Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2007
Анатолий Яковлевич Разумов (род. в 1954 г.) — историк, руководитель центра “Возвращенные имена” при Российской национальной библиотеке, составитель и редактор Книги памяти жертв политических репрессий “Ленинградский мартиролог”. Живет в С.-Петербурге.
ї Анатолий Разумов, 2007
Включенные в текст документы приводятся с сохранением орфографии и пунктуации оригиналов.
АНАТОЛИЙ РАЗУМОВ
ДЕЛА БОБРИЩЕВЫХ-ПУШКИНЫХ
“Вам для Соловецкой тюрьмы утверждается для репрессирования 1200 человек” — значилось в директиве Ежова Ленинградскому управлению НКВД в августе 1937 г. Затем лимит дважды увеличивали. Всего должны были расстрелять 1825 человек.
В 6-м томе “Ленинградского мартиролога” мы приводим справки о тысяче ста одиннадцати узниках Соловецкой тюрьмы, расстрелянных в урочище Сандармох под Медвежьегорском в октябре—ноябре 1937 г. Соответствующие расстрелам протоколы Особой тройки УНКВД ЛО опубликованы во 2-м и 3-м томах “Ленинградского мартиролога”.
В 4-м томе помещен материал “Скорбный путь соловецких этапов” — об истории этого и последующих расстрелов, как она была понята нами по документам и воспоминаниям. В том же томе приведены справки о соловчанах, вывезенных для расстрела на материк в декабре 1937 г. Место их расстрела и захоронения до сих пор нельзя считать точно установленным.
В 8-м томе будут приведены справки о тех, кто расстрелян в феврале 1938 г. на Соловках.
Среди соловчан, расстрелянных в Сандармохе, был и Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин. Когда готовился к печати 2-й том “Ленинградского мартиролога”, я принес подготовительные материалы в Пушкинский дом Д. С. Лихачеву с просьбой написать вступительное слово. Дмитрий Сергеевич долго вчитывался в протокол Особой тройки, предназначенный для публикации. Не нашел имен своих знакомых. Заметил, что расстрел относится к значительно более позднему времени — видимо, никого из них уже на Соловках не было (в Сандармохе расстрелян Владимир Юлианович Короленко, друг и товарищ Д. С. по Соловкам, но он был включен в другой протокол). “Да что расстрельные списки, — сказал Д. С., — я помню, прикажет комендант, отведут, расстреляют, закопают, а потом спишут — вот и все документы”. Потом прибавил: “Как хорошо, что вы взяли в качестве иллюстрации тюремную справку именно о Бобрищеве-Пушкине”.
И правда удивительная судьба. В ней отразилась и дореволюционная и советская история России.
Потомственный дворянин и адвокат Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин, как и его отец, Владимир Михайлович Бобрищев-Пушкин-старший, считал своим долгом выступать на процессах вне зависимости от их политической окраски. Участвовал в процессе Бейлиса, после революции защищал Пуришкевича. Много работал в театре и для театра. Публиковал судебные речи и драматические произведения. Сильно играл в шахматы. Во время Первой мировой войны был писарем в Комитете по Георгиевским наградам. После революции оказался на юге России, эмигрировал в Сербию, затем в Германию. Участвовал в движении “Смена вех”. Решил вернуться в Советскую Россию,
в Петроград, где оставался его отец, где родился он сам и его сын Борис.
ТАИНСТВЕННАЯ ПРЕЛЮДИЯ
До недавнего времени советская история представлялась пустыней: кого ни хватишься, ни о ком толком ничего не узнать. Везде тайны, недоговоренности, намеки, бесстыдное вранье.
Точнее оказались предания. Несколько фраз из воспоминаний Татьяны Александровны Аксаковой-Сиверс передают суть дела об убийстве Кирова, задуманного ОГПУ за год до свершившегося события.
К 1930-м гг. из Калуги перебрались в Ленинград родственники Бобрищевых-Пушкиных Столпаковы. Борис Столпаков дружил с сыном Александра Владимировича Бобрищева-Пушкина. Вот что запомнилось Аксаковой-Сиверс:
“Я изредка с ними виделась, знала, что Борис окончил университет и поступил в Ленфильм, не то в качестве сценариста, не то постановщика (его братья до таких высот не дошли — работали монтерами и слесарями). Как-то раз я увидела Бориса Столпакова выходящим из “Астории” в сопровождении двух молодых людей — один из них был его троюродный брат Бобрищев-Пушкин, другой — сын профессора, фамилии которого я сейчас не помню, — и подумала: “Если в Калуге Бориса называли кронпринцем, то и теперь эти юноши своим внешним видом выделяются из общей массы”. Было это, по всей вероятности, в 1933 году, а весной 1934 года я узнала, что Борис Столпаков и его три товарища арестованы. Родные терялись в догадках и ничего не могли узнать, так как заключенных сразу отправили в Москву. Наконец, ближе к осени, Софии Николаевне удалось получить свидание с сыном (кажется, в Бутырках). Через две решетки Борис ей сказал: “Мамочка! Не удивляйся и не осуждай — я должен был подписать, что собирался убить Кирова. Я не мог поступить иначе. Но это ничего — мне обещали: за то, что я подписал, мне дадут только три года — и все!” Через день всех четверых расстреляли. Надо добавить, что в ту пору С. М. Киров был жив и здоров, и потому вся эта инсценировка казалась чем-то выходящим за грани человеческого разумения” (Т. А. Аксакова-Сиверс. Семейная хроника. М., 2006. С. 510—511).
Здесь ключевым словом, возможно, является “Астория”. Барменшей в “Астории” работала бывшая жена Бориса — Наталья Александровна Бобрищева-Пушкина (урожденная Далматова). В 1933 г. она была во втором браке, к четырехлетнему сыну от первого брака Владимиру прибавилась дочь Ариадна. Бывшие супруги иногда встречались. Борис с друзьями заходил в “Асторию”. Естественно, в круг знакомых Натальи по работе входили иностранцы. И так же естественно, что за ней, ее знакомыми и знакомыми знакомых пристально следили чекисты.
20 ноября 1933 г. начались аресты. Не случайно, а по специальной разработке были арестованы Борис Бобрищев-Пушкин, Борис Столпаков, Наталья Бобрищева-Пушкина — всего около тридцати человек, многие из которых не были знакомы друг с другом.
Делу придавалось большое значение, и арестованных спецконвоем переправили в Москву. Содержали во внутренней тюрьме ОГПУ и в Бутырках. Добрую половину, в их числе и Наталью Бобрищеву-Пушкину, постепенно освободили. А от пятнадцати арестованных упорно добивались “признания”. Дело велось в 1-м отделении Экономического управления (ЭКУ) ОГПУ. Применялись посулы, побои и длительные допросы без сна со сменой следователей, известные по более позднему времени как “стойки” и “конвейерные”.
Обвинительное заключение по делу № 3005 “О контрреволюционной вредительской-террористической и шпионской организации” подписали уполномоченный 1-го отделения Суровицких, помощник начальника 1-го отделения Ярцев и помощник начальника ЭКУ ОГПУ Фельдман. По утверждению следствия, ЭКУ ОГПУ была “вскрыта и ликвидирована к-р. шпионско-террористическая организация, состоявшая из быв. белых офицеров, дворян и прочего антисоветского элемента”. Деятельность этой организации выразилась:
“1. В организации отдельных террористических групп не связанных между собой, из быв. белых офицеров, дворян, детей быв. графов и др. а/с элемента.
