Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2006
Природа на самом деле только прикидывается усмиренной, даже здесь,
в этой стране мягкого климата, благоустроенных городов и деревень, повсеместно мощенных бездушным асфальтом, обильно, впрочем, очеловеченным по всей Франции собачьим дерьмом. В заокеанской-то Америке знают, что мать-природа каждую минуту может сорваться с цепи, но ведь еще и в ХIХ веке
в Париже, заботясь об удобствах любителей променадов, строили роскошные, застекленные, крытые пассажи, ныне, впрочем, полузабытые… Но все ж отметим, что природа и здесь, в мирной до поры Франции, нет-нет да и напомнит о себе — то наводнением, то засухой и несусветной жарой, то ураганом. Вот и в самый канун двухтысячного года (точнее, 28 декабря 1999-го) страшный ураган вдруг обрушился на Париж и его предместья, припугнув беспечных живчиков-парижан и произведя небывалый разор в обиталищах мертвых. На русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа вывернутое ураганом дерево выволокло на поверхность в своих корнях-щупальцах гроб прелестной насмешницы Надежды Тэффи. А на левом берегу Парижа, на знаменитом Монпарнасском кладбище, где в разноплеменной толпе гениальных его постояльцев и славных русских насчитаешь немало, с особой яростью обрушился ураган на пышное надгробие «шахматного гения России и Франции» Александра Александровича Алехина…
И год и два спустя после этого приходили мы со съемочной группой крошечной московской киностудии «Альма матер» на кладбище, стояли в растерянности перед поруганной могилой таинственного гения-земляка, и из головы у меня не шли провидческие финальные строки из романа другого эмигрантского гения, романа, как раз этого самого Алехина судьбой и навеянного. Впрочем, в пору написания этого романа жизнь Алехина была в самом зените, но ведь настоящему писателю дано многое предчувствовать, и, надеюсь, вы убедитесь в этом, добравшись до конца нашей истории. А сами эти упомянутые выше строки из набоковской «Защиты Лужина» вы, вероятно, помните:
«└Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов.
Но никакого Александра Ивановича не было».
Что ж, может, и не было странного шахматиста Александра Ивановича, сотворенного молодым Набоковым, но существовал реальный шахматный гений Александр Александрович Алехин (он просил, чтобы его называли через «е», Алехиным), чье имя было в конце 1920-х годов у всех на устах (и в уже закрытой подъяремной Совдепии, и в униженной русской эмиграции), чья шумная шахматная победа и подсказала, вероятно, шахматисту-писателю идею его знаменитого романа, которым он во всеуслышание объявил о победоносном рождении нового прозаика — на страницах лучшего эмигрантского журнала.
Итак, реальный (хотя и не менее загадочный, чем набоковский герой Лужин) Александр Александрович Алехин, «чемпион мира по шахматам с 1927 по 1935 год и с 1937 года до кончины» — русский, москвич, гражданин мира
(в Португалии, в маленьком Эшкориле есть улица Алехина, а в Париже — его многострадальная могила), родился в последнем десятилетии ХХ века «в счастливой Москве». С местом рождения, как и с родителями, ему вполне повезло, хотя, заглядывая вперед, без труда угадаем, что не слишком повезло с десятилетием. Тишайшим младенцем (его и звали в семье Тиша) Александр водворился в десятикомнатной квартире состоятельных своих родителей в одном из арбатских переулков (Никольском, там, где нынче гостиница «Арбат»). Молодая матушка Александра Анисья Ивановна, урожденная Прохорова, была дочерью основателя «Товарищества Прохоровской Трехгорной мануфактуры», и Прохоровы были не последние люди на Красной Пресне, как, впрочем, и молодой отец новорожденного Александр Иванович Алехин, который ко времени рождения Александра (третьего ребенка в семье) уже больше трех лет был одним из директоров упомянутого «Товарищества», а до того, окончив историко-филологический факультет Московского университета, занимался разнообразной деятельностью в Воронежской губернии, где владел он обширным имением, а позднее стал депутатом Четвертой думы. Воспитанием мальчика занимались матушка, бабушка, строгая немецкая бонна и различные репетиторы. Мать и научила Тишу играть в шахматы, что открыло ему главный мир его жизни. Позднее семья переехала на Пречистенку, и Александр пошел учиться в близкую к дому известную гимназию Поливанова (в ней до него обучались Владимир Соловьев, Валерий Брюсов, Пров Садовский, сыновья Льва Толстого…). Александр-Тиша хорошо учился, прекрасно знал языки, много читал, но главным его занятием и главной страстью уже в школьные годы была игра
