армию! А заодно продемонстрировали туркам свою добрую волю, братья, мол. А потом поддерживали их, снабжали оружием, подзуживали, натравливали на империалистов, словом, добились, провалили Севрский мир! — Андраник стукнул кулаком по столу.
— Да успокойся ты, — сказала Ануш. — Это было давно.
Да уж! Пенелопа поднатужилась… бесполезно, о Фермопилах или Марафонском сражении ей было известно куда больше, чем… ну Сардарапат или Каракилиса ладно, об этом она представление имела, довольно смутное, правда… Однако о Севрском мире… Но ведь в советское время все это было под запретом, стала она оправдываться, не вслух, конечно, а про себя… вообще, Пенелопея, надо признать, что об армянской истории, исключая Тиграна Великого и Вардана Мамиконяна, ты имеешь понятие весьма приблизительное, хотя ее и проходили в школе… Если это можно так назвать! Да, тут даже на моль не сошлешься, ибо поедать ей особенно нечего, такие познания и за свитерок институтских времен, на два размера меньше, не сойдут, разве за носок шерстяной, какими она в холодные годы обзавелась… Пенелопа горько пожалела, что не расспросила Анук о событиях, о которых завел речь Андраник, возможно дотошная сестрица чего-то и там нарыла. И однако…
— Но ведь турки напали на Армению еще раз, — высказалась она более чем осторожно. — В конце двадцатого года, разве нет? И если б не пришли русские…
— Русские воспользовались тем, что их братья-турки с русским же оружием в руках накинулись на Армению, и захватили власть, которую дашнаки уступили им без борьбы. Чтобы избежать кровопролития! А большевички вместо спасибо всех похватали, посадили, перестреляли… Отдали азерам Карабах и чуть было не уступили Сюник. Если бы не Нжде…
— Это уже сделали армянские большевики, — заметила Пенелопа.
— У большевиков нет национальности, — отрезал Андраник. — Они все преступники и враги собственных народов.
— Не всегда, — пробормотала Пенелопа и чуть было не принялась рассказывать, как ее дед бросил партбилет на стол, увидев, как его однопартийцы обходятся с народом, о котором взялись печься, но вовремя удержалась, ведь до того, как бросить партбилет, надо было его получить, и что дедуле взбрело в голову?.. Странно, нормально ведь жил человек, хорошо зарабатывал, на дореволюционной фотографии, которую папа Генрих бережно хранил, был обут-одет и вообще щеголь с тросточкой, и чего, спрашивается, его понесло в компанию “лысого негодяя”, который со всякими Ататюрками миловался, попозже, правда, кто мог знать, и тем не менее… — Вот видите, — сказала она вместо того, — они враги собственных народов, правильно. И с русскими так же, большевики все-таки не весь русский народ.
Андраник снова фыркнул, и Пенелопа подумала, что зря полезла на рожон, сейчас ей, как водится, про портреты Сталина и красные флаги напомнят… да еще гимн советский… и крыть будет совершенно нечем, но Андраник, наверное, телевизор не смотрел, или не показывают по здешнему вещанию коммунистических митингов в Москве, в любом случае он пошел в атаку с того фланга, о котором Пенелопа и думать не думала.
— А когда еще в девятнадцатом веке русские начали закрывать армянские школы и конфисковывать имущество армянской Церкви, тогда тоже большевики ими руководили? — осведомился он вкрадчиво. — Или когда Абдул-Гамида по головке гладили? Кто сказал “нам нужна Армения, но не нужны армяне”, большевики? А кто в начале прошлого столетия натравливал на армян кавказских татар? А?
Пенелопа промолчала. И какого черта, спрашивается, она читала перед отъездом “Искусство стран и народов мира”, вместо того чтобы копаться в архивах и изучать документы… собственно, сейчас поиздавали немало всяких брошюр, и, возможно, в них все это есть…
— Мы тоже не без греха, — сказала Ануш. — Не забудь, в годы первой республики из Армении вытеснили большинство проживавших там мусульман.
— Должны же были мы где-то жить, — возмутился Андраник. — От огромной страны нам оставили жалкий маленький клочок, где к тому же все лучшие земли были в руках турок.
— Азеров, — уточнила Ануш.
— Это одно и то же.
— Не совсем.
— Все равно. Вспомни закавказские погромы пятого-шестого годов, тогда ведь на армян нападали именно азеры. Я уже не говорю о пятнадцатом. Или ты хочешь, чтобы люди, на глазах у которых резали сотни тысяч их соотечественников, расшаркивались перед единоверцами тех, кто резал?
— Я ничего не хочу, — покачала головой Ануш. — Просто придерживаюсь исторических фактов.
— Фактов! Если б не мой отец и ему подобные, на свете не было бы и того осколка великой страны, который сегодня называется Арменией, — произнес Андраник.
Пенелопа нахмурилась, она вспомнила, что Кара собиралась рассказать ей о семье свекра, но, конечно, забыла, это на нее похоже, впрочем, их отвлекло созерцание парижских красот…
— И вообще, что такое государство? Не что иное, как инструмент самосохранения нации. Зачем иначе его создавать, если…
— Да перестаньте вы спорить, — сказал Ваче. — И не надоест вам?
Но Андраник и не думал униматься.
— Слишком они там, в Армении, русских любят, — заявил он сердито. — Помню, когда я был у них в Академии наук, стали меня водить и показали в том числе галерею с портретами военных. Этот у них, видите ли, генерал, тот генерал, и даже маршалы есть. Нашли чем гордиться! За кого воевали? За Сталина?
— Не за Сталина, а против Гитлера, — обиделась Пенелопа.
— Нет, за Сталина, — заупрямился Андраник. — За Сталина, за большевиков, за русских своих. А что получили? Сумгаит?
— Восточные армяне еще в девятнадцатом веке были русофилами, — сказала Ануш. — Их восхищала русская культура, Пушкин, Достоевский, Толстой…
— Ну положим, — вставила Пенелопа, — Пушкина и прочих проходят в школе. А что касается чтения, мое, в частности, поколение предпочитало Золя и Мопассана.
— А позже, — подхватила Кара, — Пруста, Камю и Виана.
Пенелопа подумала, что Кару слегка занесло, читать всем поколением Пруста — это, пожалуй, несколько сильно сказано, но тем не менее пожалела, что Жан-Мари не понимает армянского, однако сейчас же Ануш бойко затараторила по-французски, объясняла, надо полагать, гостю предмет разговора, время от времени в ее речь вторгался с длинными пассажами Андраник, стал что-то возражать Ваче, и тут-то перед Пенелопой наконец открылась истина, ясная и незамутненная, и оставалось только удивляться собственным заблуждениям, ибо давно и долго, фактически по сей день, она почему-то полагала, что армяне диаспоры, возможно, за некоторыми исключениями типа Азнавура, относятся к армяноязычной части нации, наверное, это потому, что в Армении репатрианты, прибывшие в сороковые-пятидесятые и не сбежавшие после достаточно близкого с этой патрией контакта обратно на чужбину в семидесятые-восьмидесятые, говорили по-армянски, неудивительно, ведь променяли они свободный и обильный Запад на скудный и зарешеченный Восток во многом именно ради этого… Однако, будь у нее хоть капля мозгов (иногда на Пенелопу накатывал припадок самокритики), она давно бы сообразила, что в Сорбонне можно преподавать только по-французски, и вообще здешние армяне, как и прочие жители Французской Республики, учились во французских школах и, если повезет, университетах, смотрели фильмы, спектакли и телепередачи, последнее уж точно, и читали книги на языке Бальзака (Рабле, Корнеля, Мольера, Пруста и далее, далее…), словом, они владели чужим языком уж никак не хуже, если не лучше, чем собственным, то есть в этом смысле были схожи скорее с нею самой и Карой (Маргушей, Анук, Ноной, Варданом, Арменом и прочая, прочая), нежели с той частью армян, которая пользовалась родным языком не только дома… И что все это означало? Что ее зря смущала собственная русскоязычность? Еще утром она думала, что на нее здесь будут коситься, и готовилась оправдываться, но вдруг оказалась как бы среди себе подобных. Да? И однако разница есть, одно дело беженцы, выброшенные из своей среды обитания и вынужденные приспосабливаться к чужой, другое — люди, живущие в собственной стране или меняющие эту среду по доброй воле. Но ведь она не сама отправилась в русскую школу, было бы мило, эдакая пигалица с двумя большими бантами на торчащих в стороны тугих косичках и в коротенькой юбочке, из-под которой выглядывают кружевные трусики, является в учительскую или там в кабинет директора, как ее принимали в школу, она забыла напрочь (что не столь удивительно, как можно подумать), но вряд ли в обычных учебных заведениях существуют специальные комиссии, как в хореографическом училище, так что, наверное, все-таки в учительскую, словом, является и требует, потрясая крошечными кулачками, чтобы ее взяли именно в русскую школу, а не в армянскую. Нет, ее отвела туда мама Клара, хотела как лучше, и могло бы получиться как всегда, если бы Пенелопа случайно или полуслучайно не избрала ту единственную специальность, которая избавляла ее от необходимости переучиваться или, по крайней мере, доучиваться, дабы с должной выразительностью изъясняться на государственном языке… Пойди она в медицинский, как Маргуша, сейчас обе стонали бы в унисон, заполняя истории болезни со словарем соответствующей терминологии в одной руке и орфографическим в другой… Гм… А ручка, Пенелопея, где? В зубах? И тем не менее прокол вышел и у Клары, так во всяком случае полагал папа Генрих, с тех пор как старшая дочь подалась в писательницы, нередко попрекавший жену (можно было подумать, что сам он в период само- то есть, наоборот, мамоопределения дочерей гастролировал в дальнем космосе, угощая ариями трехголовых ребят из туманности Андромеды), мол, если б не ее преклонение перед гнилым западом, в смысле севером (в чем как раз упрекнуть Клару было трудно, к северу она относилась в духе Пушкина, безусловно считая его вредным не только для себя, но и для всего своего семейства, ее просто подхватило течение), Анук ныне обогащала бы своими творениями родную армянскую литературу, а не… Насчет обогащения Пенелопа сомневалась, учитывая состояние армянского книгоиздания, Анук могла бы сделать вклад единственно в фольклор, развить устную народную традицию, а поскольку она не умела играть не только на лире или кяманче, но даже на гитаре, Гомера или на худой конец Саят-Новы, не говоря о, например, Окуджаве, из нее не получилось бы…
Оживленная франкоязычная беседа продолжалась, Жан-Мари сосредоточенно кивал, и Пенелопа, оставив свои беспорядочные размышления, принялась украдкой наблюдать за ним. Да, несмотря на неуместное владение русским языком, на вид он все-таки типичный француз, не слишком красивый, зато обаятельный. Выглядел он довольно молодо, лет эдак на тридцать шесть — тридцать семь, и Пенелопа вдруг испугалась, что столько ему и есть, то есть он моложе ее на… э-э… ну чуть-чуть, самую малость, и хотя ей никто больше тридцати не давал… увы, не восемнадцати, как совсем еще недавно, какой-нибудь десяток лет назад, но тридцати точно, однако по паспорту… Ну и что? В чем, собственно, дело, Пенелопея? Моложе, старше, можно подумать, ты замуж за него собралась. Да неизвестно даже, холост ли он, глядишь, выяснится, что женат и детишек пятеро-шестеро… последнее, впрочем, из области фантастики, и не научной, а фэнтези, разве что он втихаря исповедует ислам… Ну вот! Она еле успела отвести взгляд, прикинувшись, что изучает висевшее напротив старинное зеркало в бронзовой раме, поскольку Жан-Мари повернулся к ней.
— Значит, в Армении читают французскую литературу? — спросил он, старательно изображая интерес, а может, и не изображая, может, ему действительно любопытно, как относятся к великой французской литературе в захудалой закавказской, пардон, южнокавказской провинции.
— Естественно, — ответила Пенелопа.
Естественно, само собой, как же иначе, ведь у армян столь развитый, более того, изысканный вкус…. да уж, Пенелопе немедленно припомнились расшитые блестками блузки, в которых ереванские домохозяйки ходили на рынок, впрочем, блестками ныне никого не удивишь, понашили даже на джинсы, майки и чуть ли не нижнее белье…
— В Армении я не был, — сказал Жан-Мари. — В Россию ездил не раз, но до Армении не добрался.
— И очень жаль, — заметила Пенелопа.
— Чего жалеть? — проворчал Ваче. — Одного вашего ОВИРА достаточно, чтобы любого отвадить.
Пенелопа промолчала, вспомнив свой недавний визит в означенное заведение. В коридорах толкутся толпы взыскующих лучшей жизни или хотя бы краткого отдохновения от худшей граждан, у каждой двери длинные очереди, и нигде ни одного стула, а самое крупное людское скопление на первом этаже у двух крошечных окошечек, за которыми сидят женщины, составляющие (за деньги, конечно!) заявления и заполняющие — от руки! — анкеты. Словно на дворе маштоцовские времена, только несколько десятков писцов успели освоить свежеиспеченный алфавит, и вся неграмотная нация диктует им имена-фамилии-даты рождения и прочую заумь, какую сам на бланке начертать никак не способен… А эти проволочки, маринование, бесконечное хождение из кабинета в кабинет по первому кругу, второму, третьему, ибо и в кабинетах сидят взыскующие лучшей жизни…
— Ну вот, — сказал Жан-Мари. — Только собрался поглядеть на Арарат…
— Тебе вряд ли придется продлевать визу, — утешила его Кара. — Трех недель с тебя, я думаю, хватит. А мы вот, чтобы продлить ее на неделю, потратили три дня. Правда, это было в позапрошлом году, может, теперь не так…
Пенелопа махнула рукой.
— Оставь надежду всяк туда входящий, — сказала она.
— И не только туда, — добавил Ваче. — Ладно, хватит о грустном. Давайте выпьем за Пенелопу. За то, чтобы ее поездка удалась.
Все чокнулись и выпили, а Жан-Мари сказал:
— Если захотите куда-нибудь съездить, в Версаль, например, я к вашим услугам. В среду и выходные.
— Принесла?
— Спрашиваешь!
— Русские?
— А то нет, французские… То есть французские, конечно, но…
Кара прошествовала через комнату и протянула вот уже четверть часа блаженствовавшей на широкой удобной тахте Пенелопе две маленькие белые книжки… видно, у них мода такая или даже не мода, а модус, подумала Пенелопа, пробежав взглядом по сотням белых корешков на окружавших ее полках, впрочем, как выяснилось, данные экземпляры были изданы и вовсе в Москве, а не в Париже, вот и делай после этого обобщения! Ну и чем же ее собираются потчевать? Реймон Кено. “Голубые цветочки” и “Зази в метро”.
— Не читала?
— Нет. Но название знакомое. Это. — Она приподняла книжку.
— “Зази”? Был такой фильм, — сказала Кара рассеянно. — Чуть ли не Трюффо. Нет, Луи Малль, кажется… Я, правда, не видела… Слушай, а ведь он клюнул!
— Кто? — спросила Пенелопа невинно. — Луи Малль?
— Жан-Мари!
— Ты так полагаешь?
— Пенелопа, не прикидывайся! Господи, за столько лет он ни разу не предложил свозить меня куда-нибудь!
— А с чего вдруг он должен тебе это предлагать? — возразила Пенелопа резонно.
— По дружбе. Ну не это, так хоть что-нибудь!
Пенелопа только хмыкнула.
— Чего ты хмыкаешь, ну чего ты хмыкаешь?
— Зарыдать? — осведомилась Пенелопа.
— Это еще почему?
— Из сочувствия. Человеком овладела безумная стр-расть! Он гибнет, взывая…
— Пенелопа, прекрати это немедленно! — рассвирепела Кара.
— Что — это?
Кара всплеснула руками и плюхнулась на постель, прямо на правую ногу Пенелопы, которую та не успела отдернуть.
Пенелопа взвизгнула и попробовала извлечь пострадавшую конечность из-под не то чтоб очень уж увесистой, но все-таки не призрачной подруги.
— Надо развить успех, — возбужденно заявила Кара, не обращая внимания на ее манипуляции. — Если взяться за дело умеючи…
— Приподнимись, пожалуйста, — сказала Пенелопа кротко.
— А?.. Ага… — Кара отодвинулась на край тахты и продолжила: — Я думаю, ты вполне сможешь прибрать его к рукам. Что, нет?
— Я не привыкла, — ответила Пенелопа с достоинством. — Обычно они сами прибираются, и изображать из себя приманку, в смысле наживку, не приходится.
— При чем тут наживка, он и так уже на крючке. Надо только аккуратно, чтобы не сорвался, подтянуть поближе и цапнуть.
— Надеюсь, ты не приохотилась к рыбной ловле? — поинтересовалась Пенелопа.
