Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2007
ї С. Гедройц, 2007
Александр Архангельский. 1962: Послание к Тимофею. СПб.: “Амфора”. ТИД “Амфора”, 2007.
Какие-то такие книжки в этом месяце подобрались: несомненные. Не дают повода воспарить, покружить над ними, задумчиво каркая о своем. Так что да будет рецензия твоя: “да, да” или “нет, нет”. И цитату, пожалуйста; собственно говоря, хватило бы и цитаты.
Особенно в данном случае. Так хорошо написано. Так свободно и умно. Ярко и занимательно. И сюжет — вернее, не сюжет, а ход идей — придуман лично этим автором специально для этого сочинения, ни на чьи другие не похож и развивается непредсказуемо.
Но зато каждый может им воспользоваться и перешить на себя, если хватит смелости.
Возьмите четыре цифры, обозначающие дату вашего рождения. Загляните в старые газеты: не случилось ли в указанном году чего-нибудь рокового. Каких-нибудь, например, политических событий, отчасти отразившихся на вас. Из-за которых ваша жизнь проходит так, а не иначе. Подобно тому как на ней сказались, допустим, отношения разных не таких уж отдаленных, но практически не известных вам предков: так что семейный альбом разверните тоже.
И постройте сами себе исторический гороскоп. Задним числом. Типа того, что этот вот новорожденный мла- денец не погибнет от атомной бомбы буквально чудом: только потому, что президент Америки окажется очень умен, а безымянный курьер ЦК КПСС — находчив. Или: не так уж долго придется ему жить при так называемом социализме, ведь один рязанский учитель математики уже отдал свою повесть в журнал. (Но что возобладает здравый смысл — не факт: см. и NB давнишний расстрел безоружной толпы в провинциальном городе на юге.) А также знайте, неверующая молодая мать, что сын ваш станет православным: обратите внимание на вот эту газетную заметку про Второй Ватиканский собор.
Да, как это ни странно, не стал бы он тем, кем станет, и не прожил бы такую жизнь, какую проживет, — если бы не было на свете Папы Римского Иоанна XXIII, — и вообще, если бы разные сильные (а также и слабые) мира сего не толкали время, каждый в свою сторону, как невидимый гигантский глобус, изо всех сил.
А ведь центром этого глобуса можно представить любого. В том числе лично вас. И даже меня.
Тем более — Александра Архангельского, раз он придумал этот ход, поставил этот опыт, сочинил этот небольшой историософский трактат. (Как вот именно послание: к сыну. Сына — вы догадались — зовут Тимофей.)
Не позволяя себе, однако, ни предсказаний, ни даже предчувствия.
Как если бы предчувствие было плохое. Или как если бы важнейший вывод из рассказанного получался приблизительно такой: вся надежда — на то, что сбывается только непредвиденное.
“Рассуждая здраво и трезво, не было у нас исторических шансов. Как не было шансов у наших родителей. И не было шансов у вас. За сорок пять лет до моего рождения страну накрыли колоссальным стеклянным колпаком, провели дезинфекцию, выкачали воздух, закачали веселящий газ; непонятливых отделили в особый отсек. Стекло как следует затонировали — чтоб не соблазнялись чужими видами. Крошились старые колонии, разваливалась Вест-Индийская Федерация, и появлялся Камерун, Сирия покидала состав Объединенной Арабской Республики, а Сьерра-Леоне выныривала из-под Великой Британии; в это самое время Советский Союз морил голодом блокадный Западный Берлин, а 13 августа 1961 года Хрущев велел восточным немцам воздвигнуть Берлинскую стену. Ее воздвигли, ты не поверишь, за одну ночь. И рухнула она вместе со всем коммунистическим миром тоже за одну ночь, тридцать лет спустя…
Мы жили в закупоренной бочке, железный обруч Восточной Европы плотно сжимал ее по краям. Я должен был вырасти, в случае удачи даже чему-то выучиться, а дальше — либо сильно поглупеть, либо горько заскучать. То нельзя, это нельзя. Здесь лизни, там сдайся. Этого не читай. О том не думай. Лучше пей водку после рабочего дня. Или занимайся спортом, общественный турник за углом. Козла во дворе забивай (ничего страшного, так называли игру в домино). На худой конец, можешь гулять с общежитскими девочками…”
И т. д. до крематория включительно. Который описан в высшей степени убедительно.