в шахматы, в которой у него открылся незаурядный талант. Он не зарыл в землю этот талант, упорно совершенствовался, играл с друзьями (которых скоро оставил позади), вел игру «по переписке», участвовал в турнирах и рос, рос, рос… О таланте Алехина написано множество статей и книг, потому что он обладал не только феноменальной «шахматной памятью», но и богатейшей фантазией, даром стратега и точностью блестящего «счетчика». Двенадцати лет от роду он начал играть «вслепую», пятнадцати стал ходить в шахматный клуб, а шестнадцатилетним гимназистом познал всероссийский успех. В феврале 1909 года в Петербурге проходил Международный шахматный конгресс с участием таких профессионалов, как чемпион мира Эммануил Ласкер, мастер из Лодзи Акиба Рубинштейн, чех Дурас, немец Шпильман и Осип Бернштейн из Москвы. В рамках Конгресса проходил турнир любителей, на котором и одержал победу московский гимназист Александр Алехин. Воспоминания одного из мастеровитых участников состязания свидетельствуют, что все уже было тогда вполне серьезно: «Дебютная мысль Алехина тяготела к венской партии и королевскому гамбиту… Алехин смело бросался в рискованные пешечные атаки, стремясь к созданию острых комбинационных позиций…»
28 февраля вице-президент Конгресса князь Демидов-Сан-Донато вручил юному Алехину первый приз турнира любителей — вазу Императорского фарфорового завода, приз Имени Их Императорских Величеств. Драгоценная эта ваза была пожертвована в фонд Конгресса в прибавку к тысяче рублей тогдашней крепкой валюты — самим Императором Николаем II. Нетрудно понять, как гордился этим отличием шестнадцатилетний гимназист Алехин. Но нетрудно и прийти отсюда к заключению, что престиж шахмат в довоенной России был высок. Вот как писал в те годы о шахматах талантливый «нововременский» журналист Меншиков (позднее расстрелянный большевиками): «Шахматы безмолвны, как небо, как математика, как душа. В шахматах жизнь духа — в ее элементарной свежести, как бы химической чистоте, всей необычайной прелести ее изощрений и возможностей. В шахматной игре — поэзия отношений, красота зависимостей, глубина бесплотных сил, как в алгебре, поминутно исчезающих и возникающих. Несомненно, математика есть философия природы, но ведь шахматы — математический инструмент, вроде скрипки артиста…»
Позднее о шахматах писал (в непосредственной связи с алехинским триумфом) писатель-эмигрант Борис Зайцев: «Шахматы — отдел духовно-умственной культуры, тонкий цвет. Как и поэзия — очаровательная бесцельность. Ибо цель только та, чтобы показать сложность фантазии, глубину расчета, силу выдержки и самообладания. Чтобы обнаружить чистое совершенство. В шахматах, как в поэзии, как в философии, есть смены умственных течений, смены мироощущения… Романтизм и реализм, фантазии и анализ — все находит отражение за доской. Художник шахматный так же отражен в своем творении, как поэт в слове…»
Вы могли убедиться, что речь пойдет не о пустяках, речь пойдет об искусстве шахмат и о великом русском мастере-художнике. Он только еще выходит на большую дорогу, и тем загадочнее представляются нам дальнейшие перипетии его сознательной жизни, непостижимые тайные движения его души…
Впрочем, пока что на дворе — довоенная Россия, и настоящий ХХ век еще не грянул. Закончив в ту беспечную пору гимназию, юный Александр Алехин поучился немного на юридическим факультете университета, а осенью 1911 года приступил к занятиям в престижнейшем Императорском Санкт-Петербургском училище правоведения, из которого вышли многие российские сенаторы, губернаторы, члены Госсовета и министры. Алехин успешно закончил училище в мае 1914 года и был (в чине титулярного советника) причислен к Министерству юстиции. В мире шахмат он сделал тем временем еще более впечатляющие успехи. В том же мае 1914 года в Санкт-Петербурге прошел международный шахматный турнир, на котором Алехин занял третье место, вслед за великим чемпионом Ласкером и восходящей звездой шахмат кубинцем Хосе-Раулем Капабланкой.
Алехин получил звание гроссмейстера. Он посещал в ту пору Санкт-Петербургское шахматное собрание, где познакомился с заядлым шахматистом композитором Сергеем Прокофьевым (жаль, что в своих обширных дневниках, где упомянуты и Алехин, и Капабланка, Прокофьев не остановился на связи музыки и шахмат). Алехин часто бывал в то время в Шахматном клубе. Не раз встречавший его там будущий гроссмейстер Григорий Левенфиш оставил любопытные воспоминания об Алехине: «Алехин обладал феноменальной шахматной памятью… Он мог восстановить полностью партию, игранную много лет назад. Но не менее удивляла его рассеянность. Много раз он оставлял в клубе ценный портсигар с застежкой из крупного изумруда. Через два дня мы приходили в клуб, садились за доску. Появлялся официант и как ни в чем не бывало вручал Алехину портсигар. Алехин вежливо благодарил».