— Вот еще! Неужели я похожа на сумасшедшую, которая в пять утра вылезает из постели, чтобы потом целый день торчать с удочкой у какого-то дурацкого водоема? Да еще неподвижно и молча.
— А чего ты меня учишь рыбу ловить?
— Я не рыбу учу ловить!
— А, понятно, ты — ловец человеков.
Кара наморщила лоб:
— Это откуда было?
— Из Библии, — сообщила Пенелопа довольно.
— Здрасте! Теперь ты уже Библию заучиваешь? Уж не в монастырь ли собираешься?
— Это невозможно, — сказала Пенелопа. — В Армении нет женских монастырей.
— Можешь в католицизм перейти! Ладно, не морочь голову, я с тобой говорю о серьезном деле. Ты меня слушай! Помнишь, я тебя уговаривала за Эдгара выйти и жить себе спокойненько? А ты отбивалась — как же так, а Армен? И что вышло? Где он теперь, Армен этот?
— В Ереване, — сказала Пенелопа. — Проживает на проспекте Маштоца, в доме номер… запамятовала каком, но не сомневайся, он там и есть, если, конечно, не на работе.
— Ну ладно, там он, в Ереване. А тебе что от этого? Тепло? Светло? Нет, хватит! Беремся за Жана-Мари.
— А он не женат? — спросила Пенелопа.
— В данный момент нет. Был, конечно, не знаю, юридически или только фактически, но был, а чего ты хочешь, если мужчина до сорока лет один болтается, значит, либо голубой, либо импотент. Зачем тебе импотент или, хуже того, голубой?
— А ему есть сорок? — полюбопытствовала Пенелопа, пропустив остальное мимо ушей.
— Сорок? Наверное. А какая разница? Теперь женщины выходят за парнишек на двадцать лет моложе, а ты из-за годика-двух беспокоишься. Это даже хорошо, когда муж чуточку младше.
— Уже муж, — сказала Пенелопа насмешливо.
— А почему нет? Выйдешь замуж и останешься тут, в Париже. Что, не нравится?
— У тебя, по-моему, в этом деле свой интерес, — заметила Пенелопа.
— У меня? — Кара поскучнела. — Может, и свой, — признала она неохотно. — Ты ведь знаешь, я человек общительный. Если б еще эта дура Рипа сумела тут зацепиться… Нет, так никого и не нашла, неудивительно, конечно, ты же знаешь, как она выглядит, невзрачная, прямо как француженка, да и язык толком освоить не смогла, ну сколько будешь у сестры на шее сидеть, у Аллы ведь свои заботы, двое детей. Конечно, ездит она сюда, Рипа то есть, раз в год, но что толку…
— А Алла? — поинтересовалась Пенелопа. — Она-то здесь. С ней ты не контачишь?
— Я тебе говорю, у нее двое детей, к тому же она работает, плюс муж, которым тоже иногда заниматься надо, да и живут они на другом конце города. Словом… Ладно, спокойной ночи, я пошла, а то у меня там тоже муж…
Она вскочила, изобразила воздушный поцелуй и исчезла за дверью, а Пенелопа открыла было Кено, но сразу отложила в сторону. Свой интерес, да… Ей сразу вспомнилась печальная Нона, рвавшаяся, невзирая на нездоровье, проводить гостью на вокзал, Пенелопа с трудом уговорила ее ограничиться S-баном, а прощаясь, не удержалась и ляпнула:
— И почему бы тебе не махнуть на эту Германию рукой и не вернуться домой? Сейчас ведь время другое, жить полегче стало.
Ляпнула и подумала, что зря, сейчас Нона вскинет надменно голову и ответит соответственно, мол, дом ее давно тут, и вообще Армения — дыра, и делать там человеку с запросами нечего… Оно, конечно, верно, дыра, пусть и пишут во всяких умных и не очень книжицах (и, кстати, не армяне вовсе, а разные британцы и прочий чересчур образованный народ), что тут, в смысле там, чуть ли не все на свете начиналось, и пшеницу одомашнили, и лошадей, и вообще цивилизация зародилась между Ваном и Урмией, один англичанин даже библейский рай в Великую Армению сунул, ну а если взять регион пошире, то просто… Ого-го!.. Жизнь кипела, царства поднимались и рушились, орудовали вовсю всяческие Навуходоносоры с Семирамидами… впрочем, Семирамиды, говорят, не было… ну и что, Ассирия-то была, грозная и победоносная, и не только, один из ее царей с непроизносимым именем собрал гигантскую библиотеку на нескольких языках, которую и теперь читают взахлеб… да, имена, вот главная беда этих ассирийцев, Семирамиду несуществовавшую, наверное, потому и запомнили, что имя у нее более-менее удобоваримое, так оно всегда, заслуги никому не интересны, а интересно неведомо что, то есть очень даже ведомо, вон, первые Птолемеи были властителями разумными и рачительными, а кого по сей день склоняют? Клеопатру, толку от которой было меньше, чем молока от козла или даже рептилии, обеспечившей красотке переход под эгиду Осириса с Анубисом. Да, человечество всегда питало склонность к бульварщине… Да и к чему вся эта болтовня? Тем более что Нона и не пыталась на географию ссылаться, как то делают девять армян из десяти, от кандидатов в эмигранты до торговцев и политиков, а сказала со вздохом: “А Луиза? Как она учиться будет, уже ведь в шестом классе…” Насчет себя ничего говорить не стала, но Пенелопа и так понимала, что вернуться ей домой теперь все равно что признать поражение, так она может гордиться, в центре Европы, столичном городе закрепилась, квартира, работа, все как у людей, пусть и одиноко, и смысла во всем этом никакого не просматривается, разве что пенсию выслужишь приличную… а какой, собственно, вообще может быть смысл? Жизнь, как уже доказано, никакого смысла не имеет, потому и прожить ее надо так, чтобы… Как? Повидать мир? Допустим. Начитаться хороших книг, наслушаться хорошей музыки, насмотреться хороших спектаклей и фильмов? Так, в общем, все и живут, только прилагательное “хороший” из фразы убрать, и получится полная картина, да, еще, кто менее эгоист, тот детей растит (если отбросить здоровенную долю эгоизма, в этом процессе присутствующую) и заботится о родителях… Ну и что? А ничего! Но среди близких, родных, друзей, подруг жить даже без всякого смысла приятнее, а тут одна-одинешенька…. И тем не менее вернешься — значит как бы проиграл. Все равно что Д’Артаньян вернулся б в конце “Трех мушкетеров” в свое нищее именьице и стал землю пахать. Впрочем, если вдуматься, взглянуть на вещи не романтически, а реалистически, разве Д’Артаньян не потерпел в каком-то смысле поражение? Тридцать лет мыкался в чине лейтенанта по чужим углам, и если б молодому Людовику Четырнадцатому не пришла в голову фантазия заметить старика, так он лейтенантом и умер бы… Трудно завоевать положение в среде, к которой ты не принадлежишь по рождению, будь ты хоть мелкопоместным дворянчиком среди графов и герцогов, хоть эмигрантом в какой угодно стране… Но ладно, а Кара? Нет, домой ей определенно не хочется, во всяком случае насовсем, даже там, в самой глубине души, как Ноне, да и понятно, дом у нее тут, муж есть, не очень, правда, развеселый, но вполне к употреблению пригодный, вот детей нет, возможно, если б были… Пенелопа давно знала, что у Кары блуждающая почка, диагноз изумительный, будто не врачами придуманный, а поэтами, скорее всего вагантами, тем такая придумка более всего к лицу, ей всегда представлялось, что странная эта штуковина приладилась гулять по всему организму, то в грудную клетку заглянет, то куда-нибудь в ногу, в пятку, например, как происходит время от времени у некоторых с душой, на самом же деле сидит она на привязи, и свободы у нее всего на несколько сантиметров, и, в общем-то, женщины и с почками-бродяжками рожают, но не без труда и осложнений, а поскольку Ваче воспитанием детей, каковых он имел в избытке, целых троих, был, кажется, сыт по горло… Да, факт, мужчины, у которых взрослые дети, обычно не горят желанием повторить эксперимент, даже удавшийся, внуки еще куда ни шло, подбросить пару раз в неделю к потолку смеющегося малыша, это пожалуйста, если, конечно, кокетства сильно поубавилось и не страшно признаться дамам, что ты уже дед, но начинать с нуля… Словом, за отсутствием достаточно сильного вызова, как выразился бы Тойнби, а также половина грамотного человечества, это словечко ныне употребляется не реже, чем личные местоимения, Кара предпочла своей почкой не рисковать и, возможно, напрасно, будь у нее собственная Лулу, на скуку жаловаться не пришлось бы… Хотя вряд ли, в данном случае понадобилась бы, пожалуй, целая Лулуландия, ибо по общительности Кара дала бы как Ноне, так и самой Пенелопе сто очков вперед, в Ереване она была в приятельских отношениях с массой людей, знакомых по школе, консерватории, работе, родней, друзьями друзей, родными родных, со всем своим подъездом, наконец, к ней ежеминутно забегали соседки, соседи, знакомые соседей, соседи знакомых… ну почти так, когда к ней ни зайди, кто-нибудь у нее да и сидит или хотя бы стоит — в коридоре, в дверях, на лестничной площадке… Пенелопа невольно вспомнила рассказ самой Кары о том, как в первое свое пребывание в Париже она, как ярая бонапартистка, вознамерилась посетить могилу Наполеона, забрела не туда, кажется, вместо Собора инвалидов в Дом, и в поисках саркофага или надгробья, на которое всерьез собиралась возложить прихваченные с этой целью цветы, металась по залам, “расспрашивая” встречных способом весьма оригинальным, а именно, складывая руки на груди и напевая начало Героической симфонии… Но довольно, остановила себя Пенелопа по-гамлетовски, взяла книжку и через минуту уже тихо хихикала над первыми страницами “Зази”.
После того как Пенелопа сфотографировалась с Карлом Великим и Генрихом Четвертым… в сущности, с Шарлем и Анри, но имеет ли смысл исправлять в собственной голове то, что остается неисправленным во множестве книг, только зря путаться, и вообще традиция есть традиция, и Пенелопа никогда, уж последние пять-десять лет безоговорочно, не была среди любителей “до основанья, а затем”, потому просто поставила тире между именами, памятными со школьных лет и услышанными ныне… не впервые, конечно, но дошло почему-то лишь теперь… Так вот, дав Каре запечатлеть себя в компании исторических личностей или не совсем компании, поскольку те сидели на конях, а Пенелопа скромно стояла поблизости, скорее как паж, придерживавший стремя… для чего, правда, следовало бы просунуть руку через решетку, ограждавшую их королевские величества от плебейских дланей… или то делал не паж?.. неважно, зафиксировав факт своего пребывания у Нотр-Дам и на Новом мосту, Пенелопа удовлетворенно вздохнула, заглянула в путеводитель и предложила посетить Сен-Шапель. Кара наморщила лоб, потом глубокомысленно изрекла:
— Я вот думаю, как бы это устроить поэкономнее…
— Поэкономнее?
— Понимаешь, тут есть одна тонкость. В первое воскресенье каждого месяца вход в музеи бесплатный. Я всегда так хожу. И поскольку одно воскресенье тебе достанется…
— За один день всюду не побываешь, — возразила Пенелопа.
— В том-то и дело! Потому я и прикидываю, куда когда сходить…
Пенелопа хотела было ляпнуть что-то типа “подумаешь, экономия!”, но благополучно удержалась, ибо, увы, деньги есть деньги, даже если имеешь дело с соскучившейся по тебе и к тому же выросшей в гостеприимном Ереване подругой, она, конечно, могла предложить заплатить за билеты из собственного кармана, но сомнительно, чтобы Кара ей позволила швыряться и так не слишком щедрым содержанием, выделенным ей арендаторами, работодателями и судьбой-злодейкой.
— Билеты в Сен-Шапель самые дорогие, — подвела итог своим размышлениям Кара. — Но особенно долго там делать нечего, вряд ли ты будешь изучать сюжеты всех тамошних витражей, просто посмотришь и все. Часок-другой это займет, но не больше. Так что в воскресенье надо сходить туда, а потом в Лувр. А в Орсей отдельно. Идет?
Пенелопа молча кивнула. Анук, правда, велела ей обратить особое внимание на витражи, о картинах, объясняла она, вполне можно составить представление по репродукциям, сейчас ведь очень качественная полиграфия, но витражи надо видеть в натуре, в них должен играть свет, да, конечно, однако о том, что у витражей надо самой отсвечивать целый день, речи не было…
— А теперь, — оживилась Кара, — пойдем выпьем кофе. Заодно посмотрим на ратушу.
Покусывая круассан — макать его в кофе, как бесчисленные французы и француженки в фильмах и книгах, она все же не стала, не любила размякший хлеб, — Пенелопа разглядывала окружающих. В кафе было полно народу, а поскольку топили тут неплохо, все поскидывали верхнюю одежду, главным образом куртки, и на свет явились всякие пуловерчики и джемперочки, отдававшие, надо признаться, секонд-хендом, во всяком случае, мятые и изрядно поношенные. Может, конечно, это все приезжие из каких-нибудь отсталых стран? Собственно говоря, Пенелопа уже поняла, что столь небрежно одеваются только европейцы, а отсталые, наоборот, попав в Париж, напяливают на себя свою лучшую одежонку, вот как она сама. И что? В итоге провинциалами выглядят те, кто хорошо одет. Она сразу вспомнила Люсьена Рюбампре в его новехоньких одежках, столь развеселивших молодых парижских аристократов, слегка смутилась и спросила Кару:
— Как тебе кажется, это приезжие или местные? Тут ведь должно быть полно туристов.
— Думаешь, я знаю? — вздохнула Кара, обведя взглядом соседние, а затем более дальние столы. — Я вроде тебя, по языку ориентируюсь. Вот Вачик тебе точно бы разъяснил, есть какие-то признаки, он не только скажет, кто тут француз, но и кто из Парижа, а кто провинциал.
— А как он это определяет? — полюбопытствовала Пенелопа.
— Ей-богу, не знаю. Теперь ведь все одеваются одинаково.
— Одинаково плохо, — уточнила Пенелопа.
— Это ты верно подметила! Министра от рабочего по костюму не отличишь. Более того, показывают иногда по ящику всякие светские мероприятия, так на богачках этих, кинозвездах платья такие, хоть плачь!
— Но не от зависти, — заметила Пенелопа.
— Это точно, — подтвердила Кара.
Интересно, в чем здесь ходят летом? Впрочем, это ей было прекрасно известно, не зря ведь она смотрела Евроньюз, на ум немедленно пришли всякие деятели искусств из “Мага”, создавалось впечатление, что перед появлением на телеэкране режиссеры, хореографы, художники и прочие таланты долго копались в помойках, отыскивая подобающие наряды, впрочем, может, они просто хранили ради такого случая доношенное до помоечного состояния одеяние в собственном шкафу. Папа Генрих как-то рассказывал, что в период его учебы в консерватории или, скорее, еще в музыкальном училище устраивались дискуссии на тему: “Может ли комсомолец носить галстук?”, и как-то его самого чуть не вышибли из рядов передовой молодежной организации, поскольку он и был одним из тех пижонов (может, и единственным), кто посещал занятия, нацепив на шею сей буржуазный пережиток. Вопрос, может ли носить галстук художник, в западном мире, наверное, вслух не обсуждался, всем и так было ясно, что ни в коем случае, как же иначе отличиться от, допустим, конторских служащих, если, конечно, таковые еще галстуки носят, в чем Пенелопа уверена не была, ну ладно, от политиков, которые на работе да, носят, а после нет, как бы подавая народу сигнал, мол, я ваш, без, только по утрам надеваю, приходится, правила игры… Только в Америке, по рассказам очевидцев, полагается менять одежду каждый день… правда, никто еще не говорил, что она должна быть высокого качества и приличного вида, может, наоборот? Скорее да. Теперь уже Пенелопа вспомнила, как ее тетя съездила в Лос-Анджелес к перебравшемуся туда с семьей отпрыску, съездила и вернулась, и на вопрос, почему не осталась в капиталистическом раю, сердито отвечала: “Там они утюгом не пользуются, потому что электричество, видите ли, дорогое. Да чтоб я спала на неглаженых простынях и ходила в мятом платье?! Такой рай я в гробу видала!” И даже не дубовом, добавила от себя Пенелопа, а сосновом, без обивки и подстилки. Не случайно ведь в моду снова вошла откровенная синтетика, носить которую еще несколько лет назад считалось дурным тоном, а ныне в таком щеголять очень даже недурственно, правда, противно, но зато гладить не надо и модно… Впрочем, что такое мода, моды уже нет, это миф, народ ходит в одном и том же чуть ли не целое столетие, ну пусть четверть века, не считая тех, якобы существующих где-то особ, которые одеваются “от кутюр”. Сбежавшая из Москвы подруга Нина привезла с собой пальтишко, купленное на распродаже какого-то известного “дома”, вещь фантастическая, драп без подкладки, все швы наружу, воротник изрезан так, словно малолетний ребенок добрался до ножниц и атаковал мамину обновку, а низ весь в фестонах с потрепанными краями. Когда она поделилась своими фантазиями с Карой, та хихикнула:
— Ты, Пенелопа, отстала от жизни. Мне недавно каталог в ящик бросили, по-моему, где-то валяется, потом найду, покажу. Так там уже предлагают трусики, которые из-под брюк видны. То есть не из-под, а над! Брюки новомодные, ниже талии, она, значит, сидит, на фото, конечно, штаны на задницу сползли, и вылезли трусики, ну эти, знаешь, резинка на талии и ленточка между ягодицами, а на резинке, я тебе доложу, сплошные камушки, так и сверкают. Как настоящие. Не веришь?