2. Проникновении на работу в сов. организации, имеющие доступ к оружию, для снабжения последним террористических групп.
3. В систематическом собирании и передаче шпионских сведений в Германское консульство в Ленинграде, через работника консульства РЕЙНГОЛЬДТА.
4. В организации групп по нелегальной переброске за кордон преступного элемента и в нелегальной переброске через границу террористов.
5. В подготовке к осуществлению террористического акта на члена политбюро т. Кирова и др. руководителей партийных и советских органов.
В систематической передаче в Германское консульство провокационного материала о террористической деятельности Советского Союза в Германии (поджог Рейхстага и др.)”.
Непосредственно Бобрищев-Пушкин якобы возглавлял террористическую группу, готовившую убийство Кирова. По месту своей службы в Осоавиахиме он должен был достать три револьвера “с полной обоймой патронов”. Установив адреса, где живет Киров и куда он ездит по утрам, Бобрищев-Пушкин должен был стрелять первым, а за ним двое его товарищей по очередности. “Член группы” консультант-экономист “Роскино” Борис Столпаков должен был следить за Кировым.
Все пятнадцать обвиняемых “признали себя виновными”, и дело было поставлено на рассмотрение Коллегии ОГПУ. 27 февраля вынесен приговор: десять человек расстрелять, троих приговорить к расстрелу, с заменой на 10 лет лагерей, одного заключить в лагерь на 5 лет и одного — в лагерь на 3 года.
16 апреля 1934 г. в Москве расстреляны: Бронислав Алоизович Чивч, Борис Александрович Бобрищев-Пушкин, Константин Федорович Борнгардт, Борис Александрович Витковский, Борис Николаевич Столпаков, Глеб Николаевич Захарьев, Борис Евгеньевич Шофман, Сергей Иванович Жизневский (Сергей Сергеевич Ясюкевич), Николай Корнилович Семенов, Валентин Иванович Плавский. Вероятно, погребены на Ваганьковском кладбище. Справки о них войдут в 13-й том “Ленинградского мартиролога”.
В лагерях выжил только дворник-управдом Иван Иванович Броцман, попавший в это дело странным образом — он был обязан следить за одним из подозреваемых, но не угодил исполнением и получил 3 года лагерей. Этого псковича, крестьянина по происхождению, бомбардира царской армии и сапожника по профессии, так просто не выпустили. Когда он отбыл срок в Ухто-Печорском лагере, тройка осудила его еще на 10 лет и отправила в Карлаг. В 1947 г. освободили. В 1949 г. выслали в Красноярский край. В 1954 г. он вернулся на Псковщину.
В 1959 г. Броцман обратился в Верховный суд с просьбой пересмотреть его дело, в заявлении попытался вспомнить заслуги перед советской властью: “Я вины за собой не признавал, никогда не был против власти, наоборот всегда помогал, в 1906 году я был посажен в дисциплинарный батальон, лишон звания за распространение листовок. Точного доказательства не было, через год я был освобожден. В 1917 году я первым поехал на ловлю царя из города Луги, перенимал эшалоны, идущие с фронта на подавление восстания, и снова был восстановлен в звании ст. феерверкира, сейчас ст. сержант, и много занимал других государственных должностей”. В 1960 г. Броцмана реабилитировали, первым по делу.
При общем переследствии в 1961 г. Броцман пояснил, как велось дело в Москве, и его показания зафиксировали в протоколе: “Я таких показаний на следствии в 1933—1934 году не давал. Вымышленные показания от моего имени в протоколы моего допроса вносили сотрудники ОГПУ, производившие мои допросы. Как фамилии этих сотрудников, я в настоящее время не помню. Эти сотрудники постоянно составляли неправильные протоколы допроса с показаниями от моего имени. Они читали мне эти показания, а когда я не соглашался подписывать эти протоколы, они их рвали. Через некоторое время меня вновь вызывали на допросы, на которых били, вырывали волосы на висках и бровях, вынуждая давать показания о преступной деятельности неизвестных мне лиц и подписывать протоколы допроса, содержание которых они мне не зачитывали. Они не давали и мне читать эти протоколы, закрывали их, оставляя только узкую полоску для подписи”.
Был допрошен бывший следователь пенсионер Федюкин. Он признал отсутствие изобличающих материалов, применение незаконных методов следствия и “рекламный характер” дела.
Были допрошены бывшие соседи Бобрищевых-Пушкиных по квартире на Кирочной. О жильцах они отзывались хорошо, говорили, что Борис жил в одной квартире с дедушкой, а после смерти дедушки он жил один. Встречался с друзьями, вел литературные разговоры, готовил какой-то сценарий.
1 марта 1962 г. Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговоры 1934 г. и прекратила дело Бориса Бобрищева-Пушкина и других обвиняемых за отстуствием состава преступления. Выяснилось, что не было ни антисоветских сборищ, ни сотрудника консульства Карла Рейнгольдта, ни контрреволюционной организации. Следствие велось с грубым нарушением закона, к арестованным применялись меры физического воздействия.
ПОСЛЕ ВЫСТРЕЛА В СМОЛЬНОМ
Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин был для советской власти фигурой знаковой. Потомок декабриста, известный адвокат, драматург и публицист. Был враг, стал друг — сам вернулся из-за границы, нещадно крыл белую эмиграцию. Удостоился персональной статьи в Большой советской энциклопедии. Казалось бы — живи и славь. Бобрищев-Пушкин читал лекции, много печатался, работал в адвокатуре, снова обрел семейное счастье во втором браке, познакомившись с коллегой по профессии — Ольгой Галустовной Мирзоевой. Сын Борис женился, родился внук, названный Владимиром.
Но, как говорится, “тут умным не будешь”. Советская политика и окружающая действительность никак не могли устроить человека вольномыслящего, а сменовеховские представления оказались слишком противоречивыми.
В 1931 г. в Коллегии защитников Александра Владимировича “сняли по первой категории как не отвечающего требованиям современной защиты”.
В 1932 г. умер отец, Бобрищев-Пушкин-старший, живший на Кирочной, 17, вместе с Борисом. В августе 1933 г. Александр Владимирович окончательно уволился из Коллегии защитников, попал под автобус, получил увечье правой руки и остался на иждивении жены инвалидом.
Брак Бориса не сложился. С отцом у него тоже возникали размолвки. После того как Бориса внезапно арестовали и расстреляли за “подготовку убийства Кирова”, начавший выпивать еще раньше, Александр Владимирович запил отчаянно. Сочинил ряд едких стихов. Надо полагать, был окончательно потрясен убийством Кирова и молниеносными расстрелами.
Александра Владимировича арестовали 10 января 1935 г. Дело велось 5-м отделением Секретно-политического отдела УНКВД ЛО. В Постановлении об избрании меры пресечения и предъявленном обвинении значится, что он “занимается подстрекательством к террору над руководящими работниками ВКП(б)” и привлекается в качестве обвиняемого по ст. ст. 19-58-8 УК РСФСР. 15 января, когда постановление было объявлено арестованному, статью временно исправили на 58-10 — “пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти, или отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания”. Вне сомнения, это было временным отступлением перед доводами самого арестованного.