Буквально накануне Первой мировой войны Алехин приехал в германский город Мангейм на очередной международный турнир. Он медлил с приездом до последней минуты и объяснил удивленному русскому коллеге, что он хотел удостовериться, что на турнире не будет Капабланки, ибо проигрывать до времени более сильному Капабланке не в его, Алехина, расчетах. Именно Капабланке, а не чемпиону мира Ласкеру, ибо в Капабланке он видит будущего чемпиона мира и с ним будет сражаться в будущем за мировую шахматную корону. Вот что значит видеть вперед на много ходов…
Грянула война, иностранных шахматистов, находившихся в германском Мангейме, препроводили в полицейский участок, а потом в тюрьму, где Алехин сидел в одной камере с коллегами-соотечественниками Боголюбовым, Рабиновичем и Вайнштейном. Убедившись, что он по состоянию здоровья не годен для военной службы, немецкие власти отпустили его на родину — кружным путем, через Швейцарию. В войну Алехин играл в шахматы, давал сеансы одновременной игры, а потом служил в Комитете по оказанию помощи раненым при Земском союзе городов — Земгоре. В 1916 году Алехин добровольно отправился на Галицийский фронт, где возглавлял летучий отряд Красного Креста. Мужественное поведение Алехина на фронте принесло ему две георгиевские медали и орден Святого Станислава. Он был дважды контужен, лежал в госпитале, потом играл в шахматы в Москве и в Одессе. Продолжал он играть в шахматы, разъезжая по взвихренной России, и после февральской революции, и после октябрьского переворота. В ноябре 1918 года он отправился играть в шахматы в Одессу. О том, как относился Алехин к тогдашним насилию, террору и разрухе, мы не знаем. Биографы гения молчат. Рекомендуя десять лет спустя Алехина в одну из парижских масонских лож, благожелательный коллега-юрист Н. Тесленко преподнес «братьям» не слишком убедительную формулу, вероятно, придуманную им вместе с Алехиным: «Ко времени революции политические убеждения отличались неясностью для него самого и не были оформлены. Когда большевики захватили власть, он думал, что начнется что-то новое, хотя определенного представления не имел… служил у большевиков, занимая должность переводчика…»
Разъезжая по России, умный Алехин не мог не видеть, что «нечто новое» уже началось: преследование аристократии, интеллигенции и всех, похожих на него, выпускника Императорского училища, выходца из семьи «кровопийц»-фабрикантов, сына правого депутата Думы… Во время одесского террора Алехин был в городе, он видел «окаянные дни» одновременно с Буниным, видел больше Бунина, потому что вскоре был арестован, сидел в подвале ЧК и слышал крики истязаемых жертв. А потом его вдруг выпустили из ЧК. Почему? Как? Простодушный московский биограф пишет, что просто он был ни в чем не виноват. Но ведь и большинство жертв в пору полувекового коммунистического террора составляли невиновные, простые крестьяне, «не разжевавшие азбуки соль». А состоятельный сын «реакционного» политика-помещика и наследницы фабрик Алехин был, с точки зрения «революционного правосудия», не так уж невиновен и чист. Кто спас Алехина? Возможно, какой-нибудь поклонник его таланта, шахматист-любитель из числа всесильных чекистов и комиссаров. Именно такой удачей объясняют освобождение Осипа Бернштейна, арестованного ЧК почти одновременно с Алехиным: большевистский комиссар узнал в нем знаменитого шахматиста. Может, и это легенда. Рассказывают, что один из безжалостных одесских комиссаров был фанатиком шахмат. Имела также хождение легенда о том, что Алехина велел освободить сам Троцкий. Называют в качестве покровителя Алехина большевика Мануильского. Конечно, имя Алехина было известно и в Киеве, и в Одессе. Одесса — шахматный город, и Алехин сюда приезжал неоднократно. И все же, кто освободил Алехина — тайна. Еще загадочней то, что случилось вслед за освобождением: Алехин пошел служить в большевистский Губком, а по возвращении в Москву — в органы, в угрозыск. Выпускник Императорской школы правоведения стал на службу «ревпорядка» и даже стал кандидатом в члены большевистской партии. Легче представить себе кавалергарда и аристократа за баранкой парижского такси, чем вообразить автора студенческого сочинения о Владимире Соловьеве и об отношениях права и нравственности где-нибудь за столом следователя на допросе, в кабинетах и камерах большевистского сыска. Впрочем, и Менжинский, говорят, охотно бренчал на фортепьяно, но при том отлично продолжал дело Дзержинского. Человеческая душа, душа гения-фантазера Алехина — вот она где, русская тайна Парижа. Какие бездны она таила?