Пенелопа только пожала плечами, отчего же не поверить, все логично, раньше кавалеры к дамским подолам припадали, вот и расшивали стразами, а то и натуральными сапфирами-рубинами подолы, а теперь они прямо за трусы хватаются, ну и… Охо-хо! Обзавестись, что ли, такими? Не кавалерами, конечно… А может, лучше куртку себе купить? Она меланхолично поглядела на переброшенную через подлокотник соседнего кресла куртку Анук, естественно, после вчерашней прогулки у нее ноги отваливались, и сегодня она переоделась в кроссовки и иже с ними, подумав, что в своих почти кожаных сапожках и элегантном пальтеце отправится… куда? Ну туда, куда обещал ее повезти Жан-Мари. Вспомнив Жана-Мари и вчерашний диспут за столом, она строго сказала Каре:
— Ты, между прочим, собиралась рассказать мне про Андраника. Но так и не удосужилась. И вышло некрасиво.
— Про Андраника? — удивилась Кара. — Я?
— Ты! Про его происхождение.
— Ах да! — Кара приняла заговорщический вид. — Понимаешь, его отец был министром Первой республики.
— Армянской?
— Ну не Французской же!
— Это, может, и нет, но мало ли, — возразила Пенелопа, стараясь, как всегда, делать хорошую мину, пусть и карты выпали не самые выигрышные.
— Мало, — отрезала Кара. — А до того он был фидаином, командовал отрядом, даже фотографии сохранились, эдакие бравые ребята с усами и ружьями, попросишь Андраника, покажет. Вот. Сражался при Сардарапате, тоже не из последних был. А после прихода большевиков ушел.
— Уехал то есть? — уточнила Пенелопа. — Сюда?
— Нет, не сюда. И, кстати, именно ушел, их большая группа была, члены правительства, всякие чиновники, с семьями между прочим, и они шли пешком до Тебриза. И вначале осели на Востоке, он, в частности, несколько лет жил в Египте, где Андраник и родился, уже потом они перебрались во Францию. А знаешь, какой у Андраника паспорт?
— Египетский?
— Нансеновский, — сообщила Кара довольно.
— Ну да! — Пенелопа вылупила глаза, она и думать не думала, что подобный реликт мог сохраниться, тем более, что недавно читала, будто нансеновский документ и не паспорт вовсе, а так, временная бумажка. Но, выходит, с такой бумажкой люди по сей день живут?
— А почему он не берет французское гражданство? — спросила она. — Не дают?
— Отчего же? Дают.
— А?..
— Из принципа, — сказала Кара.
Из принципа! Ну живут ребята! Им французское гражданство, бери, а они — не хочу. Вот бы нам, грешным… Пенелопа вообразила, как утречком звонят ей из канцелярии, не небесной, а всего лишь президента Республики и предлагают французское гражданство, просто так, прямо с послезавтрашнего… Н-да. И что, господа разлюбезные, с этим гражданством делать? Оно конечно, в Европе жить хорошо, никаких тебе виз, куда захотел, сел и поехал, даже летать не надо, все нужное под боком. Да, но на какие шиши? На какие шишечки, я вас спрашиваю? Не в лесу же их собирать! Языка не знаешь, работенку какую-никакую, а придется бросить, не будешь ведь в Ереван на уроки мотаться, к тому же самолет туда раз в неделю, если и вовсе рейс не отменили, а тут кому ты нужна, пусть у тебя и паспорт, у всех паспорт, и безработных с этим паспортом куча, а на пособие не поездишь, да и жить где-то надо, вот если бы к гражданству этому присовокупили миллиончик-другой евро… И однако, будь у нее эти миллиончики, ей никакого гражданства не понадобилось бы, и так бы всюду ездила, с миллиончиками-то море по колено, черт не брат… Вот интересно, а кто без денег, тому, выходит, брат? Недурственная, однако, родня, если изловчиться найти такому родству применение…
— Ладно, — сказала Кара, — отдохнули, теперь можно двигаться дальше.
— Куда дальше? — спросила Пенелопа.
— Ну… По идее, тут близко Бобур, но не знаю…
— Бобур?
— Центр Помпиду.
Пенелопа поморщилась, ей вспомнилась вчерашняя дискуссия с Жаном-Мари, когда тот осведомился о впечатлениях, и она, превознеся Лувр до небес, с тем большим пылом атаковала пирамиды (на сей раз Анук оказалась права). “Вы представить себе не можете, какие очереди в Лувр были раньше”, — возразил Жан-Мари, как обычно поступают люди, ты им толкуешь про Ивана, а они упорно талдычат и талдычат про болвана, впрочем, когда Пенелопа разъяснила, что против подземного вестибюля она ничего не имеет, но почему бы не прикрыть его какой-нибудь малозаметной нашлепкой вровень с землей или хотя бы приподнятой чуть-чуть, настолько, чтобы не заслонять прекрасный старинный дворец, Жан-Мари поминать болвана не стал, что Пенелопа занесла ему в актив, а задумчиво заметил, что, наверное, при желании можно было найти иное архитектурное решение, менее демонстративное, беда в том, что желания такого не наблюдалось, скорее наоборот. И добавил, что Центр Помпиду ей наверняка тоже не понравится, Пенелопа, почерпнувшая из усердного чтения путеводителя, что одним парижанам это сооружение по вкусу, а у других вызывает отторжение, поинтересовалась, к кому Жан-Мари относится, к одним или к другим, получила ответ, что скорее к другим, и спросила, а много ли “одних”. Жан-Мари неопределенно ответил, что, вероятно, да, но он лично таких встречал не часто…
— Пойдем посмотрим площади Вогезов и Вандомскую, — предложила она.
— Не получится, — сказала Кара флегматично.
— Почему?
— А потому что они в противоположных концах.
— Так далеко? — удивилась Пенелопа.
— Ну сторонах. Направлениях. Не придирайся к словам! Скажи — направо или налево?
— Это как стать, — проговорила Пенелопа хитро.
— Лицом к Сене. Быстро, ну!
— Налево, — сказала Пенелопа мгновенно, хотя детская болезнь левизны у нее прошла давно, теперь она скорее могла бы причислить себя к правым, не консерваторам, конечно, а либералам… странно даже, вещи как будто прямо противоположные, но обе справа…
— Вогезы, — определила Кара. — Ну что ж! Заодно обойдем Маре. Это старая часть города, узкие запутанные улочки, похоже, знаешь… — Она задумалась, припоминая, видимо, места, которые им довелось посетить вместе, Пенелопа тоже быстро провела в памяти ревизию, Берлин определенно не годился, Дрезден тоже, Вернигероде… папа Генрих, рассматривавший все, ну не все, но многое с профессиональной точки зрения, сказал, когда они с дочкой делились впечатлениями: “Не правда ли, точь-в-точь декорация для └Фауста”!” Может, это? Но Кара назвала другое.
— На Таллин, — сказала она. — Помнишь, как мы там заблудились в трех соснах?
Соснах не соснах… Еще в Ереване Каре порекомендовали попробовать гриль, куры-гриль тогда только вошли в моду, и кто-то ел их в Таллине, и вкусно было — словами не передать, словом, ей описали ресторан и угол, на котором он стоял, или там следовало свернуть, сейчас не вспомнишь, в любом случае они искали этот проклятый угол добрых полдня, а ведь весь тамошний старый город можно в горсти зажать, такой маленький, но хитрая штука, повернешь направо, повернешь налево, а приходишь туда же, да еще не туда, куда надо. То место они так и не нашли, гриль какой-то, правда, откопали и испробовали, а в Ереване о своих блужданиях ни словом не обмолвились, неловко было, и не только Каре, которой местонахождение загадочного пункта общественного питания указывали, но и Пенелопе, пусть ей и не указывали ничего, но своей способностью быстро и толково ориентироваться на местности она очень гордилась. Я как птица, говаривала она, бывало, или пчелка, у меня компас внутри, лечу куда надо откуда угодно…
— А я думала, ты назовешь Вернигероде, — сказала она.
— Совершенно, ну совершенно ничего о нем не помню! — воскликнула Кара сокрушенно. — Ну подумай! Разве что площадь немного.
— Декорация для “Фауста”, — буркнула Пенелопа.
— Вот-вот! Но и только. А может, я с чем-то его путаю?..
— С декорацией для “Фауста”, — повторила Пенелопа.
— “Фауста” я только в детстве видела. Еще до Вернигероде, — заметила Кара. — И тут разочек, по телевизору, только какие теперь декорации! Два стула, раскладушка да газовые горелки, это вместо ада. Живой огонь!
— Без огня теперь никуда, — согласилась Пенелопа. — Огонь, сухой лед и, желательно, вода. Бассейн или, на худой конец, испорченный кран. А что ты из Германии помнишь?
— Цвингер, конечно, — отозвалась Кара сразу. — И вообще Дрезден. Этот, как его, Потсдам… не очень ясно, правда. Еще… м-м…
— Бухенвальд не помнишь?
— Нет. Ну его!
— А Лейпциг?
— Лейпциг? Томас-кирхе! — Кара оживилась. — Как мы билеты стреляли!
Подруги дружно хихикнули, вспомнив, как пробивались с боем на концерт знаменитого хора мальчиков. Пенелопа узнала у гида, как произнести соответствующую фразу, — тот, поскольку сам был из Москвы, фразу составил, но никак не мог сообразить, есть ли у немцев вообще подобная традиция, в любом случае она фразу вызубрила и на ступеньках, можно сказать, на паперти церкви Святого Томаса перехватывала граждан, казавшихся ей на сей счет перспективными, и худо-бедно задавала сакраментальный вопрос. Кара же избрала иной способ действий, неизвестно, более результативный или нет, поскольку в итоге обеим удалось стрельнуть по билету, но эффективный в достаточной степени несомненно, с грозным криком “битте!” она налетала на прохожих и начинала отчаянно жестикулировать, тыча то себе в грудь, то в сторону входа, молитвенно складывая руки, рисуя в воздухе билеты и вопросительные знаки, наконец, распевая пассажи из Баха, которого они в церкви и собирались слушать, бессмысленно ведь учиться пятнадцать лет музыке, чтобы не исполнять ее хотя бы урывками и пусть даже на паперти… Да, невинность, можно сказать, девственность перестала быть женским качеством, а стала свойством ума… Собственно, оно и лучше, теперь ведь мода на прямой эфир, в энциклопедиях не покопаешься, даже если возыметь подобное желание, так что безопаснее об их существовании вовсе не знать, а то раз в себе усомнишься, два… Из Сократа, например, телеведущего не вышло бы по определению…
— Интересно, — сказала Кара задумчиво, — существует ли еще тот хор?
— А что с ним могло статься? — удивилась Пенелопа.
— То же, что с Берлинской стеной. Кстати, совершенно ее не помню. Вот ощущения свои, когда ее увидела, помню четко. Я же до того была вполне советским человеком. Эта стена все во мне порушила.
— Все-все-все? — полюбопытствовала Пенелопа.
— Да почти. Правда, Вачик иногда утверждает, что я натуральный совок.
— Да? И в чем это выражается?
— Ну например, когда спрашивают, сколько надо платить за урок, и я называю цену, но при этом интересуюсь, не слишком ли дорого, не чересчур ли обременительно. Он мне указывает, что меня это не касается, если учить ребенка музыке обременительно, так пусть не учат. А ведь бывают очень способные дети, жалко…
Пенелопа поглядела на Кару с любопытством, в былые времена она считала ту наиболее “капитализированной” из своих подруг, во всяком случае Кара вполне могла продать купленную сгоряча и разонравившуюся при более близком знакомстве вещь, в отличие от самой Пенелопы, которую вечно смущали разные нелепости типа не подумают ли, что она хочет продать дороже, чем купила, советские ценники ведь ничего не доказывали, или, еще хуже, заподозрят, что она это разонравившееся пару дней—недельку поносила, а выдает за новое, такое иногда случалось и в том странном мире, не признававшем секонд-хенда, произросшего поблизости, так сказать, на расстоянии протянутого хенда, но жадно хватавшего потрепанные тряпочки, привезенные издалека, непонятные предпочтения, но что поделаешь, своя рука — владыка (свой хенд из босс?)… Запутавшись в многоруком предложении, Пенелопа мысленно махну-ла на него… опять?.. ну манусом, который моет другую такую же, то бишь другой, манус ведь он, и стала решительно вылезать из кресла.
— Начнем отсюда, — сказала Кара, устремляясь ко входу в “Галери Лафайет”, и Пенелопа, следуя за ней, благоговейно переступила порог парижского храма торговли, большого, нет, большущего магазина, каковые искала в Берлине и даже нашла, обнаружила их в пяти или десяти минутах ходьбы от дома Ноны в том самом Шарлоттенбурге и парочку из них посетила, правда, сказать, что она обзавелась там множеством вещей, было бы преувеличением, гиперболой, поскольку на множество у нее не имелось достаточного количества свободных (и даже сидевших под замком, то бишь на том уникальном счете, по которому, страшно сказать, выплачивают проценты) денежных средств, ее финансы давно уже спели весь свой репертуар, возможно, потеряли голос, как Каллас (голос — Каллас, Евтушенко наверняка соорудил бы из этого рифму), и ныне тихо стояли в уголке, деликатно покашливая в кулачок, и на это покашливание Пенелопа намеревалась приобрести две-три вещички, что, как уже говорилось выше, вряд ли разумно было делать в Берлине, когда впереди маячил Париж, она хотела только поглядеть, и однако не устояла перед легоньким свитерком столь любимого ею зеленого цвета. Тем не менее и в Париже окунаться в то занятие, которое наглосаксы и их клевреты называют шопингом, она не торопилась, что зря трепать себе нервы, вожделея, но будучи не в состоянии свои вожделения утолить, однако существовала серьезная причина, по которой поход в магазин был переведен на одно из первых мест в программе, Пенелопа втайне надеялась обзавестись перед посещением французского балета чем-то соответствующим, достойного подобной оказии наряда у нее не было. Платья, хоть и без шлейфа и прочих красот, имелись, но летние, зимой в Ереване, где нигде не топят, в юбке не погуляешь, свитер и брюки там надевают даже на благотворительные балы и фуршеты, вероятно так, Пенелопа на подобных мероприятиях не бывала и судить о них могла только с позиции здравого смысла, хотя о каком здравом смысле речь в собраниях, где едят и пьют стоя или вовсе на ходу. Об оперном театре и говорить нечего, там мало кто снимал пальто, правда, правительство грозилось привести его в божеский, а скорее человеческий, поскольку облака явно не отапливаются, вид, некий миллиардер подкинул на сие благое дело сколько-то миллионов, и возможно, через годик-другой… Так или иначе, сезон, в который она могла продемонстрировать городу и миру черный гипюровый сарафан или алый шелковый костюмчик, благополучно завершился уже полгода назад, и упомянутые одеяния в ее объемистый чемодан, то есть сумку, не попали, а, аккуратно сложенные, покоились на самой верхней полке в шкафу, в багаж же были допущены в основном свитера, но отправляться на балет в Гранд-опера, нацепив на себя какой-то поганый пуловер, Пенелопе казалось совершеннейшей профанацией. Тем не менее в данный момент о приобретении вечерних платьев она не думала, но какая-нибудь нарядная блузка пришлась бы очень кстати. С этими суетными мыслями она, как было сказано, переступила порог храма и пошла, а скорее, побежала за Карой, ловко лавировавшей между прилавками и целыми отделами.
— На второй этаж, — бросила та на бегу, — если, конечно, не хочешь что-нибудь понюхать!
Нет, нюхать Пенелопа не хотела, то есть, наоборот, мечтала, она обожала парфюмерные отделы, особенно в дорогих магазинах, ибо питала неискоренимую слабость к хорошим духам, но не теперь, в другой раз.