В протоколе обыска отмечено изъятое: “тетрадь в папочном желтом переплете со стихами под названием “Книга моего гнева”, несколько тетрадей-дневников и записей, мемуары, книга “Трехсотлетие Романовых”, газеты и личная переписка”. Как вспоминала позднее жена Александра Владимировича Ольга Мирзоева, была также “произведена конфискация имущества, взята библиотека, домашние вещи, мебель, граммофон с пластинками (около 100 штук)”.
К протоколу обыска приложен Акт:
10 января 1935 г. мы нижеподписавшиеся сотрудники УНКВД по ЛО Кривоногов и Сиротников, граж-н Бобрищев-Пушкин А. В. и Управдом дома № 10 по Моховой ул. Баюревич И. С. составили настоящий акт в том, что при начале обыска гр-н Бобрищев-Пушкин А. В. самолично вручил сотрудникам УНКВД написанные им две тетради стихов и записей. Одна тетрадь под названием “Книга моего гнева” и вторая без названия. В чем и подписываемся:
Сотрудники УНКВД Кривоногов, Сиротников
Бобрищев-Пушкин
Управдом Баюревич
В анкету арестованного со слов Бобрищева-Пушкина вписали: “Служил в Георгиевском Комитете в качестве военного писаря с 1915 по 1917 г.”; “Из потомственных дворян”; “Товарищ председателя Союза 17 Октября, при Деникине в Новороссийске, эмигрировал в Сербию, оттуда во Францию. Основал группу “Смена вех”, амнистирован по расп. Ленина в 1922 г.”.
Протокол допроса, датированный 28 января 1935 г., касается исключительно биографических подробностей, к примеру: “В каком году Вы вернулись в Советский Союз?” — “В 1923 г. 1/VIII я вернулся в Советский Союз по амнистии, данной мне ЛЕНИНЫМ в 1922 году”.
Видимо, сразу после ареста Ольга Мирзоева, понимая всю тяжесть положения мужа, попыталась перевести его в психиатрическую лечебницу. Его осмотрел известный психиатр Г. В. Рейтц, долгое время за ним наблюдали. Но в целом до суда Бобрищев-Пушкин держался той же демонстративной линии поведения, что и при аресте. Протокол его допроса от 26 февраля 1935 г. был сочтен признательным:
<…> Вопрос: Среди кого Вы распространяли Ваши контрреволюционные произведения?
Ответ: Они не были предназначены для распространения, но я два раза читал своему товарищу, члену Коллегии защитников Мих. Ник. ИВАНОВУ — летом 1934 г. “Мистер Твистер” и 4/XII-34 г. у него на квартире в кабинете я читал произведение “Реквием” и “На смерть Кирова” — оба контрреволюционного антиправительственного содержания. ИВАНОВ в это время был в состоянии крайнего опьянения. Не исключена возможность, что в соседней комнате кто-либо мог слышать мое чтение, т. к. я обладаю громким голосом. На ужине присутствовали я с женой, ИВАНОВ с женой и еще один неизвестный мне молодой человек, которого я видел впервые. После 4/XII-34 г. года я их никому не читал.
Вопрос: Есть ли в семье у Вас репрессированные Сов. Правительством лица, а также есть ли у Вас родственники заграницей?
Ответ: В 1934 г. в апреле м-це за к. р. деятельность были расстреляны сын мой Борис Бобрищев-Пушкин и двоюродный племянник Бор. Ник. Столпаков. Заграницей живет моя мать с 1903 года, в Монте-Карло — сдает в наймы комнаты.
Вопрос: В 1922 году Вы были Советским Правительством амнистированы и в 1923 году возвратились в СССР, как человек лойяльный к политическому строю Советского Союза. Чем объясняется непримиримое отношение Ваше к Сов. Правительству в настоящее время?
Ответ: Я считаю, что политика, проводимая в настоящее время Советским Правительством, совершенно противоречит политике, проводившейся, когда я был амнистирован и решил вернуться в Советский Союз. Я настроен в настоящее время антиправительственно ввиду проводящегося раскулачивания, введенного закона от 7/VIII-32 г. и массовых смертных казней, проводящихся нынешним правительством. Этот перелом у меня записан в стихах “Над кем смеетесь?” и в моем анализе партконференции 1924 года.
Вопрос: Являются ли ваши контрреволюционные произведения отражением лично ваших политических взглядов в настоящее время?
Ответ: Да.
Вопрос: Какова цель была у Вас переписать Ваши к. р. стихи в отдельную книжку?
Ответ: Я предполагал, что в связи с убийством т. Кирова у меня несомненно должен быть обыск или арест, как у отца лица, расстрелянного за подготовку тер. акта. Я составил “Книгу моего гнева” во-первых для протеста против вышеупомянутой линии нынешнего правительства, для протеста против “сталинцев”, как я это указываю в своих произведениях, и во-вторых чтобы приобщиться к участи своего сына, насколько это возможно.
4 марта 1935 г. зам. начальника УНКВД ЛО Николаев-Журид утвердил Обвинительное заключение. Бобрищев-Пушкин обвинялся в том, что он, “будучи врагом соввласти, составлял и распространял к./р. произведения, призывавшие к борьбе против соввласти, т. е. в пр<еступлениях,> пр<едусмотренных> ст. 58-10 УК”. Дело направлялось для разбирательства в Спецколлегию Леноблсуда. Таким образом, Бобрищев-Пушкин сделал все от него зависящее, чтобы дело попало на гласное рассмотрение.
16 марта 1935 г. Облпрокуратура утвердила Обвинительное заключение с решением направить дело в Особое совещание по статье 58-10. Это означало бы избежать расстрела (Особое совещание в то время не выносило смертных приговоров). Тогда и чекисты предприняли что могли: в обвинение вернулась статья 19-58-8, и дело о терроре передали на рассмотрение Военного трибунала Ленинградского военного округа, без свидетелей.
22 июня 1935 г. состоялось рассмотрение.
ПРОТОКОЛ СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
22 июня 1935 года. Военный трибунал Ленинградского Военного Округа в закрытом судебном заседании, в расположении Военного трибунала в составе: председателя МАРЧЕНКО, членов АНДРЕЕВА и АУКОН, при секретаре ПРЕСНЯКОВЕ, рассмотрев дело № 00124 по обвинению:
Гр-на БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА Александра Владимировича в прест. предусм. ст. 19-58-8 Уг. Код. РСФСР.
В 11 часов 30 минут Суд. заседание объявляется открытым, оглашается, какое дело подлежит рассмотрению, а секретарь докладывает, что подсудимый БОБРИЩЕВ-ПУШКИН в суд доставлен и содержится под стражей с 10 января 1935 года и что свидетелей по делу не имеется.