Смысл пассажа — так сказать, противительный: вот ведь какая грозила участь, но удалось же, вопреки всему, избежать.
Хотя, если вдуматься, удалось не всем. И не полностью. Домино во дворе — да, действительно, больше никому не угрожает, это бесспорно. И крематорий — только атеистам. Что касается бедности, скуки, несправед- ливости, унижений…
Да ладно. Не обращайте внимания. Это я так, брюзжу. По существу-то автор прав. Неслыханная выпала удача. Ты цени ее, молодежь, цени. И ты, Восточная Европа, не уставай благодарить Бога.
Лев Осповат. Как вспомнилось. М.: “Водолей Publishers”, 2007.
Восхищаюсь и завидую. На девятом, извините, десятке напечатать книгу, какой еще не бывало, — пустить в ход прием, на который никто (ну — почти никто) не осмеливался, — это, знаете ли, надо у судьбы заслужить.
Вообще, удивительное существо человек: в реальности абсолютно абсурдной — собственно, в антимире — отдельные представители этого вида сохраняют способность предпочитать злу добро (в традиционном, в нормальном, так сказать, смысле этих понятий) и даже чувствовать смешное. Это подтверждено экспериментально. И вот вам еще один наглядный пример. Лев Осповат принадлежит к поколению, над которым работали особенно долго и усердно. Он просто не мог не сделаться человеком и писателем советским. Но при этом почему-то не лишился ума и таланта. Остался морально жив. Понятия не имею — почему. Такое бывало: известны и другие подобные случаи. Хотя как это вообще было возможно.
Однако это не наше дело, а факт есть факт. Вот книжечка мини-мемуаров: детство—юность—фронт—послевоенный сталинизм—литературная среда.
Или, если угодно, коллекция автобиографических анекдотов. Иногда необыкновенно грустных, почти всегда прелестных. Занимательных. А то и значительных.
Но пересказать ни одного нельзя, и вот почему. Эти воспоминания записаны самым экономным на свете способом: в столбик.
Не сказать — верлибром. А просто в речи настолько живой, естественной, стремительной и легкой ритм проявляется сам собой. Просто синтаксис делится на скорость без остатка. И пауза работает как фигура стиля.
Чтобы вы поняли, что это такое, нет другого средства, кроме как выписать один из сюжетов целиком. Выберем не наилучший, а покороче. И персонажи все знакомые читателям “Звезды”.
Натан Эйдельман
со вкусом рассказывал,
как его петербургский
знакомый
Владислав Михайлович
Глинка,
писатель
и феноменальный
знаток старины,
имперских реалий,
спросил,
читал ли Натан
повесть Титова
о Лермонтове —
“Лето на водах”.
Натан похвалил
эту повесть.
— Ну, что вы! — воскликнул
Глинка. — Там Лермонтов
застегивает мундир
на все крючки,
тогда как известно,
что приказом императора
от такого-то числа
такого-то месяца
такого-то года
крючки на мундирах
были заменены
костыликами! —
И добавил:
— Мы с женой
так смеялись!
Ну как? Что скажете? Лично я с наслаждением украл бы эту манеру. Только так бы и писал.
Будь моя воля.
А также
будь оплата построчной,
а не побуквенной
(правда, с учетом пробелов).
Кроме шуток: очень симпатичная книжка.
Владимир Соловьев. Краткий курс выживания в России. М.: “Эксмо”, 2007.
“Когда я беседовал с Владимиром Владимировичем Путиным, помнится, наезжал, как всегда: то не так, се не так и так далее — обычный такой журналистский беспредел. А Путин на меня смотрит, смотрит да и говорит: └Владимир, ну что вы от меня хотите? Такой говенный замес достался“. И действительно, смотришь на нашу страну и соглашаешься: замес у нас не ахти”.
Нет-нет, уверяю вас, это никакой не стеб. Все совершенно всерьез. Автор важен и строг. Жанр сочинения — проповедь.
Вообще, этот астероид телеэкрана совершенно не похож на то, чем кажется. Во-первых — крупная величина, совершенно свой в самом избранном кругу вельмож. Во-вторых — бесстрашный фрондер, постоянно готовый рискнуть головой за свои убеждения.