Но и угрозыска загадочному Алехину показалось мало. Он стал сотрудничать в величайшей разведывательно-саботажной организации ХХ века — в Коминтерне. Как скромно отмечают биографы и как уклончиво объявил масонский «брат» Тесленко, пригодилось знание языков. Впрочем, трудился ли блестящий (ошеломлявший своей феноменальной памятью на лица, имена, обстоятельства) следователь Центррозыска Алехин в Коминтерне только переводчиком? Или (используя характеристику, которую дочь Марины Цветаевой с гордостью дала своему отцу) был он также «вербовщиком-наводчиком»? Это еще одна русская тайна Москвы и Парижа. Числился он во всяком случае
в штате информационно-организационного отдела этого хитрого разведучреждения, а рекомендацию ему дал туда некий однофамилец французского философа Руссо, в ту пору начальник управления Всевобуча Московского военного округа (именно из Всевобуча перешел в контору Ф. Дзержинского и сын Горького Максим Пешков). Впрочем, в тяге Алехина к Коминтерну можно разглядеть и вполне здравую, не слишком сложную комбинацию великого шахматиста. Дело в том, что в Москве Алехина снова вызывали на допрос в ЧК: из Одессы пришел на него страшный донос, в котором его обвиняли в связи с деникинцами. Донос был фантастический, взят с потолка, высосан из пальца, но тем больше было у него шансов навредить в эпоху доносительства, страха и беспощадного террора. Алехин отрицал предъявленные ему обвинения, но как человек, умеющий считать на пять или восемь ходов вперед, он уже знал, что на третьем или четвертом ходу он окажется снова в подвале ЧК или у расстрельной стенки. Международный «выездной» Коминтерн мог ему сгодиться для бегства за границу. И сгодился. Первый, московский брак молодого Алехина подходил в то время к концу или, как выражаются, «изжил себя». Мы, собственно, почти ничего не знаем о его первой жене, но если верить в то, что у всякого мужчины есть свой «секс-тип», то три последующих брака Алехина дают нам право предположить, что и первая жена Алехина была старше его, была вдова и имела какие-то положительные качества, полезные для дела жизни — для шахмат (например, московскую жилплощадь, службу или еще что-нибудь в этом роде). Недавними усилиями биографов Алехина было установлено, что первая алехинская супруга Александра Батаева была и в самом деле вдова и работала делопроизводителем в каком-то московском учреждении.
Во время долгой поездки по стране с группой коминтерновских деятелей приставленный к группе переводчик Алехин (переводчики Коминтерна никогда, вероятно, не бывали просто вольными лингвистами, любопытствующими исследователями языков и человечества) находит себе новую невесту. Ее звали Анна-Лиза Рюэг. Она была швейцарка, социал-демократка, и, как было отмечено внимательными наблюдателями, больше всего в Стране Советов ее интересовали женский вопрос и проблемы деторождения. Причем не в каком-то там теоретическом плане, а в плане вполне конкретном: ей было уже 42 года, она еще не бывала замужем и не имела детей, но надежд не оставляла. Товарищ Ленин принял ее в Кремле, но тут он ей был не помощник. Ленин просто надеялся, что товарищи из Коминтерна устроят в своих странах революции, чтоб поддержать его власть в России. Ленин не щадил на это средств, и голодающей России пришлось снова раскошелиться. Хотя революции за рубежом не произошло, а власть, выпущенная из рук Лениным, перешла в железные руки Сталина, Коминтерн все же пригодился. Он сумел заложить в зарубежных странах основу для проникновения туда обширной советской агентуры. Не были обмануты и надежды перезрелой швейцарской социал-демократки
т. А.-Л. Рюэг: она вышла замуж за молодого (лет на 13 ее моложе) энергичного Алехина, они поселились в общежитии Коминтерна при гостинице «Люкс», и она смогла там зачать сына в сравнительно спокойной обстановке, ибо вряд ли кто-нибудь из революционных обитателей «Люкса» мог предположить в 1921 году, каким обиталищем страха и преддверьем пыточных камер станет эта гостиничка (будущая «Центральная» близ Елисеевского гастронома и ресторана «Астория») лет пятнадцать спустя. Конечно, сразу после регистрации брака Алехин подал просьбу о заграничном путешествии, ибо Алехина к беспечным «революционным обитателям» гостиницы причислить не беремся, помня, что на пять ходов вперед он все же умел считать. Бегства Алехина из «взвихренной» и голодной России требовали также шахматы, которым он одним «служил и поклонялся». Кстати, в те же годы покинули пределы бывшей империи Осип Бернштейн, москвич Андрей Лилиенталь, рижанин Арон Нимцович, Самуэль Решевский, Акиба Рубинштейн, ростовчанин Савелий Тартаковер. Даже не будучи тонким этнографом, нетрудно было заметить, что большинство коллег, соперников, единомышленников и друзей Алехина были евреи. Я, не будучи тонким этнографом, причин этому найти не берусь, но помню, что еще до войны (когда в программах сборных концертов неизменно стоял забавный танец «Нанайская национальная борьба») у нас шутили, что шахматы — это «еврейская национальная борьба». Впрочем, существование таких китов, как Капабланка, Алехин или Карпов, может немало озадачить корифеев любительской этнографии…
Молодые супруги Анна-Лиза и Александр доехали вместе до Берлина, где они и расстались. Видимо, Алехин счел, что свой супружеский долг они выполнили. Анна-Лиза отправилась на родину вынашивать и рожать сына, а благоразумный Алехин принялся наверстывать упущенное, участвуя в европейских турнирах. Больше он со второй женой, вероятно, никогда не встречался, да и сына видел очень редко, хотя после смерти Анны-Лизы (в 1934 году) высылал в Швейцарию деньги его опекунам.