При ознакомлении суда с личностью подсудимого последний суду объяснил:
Я 1875 года рождения, из дворян, уроженец г. Ленинграда. До 1934 года состоял в составе Ленинград. Коллегии Защитников, работу сам оставил по собственному желанию и сейчас нахожусь на иждивении жены — тоже члена Коллегии Защитников. Мой сын расстрелян. Есть мать, престарелая женщина, — живет заграницей. Мое образование высшее юридическое, беспартийный. При Советской власти не судился, а в царское время судом был приговорен к 6 мес. тюрьмы за оскорбление министра Юстиции Щегловитова — в связи с делом Бейлиса. Обвинительное заключение мне объявлено 14 июня 1935 года. Ходатайств к суду не имею. Свои права в суде знаю. Отвода составу суда у меня нет.
Судебное следствие объявляется открытым, оглашается обвинительное заключение, постановление Военного Прокурора от 16/V-35 года и определение Подготовительного Заседания ВТ ЛВО от 28/V-35 года.
На вопросы суда подсудимый Б.-ПУШКИН суду заявил:
Предъявленное мне обвинение я понимаю, виновным себя по ст. 58-10 УК, т. е. в составлении и хранении контрреволюцион<ной> литературы признаю, но по ст. 58-8 УК — нет.
По существу дела подсудимый Б.-ПУШКИН суду показал:
Я протестую против применения мне террористических тенденций, т. к. я и в далеком прошлом, и с первых дней Октябрьской революции, и сейчас являюсь убежденным противником всякого террора, как сверху, так и снизу. При покушении на тов. ЛЕНИНА, что совпало с процессом Пуриш<к>евича, я от имени всей защиты и всех подсудимых на процессе заявил категорический протест против этого теракта и впоследствии свой протест опубликовал в печати. Затем я эмигрировал заграницу и там, будучи вне досягаемости Советской власти, я также опубликовал свой другой протест против публиковавшихся тогда в заграничной белоэмигрантской печати жалобных статей о расстрелянных в СССР террористах. Затем дальше, в 1925 г., мною издана книга “Война без перчаток”, где ярко и много мною осуждался террор. Кроме того при обыске у меня взята рукопись по поводу убийства т. Воровского, в этой рукописи можно видеть, что я и здесь протестовал против террора. В итоге, с далекого прошлого и по настоящий день я всегда и везде заявлял себя противником террора. По своим убеждениям я могу быть противником Сов. власти, но отнюдь не методом террора.
Военная Прокуратура, строя мое обвинение по ст. 58-8 УК, по существу все-таки пришла к ст. 58-10 УК, ибо мне и при предъявлении обвинения по ст. 58-8 УК инкриминируется, что я создавал определенные террористические настроения в окружающей среде, а это ст. 58-10 УК, которая предусматривает пропаганду или агитацию, содержащую призыв к совершению контрреволюционных преступлений, в том числе и террористических. Может быть <и> другое обвинение. Это то, что я был подстрекателем к террористическим действиям моего расстрелянного сына. Но тогда, если есть такие данные, пусть дело идет на доследование, пусть эти данные мне предъявят, и я докажу, что с 1933 г. я был с сыном в самых плохих отношениях, и между нами было все порвано, а его окружение меня не касалось. Сейчас же, когда все строится на моих стихотворениях, я могу сказать, что ни в одном из них за 1933 г. нет призыва или восхваления террора. Первое стихотворение, на которое ссылается Прокуратура, относится к 1/V-34, т. е. через две недели после расстрела моего сына и его группы. Стихотворения с упоминанием террора, но не с призывом к террору, относились и касались самого убитого и по времени — после смерти т. Кирова. Нельзя призывать к террору против мертвого человека. В этих стихотворениях нет призыва к террору.
Из свид. показаний ИВАНОВА о чтении ему мною моего произведения <видно, что> от <этого он> отказался, а я сам сказал следователю, что я ему это читал. Никто, кроме Иванова, не знает моих к<онтр>революционных произведений: я их больше никому не читал и не распространял. Следствие этого не установило и не могло установить, т. к. этого не было. ИВАНОВУ же я за общим ужином и выпивкой у него читал ряд стихотворений и в том числе и “На смерть Кирова”. Увидав за чтением, что ИВАНОВ спит и меня не слушает, я кончил и уехал. И я уверен, что Иванов не помнил и не соображал, что я ему тогда читал и читал ли что-нибудь вообще.
Этот единственный случай не может подходить под понятие распространение к<онтр>революционных произведений. Если же это и признать, то ИВАНОВ не террорист, и у него такого настроения не создашь, кроме же ИВАНОВА в это время у меня не было иного окружения — я жил отшельником. После расстрела сына я перевез его вещи к себе на квартиру. Вид этих вещей так на меня действовал, что с горя я сильно стал пить и пил до 2-х литров в день, тогда как до смерти сына я вообще вина почти не пил.
Сотрудники ГПУ, жившие вместе со мной в одном же доме на даче в Сестрорецке, могут показать, что я пил систематически с утра до вечера. За это время в Сестрорецке я написал и несколько контрреволюционных стихотворений. Вернувшись в сентябре из Сестрорецка в Ленинград, я окончательно стал одинок — лишь пил с утра до вечера и пьяный беседовал с портретом сына. Ночью страдал бессонницей. Никакого окружения, никакой среды — совершенно одинок. В это время мною были составлены наиболее резкие стихотворения, но никакого распространения они не имели, т. к. я был один. Кроме того арест и расстрел сына оттолкнул от меня и всех знакомых. А рассудок мой от водки и горя пошатнулся, и я, мастер шахматной игры, стал проигрывать заочные партии в шахматы.
Со смертью т. КИРОВА знакомые и жильцы в квартире говорили о массовых арестах, а я сказал жене: “только дурак на моем месте может быть спокоен за обыск, и надо приготовиться”. Такой подготовкой я считал подготовку моей книги под названием “Книга моего гнева”. Зачем я это делал? Я чувствовал, что сын мой ждет от меня какого-то удовлетворения, я чувствовал, что я должен приобщиться как-то к участи сына, удовлетворить его. И я стал писать эту книгу. Не для массы, а для ГПУ, для того, чтобы бросить мой гнев в лицо тех, кто расстрелял сына. Поэтому при обыске я сам, своими руками, вручил эту книгу агентам ГПУ, и я считаю, что моя книга достигла своей цели. Ее читали не тысячи так называемого массового читателя. Книгу прочитали только пять десятков людей, но людей квалифицированных, и их эта книга волновала, потрясала, она сделала уже свое дело. Этим я приобщился к участи своего сына, и после его смерти я первый раз уснул спокойно, когда меня привезли в тюрьму. Отсюда я понял, что мой поступок удовлетворил сына и <что я> сделал лучший поступок, вполне достойный моих предков-декабристов. Припрятать эту книгу я имел достаточно времени, но я этого не хотел — наоборот, я создал ее для этого. Вот за это я и сужусь. Книга была написана не для призыва к террору. Понимать так книгу, это значит читать ее вверх ногами.
Профессор Рей<т>ц в моем поступке с передачей книги нашел скрытое самоубийство. Он недалек от истины. Жизнью я не дорожил, но не предполагал, что так долго затянется со мною волокита. Истратили на мое дело времени больше, чем на раскрытие и ликвидацию контрреволюционной группы сына. Если все это я говорю, то не потому, что боюсь смерти: обвинение меня в терроре меня унижает, и это, только это, заставляет меня сейчас так долго давать показания. По статье же 58-10 УК и говорить не стал бы — виноват и все. Считаю и сейчас лучше иметь 10 лет по ст. 58-10, чем 3 года по ст. 58-8 УК.