Первое, что она услышала, сойдя с лестницы, а вернее, эскалатора, кто же в магазине ходит пешком в гору, это вам не берлинский S-бан, был то ли веселый, то ли испуганный, веселый от нового (хотя это уже бабушка надвое ляпнула и, скорее всего, пальцем в небо) и незабываемого (тут ошибки быть не может) ощущения, что находишься в парижском и т. д., а испуганный от собственного сиюминутного, но оттого не менее грозного открытия, вопль на чистейшем русском языке:
— Катька-а-а! Погляди, там эльки нет? Эмка на меня чего-то не лезет!
— Сейчас, — жизнерадостно отозвалась стоявшая у прилавка или стола, как хотите, заваленного еще недавно, по всей видимости, аккуратно сложенными, как на других подобных помостах, а ныне смятыми и сбитыми в кучу пестрыми тряпками, Катька-а-а, дамочка лет тридцати (Пенелопа невольно вспомнила русские романы прошлого, нет уже позапрошлого, извините, еще даже прошлого, пусть самого начала, века, в которых не то что дам, а барышень школьного возраста называли по имени-отчеству, старит, конечно, но приятно).
Еще две или три женщины схожего вида и возраста бродили по отделу, обмениваясь достаточно громкими, чтобы можно было установить их национальную принадлежность, репликами. И это были далеко не первые русские, встреченные Пенелопой в Париже. Не первые, не вторые, не десятые, а что не последние, можно голову дать на отсечение, и даже не гильотиной, а вульгарным и тупым топором палача. И еще они жалуются, что им плохо живется! Впрочем, поправила она себя, жалуются не они. Не тридцати-сорокалетние и, уж конечно, не двадцати. Как, собственно, в Армении и, вполне вероятно, в других обрывках и осколках бывшего общего государства, унаследовавших от империи испытанный modus operandi: списывать. Просто большевики списывали классы, а в постсоветском обществе списывают поколения, вот и вся разница.
Она углядела на одном из столов стопки ярких — бирюзовых, красных, зеленых, оранжевых — кофточек и направилась в ту сторону.
— Ангора, — констатировала подоспевшая Кара, пощупав. — Хочешь примерить?
Пенелопа заколебалась, свитер ей, в сущности, нужен не был, но за примерку ведь денег не берут… Она стала уже рыться в бирюзовой стопке, разыскивая нужный размер, но случайно углядела ярлык и отскочила от стола так темпераментно и далеко, словно наткнулась на сонную кобру. “Made in Nepal”! Ясно и недвусмысленно. Нет уж! Интересно, а тут европейские вещи водятся?
— Думаю, что водятся, — сказала Кара, с которой она поделилась своими сомнениями, — только теперь нигде ничего не пишут, фиг поймешь.
— Вот же написано!
— Ну да, случается и такое. Давай поищем. Боюсь только, дороговато окажется.
И оказалось! Большинство пестрых тряпочек было либо безобразным, либо несуразно дорогим, причем второе отнюдь не исключало первого, и Пенелопа даже вздохнула с облегчением, поняв, что купить ей почти ничего и не хочется, что в общем печально, но и утешительно, было, конечно, кое-что и симпатичное, но по цене… лучше уж потратить эту сумму на подержанный автомобиль. Покинув “Галери”, они плавно перешли в “Прэнтан”, потом еще куда-то. “Тут район больших магазинов”, — сообщила Кара. В итоге добрались до одного из универмагов, обозначенных буквами, “не помню уж какими, — сказала в Москве Анук, — допустим, икс энд игрек, но вон там я купила эту сорочку, недорого…” Под аккомпанемент веселого, можно сказать, бодрого переклика все тех же русских женщин — “Катька, а тут мне элька почему-то велика, поищи, нет ли эмки” — Пенелопа откопала-таки искомую нарядную (и недорого!) блузку и теперь могла идти в театр во всеоружии, правда, Кара, которой она преподнесла эту новость с гордой улыбкой, только фыркнула…
Отстояв длинную очередь к кассе, за которой сидела сонная негритянка, двигавшаяся в темпе более чем moderato (“Ну да, — возразила Кара, — не moderato, а lento macabro”), — в соседней, как назло, что-то сломалось, и народ, включая четырех русских дам с их ворохами эмок и элек, хлынул к уцелевшей, подруги выбрались наконец на улицу.
— Наверное, она приехала недавно, — заметила Пенелопа, имея в виду кассиршу. — Не отвыкла еще от ритмов жаркой страны, на юге ведь все делается медленно, тягуче…
— Я думаю, им тут просто холодно, — сказала Кара. — Я обратила внимание, что все негры здесь печальные. Они, наверное, постоянно мерзнут.
— Почему бы ему не вернуться домой в таком случае? — спросила Пенелопа.
— Вернется! Вернется! Когда можно будет нормально устроиться. А сейчас что ему там делать? На родительскую пенсию жить?
— Идея, что и говорить, интересная, — пробормотала Пенелопа.
— Не то слово! Вот поэтому я этих несчастных негров, которые тут мерзнут, и жалею.
— Зябнут, но не прозябают, — сказала Пенелопа, вспомнив свои лингвистические изыскания. — Ясно. А арабов тебе тоже жалко?
Кара всплеснула руками:
— Что ты! Арабов! Я их боюсь! До смерти! Как увижу кого-нибудь из этих, с замотанными головами, бога благодарю, что у меня детей нет.
— Дочерей, — уточнила Пенелопа.
— Не только. По прогнозам, мусульман в Европе станет больше пятидесяти процентов где-то через полвека. То есть тут уже за внуков надо беспокоиться.
— Внучек, — снова уточнила Пенелопа. — Или даже правнучек. Далеко смотришь, Каринэ. Не знаю, правда, далеко ли пойдешь, к сожалению, тут корреляции нет, а хорошо бы. А то многие, кто далеко пошел, дальше собственного носа не видят.
— И даже собственного носа не видят, — подтвердила Кара. — Apres nous le deluge.
— Если б это касалось только французов, — заметила Пенелопа, — ничего удивительного в этом не было бы, ведь Людовик Пятнадцатый произвел на свет множество детей, законных и внебрачных, так что его гены расползлись по всему государству. Собственно, почему бы им не пересечь и границы? Времени прошло достаточно. Говорят, что гены Чингисхана обнаруживаются по всей России, почему бы генам Людовика не заполнить Европу?
— Вообще-то это слова маркизы Помпадур, — сказала Кара. — Она утешала ими Людовика после какого-то проигранного сражения, какого, не помню.
Пенелопа воззрилась на нее с изумлением.
— Не знала за тобой склонности копаться в первоисточниках, — заметила она.
Да уж, в эпоху всеобщего ляпания чего попало людьми якобы компетентными подобный интерес к мелочам… Мелочам? А что? В конце концов, отнюдь не придурочная, как бы хорошо это ни сочеталось с ее титулом, Помпадурша вертела Людовиком как хотела, мы говорим Людовик, подразумеваем Помпадурша, говорим Помпадурша, подразумеваем Людовик, так что неизвестно, кто из них более матери-истории ценен, выражаясь словами исключенного из классиков Маяковского, которого, впрочем, Пенелопа любила, не всего, но раннего, и теперь, как и прежде, и никакие законодатели ей в этом деле были не указ…
— Да я случайно наткнулась, — сказала Кара, чуть ли не оправдываясь, и Пенелопа великодушно махнула рукой.
— А откуда, кстати, ты это взяла? — полюбопытствовала Кара. — Насчет Чингисхана.
— Где-то попалось, — ответила Пенелопа неопределенно. — В газете какой-то или журнале.
— А в Армении они тоже есть?
— Газеты?
— Пенелопа!
— Кому нужна Армения, чтобы еще исследовать у ее жителей набор генов, — сказала Пенелопа философски. — И вообще это ерунда. Если верить всему, что пишут, то…
— То что?
— А то, что… В общем, свихнувшись умом, лечись трудом, — процитировала Пенелопа лозунг, встречавший больных, здоровых, студентов и преподавателей во дворе ереванской психушки, о чем ей в свое время поведал Армен.
— И все-таки! Живешь себе и не ведаешь, что в тебе заложено…
— Генов Людовика в тебе точно нет, — успокоила встревоженную подружку Пенелопа. — А Чингисхана?.. И они могут пригодиться, перережешь, например, горло какому-нибудь скользкому типу, который подступится к тебе с сексуальными домогательствами, это ведь теперь дело неподсудное, я имею в виду пере-резанное горло… Слушай, а что такое сексизм? Не домогательства эти часом?
— А я знаю? Может, и домогательства. У них ведь все время какие-то словеса возникают, сразу не поймешь. Вот что значит, например, гомофобия?
— Наверное, примерно то же, что мизантропия, — предположила Пенелопа. — Но немножко с другим оттенком, мизантропия — это когда людей не любят, а фобия — это страх. Страх перед людьми?.. Гм! Странно, однако!
— Гомо — это не только человек, — сказала Кара наставительно. — Еще и мужчина.
— Да, верно. То есть имеется в виду страх перед мужчинами? Которые домогаются…
— Ничего ты не понимаешь. Речь о гомосексуалистах. Ясно?
— Совсем интересно, — заключила Пенелопа глубокомысленно. — Значит, мужчины теперь только гомики. А как следует именовать тех особей, которые еще согласны вступать в интимные отношения с нашим полом, но к оному полу не принадлежат?
— Наверное, они и есть сексисты, — подала идею Кара. — Кстати, вместо пола теперь принято говорить гендер.
— А это что значит? — осведомилась Пенелопа.
— Я тебе что, энциклопедический словарь?
— Сама ведь подбрасываешь всякие словечки.
— Не я же их придумываю.
— Еще бы ты их придумывала, — сказала Пенелопа грозно. — Да и не можешь ты, даже если захочешь. Гендер не тот. К тому же муж у тебя сексист… Слушай, а ведь слово “муж” происходит от слова “мужчина”, а поскольку теперь все переименовали, то он, выходит, отныне “секс”?
— Вечно ты устроишь неразбериху из самых простых вещей, — пожаловалась Кара.
— Надо же чем-то заменить утраченное слово homo!
— Ладно, — сказала Кара, — шагай быстрее, пора домой, а то нам еще пообедать надо и хорошо бы передохнуть полчасика, а то на балете спать будем.
— Я не буду, — отмела вздорное утверждение Пенелопа, но шаги ускорила, отдохнуть в самом деле было бы неплохо.
— Ну как балет? — спросил Жан-Мари, когда Пенелопа наконец пристроила свои руки, ноги, пристегнулась ремнем, отрегулировала окно так, чтобы не дуло, но свежий воздух в определенной мере проникал, и далее, далее. И поскольку она ответила не сразу, дабы не ляпнуть какую-нибудь бессодержательную ерунду, а сказать нечто чрезвычайно умное, добавил: — Наверняка вы были разочарованы обстановкой. Классический балет нуждается в особом антураже: старинное здание, зеркала, позолота, скульптуры, колонны и тому подобное.
Пенелопа воззрилась на него с удивлением и не без уважения. Толково! И вполне совпадает с ее ощущениями… Разумеется, она знала заранее, что спектакль, на который они с Карой собирались — с Карой, ибо супруг той ничем не отличался от Пенелопиных… ну не мужей, не мужей, а как выражаться прикажете, у них дамы сердца, а у нас кто, господа того же органа?.. словом, от Эдгара-Гарегина и Армена; он тоже относился к балету скептически и не только не препятствовал, но был несказанно рад, что его не дергают, не просят, не уговаривают, более того, просто не берут, — в общем, она знала, что спектакль состоится, увы, не в старом роскошном, волшебном здании, которое в Москве и Ереване почему-то именуют пышно и уважительно Гранд-опера, а в Париже Опера Гарнье или, еще пуще, Пале Гарнье, что означает, как каждому известно, дворец, и сие недалеко от истины, а в новенькой, с иголочки (или скорее бульдозера или подъемного крана) Бастильской опере. И все-таки… Уже теперь, на следующий день, она пыталась вспомнить тамошние полы и не могла, наверняка фойе были выстланы паркетом, но, хоть убей, в голову лез линолеум, невероятно, конечно, но закрываешь глаза и видишь линолеум, такая уж стилистика…
— Вы бывали в Кремлевском дворце съездов в Москве? — спросила она Жана-Мари.
— Случалось.
— А слышали, как его называют меломаны?
Жан-Мари покачал головой.
— Сарай, — сообщила Пенелопа.
— Как? — Жан-Мари подумал, искал, видимо, французский эквивалент, дабы осознать, нашел или нет, неизвестно, но осознал, кажется, поскольку рассмеялся.
— Зато у них самая современная машинерия, — сказал он. — В Бастилии, конечно.
— Машинерия зрителям не видна, — буркнула Пенелопа. — Зритель видит зал и фойе. Да и какая в “Спящей красавице” машинерия? Поставили декорацию и все, только задники меняются.
— А сам спектакль как? Понравился?
— Понравился. То есть он мне давно нравится, — сочла нужным пояснить Пенелопа. — Я его в записи видела. И не только его. — Да, вот так-то, не подумайте, что мы провинциалы какие, мы весь ваш французский балет вдоль и поперек знаем. — Кордебалет танцевал просто идеально. И солисты были вполне… — Она хотела было пуститься в рассуждения о разнице между русскими и французскими танцовщиками, с Анук они постоянно спорили, та обожала мелкие движения, в которых так сильны французы, а Пенелопа предпочитала русский размах, правда, нынешние его в немалой мере утратили, но все же… Однако углубляться в детали она не стала, а заговорила о другом: — Вот только никому не пришло в голову хотя бы по цветочку ведущим принести. У нас в Ереване…
Она слегка смутилась, вот это, Пенелопея, как раз очень провинциально — ссылаться на порядки в своей деревне, а хотелось сказать и про цветы, и про то, что в Ереване в таком виде в оперу даже крестьянин из медвежьего угла не явится, только добравшись до театра, она поняла, почему Кара захихикала, узнав о причинах поспешного приобретения новой блузки. Еще в дверях, где специальный охранник щупал дамские сумочки поменьше и просил открыть те, что побольше, бомбы искал или гранаты, странно, что под одежду не заглядывал, она приметила стоявшую перед ней в маленькой очереди на досмотр даму в черной дубленке и розовых кедах, а когда народ разделся… Вечернее платье, на которое напялена куцая джинсовая курточка; цветастая юбка из чуть ли не тюля, сквозь которую явственно проглядывают белые трусы, плюс тяжелые армейские ботинки со шнуровкой почти до колен и грубый свитер; брюки в розово-сиреневую полосочку и футболка в сине-зеленую клеточку, настоящая, как со стадиона, а не из тех, которые в Москве так называют в силу их трикотажности, пусть даже они кружевами отделаны, блестки, камушки и золотая нить пущена… Часть зрителей почему-то осталась в верхней одежде, хотя в зале было тепло, можно сказать, жарко, и скинула ее только к середине первого акта, рядом с Пенелопой оказалась целая японская делегация, десяток женщин и пара мужчин, которые сидели, обняв свои сложенные или просто свернутые в комок куртки и пальто… Но распространяться на столь щекотливую тему она не стала, кто знает, видит ли что-либо необычное в подобных нарядах и поведении Жан-Мари, лучше было перевести беседу в интеллектуальный, так сказать, регистр, и она сказала:
— Я купила в театре буклет… — Да, в самом деле, она сочла нужным раскошелиться на книжицу, толстую и разноцветную, безбожно, конечно, дорогую, но нужно ведь что-то иметь на память… если оно не развалится вконец, уже после двух-трех просмотров стали выпадать листы. — Там помимо прочего приведен весь балетный репертуар на сезон…
Она шумно вздохнула, и Жан-Мари спросил:
— И что же?
— А то, что среди четырнадцати постановок оказалось только два классических балета.
— Хотят быть современными, — сказал Жан-Мари невозмутимо.
— И не жалко им при такой школе и технике танцевать всякую белиберду?
— Даже белиберду при хорошей школе и технике можно танцевать на высоком профессиональном уровне.
— Можно, но не в таком количестве! Эдак на пальцах стоять разучишься, если у тебя три спектакля в год!