С 1923 года Алехин обосновался в Париже, откуда и отправлялся обычно
в свои гастрольные поездки. В частности, он совершил большую поездку
по Северной Америке, где сыграл около 400 партий. В Нью-Йорке Алехин играл вслепую одновременно с 26 противниками. 1 февраля 1925 года Алехин сыграл вслепую с 27 партнерами и назавтра, в беседе с чешским журналистом, повторил на память все 27 партий сеанса. Вот как писал об игре вслепую молодой Владимир Набоков в своем «шахматном» романе, главный образ которого был явно навеян алехинской эпопеей: «Последнее время он играл много и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую, довольно дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он находил в этом глубокое наслаждение, не нужно было иметь дела со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью, всегда мешали ему, всегда ему казались грубой, земной оболочкой прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал эти разнообразные силы в первозданной их чистоте. Он не видел тогда ни крутой гривы коня, ни лоснящихся головок пешек, — но отчетливо чувствовал, что тот или другой воображаемый квадрат занят определенной сосредоточенной силой, так что движение фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния, — и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу. Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников, и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли — возмездием за напряжение и блаженство, связанное с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами…»
Вот вам одна из литературных гипотез писателя-шахматиста (а надо напомнить, что среди пишущих в эмиграции было немало шахматистов — Тартаковер, Зноско-Боровский и др.). Гипотеза, независимо от ее точности, все же подводящая нас к той мысли, что человек, который держит в голове десятки и сотни нынешних и былых партий, не может быть обыкновенным человеком, вроде нас с вами. Это был человек-тайна, русская тайна Парижа…
Описывая баден-баденский турнир, шахматист и поэт Савелий Тартаковер дал восторженную оценку своему великому соотечественнику Алехину:
«…если Морфи был поэтом шахмат, Стейниц — бойцом, Ласкер — философом, Капабланка — чудо-механиком, то Алехин, согласно русскому, вечно мятежному и самобичующему духу, все больше сказывается как искатель шахматной правды… У Капабланки — титул, у Ласкера — результаты, но только
у Алехина — стиль настоящего чемпиона мира…»
Как вы поняли из этого гимна, Капабланка уже стал ко времени Баден-Бадена чемпионом мира, и теперь Алехину предстояло штурмовать эту шахматную чудо-машину.
Между тем, еще не оформив свой развод с Анной-Лизой, таинственный Алехин снова женится (вступает в гражданский брак) в Париже. Надин, Надежда Семеновна Васильева, была вдовой генерала и матерью вполне взрослой дочери. Она была на восемь лет старше Алехина, могла создать уют для шахматиста и благоприятные условия для шахмат. Именно это отметил в своем репортаже с баден-баденского турнира Савелий Тартаковер, благожелательно представивший публике новую супругу мастера:
«Если бы вы только знали, — говорит мне его милая супруга Надежда Семеновна, — как серьезно относится он к внутренней жизни Шахмат, блюсти законы которой призвали его мудрые шахматы Жизни…»
Приближалась осень 1927 года и матч на первенство мира в Буэнос-Айресе, где бурная фантазия русского мастера должна была вступить в противоборство с мастерством того, кого называли «шахматной машиной». Лишь немногие верили в способность Алехина одержать победу над Капабланкой.
В знаменитом парижском шахматном кафе «Режанс», том самом, куда хаживал когда-то Наполеон Бонапарт, учась предугадывать ходы противника и строить козни на пути к захвату власти, Алехин встретил старого петербургского знакомого, которому признался в своих опасениях:
«Для меня нет неясных черт в игре Капабланки… все же я себе еще не представляю, как я смогу выиграть шесть партий…»
Матч начался 15 сентября и длился до конца ноября. Алехин играл все лучше и лучше: он был боец. 29 ноября Капабланка не пришел на доигрывание и прислал письмо сопернику:
«Дорогой господин Алехин! Я сдаю партию. Следовательно, вы — чемпион мира, и я поздравляю вас с успехом. Мой поклон госпоже Алехиной. Ваш Хосе-Рауль Капабланка».
Так русская бурная фантазия, комбинационный талант и упорство победили эту непобедимую, как всем казалось, кубинскую «шахматную машину».