Характер моих стихов.
Когда я видел террор сверху, — я мог предсказать террор снизу. Я мог это предсказать на основании моего личного опыта, но в этом ничего контрреволюционного нет.
Я убежденный противник смертной казни, об этом знали и при моем поступлении в Коллегию Защитников. Я убежденный противник террора и снизу. Перед 1/XII<1934> представителям террора снизу, а после 1/XII представителям власти — я и хотел сказать то, что Христос сказал, когда говорил: “вложи меч в ножны”. Между мною и большевиками разница в том, что большевики, отрицая террор, превозносят таких деятелей террора, как Степан Халтурин, Желябов, Софья Перовская, т. е. тех, кто совершает террористический акт против врагов большевиков. Их большевики называют героями. Тех же, кто совершает террористический акт против самих большевиков, большевики называют злодеями, шкурниками, подонками общества.
Я думаю иначе. Всякий, кто идет на террористический акт, делает глупость. Террор — это глупость. Но всякий террорист, против кого бы он ни направлял свои усилия, — герой. Поэтому в стихах я и чту героизм моего сына. Но если бы я знал о террористических настроениях его еще при его жизни — я предпринял бы все для того, чтобы предупредить его глупые намерения и настроения.
Подсудимый БОБРИЩЕВ-ПУШКИН на вопросы суда:
Враждебные отношения к мероприятиям Сов. власти у меня возникли с 1928 г., т. е. с момента раскулачивания в деревне, когда решения XIV партконференции Сталин приказал подложить под сукно. Это было первое отступление от Ленинской политики.
Закон от 7/VIII-32 года я считаю вторым отступлением. Я сразу же написал в Коллегию защитников, что этому закону я не сочувствую и прошу меня на такие дела защитником не назначать.
Нельзя стрелять рабочих за то, что они, обреченные на голод и материальное прозябание, — крадут у государства. Государственная политика Правительства Сталина приводит и рабочих и крестьян к этому. Политика ликвидации кулачества расходится с политикой Ленина.
Да, я нахожусь в оппозиции к Сталинскому Правительству, но не к Сов. власти, и считаю, что лучше было бы, если власть перешла бы от Сталина в другие руки, а со Сталиным поступили так, как с Троцким, Зиновьевым и Каменевым.
Ленина я считал моим политическим противником, но умным и гениальным руководителем России. С 1928 г. его дело губится.
Из “Книги моего гнева” оглашается стих № 14 “Надпись на памятник Ленину”.
Подсудимый БОБРИЩЕВ-ПУШКИН суду:
Да, я сторонник “войны до победного конца”, и я никогда не был сторонником социализма.
Закон 7/8 направлен против рабочих, т. к. нигде в мире за кражу не карают смертной казнью.
Миткевича я никогда не видал. Моя жена в 1930 г. с ним уезжала в Москву, откуда вернулась нарядная. Я у нее спросил — почему; она сказала, что Миткевич получил аванс за шпионскую связь. Вот все, что я знаю о Миткевиче. Донести на него я не мог, т. к. жена сказала бы, что я мщу ей и ему за “рога”.
Некто Флегентов, действительно приходил ко мне узнать адрес Миткевича с тем, чтобы передать ему посмертное завещание и ценности его отца генерала Миткевича. Я поехал к сестре Миткевича О. А. Миткевич узнать его адрес. Оказалось, что О. А. Миткевич ему не была сестрой, а только дальней родственницей, и адреса Миткевича она не знала, и я так и не узнал этого адреса.
Внешняя политика Литвинова, по-моему, не верна, т. к. будучи в эмиграции в Берлине я видел, как немцы раскаивались в войне 1914—1917 г. с нами, а мы сейчас разорвали хорошие отношения с Германией и променяли их на отношения с Францией. Это я считаю неверным.
Отрицательно к Октябрьской революции я отношусь только по времени ее возникновения, т. к. произойди она позднее, война с Германией закончилась бы для нас победно.
Я вообще противник социализма. Социализм я считаю невозможным. Сталин и его группа в компартии захватили власть и говорят, что строят невозможную вещь — социализм. Сейчас Диктатура Пролетариата превратилась в диктатуру угнетения крестьян, хотя бы тех же “кулаков”, и рабочих: тюрьмы переполнены людьми — далеко не буржуями. Сидят крестьяне и рабочие. Социализм нельзя построить потому, что нельзя ликвидировать классы, и потому, что никакой классовой борьбы нет.
Я считаю, что классы — это нечто бесконечное: военные — класс, адвокаты — класс и т. д. При Ленине все удовлетворяло, тогда у нас в СССР был гражданский мир: были торговцы, зажиточные крестьяне, литераторы и т. п. — все они работают, все живут.
Недовольство мое властью началось с момента нарушения гражданского мира Сталинским Правительством. Свои политические взгляды я высказывал публично до 1927 г. более чем с 50 кафедр, а за эти позднейшие годы я никогда не уставал изобличать неправильность политики Сталинского Правительства и подал официальный протест против Закона от 7/8-32 г. На формирование умств<енного> кругозора моего сына я влияния не оказывал, т. к. он жил и воспитывался у моей матери, а не у меня. Общего у меня с ним не было и даже больше, например: при гражданских похоронах в 1932 г. моего отца мне родственники отца сделали скандал за устройство гражданских ему похорон, а мой сын стал при этом на их сторону.
Сын по своим политическим взглядам был правее меня. Он к власти относился озлобленно, а я ему внушал уважение к Сов. власти.
О том, что мой сын был замешан в организации убийства Кирова, я заключение сделал из собственного расследования по этому вопросу. Об этом я написал тогда т. Вышинскому длинное заявление, в котором, между прочим, писал, что террористическая организация действительно существовала, что ее корни в Москве, а в Ленинграде только ее филиал, и что организация еще существует. И если бы я был вызван Вышинским к себе, фактическое убийство т. Кирова, может быть, было бы предотвращено.
Да, составление и подбор стихотворений в “Книге моего гнева” можно объяснить моей озлобленностью против власти за напрасную казнь моего племянника, которого я любил не меньше сына и который погиб по воле чрезвычайки ни за что. Сын казнен за дело. Он был террористом.
Председательствующий зачитывает отдельные фразы из стихотвор. Бобрищева-Пушкина <после чего подсудимый — суду>:
“Эй! Сталин, прощай” значит слова смерти обреченному на смерть Сталину, т. к. террор приносит террор. На террор сверху — идет террор снизу. Это закон общества. Убийство Кирова вызвало у меня чувство удовлетворения, т. к., если бы не он, то не умер бы и мой сын. Убийц я считаю героями независимо, против кого был направлен террор. Да, мои стихи злобны, но без признаков террора. В моих стихотворениях против Сталина много резких выражений, но нигде призыва к террору нет, есть лишь предсказание террора.
Политику индустриализации страны я считаю не соответствующей интересам земледельческой страны. Да, большинство проводившихся Партией и Правительством идей мной отрицались. Линия нынешнего Сталинского Правительства мною отрицается в основных ее чертах.
