Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2007
Мария Рыбакова. Слепая речь. — М.: Время, 2006.
Сами себе удивляясь, вы, скорее всего, дочитаете каждую из этих пяти новелл до конца — и вам даже запомнится звук этой прозы. Однообразный, но заключающий в себе какую-то загадочную жизнь: как будто где-то поблизости бежит, что ли, в темноте и тумане ручей.
Легко принять за безупречный перевод с какого-нибудь очень западного: не по времени развитый синтаксис, а лексика прозрачна (чтобы не сказать — бесцветна).
Сюжеты все сводятся к одной коллизии: Одиночество и Другие. Персонажей сближает лишь то, как они разобщены. И как нужны друг другу — поскольку непонятны.
А как понять, если никто не является тем, на кого похож. Каждый является тем, кого воображает собой: актер и зритель собственного подпольного кино.
В каждом крутится свой фильм. И двуспальных снов не бывает.
Человеку, который так чувствует и пытается про это рассказать, приходится спуститься этажом ниже — в личные видения, и отпустить речь на свободу. Авось она сама, окутав придуманную фигуру, сделает ее видимой или даже живой. И фигура уйдет, унося, как личную тайну, какой-нибудь из страхов, терзающих автора.
Короче говоря, все это странным образом похоже на романтическую балладу. Такая же нечеткость очертаний, уныние, рассекаемое тревогой, жуткая неподвижная скорость. Кто скачет, кто мчится под хладною мглой, короче говоря.
Дмитрий Горчев. Жизнь в кастрюле: Рассказы. — СПб.: Геликон Плюс, 2006.
Как бежит время! Как давно мы с вами знакомы, дорогой читатель. Один из первых моих шагов по этой рубрике — был шаг навстречу именно Дмитрию Горчеву. Типа: приветствую новую надежду прозы.
А это уже, наверное, четвертая или даже пятая его книга. Как и прежние, небольшая. Краткий отчет об очередном этапе поисков — не знаю чего, не скажу.
Дмитрий Горчев — несравненный стилист. Если, конечно, вы согласны со мной, что стиль — это жизнь ума в тексте. Переданная текстом как есть, с преобразующим отставанием на какую-нибудь разве что миллисекунду. Или, ладно, пусть это будет иллюзия — что внутренняя речь превращается во внешнюю буквально на наших глазах, в чем и смысл всего занятия.
Но при этом Дмитрий Горчев, на свою беду, совершенно не умеет врать. Да, пишет, как думает. То есть как видит вещи. А вещи он видит так — и такие, — что они не годятся ни в сюжет, ни, тем более, в Красную армию.
Как будто жить — означает переходить вброд помойку без берегов. Расталкивая телом скопления омерзительных предметов. Ощущая, как они липнут к незащищенным участкам кожи.
О, да, он мизантроп. Он циник. Типичный представитель городской бедноты в эпоху первоначального ограбления. Человек дефолта.
Так называемую действительность он переживает как оскорбление — не то чтобы незаслуженное, а как бы адресованное не совсем ему. Как бы до востребования. От существ другого вида. Которые его вообще-то и не замечают. А невзначай, но регулярно обдают его своими шлаками, резвяся и играя в другом измерении, на какой-то там высоте.
Главное, жизнь прозрачна и предсказуема — потому что невыносимо глупа. Говорить о ней — или с нею — всерьез — все равно что сдаться ей со всеми потрохами, раз и навсегда вступить в союз дураков. Как согрел бы сердце этот членский билет.
Но бывает, что человек представляет собою как бы вращающийся словесный рой. И также бывает, что при этом каждое из слов жалит такого человека своей фальшью. Жужжат, летают, кусаются, — но мертвы.
Это одна из самых мучительных ситуаций, в какие случается попасть писателю.
Ничего не остается, кроме как сделаться постоянным нарушителем — логики, орфографии, приличий. Включить в повествовательную технику издевательский произвол. Вообще — заставить мысль ходить по интонации вверх ногами. Произносить, например: — — — !— таким же голосом, как “доброе утро”!
Чтобы было смешно, несмотря ни на что.
Страницы, опаленные смертью: Александр Мень, Галина Старовойтова, Сергей Юшенков, Николай Гиренко: Сборник статей (статьи, публичные выступления, эссе, главы из книг, экспертные заключения). — М.: Журнал “Вестник Европы”, 2006.
Все ясно, не правда ли? Делаем уважительное лицо и аккуратно кладем книжку обратно на прилавок. Ну да, ну да, исключительно достойные были люди, страшно жаль, что одного зарубили топором, а прочих пристрелили, но если уж тратить деньги, то на детектив, на зарубежный детектив.
А что они, возможно, были правы (а хотели, такие разные, одного и того же) — и повернись по-ихнему, было бы лучше, — так ведь не повернулось, на то и топор. И пистолеты. И ружье охотничье. Каковые и обеспечили нам нынешний уровень политической жизни.