Легко догадаться, что победа Алехина стала сенсацией в подлунном мире. Первыми откликнулись шахматисты, мастера, коллеги. Экс-чемпион Эммануил Ласкер, которого так высоко ценил Алехин, во всеуслышание заявил о «пылкой гениальности» Алехина:
«Победа Алехина — это победа непреклонного борца над умом, избегающим всего неясного. Капабланка стремился путем научных методов к точности: Алехин же в большей мере художник, в нем больше исканий, а в принципе такое творчество выше…»
Не одни шахматисты — весь мир, все страны славили Алехина, кроме разве подневольной тогдашней России. Еще в конце 1926 года в официальном постановлении о лишении мастера Е. Боголюбова звания чемпиона СССР за то, что он осмелился жениться на немке и поселиться в Шварцвальде, Исполнительное бюро Всесоюзной шахматной секции торжественно заявило:
«Шахсекция… никогда не смотрела на шахматы только как на чистое искусство — тем более только как на спорт, — и такой же строгой принципиальной выдержанности требовала от всех своих членов… Вот почему она не сочла возможным вступать в какие-либо переговоры с Алехиным об участии его в международном турнире в Москве, считая этого мастера чуждым и враждебным советской власти элементом…»
Так что Москва затаилась до времени. Зато ликовала «Россия в изгнании». Для русской эмиграции, грустно отмечавшей вдали от России десятилетие большевистского путча, русской катастрофы, своего изгнания и торжества власти насильников, которой не видно было конца, шахматная победа Алехина стала настоящим праздником, лучом света. Об этом восторженно писал, обращаясь к Алехину через газету «Возрождение», писатель-эмигрант Борис Зайцев:
«Нынешнее хмурое утро окрасилось для нас Вашей победой. Ура! Вы теперь не русский Ферзь, а русский Король. Вы можете ходить лишь на одну клетку, но отныне поступь Ваша — «царственная». В Вашем лице победила Россия. Ваш пример должен быть освежением, ободрением всякому русскому, в какой бы области он ни трудился. Дай Вам Бог сил, здоровья, Вашему искусству — процветания».
Париж чествовал победителя. Выступая в Русском клубе на рю Асомпсьон, Алехин подбодрил соотечественников, сказав, что миф о непобедимости большевиков может быть разрушен так же, как был разрушен им миф о непобедимости Капабланки. Это заявление было замечено в Москве, и дан был сигнал «отреагировать». Председатель шахматной секции, прокурор, министр юстиции, шахматист, альпинист, большевик Н. Крыленко выполнил социальный заказ, заявив: «С гражданином Алехиным у нас все покончено — он наш враг и только как врага мы должны его трактовать…» Угроза Крыленко (еще не чуявшего, что скоро и он сам будет объявлен «врагом народа», а потом прикончен) появилась в «Шахматном вестнике», в котором два месяца спустя было напечатано также письмо, выбитое властями из старшего брата Алехина, жившего
в Харькове. «С Александром Алехиным у меня покончено навсегда!» — писал брат Алексей, тоже шахматист и шахматный деятель. В то подлое время отрекались от Бога, от братьев, от родителей, от мужьев, жен и друзей… Человек слаб, и сила солому ломит — попробуй не отрекись…
Пышные торжества кончились. Чемпион теперь сидел у себя дома на парижской улице Круа-Нивер и мирно играл в шахматы с Осипом Бернштейном, приходившим к нему в гости. За этими сражениями «с восторгом следил» актер Михаил Чехов (племянник А. П. Чехова), переживавший период увлечения шахматами и писавший позднее в актерских своих мемуарах:
«Личность Алехина меня давно интересовала. Нервность его поражала меня. Его пальцы, например, всегда легко брали с доски шахматную фигуру, но не всегда могли легко выпустить ее: фигура прыгала в его руке и не хотела от нее отделяться. Он почти стряхивал ее с пальцев…»
С Бернштейном Алехин был очень близок, но, строго говоря, он, пожалуй, не имел близких друзей. Вслед за Бернштейном весной 1928 года Алехин решил вступить в русскую масонскую ложу. Объясняя мотивы, побудившие его к вступлению в масонскую ложу, Алехин сказал, что его «тяготит духовное одиночество». Вступив в ложу «Астрея», Алехин сразу попал в многолюдное и дружелюбное общество избранных, вполне высокородных и некогда весьма высокопоставленных «братьев», присутствовал на заседаниях, читал доклады, участвовал в ужинах-агапах. Здесь много говорили о международных делах, о проклятых большевиках, о бедной России, о русских эмигрантских надеждах на крах насильственного режима и освобождение родины. О тогдашних русских масонах в Париже довольно подробно написал Роман Гуль в мемуарной книге «Я унес Россию», упомянувший и агапы: «Надо честно сказать, что и публика, и атмосфера таких собраний и застолий были и приятны и интересны».
Роман Гуль передает свои беседы с видным масоном, объяснявшим, что ложи должны были представить моральный и политический противовес русскому большевизму. Надо думать, Алехин нашел себе здесь единомышленников по антибольшевизму. Нам совсем, впрочем, мало известно, что он думал о внутреннем самоочищении, о «построении внутреннего храма», о «Боге, постигаемом жизнью». Масонство было мистическим орденом и вдобавок тайным. Более или менее тайным. Тайну хранить всегда трудно, а от Москвы и агентов советской разведки (вроде масона Парчевского, описанного Р. Гулем, да и прочих) в Париже не было тайн.