Мои слова “Пусть кровав ваш штык, — наш остер топор” относятся к деревне, но здесь нет призыва к террору.
Я противник смертной казни и террористических актов.
Текущая политика Сов. власти сеет гр<ажданскую> войну, и она будет иметь печальный конец на случай войны. Моя родина тогда станет колонией иноземцев. Я боюсь, что наша политика приведет к этому, т. к. масса есть недовольных.
Сейчас нам нужен гражданский мир, а текущая политика дает плохую подготовку к войне. Сейчас, в этот момент и я бы не написал своей “Книги моего гнева”, ибо полит<ические> тучи так сгустились, что сейчас, как никогда, нужен гражданский мир.
Прошу огласить л<ист> д<ела> 5 — акт и заключение на л. д. 10 профессора Рейтца.
Ходатайство подсудимого удовлетворяется, после чего подсудимый Бобрищев-Пушкин — суду:
Нет, я не скрываю душевной болезни. Я нормальный человек и совершенно здоров.
Отдельные мои поступки, фигурирующие в деле как ненормальные, были совершены мною в пьяном виде.
На вопрос Председательствующего чем имеет подсудимый дополнить судебное следствие — подсудимый заявил:
В своих показаниях я держался фактической стороны. Два столетия не привлекались писатели к ответственности со смертной казнью за свои письменные произведения, и сегодняшний процесс до некоторой степени является историческим.
Амфитеатров за опубликование “Госп<ода> Обмановы” получил высылку в Вологду и затем заграницу. Во времена аракчеевщины — Пушкин, Лермонтов и другие за свои произведения, по резкости не уступающие моей книге, получили лишь ссылку в деревню.
Сейчас у вас это вздорожало и расценивается дороже. Больше дополнить ничем не имею.
Судебное следствие объявляется законченным, и подсудимому предоставляется последнее слово, в котором Бобрищев-Пушкин суду сказал:
Здесь в суде я к<онтр>революционер; в семье же считают меня продавшимся большевикам; заграницей — я самое ненавистное лицо.
Никогда противником Сов. власти не был и не буду. Где-нибудь в Англии или Франции за мои стихи дали бы самое большое — денежный штраф.
Моя биография занесена у Вас в энциклопедический словарь, а теперь Военная Прокуратура предлагает ее закончить отнесением меня к террористам.
Буржуазия ищет героев и, пожалуй, без всякого моего желания, я боюсь, что после суда попаду в герои буржуазии, в невинного страдальца. Благодарю Прокуратуру, что она дает мне возможность стать мучеником и героем буржуазии, но я, Бобрищев-Пушкин, не желаю быть таким героем.
Ваш приговор встречу спокойно.
В 15 часов суд удалился на совещание для вынесения приговора.
В 18 часов суд выносит приговор и Председательствующий оглашает его с разъяснением срока и порядка обжалования приговора, а затем суд, совещаясь на месте, определил:
1). Мерой пресечения впредь до вступления приговора в законную силу в отношении осужденного БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА, Александра Владимировича, руководствуясь ст. ст. 341 и 158 УПК — избрать содержание его под стражей.
2). В обеспечение определенной судом по приговору конфискации — наложить арест на имущество, лично принадлежащее осужденному БОБРИЩЕВУ-ПУШКИНУ, Александру Владимировичу.
Судебное заседание по данному делу объявляется законченным.
ПРИГОВОР
ИМЕНЕМ СОЮЗА СОВЕТСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК
22 июня 1935 года, Военный трибунал Ленинградского Военного Округа, в закрытом судебном заседании, в расположении ВТ ЛВО в составе: председательствующего МАРЧЕНКО и членов АНДРЕЕВА и АУКОН, при секретаре ПРЕСНЯКОВЕ, рассмотрев дело № 00124 по обвинению:
Гр. БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА, Александра Владимировича, рожд. 1875 г., быв. потомственного дворянина, уроженца г. Ленинграда, б. члена Коллегии Защитников, женатого, с высшим образованием, беспартийного, несудившегося, — в преступлении, предусмотренном ст. 19-58-8 УК, УСТАНОВИЛ СЛЕДУЮЩЕЕ.
Гр. БОБРИЩЕВ-ПУШКИН, в прошлом при царизме — присяжный поверенный, товарищ председателя ЦК Партии, именовавшейся “Союз 17 Октября”, а затем — по установлении Советской власти в нашей стране — один из активных участников белоэмигрантского движения, известного под названием “Смена вех”, находясь в СССР, отрицательно относясь как к идее построения в нашей стране социалистического общества, так и к практическим мероприятиям Правительства СССР по осуществлению строительства социализма, с 1928 года враждебно относился к политике и мероприятиям Советской власти, почему в последнее время и вступил на путь борьбы против Советской власти.
Это нашло свое выражение прежде всего в открытой контрреволюционной агитации против основных мероприятий социалистического наступления и построения социализма в СССР.
Так, БОБРИЩЕВ-ПУШКИН утверждал и утверждает
— что нашей страной управляет захватившее власть “Сталинское Правительство”, которое превратило диктатуру пролетариата в диктатуру угнетения Трудящихся масс, каковые — по мнению БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА — делятся на многочисленные классы по признаку профессиональной деятельности, почему классы и не могут быть ликвидированы,
— что политика индустриализации не соответствует СССР как стране аграрной,
— что ликвидация кулачества как класса есть уничтожение наиболее трудоспособных и полезных государству слоев крестьянства,
— что эти слои крестьянства были обмануты Коммунистической Партией, когда партия на XIV Партконференции приняла решение, допускающее накопление и увеличение частной собственности, чем БОБРИЩЕВ-ПУШКИН извращает подлинное решение XIV Партконференции о ликвидации в деревне пережитков военного коммунизма и о полном доведении Новой Экономической Политики до деревни,
— что осуществляемая ныне политика Советской власти есть политика ограбления крестьянства,
— что материальное положение рабочих в нашей стране тяжелое, и закон 7 августа 1932 г. направлен против рабочих, вынужденных материальными условиями совершать хищения и т. п.
При этом воззрения свои БОБРИЩЕВ-ПУШКИН излагал в ряде написанных им контрреволюционных стихотворений и в своем дневнике.
Этими действиями БОБРИЩЕВ-ПУШКИН совершил преступление, предусмотренное ст. 58-10 УК.
В апреле 1934 г. по Постановлению Коллегии ОГПУ были расстреляны как участники террористической организации сын БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА Борис и племянник Борис Столпаков.
Будучи этим озлоблен, БОБРИЩЕВ-ПУШКИН написал ряд контрреволюционных стихов, призывающих к совершению террористических убийств вождей ВКП(б) и Правительства СССР.
Так, в стихотворении, написанном в мае 1934 г. БОБРИЩЕВ-ПУШКИН предрекает террористическое убийство тов. СТАЛИНА, трактуя это как справедливое возмездие ему — за уничтожение Советской властью ее активных врагов. В последующих стихотворениях контрреволюционного содержания БОБРИЩЕВ-ПУШКИН призывает к восстанию, а затем — в связи с убийством контрреволюционерами тов. Кирова — приветствует это убийство, называет его “народным страшным судом”, геройским, предрекает ряд других террористических актов.