Пенелопа начала уже горячиться, и ей пришлось призвать себя к порядку, не вслух, разумеется. Она чуть не подавилась филиппикой, которая готова была выплеснуться даже не из горла ее, а из души, не просто выплеснуться, а захлестнуть всю округу, как легкое, но ощутимое цунами, однако заставила себя угомониться, выражаясь погрубее, но точнее, заткнуться, в конце концов, она не дома и не у сестры, где в пылу спора можно орать и рвать на себе волосы… Правда, всему есть предел, и если вдруг этот идиот начнет утверждать, что Гранд-опера и какая-нибудь кучка самодеятельных танцоров одно и то же… Остановись, Пенелопея! Ни о чем таком речи не было! Да, но откуда тогда?.. Ага! Гнусная семейка! Она вспомнила, как Ник поучал ее, объясняя, почему гибель классического балета не за горами. Это очередные плоды глобализации, вещал он, прямое следствие, вытекает математически. И когда Пенелопа попросила его эту математику растолковать, он и принялся растолковывать: “Возьми, например, какую-нибудь крупную компанию в Голландии или там Бельгии. Делают они, скажем, телевизоры. Голландцу или бельгийцу им приходится платить зарплату в тысячу евро. Вот они и выносят производства в какое-нибудь Лимпопо, где рабочий довольствуется десятью. Конечно, голландцы или бельгийцы так сразу с голоду не умрут, у них акции, то-се, но ты подумай, выросло новое поколение, которое пошло б на заводы эти работать, а теперь что? Куда ему деваться? А попеть или потанцевать. Для классического балета данные нужны, талант, самоотдача, а чтоб попрыгать на четвереньках или покувыркаться, только охота. Вот и расплодились разные труппы, где кувыркаются, на корточках ходят или ползают. А чтобы им не обидно было, их всех по головке гладят и насаждают нечто в стиле унисекс, в смысле униарт: все хороши, давайте, ребята, жить дружно. Ползайте, кричите, размазывайте краски по холстам, книги корябайте в духе “шимпанзе за пишущей машинкой”. Культурная политика — это часть общей. И направлена она на канализацию недовольства людей, оставшихся не у дел”. — “Получается что-то вроде советских дворцов культуры”, — сказала Пенелопа, и Ник согласился: “Похоже. Только самодеятельные коллективы дворцов культуры себя ровней Большому балету не считали…” Обсуждать столь сложную тему с Жаном-Мари Пенелопе не хотелось, и она просто спросила:
— А как вы относитесь к балету?
Жан-Мари подумал.
— Не могу сказать, что я страстный балетоман, это было бы преувеличением, — ответил он, — но иногда хожу. Стараюсь не пропускать премьер.
Пенелопа опешила. Вот сюрприз так сюрприз! Копни поглубже, так выяснится, что он и на оперу ходит, правда, реже, чем на балет, но это только справедливо, ведь Ник, как и Анук, любит оперу больше, и следовательно… А можно ли выйти замуж за мужчину только потому, что он любит балет (любит тут выглядело некоторым преувеличением, но подумаешь, невинная гипербола, спишем ее на поэтический восторг любовного ожидания)? А почему нет? Почему мужчины могут женится на красивых ногах и потом всю жизнь убиваться… то есть не всю, теперь ведь существует такая штука, как развод, не Средние же века, чтобы освободиться от жены удавалось, только обвинив ее в прелюбодеянии и отправив на эшафот, как поступили с Беатриче ди Тенда, если, конечно, всю эту историю не выдумал либреттист Беллини?.. Впрочем, в Средние века на ногах не женились, ибо они были надежно спрятаны под одеждой, потому и браки были крепче… Да, так почему бы женщине не выйти замуж из любви к балету, тем более что право на развод распространяется и на женщин, во всяком случае в христианском обществе, а Жан-Мари наверняка не мусульманин? Да? Доверяй, но проверяй, как выразился некий персонаж из… Из? Неважно! Она покосилась на глядевшего вперед — и правильно, водитель не должен отвлекаться, как то нередко делали Армен и Эдгар-Гарегин (или Эдгар-Гарегин и Армен, если соблюсти хронологию), — и спросила:
— Жан-Мари, а вы… — Однако поинтересоваться его вероисповеданием ей показалось не слишком деликатным, и Пенелопа на ходу переделала готовую фразу: — А вы в церковь ходите?
Вышло все равно нелепо и не к месту, настолько, что Жан-Мари отвел-таки взгляд от дороги и посмотрел на нее с легким удивлением, но ответил невозмутимо:
— Случается. Обычно это концерты, я люблю старинную музыку. А вы?
Что, спрашивается, а вы? Ходите в церковь или любите старинную музыку?
— Иногда хожу, — сообщила Пенелопа. — Правда, в Ереване концертов в церкви не дают. Во-первых, их, я имею в виду церкви, почти все снесли большевики, а тех, которые они не заметили или не смогли из-за узости тогдашних улочек подогнать к ним бульдозер, слишком мало. А во-вторых, церкви в Армении крохотные, не очень-то попрыгаешь, то есть попиликаешь, и если даже музыканты в них втиснутся, то слушателям уже никак не уместиться…
— Иными словами, вы посещаете церкви в связи с их прямым назначением? — осведомился Жан-Мари дипломатично.
— Это как сказать, — ответила Пенелопа неопределенно. — Ставлю свечки, бывает. У нас, знаете ли, такой обычай.
— И о чем же вы просите бога? — полюбопытствовал Жан-Мари.
Идиотский, надо заметить, вопрос!
— Главным образом о здоровье — буркнула она. — Чтобы все были здоровы.
— Все?
— Ну разумеется, не человечество в целом! У меня и своих забот хватает! У меня родители на руках!
— Ну и как? Помогает?
— Не очень, — призналась Пенелопа честно. — У мамы гипертония, у отца куча болячек, он, правда, не так молод, как хотелось бы, но тем не менее…
— Некрасиво, — сказал Жан-Мари с серьезным видом и, когда Пенелопа посмотрела на него с недоумением, показал движением головы вверх. — Конечно, там, наверху, много дел, но нельзя же так… Пренебрегать!
Пенелопа не выдержала и хихикнула, хотя утром твердо решила вести себя солидно, с возрастом ведь люди утрачивают веселость нрава, по крайней мере ее полагается утрачивать, а то примут за дуру, и потом, это не модно, поглядите, какие все вокруг мрачные и нервные, так что уже некоторое время она старалась блюсти или хотя бы соблюдать установленные кем-то (кем?) правила поведения, “у меня депрессия”, говорила она жизнерадостно, если кто-либо осведомлялся о ее настроении или самочувствии в неподходящий или, наоборот, самый что ни на есть подходящий момент, то есть именно тогда, когда она вспоминала, что веселость с возрастом полагается… ну понятно.
— Какие там дела, — возразила она. — Валяются на облаках и книжечки почитывают. Наш ведь бог от суеты людской устранился.
— Как это устранился? А учет добрых и злых дел?
— Учет! — фыркнула Пенелопа. — Статистика! Анкетки и справки. Бюрократия, словом.
— Тоже работа.
— Так у них там наверняка давно компьютеры. Я недавно читала где-то, что появилась новая религиозная теория, ну течение, ответвление, что-то такое. Мол, все от первичного взрыва и до… не знаю, как это будет, тепловая смерть Вселенной вроде уже устарела?.. неважно, все-все-все, в том числе дарвинизм, науку и тому подобное бог самолично запрограммировал. Так что компьютеры у них давно есть, только нам не давали, придерживали… Ну а чего еще от них ждать, жадюг этих?
Жан-Мари рассмеялся:
— Ну вот! А я подумал было, что вы добрая христианка, кто ж еще о церкви заговорит.
— А я и есть христианка, — сказала Пенелопа обиженно.
— Но бога не очень любите.
— Я? — удивилась Пенелопа. — Это он меня не любит. А все должно быть взаимно.
— А безответная любовь?
Пенелопа хотела было произнести выстраданную тираду насчет того, что сексуальная революция привела к упразднению если не понятия этого, то явления, но вспомнила мальчика, выпрыгнувшего в окно, и промолчала, унеслась мыслями вдаль или не очень, до Сирано де Бержерака от безответной любви ведь не так долго и переться, и спросила, ни с того ни с сего, как ей показалось уже на середине вопроса, но ничего не поделаешь, пришлось задать его до конца, дозадать, если можно так выразиться.
— А вы знаете, что дед или прадед Ростана был армянином?
— Не знаю, — отозвался Жан-Мари. — А это имеет значение?
Для вас, может, и нет, у вас и так куча всего, а для нас еще как, подумала Пенелопа, но ответила небрежно:
— Нет, конечно, просто к слову пришлось…
К какому, спрашивается, слову, Пенелопея, что ты несешь околесицу… что или куда?.. собственно, зачем ее вообще нести, если она сама о колесах, двух, трех, четырех, разной степени комфорта, моторизованности и экологической безопасности, но это все неважно, независимо от технических характеристик нести ее не приходится, она сама кого хочешь понесет, что с Пенелопой нередко и случалось, ее подхватывало и несло, порой заносило неведомо куда, однако такое желательно вытворять в хорошей компании, аудитория, как известно, решает все, абсурдистская пьеса, например, в одном зале неожиданно приобретает глубокий смысл, а в другом превращается в полную чушь. Чертовщину, чушь, чепуху. Так что нести или нестись Пенелопа предпочитала в кругу людей, способных если не подхватить ее инициативу, то по крайней мере внимать с пониманием, в данный же момент ей хотелось сказать нечто умное и основательное, никаких колес, прочный фундамент, стены и колонны. Да и те без излишеств, дорические.
— Кстати, — произнесла она веско, — некоторые исследователи текстов де Бержерака полагают, что он действительно летал на Луну.
— На чем? — полюбопытствовал Жан-Мари, не тратя времени на выяснение несущественных обстоятельств типа откуда взяла и тому подобное.
— На пришельцах, — сообщила Пенелопа. — Не на самих, конечно, а на их ракетах.
Ох, Пенелопея, вместо колес у тебя уже сопла пошли, остановись, не то скоро приземлишься в туманности Андромеды, а встречи там будут непременно неприятные и нежелательные, ох-ох… поскольку она любила мысленно, а иногда и вслух посылать в эту самую туманность неугодных ей представителей расы человеческой, в количествах неограниченных и качества далеко не лучшего, то общество, там с ее подачи собравшееся, вряд ли встретило бы ее криками “ура” и бурными аплодисментами…
— Почему бы и нет? — сказал Жан-Мари великодушно, и Пенелопа несколько приободрилась.
— Это все Анук, — проворчала она слегка непоследовательно. — Сестра моя. Вечно она читает всякие глупости и другим пересказывает.
— Сирано де Бержерака то есть? — спросил Жан-Мари, а может, он имел в виду “Сирано де Бержерака”, кавычки ведь голосом не обозначишь…
— Да нет! То есть все это она тоже, разумеется, читает, но я имела в виду книги про армян.
— Не вижу, почему книги об армянах должны быть глупее книг о французах, — заметил Жан-Мари, и Пенелопа совсем воспряла духом.
— А вы читали Нарекаци и Кучака? — спросила она не совсем впопад и к тому же точно так, как это делало большинство ее соотечественников, пытаясь поднять свои (?!) акции к недосягаемым (а вот и шиш, кто сказал?) высотам мировой культуры.
— Нет, — сказал Жан-Мари чуть смущенно.
— А каких-нибудь армянских прозаиков-поэтов вообще?
— Боюсь, что нет.
— Вот видите! А я читала Рабле, Мольера, Корнеля, Расина, не говоря о Бальзаке, Золя, Мопассане, Доде, Флобере и так далее.
— И что из этого следует? — спросил Жан-Мари.
— Из этого? — Пенелопа не знала, что из этого следует, и предпочла отдаться вдохновению. — Хотя бы то, что мы, представители малых наций, более независимы от собственной культуры, чем вы, — изрекла она глубокомысленно и только потом попробовала вникнуть в сказанное.
Она еще не успела понять, что имела в виду, но Жан-Мари посмотрел на нее с интересом, почему и, разумеется, повернул голову, чего, как уже говорилось, Пенелопа о-очень не любила, не того, чтоб на нее смотрели, конечно, за это она всегда была за, обеими руками, а чтоб отводили взгляд от того, что находилось за ветровым стеклом, водитель должен смотреть на дорогу, черт побери, и если он не дорожит собственной жизнью, мог бы подумать о пассажирке…
— В этом, безусловно, есть смысл, — сказал Жан-Мари.
— Не правда ли? — подхватила воодушевленная Пенелопа. — Чем крупнее народ, тем обширнее его культура и, значит, сильнее ее притяжение. Если обратиться к закону гравитации…
Она попыталась вспомнить формулу и не смогла, во всяком случае так сразу, однако суть… не зря ведь у нее была когда-то пятерка по физике, ну да, сила притяжения прямо пропорциональна массе тела… или квадрату?.. чего?.. О господи!.. а знание формул обратно пропорционально расстоянию или его квадрату до тех времен, когда эти формулы учили…
Жан-Мари физику наверняка забыл еще прочнее, чем она, и, утвердившись в этом ничем не подтверждаемом предположении, Пенелопа поспешила обратиться к более безопасному сравнению:
— Можно рассмотреть это и как море. Если оно большое, то до берега далеко, а до другого моря тем паче, а если оно маленькое, как озеро… а иногда и вовсе лужа, — добавила она неполиткорректно, — то один-два гребка…
— Это если плавать в середине, — развил ее аналогию Жан-Мари, — но многие ведь барахтаются у берега.
Он улыбнулся, и Пенелопа слегка рассердилась.
— Я имею в виду тех, кто умеет плавать, — заметила она сухо. — Есть ведь люди, которые вообще ни одной книги не читали, так им, что своя культура, что чужая, до лампочки.
— До солнца, — сказал Жан-Мари, — они же загорают на берегу.
Он улыбнулся еще шире.
— Не вижу ничего смешного, — бросила Пенелопа надменно.
— Нет, — посерьезнел Жан-Мари. — Идея плодотворная, даже если утопить ее в аналогиях.
Слава богу! Пенелопа уже стала опасаться, что производит впечатление дуры-провинциалки. О боже, то есть черт возьми! Что сказала бы Кара, специально отказавшаяся от поездки… впрочем, сегодня у нее были уроки… от возможности лишний раз посетить Версаль… “Я, представь себе, только однажды там и была”, — сообщила она Пенелопе, дабы придать дополнительный вес своей жертве, уроки, в конце концов, можно перенести, прикинуться больной, наплести, что идешь на похороны, свадьбу, что-что, а убедительно врать Кару учить не приходится… что сказала бы Кара, если б она, Пенелопа, произвела на Жана-Мари неблагоприятное впечатление…
А зачем, собственно, заботиться о производимом впечатлении? Ну и вопрос! Всем приятно производить впечатление, адекватное самоощущению… до чего идиотская вышла фраза!.. даже если это ни к чему не ведет. Да если и ведет! На черта ей сдался этот Жан-Мари? Конечно, он довольно обаятельный молодой человек… да? Или довольно обаятельный немолодой человек? Впрочем, в наше время, когда немолодыми называют семидесятилетних, а пожилыми тех, кому не сегодня завтра стукнет девяносто, награждать подобным эпитетом, можно сказать, мальчишку, которому на вид не дашь и сорока, попросту неэтично. В любом случае он выглядит вполне презентабельно, роста не скандинавского, но выше нее, ни животика, ни залысин… а ведь Артур, далеко не Конан-Дойль, которого намеревается всучить ей Анук, уже слегка облысел, этого sister скрывать и не пыталась, а, как всегда, принялась вспоминать предыдущие кадры, ну что за наказание, при чем тут опять похороненный уже сто лет назад Эдгар-Гарегин и недавно, но прочно засыпанный землей Армен… Ладно, и что дальше? Пенелопа стала старательно припоминать все, что знала об интернациональных браках, в Армении таковые не очень котировались, особенно у женщин, уж если они обзаводились мужем-иностранцем, то обычно тем же армянином. Как Кара. Правда, теперь все меняется, и Пенелопе привелось слышать о парочке случаев, когда отправленные за рубеж на учебу девицы выскакивали за тамошних аборигенов, превращая тем самым обучение в обручение, но то были, продолжая рифменный ряд, исключения, да и касались в основном племени младого, незнакомого, более того, выездного, общая же женская масса вела себя по старинке. Мужчины ввозили иноплеменных дам чуть чаще, во всяком случае в советское время, если считать таковыми русских или украинок, позаимствованных с тех же, огороженных одной бесконечной грядой колючей проволоки просторов (а интересно, не подразумевалась ли под “железным занавесом” колючая проволока?), и необдуманный сей импорт обычно превращался в домашнюю трагедию, мамы и папы рвали на себе волосы, братья и сестры пренебрежительно фыркали, в итоге подобные браки большей частью кончались разводом, и не только потому, что привыкшие к уютной семейной модели с ухоженными, обстиранными, обглаженными, накормленными отцами и вполне довольными жизнью матерями молодые мужчины вдруг обнаруживали себя в странном Зазеркалье, где от них могли потребовать чуть ли не котлеты жарить и откуда следовало выбираться, пусть ощупью или на четвереньках, нет, если б только это, то женщины, кажется, должны были бы быть счастливы попасть в мир, где за них, например, моют посуду… Это, Пенелопея, несправедливо, в Армении тоже попадаются особи мужеска пола, умеющие мыть посуду и делать покупки на рынке, не говоря уже о довольно распространенной способности вбить в стену гвоздь и что-нибудь на него повесить или даже покрасить какой-нибудь предмет… Нет, дело в другом, армянин, он свой, известный вдоль и поперек, и коли он ревнивец или грубиян, в этом ничего удивительного или, по крайней мере, неожиданного нет, а иностранец, он иностранец и есть, сплошная загадка, и поди его раскуси. Вот вам, пожалуйста, француз, и что? Всему свету, кажется, известно, что французы любят поговорить, и это факт бесспорный, как свидетельствовали хотя бы фильмы и передачи о балете Гранд-опера, которые Пенелопа смотрела, пытаясь оживить дремлющие в памяти (если не успевшие уснуть вечным сном) ошметки французского, впрыснутые в ДНК или РНК, где там оно складируется, в школьные годы. Даже балерины и танцовщики, в таких передачах фигурировавшие, в отличие от известных Пенелопе лично экземпляров, надеявшихся, что за них выскажутся ноги, сыпали словами безостановочно, в помощи ног совершенно не нуждаясь (потому, наверное, балета как такового в этих фильмах не наблюдалось ни крошечки, в смысле ни па), любимым инструментом Пенелопы они орудовали не хуже, чем она сама… И однако Жан-Мари особой разговорчивостью не отличался. Возможно, ему не давал развернуться чужой язык? Хотя никаких видимых затруднений в обращении с этим последним он не выказывал, да и по-французски, если вспомнить недавний вечер, не слишком-то много глаголил… Опять же утверждают, что все французы — гурманы, но Пенелопе, успевшей понаблюдать за вышеозначенным Жаном-Мари в качестве соседки за столом, показалось, что он не обращает особого внимания на то, что ест. С другой стороны, в гостях не крикнешь официанту, чтобы он принес икры и устриц или… как это?.. страсбургского паштета с бутылочкой бургундского разлива… или залива?.. в бутылки ведь заливают, разливают уже потом… 1900 года, либо турнедо а-ля Генрих Четвертый и фаршированную пулярку, впрочем, турнедо — это всего лишь бифштекс, а пулярка — самая банальная курица, чем-то набитая, правда, но неизвестно еще, насколько это съедобно.