В последующие годы Алехин дважды сражался в турнирах с претендентом на мировую победу Ефимом Боголюбовым и, одержав над ним победу, первенство свое удержал. Знатоки признавали несомненное превосходство Алехина.
За это время в личной жизни Алехина произошли рокировки и перемены.
В 1933 году он расстался с милейшей русской вдовой Надин, а год спустя женился на милой американской вдове Грейс. Он познакомился с ней во время матча в Калифорнии (она была шахматистка). Грейс была еще старше его вовсе не молодых предыдущих жен. Покойный супруг Грейс, британский офицер, оставил ей приличное состояние, и она готова была положить его к ногам великого искусства шахмат и великого мастера. Она была энергичным шахматным организатором и вечной спутницей своего странника-мужа. У нее были вилла на северо-востоке Франции, собрание картин и еще чего-то, так что можно было опасаться, что нечистый уже начал расставлять ловушки на жизненном пути гения, загоняя его в угол шахматной доски.
В конце 1935 года взялся откуда-то (из малоизвестной шахматистам Голландии) молодой мастер Макс Эйве, который вызвал великого Алехина на турнир за обладание мировой короной. Этот ничем, насколько было известно, не блиставший Эйве оказался упорным тружеником, мастером системной подготовки, и Алехин, ко всеобщему изумлению, проиграл ему турнир, с ничтожным, впрочем, отрывом в одно очко. Завершив вничью последнюю партию, Алехин воскликнул: «Ура новому чемпиону мира! Да здравствуют голландские шахматы!» (Если помните, Капабланка постарался и вовсе избежать этой мучительной церемонии ухода.)
Конечно же, Алехин был в то время не в лучшей форме, он слишком много курил и пил во время матча. Победитель Эйве, лицо, заинтересованное в приукрашивании турнирного пейзажа, снисходительно писал, что Алехин «обратился к алкоголю лишь тогда, когда матч оказался в критической стадии… Может быть, было и еще несколько случаев, но я их не заметил».
Напомним, что в былые годы Алехин бывал в этой «критической стадии» всегда на высоте, в нем просыпался яростный боец и комбинатор…
Впрочем, дальше произошло нечто небывалое и в истории шахмат, и в антиалкогольной практике: экс-чемпион собрал свою волю в кулак, перестал пить, через два года вызвал Эйве на бой и вернул себе корону — теперь уж до конца жизни. Конец был, впрочем, не за горами, и похоже, что чемпион, перестав рассчитывать ходы, шел к гибели (разве не странно, что молодой писатель предусмотрел все это в романе?).
Я думаю, что соблазн начался с того, что некий незнакомец-невидимка
(из «невидимого фронта») посетил Алехина в тихой амстердамской гостинице и предложил ему текст письма в незаметный советский журнал «64» — невинное приветствие сталинской империи по случаю 18-й годовщины путча и большевистского террора. Вполне скромный подцензурный текст, подготовленный специалистом: «Не только как долголетний шахматный работник, но и как человек, понявший громадное значение того, что достигнуто в СССР…» Кто был этот таинственный посетитель? Не будем брать греха на душу, перебирая имена и фамилии. Какой-нибудь «выездной» коллега-шахматист. Невыездные не ездили, а выездные ценили доверие и нередко получали задания. А все ж и они знали, как себя вести, знали «инструкцию», какую и всем туристам зачитывали даже в конце 70-х годов ХХ века. Вот и шустрый молодой гроссмейстер
М. Ботвинник, отправившись после зарубежного матча в гостиницу к Алехину в 1938 году, взял с собой для полной «прозрачности» шахматиста С. Флора. Видно, знал, кого брать. Ах, бедняга Сало Флор. Это ведь с ним Алехин и позднее записочки в советский журнал отправлял. Кто ж из «недопущенных» возьмется перевозить «записочки врага»? Но вот выходит, что враг не возражает снова посотрудничать, как в 1921 году, и вполне грамотно пишет (или просто подписывает) фразы про некие достижения: «…громадное значение того, что достигнуто в СССР». И впрямь ведь к сентябрю 1935 года достигнуто было многое: крестьянство уже раскурочено, лагеря заполнены, а Максим Горький и Ромен Роллан, сидя в обществе шефа полиции Ягоды на морозовской даче в Горках, старческими голосами славили ГУЛАГ, призывая уничтожать «врагов народа». В конечном счете народ и оказывался «врагом народа»… Во всех организациях русской эмигрантской колонии тогда уже брали верх агенты ГПУ-НКВД, и даже в масонских ложах они в открытую развивали советскую агентурную идею «возвращения» тайных лож в «свободную» Россию Сталина, где шла раскрутка Большого Террора…
Мы не знаем точно, кто посетил Алехина и какие ему посетитель дал обещания, но стиль и первого и двух других посланий Алехина в Москву говорит за себя. Они сообщают о желании «принять посильное участие в шахматном строительстве в СССР», о том, что «за последние годы равнодушное отношение» Алехина «к гигантскому росту советских достижений превратилось в восторженное». Эпитета «сталинская» к России еще нет, но уже есть «стальная», так что мы на подходе: «Привет новой, стальной России».