В стихотворении же, прямо названном “На смерть Кирова”, приветствуя убийство тов. Кирова, называя расстрелы террористов по решениям Суда “террором сверху”, БОБРИЩЕВ-ПУШКИН призывает ответить на это убийствами вождей ВКП(б) и Правительства, называя их палачами.
Все стихотворения контрреволюционного содержания, из которых некоторые поносят и память тов. Ленина, БОБРИЩЕВ-ПУШКИН свел в одну тетрадь, назвав ее “Книга моего гнева”.
Некоторые из этих стихов, в том числе и “На смерть Кирова” БОБРИЩЕВ-ПУШКИН читал в кругу своих знакомых.
Приветствуя убийство контрреволюционерами тов. Кирова и призывая к совершению террористических убийств вождей ВКП(б) и Правительства СССР и тем создавая террористические настроения в окружающей его среде, БОБРИЩЕВ-ПУШКИН совершил преступление, предусмотренное ст. 19-58-8 УК.
В силу изложенного Военный Трибунал
ПРИГОВОРИЛ:
Гр. БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА, на осн. ст. 58-8 УК подвергнуть высшей мере уголовного наказания — РАССТРЕЛЯТЬ и лично ему принадлежащее имущество конфисковать.
На основании ст. 29 ПоВТ и ст. 400 УПК приговор может быть обжалован в кассационном порядке через ВТ ЛВО и ВК ВС СССР в течении 72-х часов с момента вручения осужденному выписки из приговора. <…>
25 июня 1935 г., до истечения отведенных 72 часов, Бобрищев-Пушкин сделал сильный ход: подал пространнейшую кассационную жалобу в Военную коллегию Верховного суда СССР с просьбой:
— отменить неправильную переквалификацию ленинградской Военной прокуратуры и приговор ленинградского Военного трибунала за нарушение статей 58-10 и 19-58-8 УК,
— переквалифицировать обвинение вновь на ст. 58-10,
— передать дело на новое рассмотрение в другом составе присутствия по прежнему обвинительному заключению с участием защиты и психиатрической экспертизы.
К кассационной жалобе он приложил адресованную ВЦИК просьбу о помиловании:
Приговоренного к расстрелу по 19 и 58-8 ст. УК
Александра Владимировича БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА
(1-я Ленинградская тюрьма, Арсенальная набережная 5,
камера смертников № 17, билет № 8735)
ПРОСЬБА О ПОМИЛОВАНИИ
I
Прошу ВЦИК передать Иосифу Виссарионовичу Сталину нижеследующее мое обращение к его милосердию:
“Под влиянием помрачения рассудка, вызванного восьмимесячным запоем от горя по расстрелянном сыне я написал “Книгу моего гнева”, переполненную бранью против Вас. Никто из преданных Вам окружающих Вас лиц не может простить такого оскорбления своего вождя. Это можете лишь Вы сами. Будьте великодушны. Освободите меня, верните семье. Я даю Вам слово БОБРИЩЕВА-ПУШКИНА ничего контрреволюционного больше не совершать и исполнять как всегда беспорочно всякую возложенную на меня работу”.
II
Прошу ВЦИК принять во внимание смягчающие мою вину обстоятельства:
1). Помрачение рассудка от восьмимесячного запоя, вызванного горем по расстрелянном сыне. Все стихи, инкриминированные мне как террористические, написаны в означенном состоянии душевной болезни, вследствии которой я был после ареста и помещения меня в 1-ю Ленинградскую тюрьму отправлен администрацией Тюрьмы в Психиатрическую больницу (Арсенальная набережная), где и пробыл около двух месяцев.
2). Полугодовое тюремное заключение с ожиданием смертной казни.
3). То, что мое преступление, за которое я осужден по 19 и 58-8 ст. УК, состояло лишь в писании стихов, признанных террористическими, а не в подготовке какого-либо определенного террористического акта.
4). Полную неопасность для революции шестидесятилетнего инвалида с увечною правой рукою и ослабшим рассудком.
5). То, что за XIX и XX столетия не было во всем мире процесса, подобного моему: смертного приговора автору за стихи какого бы то ни было антиправительственного содержания. Это бывало лишь в XVIII веке, но я не верю, чтобы возвращение туда входило в программу социалистического государства.
Ввиду изложенного прошу ВЦИК меня помиловать.
Знал ли Сталин об этом деле — вопрос. Но 2 августа 1935 г. Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством В. В. Ульриха рассмотрела кассационную жалобу и определила: “Учитывая, что кроме террористических высказываний и одобрения террористического акта над т. Кировым — БОБРИЩЕВ-ПУШКИН никаких подготовительных действий к организации террористических актов против руководителей Советской власти не совершил, а также принимая во внимание его преклонный возраст (60 лет), заменить БОБРИЩЕВУ-ПУШКИНУ А. В. высшую меру наказания ДЕСЯТЬЮ годами лишения свободы с конфискацией лично ему принадлежащего имущества”.
СОЛОВКИ
6 декабря 1935 г. Бобрищева-Пушкина доставили в Соловки. Долго содержали в пересыльном пункте (КемПерпункте), затем на командировке Филимоново, затем в Кремле. Копили агентурные донесения. Вот некоторые из них:
“Один раз я его в шутку назвал марксистом и он мне на это незамедлил ответить, что неужели я считаю его прохвостом и мошенником. Он например глубоко убежден, что весной 1937 г. ему и всем нам, осужденным по 58 статье, удастся быть на воле, т. к. весной 1937 г. непременно будет война, и Советский Союз сотрется с лица земли. Кончатся тогда все наши муки и страдания. За правильность всего этого сейчас говорит мировая конъюнктура, как то: воинственное настроение Японии, фашизация Европы и т. п. По-видимому, всем, так же как и нам, уже надоело слушать пустое бахвальство, лицемерные законы, конституции и видеть как совершаются гнусные убийства бывших политических деятелей из-за боязни одного-двух вождей потерять имеющийся дутый авторитет”.
“…неоднократно декламировал стихотворения в которых комментировал в к/р разрезе жизнь лагерника, указывая на то, что в лагерях з/к з/к мрут как мухи и что к лагерникам со стороны НКВД имеется зверское отношение и допускаются всевозможные обстоятельства”.
“З/к БОБРИЩЕВ-ПУШКИН ведет себя вызывающе-антисоветски: 13 мая с. г. з/к БОБРИЩЕВ-ПУШКИН в присутствии з/к з/к Шатилова, Кулагина и др. в беседе высказывался о том, что существуют правовые государства и неправовые, и что к числу неправовых государств относится и Советский Союз. Разговор шел о юридических нормах и вопросе об обратном действии закона”.
В Соловецком Кремле Бобрищев-Пушкин стал завсегдатаем лагерной библиотеки. И был запечатлен в замечательных воспоминаниях:
“Появление в библиотеке новых читателей было всегда очень интересным. Как-то зимой 1936 года в библиотеку пришел высокий, заросший седой щетиной старик в прогоревшей каракулевой шапке и изодранном бушлате — типичный обитатель шалмана. Оглядевшись по сторонам и сняв шапку, он как-то очень приятно улыбнулся, поклонился и произнес несколько нараспев:
“Соблаговолите записать меня в читатели”.