Наконец, есть мнение, что французы скупы, но вот же человек не пожалел, по крайней мере бензина, а дальше будет видно…
Между тем Жан-Мари свернул на очередную улицу и остановил машину… да, вот что точно отличает французов от армян, так это манера обращаться с именами собственными, если армяне одно-единственное свое прозвание еще и сокращают до упора, то тут, наоборот, аккуратно выговаривают вместо одного два, а то и три…
— Приехали, — сказал Жан-Мари.
Пенелопа выбралась из машины, повернулась на сто восемьдесят градусов, и перед ней предстала решетка, которую она видела не в одном историческом или, как выражался Ник, костюмном фильме. За решеткой привольно раскинулся дворец, а перед дворцом на постаменте возвышался еще один конный король, стремя которому Пенелопа могла придержать.
— Что ты кипятишься! — возмутилась Пенелопа. — Неужели я не имею права купить в дом один паршивый тортик?
— Нет, — отрезала Кара.
— Почему?
— Во-первых, потому что тортики тут действительно паршивые. Это даже оскорбительно для меня, заслуженного кондитера.
Пенелопа еще раз окинула взглядом прилавок. Если, повернув, выйдя со станции, налево, можно было добраться до квартала, где обитала Кара и в настоящее время гостила Пенелопа, тихими переулочками, почти не встретив ни машин, ни людей, ни супермаркетов, ни даже киосков, то поворот направо выводил на главную улицу Антони, как положено таковой в маленьком местечке, торговую, с обеих сторон на ней располагались магазины, в том числе кондитерская, в которой они на данный момент стояли и спорили. Торты не показались Пенелопе совсем уж паршивыми, но особой кулинарной роскошью, по правде говоря, тоже не отличались.
— А во-вторых? — спросила она.
— Во-вторых, наши отношения не нуждаются в том, чтобы расцвечивать их всякими жестами, тебе не кажется?
— Наши, может, и не нуждаются, но твоя Ануш через день кормит меня обедом. Ее-то я могу угостить?
— Можешь, — признала Кара. — Но торты тут в самом деле не блещут. Сама Ануш печет куда лучше.
— А что тогда? Фрукты купить? Или мороженое?
— Вот это неплохая идея, — одобрила Кара. — Ануш любит мороженое.
— Кто же его не любит? — вздохнула Пенелопа.
— Пошли, тут дальше по улице большой магазин, там посмотрим.
В супермаркете сортов мороженого оказались, естественно, кучи и груды, и Пенелопа застыла над ними в недвусмысленнной позе Буриданова осла.
— Возьми то, — сказала Кара, одновременно ткнув ее локтем в бок, а пальцем в красочную коробку.
— Это получше? — спросила Пенелопа, выходя из ступора.
— Не думаю. По-моему, все едино. Но у них рекламная кампания, можно выиграть приз. Тут, знаешь ли, частенько бывают такие штуки.
— Такие штуки теперь и в Ереване не редкость, — сказала Пенелопа. — Одна моя знакомая нашла в мороженом золотую цепочку.
— Какая знакомая?
Пенелопа попыталась припомнить, но в процессе передачи через множество уст и ушей история стала совершенно безликой, и теперь определить, где начало цепочки, не золотой, разумееется, а где органов речи и слуха, представлялось делом сложным, если не безнадежным.
— Не помню, — ответила она честно и поинтересовалась: — А что за призы?
— Бокалы для мороженого, например, — сказала Кара, близоруко, у нее был небольшой дефицит зрения, то бишь минусы, но очков она не носила никогда, вглядываясь в красочный плакатик, висевший над холодильником — если это название сохраняется за прилавками, витринами и прочими стекло-металлическими сооружениями. — А главный приз — уик-энд в Риме.
— Ага! Держи карман шире, — хмыкнула Пенелопа скептически. — И вообще вранье все это. Я лично отроду ничего ни в одну лотерею не выигрывала.
— А я выигрывала, — возразила Кара. — Тоже в магазине, не этом, правда. Те две кофейные кружки, из которых мы с тобой каждый вечер чай пьем. А бокалов для мороженого, между прочим, целых шесть. И, кстати, еще можно выиграть агрегат для мороженого, ну который дома его делает.
Когда макароны с томатом и базиликом были съедены, Кара собрала тарелки в стопочку и провозгласила:
— Сегодня Пенелопа угощает нас мороженым!
— Каким? — проявил неожиданный интерес Андраник.
— Шоколадным.
Когда она убежала на кухню со своими тарелками, Пенелопа неторопливо выбралась из-за стола, подцепила объемистую посудину с остатками главного блюда — Ануш уже обвыклась и не противодействовала ее поползновениям принять, следуя армяно-женским императивам, участие в процедурах, связанных с приемом или, по крайней мере, подачей пищи, — и отправилась за подругой.
На подходе к кухонной двери она услышала, как Кара громко чертыхнулась, и ускорила шаги, напуганная подозрением, что та выронила коробку и шоколадная вкусность ныне лежит на линолеуме бесполезной массой, как грязный снег, который сгребают в кучу бульдозеры. А может, скриперы-скреперы, по чести говоря, Пенелопа все эти грозные механизмы друг от друга не отличала, как, наверное, и большинство людей, имеющих к рытью-копанию отношение весьма отдаленное, в виде прохождения мимо и дальше. Страхи ее, однако, оказались напрасными, коробка с мороженым стояла на столе, и даже крышка, которую Кара успела снять, не валялась на полу, а мирно лежала рядом.
— Что случилось? — спросила Пенелопа, обозрев поле брани (в значении а, ибо безобидное поминание Мефистофеля и его присных почему-то почитается за ругань).
— Гляди! — Кара помахала в воздухе маленькой карточкой с каким-то текстом.
— Что это?
— Приз! Не во плоти, конечно, но…
— Бокальчики?
— Бери выше!
— Агрегат? — спросила Пенелопа с легким ужасом, ей сразу померещился белый эмалированный ящик величиной с холодильник… хотя теперь все пластмассовое… и однако ненамного легче!
— Еще выше, — сказала Кара.
— Но… Неужели?! Arrivederci, Roma?
— Почему arrivederci? Совсем наоборот!
Потому arrivederci, что, как по-итальянски здороваются, я не знаю, хотела сказать Пенелопа, но тут до нее дошло.
— Не может быть, — прошептала она.
— На! — Кара сунула ей карточку в руку, потом выхватила ее и помчалась в столовую.
— Посмотрите, что было в мороженом! — выкрикнула она победоносно и бросила карточку на стол.
— А где само мороженое? — спросил Ваче хладнокровно. — Или его в коробке не оказалось?
— Да ну тебя, — рассердилась Кара. — Сейчас принесу.
Она отправилась обратно на кухню, обойдя последовавшую за ней — не теперь, а до того — Пенелопу, подобно жене Лота, стоявшую столбом посреди комнаты.
— Действительно, — сказал Ваче, изучив карточку. — Уик-энд в Риме. Кто бы мог подумать? И что ты собираешься с этим делать?
Пенелопа пожала плечами.
— Как что? Надо ехать, — сказала Ануш.
— Как же я поеду? — спросила Пенелопа жалобно. — Я ведь не здешняя.
— Ну и что? — возразил Ваче. — Выиграла-то ты. И виза, кстати, у тебя шенгенская.
— И когда это?
— В любое время в течение двух месяцев. Хоть на этой неделе.
Пенелопа задумалась. Рим! Колизей, Ватикан и Сикстинская капелла. Микеланджело и Рафаэль. Возрождение. Италия… Именно что! Она почувствовала, что ее охватывает восторг, смешанный с паникой, и непонятно, чего в этом коктейле больше.
— Как я одна поеду? — возразила она. — В незнакомый город, не зная языка… Хоть какого-нибудь! — сказала и смутилась, столько народу таскается из страны в страну чуть ли не автостопом, объясняется жестами и мычанием-ворчанием… ну и что, они привыкли, одно дело вырасти в свободном обществе, другое — за “железным занавесом”… аргумент этот, надо признаться, ей давно осточертел, пятнадцать лет уже, как никто ее за пятки не хватал, правда, и пускать к себе ее и ей подобных никто не торопился, но все-таки… Ну да, не хватает ей апломба, уверенности, что не пропадет, выкрутится, разберется, не хватает! И что теперь, вешаться?
— А вы возьмите с собой Каринэ, — посоветовала Ануш.
— Каринэ? Как?
— Такие поездки обычно бывают на двоих. Вряд ли эта исключение.
Она посмотрела на Ваче, тот кивнул:
— Разумеется.
— Вот здорово! — обрадовалась Пенелопа. — Поедешь в Рим? — спросила она появившуюся из кухни с подносом Кару, спросила и снова испугалась за мороженое, но Кара лишних телодвижений делать не стала и прежде, чем приступить к обсуждению проблемы, аккуратно водрузила поднос на стол.
— Надо подумать, — ответила она донельзя степенно.
— Чего там думать, — неодобрительно сказала Ануш.
— Может, Пенелопе хочется поехать с кем-то другим? — уронила Кара полувопросительно.
— С кем это? — удивилась Пенелопа. — Не из Еревана же мне попутчиков выписывать? Да и то некого, даже если б такое было возможно.
— Ну… — протянула Кара, и Пенелопа подобралась, вдруг возьмет и предложит вслух Жана-Мари, с Кары станется, но до такой дурости ее взбалмошная подружка не дошла… Между нами говоря… кем — нами? Нами, Пенелопами?.. Неважно, главное, что в последние годы Кара, кажется, утратила изрядную толику этой самой взбалмошности, замужество, несомненно, пошло ей на пользу, она даже врать стала меньше, хотя кажется, будто именно в браке и должно оттачиваться мастерство преподносить невозможное как необходимое… Впрочем, в былые времена она украшала жизнь разными фантазиями не столько из нужды, сколько по вдохновению… Словом, Кара ничего к своему неопределенному междометию добавлять не стала, и Пенелопа приободрилась.
— Так как? Поехали?
Кара посмотрела на мужа, и тот сказал:
— Я тут прикинул… Фирма оплачивает дорогу и гостиницу. Скорее всего до полудня в воскресенье. И с завтраком.
— То есть, — приуныла Пенелопа, — еще нужны деньги на еду?
— И на прочие излишества, — кивнул Ваче, — с твоей стороны путевка, а Кара заплатит за обеды-ужины, гостиницу, если понадобится продлить, это смотря как рейс, не будете же вы полдня на улице болтаться, и за экскурсии. В Риме любая развалина за деньги, а не поглядеть на развалины, тогда и ехать смысла нет. В общем, это все я вам обеспечу. Гуляйте, девочки!
— У меня тоже есть сбережения, — сказала Кара гордо.
— На сбережения можете в оперу сходить. Или на концерт.
— Ну и прибарахлимся чуть-чуть, — добавила Кара. — Итальянские туфли купим.
— Если, конечно, таковые в Италии продаются, — заключила Пенелопа.
— Ну и как вам Рим? — спросил Жан-Мари, как только Пенелопа защелкнула ремень, в этом странном городе все, как выяснилось, пристегивались, даже на заднем сиденье, не то что в Ереване, где большинство водителей считало эту простую акцию чем-то вроде лишения свободы, а уж пассажиры о подобной возможности застраховать свою жизнь даже не подозревали.
Пенелопа хотела было сказать “Это вещь!” или еще каким-либо образом отшутиться, она давным-давно уразумела, что подобные вопросы носят характер дежурных и люди, которые их задают, изображая внимание и понимание, на самом деле проявляют элементарную вежливость, полит- или, вернее, быткорректность, а засим, думая о своем и дожидаясь, чтобы ты наконец отбрехалась и проявила интерес к вещам более существенным, то есть к ним самим, пропускают мимо ушей все, что ты им восторженно излагаешь, или, по крайней мере, половину, вылавливая из твоего монолога отдельные фразы, вызывающие у них какие-то ассоциации (с их мыслями), пробуждающие воспоминания (об их приключениях) и тому подобное. Но Жан-Мари как будто интересовался искренне, и она, помедлив секундочку, осторожно сказала:
— Наверное, это можно назвать сменой мировоззрения.
Получилось высокопарно, но что делать, если…
— В каком смысле? — спросил Жан-Мари, выруливая на улицу.
— Понимаете, — протянула Пенелопа нерешительно, — я ведь училась в советской школе… или нет, все началось со “Спартака”. С балета “Спартак”, я имею в виду. Великая музыка, я ее с детства обожаю, и спектакль в Ереване был хороший, ну и Григоровича, конечно… А уж Васильев! — Она спохватилась, что говорит о вещах, для француза не очень вразумительных, и хотела пояснить, но Жан-Мари не дал.
— Я видел этот балет, — сказал он. — Правда, не в натуре, а фильм.
Откровенно говоря, Пенелопа и сама больше смотрела фильм, что касается спектакля Большого, конечно, на “Спартаке” Григоровича в зале ей удалось побывать только раз, но углубляться в эти материи она не стала.
— Словом, — продолжила она, — благородный дух, мечта о свободе и что-то вроде жестокой машины, которая все подминает… Так, в общем, нас и учили. Да и в книжках, если почитать… Ну сами знаете! Греки в своих театрах смотрели Софокла с Еврипидом, а римляне — гладиаторские бои, да еще большой палец вниз опускали, никакой пощады слабым, кровожадные то бишь. И завоеватели, захватчики. Почти что фашисты какие-то… А ведь все не так. Я еще поражалась, как это гениальные художники считали то, что делали, всего лишь Возрождением, когда сами далеко превзошли античность… Теперь понятно, они же все это видели! Римляне ведь, оказывается, величайшие из строителей. Или еще: все дырки затыкают Нероном и Калигулой, только и слышно: Нерон, Калигула, Нерон, Калигула, но они-то только по нескольку лет правили, а Рим тысячу с лишним простоял, и у власти в нем побывало немало приличных людей. И вообще, надо ведь вдуматься: жители маленького античного городка завоевали, по тем понятиям, полмира, и не просто завоевали, а цивилизовали, города строили, дороги, водопроводы, театры, бани…
Бани были слабым местом Пенелопы, особенно такие, как римские термы, с колоннами и статуями, бассейнами и гимнастическими залами, бани и акведуки, так что она сделала в своем сумбурном словоизвержении мечтательную паузу. А потом добавила:
— Наверное, Анук права. Моя сестра, — пояснила она, — сражается за то, чтобы международным языком стала латынь.
— Сражается с кем? — спросил Жан-Мари.
— Ни с кем. Это просто…
— Эвфемизм?
Пенелопа вздохнула.