“У меня есть очень большая проблема — я не умею бояться. Я понимаю, что умру от инфаркта, если не скажу подлецу в лицо, что он подлец. Я не умею по-другому. Если я вижу мерзость, я всегда говорю, что это мерзость. И мне наплевать, что, почему и как. От этого рождаются легенды: └О, его, видимо, президент прикрывает!“ Неудивительно, что людям так кажется. Я могу на хрен послать кого угодно, в любое время, и даже не один раз. Если мне кто-то не нравится, я пошлю: и так, и по матери, и по вот такой”.
В-третьих — это главное в данном случае, — прирожденный, по призванию, моралист. Причем практикующий.
“…Праведник есть всегда. Он не всегда виден, но он всегда есть. Один мой близкий друг работает в администрации президента. Я ему не раз говорил: └Слушай, Аркаш, ты каждый день ходишь на работу, и каждый день тебе приходится там бороться с финальным количеством подлостей и всяких гадостей. Зачем ты это делаешь?“ Знаете, что он мне ответил: └Для того же, для чего и ты. Потому что, если каждый день не бороться с этой подлостью и гадостью, ее будет только больше“. Вот так — надо каждый день приходить на работу, чтобы бороться с мерзостью, подлостью и гадостью, которые нас окружают. В этом, наверное, основной смысл нашей жизни, в этом основная цель нашего бытия”.
Ну и про деньги. Что у хорошего человека их должно быть много. И что хорошему человеку они достаются честным трудом.
Что граждане РФ должны возлюбить друг друга. Что Достоевский убил в России Бога. И как приходится страдать за правду.
“Помните шутку, за которую меня потом сосредоточенно пинали? Я в программе └К барьеру!“ сказал: └Что вы хотите от страны с президентом, у которого фамилия состоит из трех букв, причем вторая — “у”?└ Смешно, но факт. Хотя, если вдуматься, шуточка страшная, потому что даже с таким президентом Америка все равно страна великая и привычно процветает. А у нас будь президент хоть самым лучшим в мире, страна все равно будет в говне…”
Хватит с вас, полагаю. Тут еще уйма фотографий: автор в различных позах. Тираж книги — 50 100.
Людмила Агеева. В том краю… СПб.: “Алетейя”, 2006.
Ну и тут я тоже обойдусь цитатой. Причем длинной. Поскольку все дело в том, нравится ли вам такая проза. Состоящая не из букв, не из слов, даже не из фраз — вы их не видите, а следите за интонацией ума.
Которая вас завлекает. Представляясь обращенной лично к вам.
Тут еще одно обстоятельство. Это проза сугубо петербургская. Не только по узнаваемым реалиям. Такая в ней меланхолия и тревога. Такая привычка к миражам.
Выписываю, что попало под руку.
“Мрак и вихрь. Вихрь и мрак владеют островом в осеннюю пору. Так где же этот светлый город под боком у роскошной столицы, где забытая мечта Риккардо Гуалино, где эти воздушные аркады, прозрачные галереи, огни в садах, где шесть улиц-лучей от Большой площади? До слез жаль стараний маэстро Ф., что лежат в архитектурных архивах, присыпанные книж- ной пылью, на желтоватых огромных листах с закругленными лохматенькими углами.
А не гиблое ли это место, а земля ли это, впрямь, а не островные ли хляби поглотили Новый Петербург, или мрак и вихрь укрыли, умчали, унесли за стекленеющий горизонт дивный город невиданной красы со всеми его обитателями?..
…Нет, неуютна могила адмирала Грейга, холодны черные мраморные плиты. Никогда они не выпивали на могиле адмирала. Другое дело — могила Ивана Сергеевича Будкина. Покосившийся древний столик и две потемневшие, но крепкие еще скамеечки очень располагали к дружеским посиделкам под ожившей трепетной листвой, к импровизированным доверительным пирушкам с вином типа └Агдам“ и другими такими же дешевыми и безобразными напитками, вынесенного из близкого от этих мест магазинчика завода └Марксист“…”
Потом начнется сюжет, и побежит, и прекратится раньше, чем жизнь, допустим, героини. Останется грустное недоумение: для чего мы ввязываемся в них, в сюжеты эти, мучая себя и других? Говорю — мы: как-то так, повторяю, получается, что читатель этой прозы чувствует себя одним из ее действующих лиц и конфидентом автора. Своим в этом мире одинаково одиноких. Идет, никуда не спешит, смотрит по сторонам.
С. Гедройц