Так что и я не собираюсь тут рассусоливать — насколько выше всех церковных был о. Александр, и всех военных — Юшенков (ах, как тонко вышучивал он патриотическое бешенство Госдумы: однажды предложил включить в повестку дня “вопрос о принятии постановления └О сокращении зимы””! — это когда они денонсировали Беловеж-ские соглашения), — и что Гиренко, можно сказать, олицетворял безнадежно строгую научную совесть, — а Галина Васильевна — что тут вообще скажешь? — наверное — саму Россию. Какой она могла бы стать. Однако ж не станет. А пустое сердце убийцы бьется ровно.
Что случилось, так тому и быть, а я только желаю выписать (не полностью, не волнуйтесь) из этой книжки самый ценный документ — проект Закона о люстрации. Впервые принятый 17 декабря 1992 года на III съезде “ДЕМРОССИИ” по предложению Галины Старовойтовой. Правда, здесь он дан в редакции 1997 года, но тоже выглядит неплохо.
Касается лиц, проработавших 10 и более лет освобожденными секретарями парторганизаций — либо первыми, вторыми, третьими секретарями райкомов, горкомов, обкомов, крайкомов КПСС, — либо в штате центральных республиканских комитетов и союзного ЦК (за исключением технического персонала). А также — “действовавших штатных сотрудников, включая резерв, и давших подписку о сотрудничестве с органами НКВД—МГБ—КГБ, либо работавших в этих органах на протяжении последних десяти лет перед принятием новой Конституции России (в 1993 году)”.
Дальше, конечно, идут разные уступочки, оговорочки — для профилактики множественных апоплексических ударов — как бы взятка реальному начальству:
“Ограничения на профессии для активных проводников политики тоталитарного режима не распространяются на лиц, получивших должности в системе представительной или исполнительной власти в результате прямых свободных выборов как формы волеизъявления народа (если деятельность этих лиц в КПСС и КГБ не скрывалась в ходе предвыборной кампании)”.
Потом — совсем уже смешно:
“Все сотрудники служб безопасности и офицеры всех родов войск должны сдать экзамены на знание Конституции РФ, принятой на референдуме 12 декабря 1993 г., и присягнуть ей”.
И все-таки, при всех благоглупостях гуманизма, главное предложение практично и красиво. Знай свое место, тень! Собственно говоря, я полагаю, что ничего лучше нижеследующих трех абзацев не было написано на русском языке после 1861 года:
“Под ограничением (запретом) на профессии для указанных лиц понимается временный запрет для них (на 5 или 10 лет) занимать по назначению или в результате непрямых выборов ответственные должности территориальной исполнительной власти, начиная с глав администраций районов, городов, областей и вплоть до министров республик и Российской Федерации в целом (включая премьер-министров).
На срок до 10 лет для тех же лиц должна быть запрещена деятельность, связанная с преподаванием в средних и высших учебных заведениях; на срок до 15 лет — преподавание в военных учебных заведениях.
Другие виды профессиональной деятельности, включая частное предпринимательство или работу в госсекторе, в том числе и на руководящих должностях, не возбраняются”.
Ну вот, а вы боялись! Все уже было бы позади, в прощенном прошлом. Милости, дескать, просим в средние учебные — в стране, уже переустроенной нормальными людьми. Пока эти — ну, подвергнутые — предавались бы художественному, скажем, творчеству или занимались моральным самоусовершенствованием. Упивались гармонией, над вымыслом обливались слезами, все такое.
Могло бы сложиться сравнительно ничего себе. Но что зря толковать, раз пуля и топор решили по-другому.
Мирон Петровский. Книги нашего детства. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006.
Единственная из всех, эта книга отлично издана. Ее физически приятно взять в руки, неторопливо рассматривать (дизайн обложки, макет — Н. Теплов). И в ней, не поверите, нет опечаток (редактор С. Князев, корректор — Е. Шнитникова).
Это не случайно — что такая счастливая наружность досталась сочинению выдающемуся. Которое читаешь, наслаждаясь мышлением — словно бы своим собственным. Оказывается, настоящему уму все равно что обдумывать: так или иначе он поднимется над своим предметом и проникнет в закономерности высшего порядка. Или так: с чего бы настоящий ум ни начал, с какой бы малости (хотя бы и с книжек для детей), — а дойдет до идей, хотя бы отчасти объясняющих всё.
Настоящие — вдруг открывающие связь фактов — мысли мы усваиваем так легко, как будто они всегда были наши.
И вот я уже не могу не видеть, что какая-нибудь “Сказка о Пете, толстом ребенке…” действительно не что иное, как трагическая автопародия — причем невольная, отражающая катастрофу не только поэтики Владимира Маяковского, но всей социалистической мечты.