При записи заполнялись стандартные формуляры (по общесоюзной форме) — этакие своеобразные анкетки, дополненные вопросами о статье и сроке. Взяв чистый формуляр, я в тон сказал:
— Соблаговолите для этого ответить на ряд вопросов.
Старик изобразил полную покорность и готовность.
— Фамилия?
— Бобрищев-Пушкин.
Выбиравшие книги читатели, как по команде, уставились на старика. Я тоже смотрел на него во все глаза.
— Вы участвовали в защите по делу Бейлиса? — спросил Финкельштейн, бывший председатель Московской коллегии адвокатов.
— Да, — сказал с неудовольствием старик, — защищали Бейлиса мой отец, Плевако и я.
— Ваш предок был декабрист? — продолжил я интервью.
— Ах, молодой человек, каких только предков мне не дал Бог, — загадочно сказал Бобрищев-Пушкин. — Ведь наш род от Радши происходит. XII век как-никак.
Когда я дошел до вопроса о партийной принадлежности, он сделал какое-то удивительно глупое лицо и прошептал:
— В кадетах ходил.
Было видно, что его развеселила эта дурацкая анкета, необходимая для записи в читатели, и он для развлечения “придуривался”. “Специальность, профессия, род занятий” — гласил один из следующих вопросов.
— Все будете записывать?
— Да, — кивнул я, процедура записи становилась забавной.
— Адвокат — раз, актер — два-с. Помню, в Афинах в эмигрантские времена даже Ричарда III играл. Литератор — это будет три, шахматист, играющий на деньги, — четыре, ненаряженный — пятая и, наверно, последняя специальность.
— Адрес?
— Шалман первой колонны.
Оставались дополнительные вопросы:
— Срок?
— Десять лет.
— Статья?
— Не ведаю, меня же не судили, — сказал старик.
— Что же мне записать?
— Запишите: из-за Маршака.
— ?!
— Видите ли, — пояснил Бобрищев-Пушкин, — вскорости после моего возвращения в Россию прочитал я маршаковского “Мистера Твистера”, но у меня неискоренимая адвокатская привычка: несправедливо обвиняемых защищать, ну и написал я в защиту мистера Твистера пародию в маршаковском стиле.
И он громко нараспев стал читать:
Дети, не верьте, все врет вам Маршак,
Мистер Твистер совсем не дурак,
Быть не могло этой глупой истории
Ни в └Англетере” и ни в └Астории””.
(Ю. И. Чирков. А было все так… М., 1991. С. 87—89).
В июне 1937 г. Бобрищева-Пушкина перевели на тюремное положение. В июле того же года его жену Ольгу Мирзоеву выслали из Ленинграда в Киргизию, в г. Фрунзе.
Остальное уже сказано. Бобрищева-Пушкина включили в расстрельный план. В этапном списке он значится в группе “фашистов”. Его расстреляли в Сандармохе одним из первых — 27 октября 1937 г.
РЕАБИЛИТАЦИЯ
Жена Бориса Наталья Александровна Бобрищева-Пушкина с годами вернула себе девичью фамилию и проживала с дочерью в Ленинграде (отец Натальи Александровны — бывший полковник, консультант фотоотдела универмага “Пассаж” Александр Дмитриевич Далматов, был расстрелян в 1938 г., мать погибла во время войны).
Ольга Галустовна Мирзоева вернулась в Ленинград в 1946 г. Занималась юридической работой, хотя в Коллегии защитников ее не восстановили и в старую квартиру не пустили. В 1956—1957 гг. Мирзоева подала несколько заявлений о реабилитации мужа.
Наталья Александровна и Ольга Галустовна рассказали о расстрелянных Бобрищевых-Пушкиных их сыну и внуку — Владимиру Борисовичу Бобрищеву-Пушкину, персональному военному пенсионеру местного значения. Он воевал мальчишкой, был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, жил в Днепропетровске и оттуда подал в конце 1950 — начале 1960-х гг. несколько заявлений о реабилитации отца и деда Бобрищевых-Пушкиных и деда Далматова.
Получив долгожданную справку о реабилитации отца, Владимир Борисович обратился с просьбой дать ему фото, находящееся в следственном деле, так как фотопортрета отца у него нет. Тюремное фото пересняли и выслали в Днепропетровск.
Реабилитации Александра Владимировича ждали дольше.
9 августа 1957 г. Прокуратура ЛВО приняла два постановления: по приговору 1935 г. жалобу Мирзоевой оставить без удовлетворения; по приговору 1937 г. вынести протест в порядке надзора.
28 августа 1957 г. Военный трибунал ЛВО определил “отменить постановление Особой тройки УНКВД Ленинградской области от 9 октября 1937 г. и дело в этой части производством прекратить”.
Дело 1935 г. продолжали исследовать. Выяснилось, что в существующем виде оно было оформлено в центральном аппарате НКВД СССР в апреле 1936 г. Тогда же из дела были взяты для хранения в книгохранилище Учетно-статистического отдела “к-р террористические рукописи: 1) стихи — “Книга моего гнева” и 2) дневник”. Поиск изъятых документов ни к чему не привел — очевидно, они были уничтожены во время войны.
8 февраля 1961 г. Прокуратура ЛВО приняла постановление о назначении судебно-психиатрической экспертизы в отношении Бобрищева-Пушкина.
18 марта 1961 г. психиатры Министерства обороны зафиксировали в акте посмертной судебно-психиатрической экспертизы, что Бобрищев-Пушкин психическим заболеванием не страдал и был вменяем.
20 февраля 1963 г. Пленум Верховного суда СССР рассмотрел Протест Председателя Верховного суда по приговору 1935 г. и постановил:
“Приговор Военного трибунала Ленинградского военного округа от 22 июня 1935 года и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 августа 1935 года в отношении Бобрищева-Пушкина Александра Владимировича отменить и это дело о нем на основании п. 2 ст. 5 УПК РСФСР за отсутствием в его действиях состава преступления производством прекратить. В связи с этим внести изменения в определение Военного трибунала Ленинградского военного округа от 28 августа 1957 года, считать дело в отношении Бобрищева-Пушкина А. В., по которому он был расстрелян на основании постановления особой тройки УНКВД Ленинградской области от 9 октября 1937 года, прекращенным также на основании п. 2 ст. 5 УПК РСФСР”.
* * *
Групповое дело Бориса Бобрищева-Пушкина в шестнадцати томах и одиночное дело Александра Владимировича Бобрищева-Пушкина в одном томе хранятся в архиве Управления ФСБ по С.-Петербургу и Ленинградской области.
27 октября 2004 г., к Дню памяти жертв политических репрессий в “Аргументах и фактах” (АиФ—Петербург) появилась статья Натальи Одинцовой “Приобщить к делу… стихи” — о судьбе А. В. Бобрищева-Пушкина, об одном из будущих материалов “Ленинградского мартиролога”.
В 2005 г. при подготовке персональной статьи о Бобрищеве-Пушкине для 3-го тома Большой Российской энциклопедии Игорь Зубков впервые учел все повороты его невероятной биографии.