— Может, она и сражалась бы, если б шли бои, — сказала она, безнадежно увязая в военной терминологии. — Но поскольку… Хм! В общем, обычно она излагает свои идеи дома.
— То есть сражается с мужем? — уточнил Жан-Мари.
— Упаси боже! Никогда. С мужем они вечно заодно, иногда просто тошно делается.
— Почему же тошно? — заметил Жан-Мари невозмутимо. — Я был бы рад, если б моя жена была со мной заодно.
Пенелопа поперхнулась.
— Я думала, что в данный момент у вас жены нет, — сказала она сухо.
— Нет. Отчасти и поэтому.
Пенелопа вздохнула свободнее, хотя реплика эта вызвала у нее двойственное чувство. Она не любила быть с кем-то заодно. Во всяком случае, что касается мужчин. Нет, она не числила себя в рядах феминисток и поминутно утирать нос противоборствующему полу не стремилась, но всему ведь есть предел.
— Что касается римлян, — продолжил Жан-Мари, — я их воспринимаю немного по-другому. Мы же в некотором роде их потомки, если не по крови, то в цивилизационном смысле.
— И по языку, — дополнила его Пенелопа скромно, но с достоинством.
— Да, конечно. За те несколько столетий, что Галлия была римской провинцией, латынь вытеснила кельтский. Но это не все. “Греция, взятая в плен, победителей диких пленила”. Помните?
Еще бы не помнить, хотела уже с молодецкой удалью бросить Пенелопа, мол, знай наших, но удержалась, только слегка, малозаметно кивнула.
— Гораций, если я не ошибаюсь, — сказал Жан-Мари нескромно. — То есть после завоевания Греции эллинская цивилизация покорила Рим. А когда римляне завоевали Галлию, римская цивилизация пришла в нее и была воспринята ею, галлы романизировались, тем более что позднее получили римское гражданство и через два-три века, можно сказать, считали себя римлянами. То же самое происходило и с другими народами, жители Восточной Римской империи, например, до конца, то есть до середины второго тысячелетия, продолжали называть себя римлянами, несмотря на иной этнический состав.
— Что очень странно, — вставила Пенелопа. — Они ведь, в сущности, были греками. Почему бы им после падения Рима не обрадоваться, посчитав его долгожданным освобождением от завоевателей. Так нет же!
— В том-то и дело. Так что слово “захватчики” не отражает всей картины, ведь многие из завоеванных, и даже греки, став римскими гражданами, гордились тем, что ими являются.
— Только не германцы, — заметила Пенелопа.
— Было время, когда и германцы считали для себя честью служить Риму.
— Кстати, — сказала Пенелопа лукаво, — во французах ведь есть и германская кровь, франки же относились к германцам.
— Есть, — согласился Жан-Мари.
— Однако французы постоянно поминают галльского петуха, но о германских предках ни-ни.
— По-видимому, франков было слишком мало, чтобы их гены могли одолеть кельтские, — сказал Жан-Мари.
— Вот интересно, ведь англичане состоят из тех же генов, кельтских и германских, только в другой пропорции. Но совсем на французов не похожи. Ну не странно ли?
— Что тут странного? — усмехнулся Жан-Мари. — Если уж кое-кто верит даже, что все люди произошли от одной супружеской пары… А вернее, одного Адама. Ведь Ева была его частью.
— Вот что мне особенно понравилось у римлян, так то, что они не увлекались религией сверх меры. Вначале, когда я посмотрела на план Форума и увидела все эти базилики — базилика Юлия, базилика Эмилия, базилика Максенция, я подумала, что все это храмы. А оказалось суд, префектура, торговцы, чуть ли не биржа.
— Словом, Рим пришелся вам по душе, — заключил Жан-Мари.
— Не то слово! Я бы с радостью туда каждый год на месяц ездила!
— А насовсем? — спросил Жан-Мари.
Пенелопа выпятила в задумчивости губы. Там хорошо, где нас нет, — поговорка, в сущности, мужская, женщине обычно хорошо там, где она есть, по крайней мере она прилагает все усилия, дабы претворить этот тезис в жизнь. Попадаются, конечно, и дамы, отправляющиеся на поиски счастья в неведомое или полуведомое далеко, но это, как правило, нетипичные особи с мужским складом характера… Так? Или не так? Ну вот, когда опираешься в своих суждениях на инстинкт, все ясно как день, а стоит вмешать в процесс мышления логику, и любая истина становится менее очевидной…
— Ну, — сказала она, — если бы мне подарили в Риме квартиру и снабдили некоторой суммой на проживание… И, разумеется, предоставили итальянское гражданство…
— А вид на жительство вас не устроит? — спросил Жан-Мари, улыбнувшись.
— Вид на жительство?
Пенелопа снова задумалась, наматывая на сей раз на палец самую длинную из своих рыжих прядей. Конечно, требовать у итальянского правительства хлеба и зрелищ она не собиралась, тем более что вряд ли современным римлянам их выделяли бесплатно, разве что пособия по безработице… Она вспомнила супруга двоюродной сестры Анны, отца Евы, чью веселую свадебку посетила перед отъездом в свое сентиментальное или не очень странствие, тот будущего зятя почему-то не жаловал, называл лодырем и подозревал в отсутствии необходимой надежности, а может, просто ревновал, как большинство любящих отцов, вынужденных отдавать свою драгоценность, свое главное сокровище какому-то прохвосту, словом, за пару дней до грядущего бракосочетания он сказал Пенелопе, в отсутствие Евы разумеется, что видит в этом скороспелом (жених с невестой встречались до того, как принять судьбоносное решение, лет примерно пять) союзе один-единственный плюс, а именно то обстоятельство, что молодым придется прожить в Штатах два года и, может, за это время Ева обзаведется ребенком, который автоматически получит американское гражданство… Последнее он произнес с ударением и столь многозначительно, что Пенелопа немедленно представила себе, как привезенный в далекий город Ереван младенец пихает в яслях всех прочих ползунков и ходунков и орет: “Погремушку — мне! Мне — погремушку! Я — американский гражданин!” Ладно, черт с ними! Человек ждет ответа.
— Сойдет и вид на жительство, — сказала она беспечно.
— А в Париже вы жить хотели бы?
— Кто же не хотел бы жить в Париже? — удивилась Пенелопа.
— На тех же условиях?
— А каких еще? — вопросила Пенелопа с некоторым пафосом, но Жан-Мари ему не поддался.
— Возможны варианты, — ответил он языком газетного объявления, и пока Пенелопа размышляла над тем, стоит ли спрашивать, какие именно, подъехал к тротуару и затормозил.
— Нам лучше воспользоваться RER, — объяснил он. — Там, у церкви, машину поставить негде, да и ехать гораздо дольше.
“Все!” — вздохнула Пенелопа с облегчением, глядя, как ее сумка уплывает по конвейеру в черную дыру, поглощающую в аэропортах сданный багаж. Нельзя, правда, сказать, что сумка разбухла донельзя, наоборот, когда в Париже Пенелопа извлекла на свет божий (или не очень, поскольку французы, говорят, не слишком религиозны) последние гостинцы, та похудела почти до габаритов хозяйки (шутить изволите? — спросила б сумка, если б умела говорить), а покупок, которые могли набить ее заново, было сделано мало, не то что в советские времена, когда большинство туристов только за ними в сопредельные страны и ездило, сопредельные, поскольку при поездках в дальние валюты меняли с гулькин нос или даже еще меньше. Из Рима Пенелопа не привезла ничего, кроме буклета “Аттилы”, путеводителя да крошечной Капитолийской волчицы с Ромулом и Ремом, когда на следующий после возвращения день Ваче насмешливо поинтересовался, где же итальянские туфли, подруги ошеломленно переглянулись, о туфлях они и думать забыли, заскочили, правда, где-то по пути следования от одних достопримечательностей к другим в парочку магазинов, но одежонка, в них вывешенная, имела вид совершенно китайский, а везти из Рима азиатские тряпки… ну понятно. Кое-что, конечно, удалось купить в Париже, к нарядной блузке присовокупились черные брюки и две сорочки, в которых Пенелопа собиралась ходить на работу, по сути дела, у нее не было выбора, что сказали б сотрудницы и даже ученицы, если б она, вернувшись из Парижа, явилась в училище в том, в чем уезжала, еще подумали бы, что она отсиживалась в Москве, а то и вовсе дома… Разумеется, припасла она и гостинцы, матери летнюю блузку, а отцу… о-о!.. Папе Генриху предназначался маленький пакетик “томов премногих тяжелей”, хотя это была не книга, а опера, “Кармен” с Джильи, купленная в двух экземплярах… ну да, тоже в Риме, как можно было забыть… второй предназначался для ублажения родственничков, и они были ублажены, и еще как! А уж отец!.. Пенелопа аж зажмурилась, предвкушая восторг и изумление, которые продемонстрирует папа Генрих, прочитав фамилии исполнителей. Правда, CD-плеером Папяны еще не обзавелись, но Пенелопа не теряла надежды, более того, она давно догадалась, что вещи покупаются тогда, когда в них возникает Неотложная Необходимость (здесь принципиальной разницы с путешествиями нет), и стоит начать с того, чтобы Необходимость эту создать. Однако, возвращаясь к сумке, современные пластинки, как известно, ничего не весят, если в чем-то и кроются граммы, то в футляре, а поскольку издание было недорогим, то и футляр оказался картонным, так что папа Генрих трудностей или, по крайней мере, тяжестей для дочери не создал. Единственной увесистой, хотя тоже почти невесомой вещью были кроссовки, подаренные Анук, и уж конечно, sister-sorella не преминула запихнуть в ее багаж подарки родителям, не очень многочисленные, поскольку сама через пару месяцев собиралась вдохнуть сладкий или какой-то там еще дым отечества, так сказать, “посетить тот край”… слово не совсем оттуда, ладно, опустим его вовсе. “Ля-ля тот край, где слава впервые улыбнулась, — тихонько промурлыкала Пенелопа, — где твой небесный взор счастье любви открыл…” Правда, в Ереване Анук особой славы пока не пожала, да и можно ли назвать небесным рассеянный взор очкарика-зятька?.. оно конечно, что-то ведь заставило ее забыть… ага, теперь слово оттуда… “забыть тот край, где…” и так далее, да, любовь, без сомнения, правит миром… так ли? Пенелопа нахмурилась, в выражении должно было быть нечто ямбо-хореическое, однако…
— Любовь правит миром, — выразительно произнесла она и покосилась на родственничков. — Так, да?
— Любовь и голод правят миром, — уточнил Ник.
Ага, теперь с размером полный порядок…
— И кто это сказал? — спросила Пенелопа.
— Шиллер.
Ну вот! Не человек, а ходячая энциклопедия.
— Миром правит не любовь, а самодовольное невежество, — поправила Шиллера Анук.
Значит, не Ник, констатировала Пенелопа. А жаль. Впрочем, представить зятька в роли правителя мира сложно, энергии у него маловато, да и скучно ему стало бы через недельку, если не раньше, легко сказать, управлять шестью миллиардами… а в наше время управлять означает в основном поддакивать… поддакивать шести миллиардам особей, и думать не хочется, какого интеллекта, ведь даже средний класс в целом по миру составляет меньшинство, к тому же и он большей частью не средний, а посредственный…
Сестра выглядела печальной, да и самой Пенелопе было не очень весело, она не любила расставаний, а растянутых во времени особенно, потому встряхнулась и стала прощаться.
— Топайте домой, — сказала она, обнимая Анук, для чего ей пришлось слегка наклониться.
— Время еще есть, — заметил Ник.
— Ничего! Ты же знаешь, я не люблю прощаний!
Пенелопа поднялась теперь уже на цыпочки, чтобы поцеловаться с зятем, помахала еще ручкой и побежала на посадку, быстро, пока не передумала.
Самолет был полон, народ, как всегда, норовил сесть куда угодно, только не на места, указанные в билетах, обычно Пенелопа старалась отвоевать свое законное кресло, пусть это и влекло за собой целую цепочку пересаживаний и перетаскиваний всяких сумок и пакетов, все лучше, чем дожидаться, пока ее, уже пристроившуюся на свободное место, попросит другой сумасшедший, каковыми в глазах среднего армянина выглядят все педанты… билет!.. подумаешь, билет!.. Сядь вон туда, какая тебе разница, или, по-твоему, это кресло помягче того?.. Но сегодня ей было лень шуметь, и она, увидев, что ее место, естественно, уже занято, молча села на другое. Что взять с несчастных, побывавших всего лишь в Москве! Этом скучном городе слишком больших площадей, чересчур широких улиц и сплошных прямых углов… Когда Анук спросила, что именно в Париже поразило ее больше всего, Пенелопа, чуть подумав, перечислила: стилистическое единство; перекрестки, многоугольные, с расходящимися веером улицами; а еще книжные магазины, масса книжных магазинов, особенно в Латинском квартале… “Это что, — сказал Жан-Мари печально, — всего десять лет назад их было в несколько раз больше”… Они немного поболтали в уголке на фуршете, устроенном Ануш накануне Пенелопиного отъезда, не потому, конечно, а по поводу дня рождения супруга, Андранику стукнуло страшно сказать сколько лет, очень много, полукруглая дата, и дом был полон гостей. Пенелопа наблюдала за разворачивавшимся действом, стараясь ничего важного не пропустить, надо же выяснить, какие изменения претерпели армянские ритуалы под влиянием чужестранных (чужих и странных?), одновременно установив разницу между обычаями восточных и западных армян, задачка, что и говорить, непростая, тем более, что гости донельзя заинтересовались ею, не задачкой, конечно, а самой Пенелопой, и все, как один, норовили перекинуться парой слов с человеком из Армении, напоминая каких-нибудь жюльверновских полярников, зазимовавших на льдинах и кидающихся к самолету, привезшему посетителя с Большой Земли (самолеты у Жюля Верна, о Пенелопа!), так что к концу вечера в голове у нее образовалась полная каша, или, если угодно, нарисовалась картина как минимум сюрреалистическая, а то и вовсе абстрактная. Явились все вовремя, не то что в Ереване, иными словами, в квартиру сразу ввалилось человек двадцать—двадцать пять, в основном армяне, хотя средний сын хозяев привел француженку-жену, а незамужняя дочь — хахаля-француза, оба иностранца остались для Пенелопы абсолютными “вещами в себе”, в смысле совершенно непознаваемыми (если это означало одно и то же, с чертовым Кантом отношения у нее так и не вышли за пределы шапочных), она даже имен их не запомнила, впрочем, с другими гостями получилось не лучше, хотя она и вела весь вечер какие-то разговоры, однако в итоге все смешалось, не будем в очередной раз указывать где. Угощение, приготовленное Ануш при посильном участии Кары, стояло на столе в гостиной, это была разнообразная долма, как известно, в капустные или виноградные листья можно завернуть все, что угодно, от мяса с рисом до риса с изюмом, что и было сделано, а также жареные баклажаны, маслины, пирожки, особое внимание Пенелопа уделила, вернее, попыталась уделить, но это ей удалось не очень, блюдам из зерновых и бобовых типа горохового паштета или чечевичной икры, она подумала, что это память о временах, когда малоземельные западноармянские крестьяне творили еду из ничего с оливковым маслом, в Ереване такого никто готовить не умел, да и тут, наверное, на кухне орудовала не столько необходимость, сколько ностальгия. Из собеседников ей смутно запомнилась переехавшая несколько лет назад с семьей во Францию из Ливана молодая женщина, она рассказывала то о сыне, которого отправила в воскресную армянскую школу, вначале мальчик сопротивлялся, но потом втянулся и теперь сам ни одного занятия не пропускал, то с огорчением говорила о том, что старая, с традициями армянская община в Бейруте после гражданской войны совсем сошла на нет, люди перебрались в более безопасные места… Был еще бизнесмен, имевший в Ереване какое-то дело и даже снимавший квартиру, как оказалось, в прекрасном доме на Туманяна, соседнем с тем, в котором обитала подруга Пенелопы Маргуша с мужем Овиком, разумеется, и двумя разнополыми и разновозрастными детьми, бывшим вундеркиндом Арсеном и обыкновенной, но симпатичной Аллочкой… Потом к ней подсела журналистка, работавшая в местной армянской газете, пару дней назад Пенелопа даже заходила в редакцию с Карой, выполнявшей какое-то поручение Ануш, удивительное оказалось учреждение, два письменных стола и две женщины, которые и делали всю газету, кажется даже, от руки, никаких компьютеров, сверкающей офисной техники, и тем не менее газета неуклонно выходила вот уже несколько десятилетий и прекращать свое существование не собиралась… В конце концов Пенелопа до смерти устала, хотела уже тихонько улизнуть в свою комнатку и растянуться на тахте, когда откуда-то возник