И точно так же захватывающая история “Волшебника Изумрудного города”, начавшись с того, как один совет-ский инженер бесцеремонно переписал американский бестселлер, постепенно переходит в острый сопоставительный анализ двух систем духовных ценностей, а потом и вовсе углубляется в философию судьбы.
Короче, что тут пересказывать. Бегите скорей в магазин. Первое издание — двадцать лет назад — разошлось мгновенно. Как пишет в послесловии Самуил Лурье:
“Ну, сломали писателю жизнь. А он все равно создал великую книгу. Превратил историю пяти сказок в теорию фантазии.
Доказал, что существуют законы поэтической выдумки (неисследимой, считается, как путь змеи на скале).
Разгадал несколько увлекательных тайн.
В живых лицах изобразил этот странный тип сознания — т. н. совет-ский, — как парадоксально преломляется он в художественном даре.
Создал самоучитель интеллектуального труда.
Тем самым восславив свободу — в наш-то жестокий век”.
Нина Манухина. Смерти неподвластна лишь любовь: Стихотворения. Составление, подготовка текста и послесловие Вадима Перельмутера. — М.: Водолей Publishers, 2006.
Сто экземпляров! А все-таки для бедной женщины шанс.
Второй, посмертный. Первая книжка называлась оригинальней: “Не то…” и вышла тоже не вовремя: в 1920-м. Тогдашний рецензент справедливо отметил, что, по стихам судя, Нине Леонтьевне “очень не по себе в нашей варварской стране”.
Тут бы ей и свалить, например, в Париж (средства еще имелись: на поэтических вечерах блистала, помимо красоты, натуральными брильянтами), но разные роковые чувства притормозили.
В конце концов она вышла замуж за Георгия Шенгели — почти тридцать лет была его женой да еще почти четверть века — вдовой. А в свободное время переводила по подстрочникам поэзию советских республик — союзных и автономных.
Блестящего ума, говорят, была, оживленная такая дама. Вадим Перельмутер усматривает тут аргумент в пользу Шенгели (которого очень чтит): дескать, будь этот виртуоз и вправду, как некоторые думают, занудой — ни за что на свете подобная женщина не связала бы с ним, как говорится, свою судьбу.
И оплакала она его очень трогательными стихами: “тютчевской силы”, как сказала (отчего бы и не сказать?) Ахматова.
Вообще же сочиняла редко. Насколько я понимаю — только в такие дни, когда становилось очень уж страшно и жаль себя. Лучшее, по-моему, стихотворение написала в 1949-м, то есть пятидесяти шести лет. В подражание тогдашней Ахматовой, но жестче и смелей. Выписываю: а то как же вы, mesdames, узнаете, что оно существует.
Не станет, задыхаясь, мне шептать,
Что кожа у меня — атлас прохладный,
Что у меня айвовое дыханье
И темный хмель — крылатые глаза…
Никто… никто!.. как щупальцы,
морщинки
Впились мне в тело и поглубже —
в душу,
И ни на что уже живым порывом
Я не способна больше отвечать…
А вот живу… не возмущаясь даже,
Что с каждым днем мне все скучнее
жить,
Что этой жизни не воспринимаю
Я ссохшейся душою, а о прошлой
Так запыленно стала вспоминать…
Все понимаю я… и все ж не меньше
Мне больно от обиды, чисто женской,
Что мне уже почти совсем не лгут…
Неужто не возьмут в какую-нибудь окончательную — наиполнейшую — русскую антологию? Ради последних строчек — возьмите, потомки, а?
Виктория Каменская. Бесконечно малая. — СПб.: Лема, 2006.
Тоже сто экземпляров. Ровно столько, чтобы книжка была. Потому что была такая бесконечно хорошая женщина — Виктория Каменская. 1925—2001.
Отлично переводила чехов, словаков, и вообще всю жизнь самозабвенно сеяла разумное и доброе. И даже вечное, если считать непреходящими такие вещи, как отвращение к насилию и вранью, верность идеалам и друзьям и талант узнавать прекрасное по счастью, им доставляемому.
Про все про это сказано — серьезней и точней — в предваряющем книжку мемуаре Олега Малевича.
Кроме того, тут есть замечательные фотографии Виктории Александровны — без всяких текстов очевидно: кроткий, веселый, сердечный, прелестный была человек, — и пьеса из школьной советской жизни (1965 года), и две-три автобиографические новеллы, и воспоминания (ценные) о разных литературных и научных полузнаменитостях (уже полузабытых, как Зара Минц, Лев Друскин, Тамара Хмельницкая), и много переводных стихотворений, и несколько непереводных.
Чтобы, значит, ничего не оставлять втуне и в беспорядке, на произвол случая. Все перевести в печатный текст — все, что осталось.
А было — чистое дыхание. Существовали, понимаете ли, такие люди (на них держался мир, не только литературный) — с таким устройством легких: вдыхали, как все вокруг, смесь ядовитых веществ, но выдыхали кислород. Наподобие сосен в поселке Комарово.
С. Гедройц