Жан-Мари с двумя большими кусками сладкого пирога на тарелке, предложил один Пенелопе, и она сначала чуть ли не возмутилась этим посягательством на устои ее существования, как известно, она не только не ела сладкого, но и неукоснительно пропускала вечернюю трапезу, однако потом поняла, что из-за чрезмерных доз общения не успела не только поужинать, но и пообедать, и подношение приняла. Они пристроились на снятых с дивана подушках в дальнем углу, уничтожили пирог и даже чокнулись за счастливый путь и будущую встречу (хм). А на следующее утро Жан-Мари явился проводить ее в аэропорт, перенес даже какие-то занятия, чтобы освободить себе день, это вам не Артуро. Уи. В смысле oui. Да, не Артуро. А еще претендует… Правда, пока непонятно, на что, да и неизвестно, не отказался ли он от своих претензий после того, как увидел ее воочию. Фото на комоде — оно фото и есть, очень удачное, надо признать, сестры в обнимку, одна другой краше (скромность, Пенелопея, тебя не погубит и не надо), ничего странного, что неженатый немолодой человек делает большие глаза, спрашивает, кто это, та рядом, и просит при случае непременно познакомить… И однако… Пенелопа задумчиво выпятила свои выразительные — не менее, чем десять и даже двадцать лет назад — губы, слегка тронутые розоватой помадой, стиль “а-ля труп” был ею отвергнут уже давно. Артур не Конан Дойль, заскочивший позавчера вечерком на чашку чаю, обернувшуюся целым самоваром, ибо чаепитие длилось чуть ли не до полуночи, напоминал Каспарова не только национальностью, но и внешне, и говорил тоже быстро и нервно, только в шахматы не играл, что было известно доподлинно, поскольку в них со всеми, на этот подвиг способными, играл Ник, и тем не менее почти сразу ринулся в атаку и пожертвовал качество, вызывающе объявив, что писать детективы ему нравится. Вот нравится, и все! Режьте меня на куски, ешьте меня с маслом и даже с икрой или, на худой конец, с повидлом! Никто ему не возражал, людям нередко нравятся вещи куда более экзотические, чем написание криминальных романов, например лазить по скалам или держать дома в ванне крокодила. Правда, как выяснилось, под детективами он понимал триллеры, что несказанно разочаровало Пенелопу, не любившую этот жанр, ибо она уже почти представила себе поток детективных романов, изливающихся из-под “мышки” соседа по квартире (хм!), непрерывный и, что немаловажно, бесплатный… такого зятя одобрила бы и мама Клара, и даже отец, хоть и не читавший детективов, но покупавший их на честно заработанные деньги… Собственно, она могла и догадаться, все современные русские якобы детективы, которые ей одалживали люди менее разборчивые, неизбежно оказывались триллерами, почему, непонятно, но факт, пальба, трупы и никакой загадки, все равно что рядом с кроссвордом вместо вопросов будут печатать ответы, возьми ручку и вписывай соответственно номерам… Разумеется, Артуро обладал и иными достоинствами, а скорее, просто достоинствами, ибо триллерописание вряд ли можно отнести к таковым, и главным его преимуществом было то, что он свой. Во всяком случае, преимуществом перед Жаном-Мари. Наполовину армянин с тетками и дядьями в Ереване, к тому же наш человек, совок, как почему-то пренебрежительно называют людей, не ставящих собственность выше дружбы и родства, словесный мусор выше литературы, шум и грохот выше музыки… Нет, конечно, и там не все как будто одинаковы, некоторые, например, барочную музыку слушают и Сименона за писателя не считают, впрочем, это все детали, а главное другое… Что? Ну… Совка отличало, например, то, что он верил пропаганде… а что, западный человек не верит? Просто пропаганда разная и цензура другая. Да, верно, у них всегда была свобода слова, они разоблачали пороки буржуазного общества, собственно, о буржуазном и наши глаголили во весь голос, “за границей в каждой нише по нищему”, и даже верили в то, что говорили, были и такие времена, это позже врать стали… Однако свобода слова — это привилегия избранных, не привилегия то есть, а нечто для, большинству же она без надобности, так что зацикливаться на этом смысла нет, и коли бывший советский народец за пенсию и зряплату, пусть и нищенскую, но гарантированную, готов свободу отдать, так это в первую очередь потому, что не нужна ему никакая такая свобода. Да и что это слово вообще означает? Что хочу, то и говорю? Пожалуйста, но поосторожнее, а то вдруг найдут какую-нибудь преступную ересь типа пропаганды расовой исключительности или национальной либо религиозной нетерпимости, скажешь, например, что одни народы, как тебе, дуре, кажется, более развиты, чем другие, и все, тюрьма! И даже этого говорить не надо, когда обсуждались ее впечатления от Парижа, Пенелопа взяла да и ляпнула по наивности, что на улицах парижских больше негров и арабов видишь, чем французов, и ничего она, кстати, против негритянок не имела, ибо те кокетливее и о своей внешности заботятся, не в пример белым, но факт есть факт. И тут же Андраник начал горячиться, мол, у арабов великая культура, вот ты цифрами какими пользуешься? Арабскими! И Пенелопа даже не стала ему указывать, что арабские цифры придумали, вообще-то говоря, индусы, а сразу махнула на него рукой, от греха подальше… А уж если вдруг еще скажешь, что нормальный секс это только между мужчиной и женщиной, ибо таков результат эволюции, а все прочее патология… что-то в таком роде она в Берлине и обронила, и Беттина чуть ей волосы на голове не вырвала, встала, руки в боки, глаза сверкают, не поймешь, то ли сама лесбиянка, то ли она так неистово за права меньшинств ратует… Так что вот вам ваша свобода слова как на духу! Хотя тут ты, Пенелопея, пожалуй, не в ту степь поехала, то есть не в степь вовсе, в степи что, кочевники, а какая у кочевников философия, одна чингисханщина (неполиткорректно выражаясь, теперь ведь и Чингисхан чей-то герой, не трожь его, хорошо хоть гуннов не осталось), так что, скорее, не в те Афины… Свобода слова всего лишь скорлупа, шелуха, а суть в свободе мысли, и на самом деле первой — завались, а вот второй… Миллионы людей не только не имеют собственного мнения, но даже не подозревают, что его можно иметь, неудивительно, ведь современная (и не только) цивилизация прилагает все усилия, чтобы не дать большинству им обзавестись, для чего и последовательно и агрессивно навязывает чужое… Так, со свободой слова разобрались. А что с другими? Где хочу, там и живу? Ну уж дудки! Дуду-уси! Так тебя и пустили, хоть в свободный мир, хоть в огороженный. Ладно, куда хочу, туда езжу? Это если деньги есть, и немалые. Что еще? С кем хочу, с тем сплю? Когда Пенелопе и ее подружкам было по восемнадцати, они наивно полагали, что сексуальная свобода — это когда отдаешься любимому человеку, наплевав на печать или, вернее, ее отсутствие в паспорте, волю родителей, общественное мнение и тому подобное, а оказывается, любовь тут вовсе ни при чем, а надо просто трахаться с кем попало, желательно коллективно и как можно более по-скотски. И изображать или воображать, что это доставляет тебе удовольствие, в зависимости от… Ну от того, кто все это придумал, если мужчины, которым хотелось, чтобы много и бесплатно, то, скорее, изображать, а коли феминистки, кому хоть тресни, а надо доказать, что и им море (грязи) по колено, и Казанова не брат, то, наверное, воображать, а то совсем уж обидно будет… Так, дальше… Уже и свобод, кажется, не осталось… За кого хочу, за того и замуж выхожу? Пенелопа призадумалась. Да, выбор есть. Правда, вполне возможно, что иллюзорный. Жан-Мари, прощаясь, объявил ей, что летом приедет в Армению непременно, но до лета еще о-го-го сколько, и иллюзии на его счет десять раз успеют превратиться в утраченные. А Артуро, oui, и вовсе ничего не объявлял, но с ним проще, он и так в Ереван ездит, к разным двоюродным и троюродным, то есть может еще случиться, что заявятся оба, и получится треугольник. Равносторонний, равнобедренный? Или разнобедренный? Все-таки Жан-Мари чужак, иностранец, неведомого воспитания, да еще Горация цитирует, а Артур, как уже отмечалось, свой… Да, но с Жаном-Мари отношения сложились более близкие, не хочется говорить интимные, однако… А с Артуром практически никакие, построили пару часов глазки друг другу, и весь роман, а от строительства глазок до подведения фундамента под прочную семью не ближе, чем до той самой заезженной (или залетанной) туманности Андромеды. С другой стороны, переберешься в Москву и, глядишь, без работы не останешься, к тому же там Большой театр… Ну и что, а в Париже Гранд-опера! Правда, в Париже русские филологи, не знающие французского языка, уж точно ни к чему…. и если честно, то и в Москве найдутся свои, так что никому ты, Пенелопочка, не нужна, кроме разве что уже имеющихся в наличии учениц, наверняка с нетерпением ожидающих приезда любимого педагога и ее рассказов об огромном и заманчивом мире, где никто из них еще не был… Огромном, заманчивом и чужом. Или наоборот? В конце концов, не случайно ведь советская система рухнула, сколько можно подавлять человеческую сущность, на самом деле ведь люди все одинаковы, главное — это деньги, и любовь к ним, взаимная или безответная, вовсе не порок буржуазного общества, а общечеловеческий признак, как и страсть подсматривать в замочную скважину или болезненный интерес к клозетной стороне жизни… Фи! Ну ты договорилась, Пенелопея! И это человек, который летит из Парижа! Пенелопа сердито впилась зубами в пирожное, до которого незаметно дошла, проглотив все остальное и даже пропустив момент появления этого остального перед собой, и, как обычно, сразу забыла обо всем прочем, автоматически сосредоточившись на калориях.
Самолет между тем неуклонно приближался к цели, а именно столице Республики Армения городу Еревану, где кончалось сентиментальное или не очень странствие Пенелопы и начиналась… хотелось бы сказать новая жизнь, но это было бы заведомой неправдой, жизнь предстояла совсем-совсем старая, привычная, как колготки, и обыденная, как котлеты, которыми мама Клара наверняка собиралась накормить возвращавшуюся домой дочь, ибо сезон летней долмы еще не настал, а зимнюю Пенелопа любила не очень… Да, конечно, котлеты с жареной картошкой и… Что? В это время года, когда нет еще ни овощей, ни свежей зелени, разве что шпинат, но того Пенелопа и вовсе терпеть не могла, сложно придумать что-либо особенное, даже если с нетерпением ждешь любимое дитя… Которому вот-вот стукнет сорок! И жизнь кончена! Хм… Надо думать, та же мысль посещает людей нередко. Пятьдесят — и жизнь кончена! Шестьдесят — и конец всему! А где-то там, на Кавказе, в горах, старички, садясь за праздничный стол, вздыхают: “Уже сто! Да, жизнь прожита! И как быстро. Кто бы мог подумать!..” И тем не менее. Когда отец или мать называли ее деточкой, Пенелопа обычно указывала родителю, тому или другому, на несоответствие между собственным обликом и использованной формулировкой, отец в таких случаях непременно отвечал: “Пока живы родители, дети могут чувствовать себя детьми. Поймешь, когда нас не будет…” — “Не говори жутких вещей”, — осаживала его Пенелопа, но отец только печально улыбался… Господи, что за мысли такие, все ведь в порядке, вчера только по телефону болтали…
К счастью, самолет тряхнуло… ничего себе счастье, пара таких радостных мгновений, и дух вон, без всяких катастроф и взрывов, просто со страху!.. Но зато она отвлеклась от всяких дурацких размышлений и с удивлением обнаружила, что, выражаясь рекламно-поэтическим языком, воздушный лайнер уже катит по… Чему?.. Правильно, рытвинам и ухабам взлетно-посадочной полосы. Выглянув в иллюминатор, она с удовлетворением констатировала, что Арарат находится там, где ему положено, и виден во всей красе, снизу доверху, до сияющей вершины, где некогда высадился из ковчега предатель рода человеческого Ной… А что, нет? Какой-то злополучный Каин, убивший одного-единственного Авеля, прямо имя нарицательное, олицетворение зла, а Ной, который своим молчанием обрек на смерть целое человечество, состоявшее, между прочим, из тех же потомков Адама с Евой, праведник, видите ли…
Съезжая по эскалатору, она оглядела машинально толпу за барьером, хотя и в мыслях не имела, что кто-либо из родителей явится ее встречать, поскольку сама им уже несколько лет назад делать это запретила, в их возрасте добираться в аэропорт на автобусе, да еще с пересадкой, утомительно, а такси стоит дорого, ну а кроме отца с матерью заниматься подобными пустяками было некому, и все-таки она окинула рассеянным взором собравшийся за прозрачной перегородкой народ и вдруг заметила худую сутулую фигуру с высоким лысеющим лбом, удивилась, по правде говоря, и сердце чуть екнуло, вроде никаких общих знакомых на борту не присутствовало, впрочем, за последний год могли завестись и такие, которых она не знала.
Однако, когда она прошла мимо пограничников в зал, Армен пробрался между отделявшими их людьми и подошел прямо к ней.
— Привет, — бросил он и по-хозяйски перенял у нее большой полиэтиленовый мешок, куда она еще в салоне самолета, услышав, какая в Ереване температура, свернула и положила свое пальто.
— Ты кого встречаешь? — спросила Пенелопа с нарочитым равнодушием.
— Тебя.
Пенелопа хмыкнула, но промолчала.
— Однако, ты загуляла, — продолжил Армен насмешливо. — Я уже боялся, что ты решила остаться где-нибудь там.
— А ты чего боялся? — бросила Пенелопа безразлично. — Пусть мой директор боится, что у него посреди учебного года преподаватель пропал.
— Преподавателя заменить несложно, — сказал Армен.
— Такого, как я? — спросила Пенелопа надменно.
— Любого. Особенно с подобным предметом. Да русскую литературу даже я могу преподавать.
— Да?
— Да. Эка невидаль! Лишние люди. Луч света в темном царстве. Зеркало русской революции.
— Это уже отменили, — заметила Пенелопа.
— Что именно? Зеркало? Или Толстого?
Пенелопа фыркнула:
— Пока только зеркало.
— Жаль. Не люблю я этого Толстого.
— А кого ты любишь? Не Достоевского же.
— Будто ты не знаешь, — сказал Армен. — Булгакова. Бабеля.
— И Ильфа с Петровым!
— А почему нет? При моей мрачной профессии вполне естественно…
— Ага! Услышит кто-нибудь посторонний, сразу подумает, что ты гробовщик.
— Почти что так. Нейрохирургия — это тебе не…
— Физиотерапия. Знаю, знаю… Ладно. А почему, собственно?..
Пенелопа хотела спросить, с чего вдруг ему взбрело в голову ее встречать, но передумала, в конце концов, чем волочить за собой хоть и не набитую, но все равно не легковесную сумищу, а потом ловить такси (и платить за него!), куда лучше шагать налегке, позволяя нести, везти, тащить вверх по лестнице… Да, есть ситуации, в которых мужчины незаменимы. Не так много, но есть.
— Собственно, что? — спросил было Армен, но тут сдвинулась с места лента транспортера, и он сменил тему: — У тебя чемодан или сумка?
— Сумка.
— Та старая? Или новая?
Пенелопа постаралась припомнить, сколько времени прошло с тех пор, как он ее встречал в последний раз, успела ли она сменить сумку, и поняла, что не так-то и много.
— Старая, — сказала она.
— Дай талон.
Пенелопа вынула из паспорта вложенный туда кусок картона, вручила Армену и села на мраморный парапет у окна.
И что теперь делать? Какого черта, спрашивается, этот человек приперся сюда и ведет себя так, словно… Словно что? “Онегин, помните тот час, когда в саду?..” — промурлыкала она тихонечко и остановилась. Нет, ситуация определенно не онегинская. А какая? Тоже прикинуться, будто полный порядок, и никаких кошек, ни черных, ни белых, ни даже пятнистых и полосатых типа леопардов с тиграми между улицами Маштоца и Кочара не пробегало? Но ведь и правда ничего особенного не случилось, ни скандала, ни даже сколько-нибудь приличной ссоры, не считая, конечно, ту мелкоту, которая украшает жизнь, во всяком случае, разнообразит ее… и однако немного приелась… Ладно, что дальше? Мы ведь не за обеденным столом, чтобы махнуть рукой и закусить чем бог послал… Ох уж этот бог с его посылками! Контора пишет, пакует, рассылает, а тебе остается только квитанции подмахивать. Или не подмахивать.
“Эй ты, там! — произнесла она мысленно, глядя вверх. — Что ты этим хочешь сказать, а? Объяснись, пожалуйста!”
Она прождала добрых пять минут, но ответа так и не получила, вместо того явился Армен с сумкой и сказал:
— Вставай. Пошли.
И Пенелопа встала и пошла.