Коготок Алехина еще не увяз, но на пять ходов вперед он больше не считал, не то непременно ощутил бы замогильный холод. Проныре М. Ботвиннику, всех обскакавшему на пути в его отель, он дал согласие на матч в Москве. Не боялся ехать в Москву…
Может, здесь и начинается последняя коварная комбинация его жизни, против которой он не нашел защиты, как некогда не нашел ее бедный романный Лужин Сирина-Набокова:
«…нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации, освободиться от нее, а для этого следовало предугадать ее конечную цель, роковое ее направление, но это не представлялось возможным…»
В конце 1938 года Ботвинник через Булганина передал Молотову идею о матче с Алехиным и получил «пожелание успеха». Думается, что и это пожелание и согласие Алехина создали «проблемы» для шахсекции, руководимой в те поры, как и все сферы культуры, спорта и религиозных культов, штатными работниками органов в приличном чине (в Союзе писателей был в те времена отставной генерал КГБ, и даже в Домах творчества — чины, хотя и поменьше).
Матчу, однако, не суждено было состояться в конце 1930-х: началась мировая война. Немцы без боя вошли в Париж. Алехин не уехал за океан. Он с трудом выезжал теперь время от времени в Португалию и даже в Испанию, наезжал на турниры в Германию, в оккупированные страны Восточной Европы. Американская гражданка Грейс тоже не уехала вовремя. Что помешало им обоим бежать? Похоже, что собственность — вилла Грейс близ Дьепа, картины… Да чем в конце концов страшен был Алехину Гитлер? Шахматист, сотрудничавший некогда в большевистском угрозыске и в Коминтерне, потом в левых «Последних новостях» Милюкова, теперь предложил свои услуги парижской нацистской газете «Паризер цайтунг». Участие в любом органе печати издавна называли по-русски «сотрудничеством», и вполне справедливо. «Паризер цайтунг» была нацистским, антирусским, антисемитским органом печати. Издавали газету оккупанты, захватившие Париж, и после войны за такое сотрудничество кое-кому попало (нехорошее было слово «коллаборационизм», только ведь никто после Освобождения сослепу не мог разглядеть во Франции коллаборационистов: брили и позорили женщин, спавших с немецкими военными, а мужчин, спавших с военными, и пальцем не тронули). Но совсем немногим выпали истинное страдание, расплата и кара (разве что Бразийака расстреляли, да Дриё ла Рошель покончил с собой, да Шмелев натерпелся попреков от соотечественников после войны). А ведь сотрудничали в Париже многие люди, даже самые известные французы и русские: шалун Кокто бросился навстречу пришельцам, двери Сергея Лифаря были широко раскрыты навстречу офицерам вермахта (среди них были и прехорошенькие)… Так вот и наша гордость, наш гений Алехин, увы, тоже посотрудничал. Он не только участвовал в турнирах, потешая героев Восточного фронта, отдыхавших в Париже или в Германии, он должен был защищать честь Великой Германии на турнирах, организованных «Шахматным союзом Великой Германии», и с готовностью снабжал своей чемпионской продукцией газетку «Паризер цайтунг». И не только комментировал в газете шахматные партии, но и теоретизировал на заданные темы, не всегда, впрочем, удачно. Самым неудачным выступлением Алехина (если считать хотя бы на три хода вперед) была подписанная его именем статья (март 1941 года) под никого в ту пору во Франции не удивившим названием «Еврейские и арийские шахматы». Тема была не слишком свежей. Еще до войны теорию «еврейских шахмат» высмеял в эмигрантской прессе шахматный мастер, писатель и христианин Зноско-Боровский. Статьи, подписанные Алехиным, были не менее абсурдны, чем сама теория. Качества «арийских шахмат», перечисленные в статьях, и были те самые, какими блистали шахматисты-евреи, в частности Ласкер. Алехин был в личных отношениях человек сухой, холодный, но о Ласкере он не раз говорил до войны с восторгом: «Я считаю для себя почти невозможным критиковать Ласкера — так велико мое восхищение им как личностью, художником и шахматным писателем. Ласкер должен служить примером для всех шахматистов как нынешних, так и будущих поколений…»
Теперь же Алехин так некстати (или так кстати) вспомнил о своих теоретических несогласиях с Ласкером… И вот они уже все свалены в кучу, как в Освенциме, — и друг Бернштейн, и Ласкер, и Эйве, так восторженно о нем писавший после своего поражения, и Стейниц, и обласканный им Лилиенталь, и Тартаковер…
Гнусная антисемитская статья была перепечатана в Англии, в США, в Голландии, везде наделала шуму. Но Алехин промолчал, даже и выбравшись
в Испанию…
Он посотрудничал в 1943 году и в берлинской национальной газете, выходившей по-русски, в «Новом слове». Любопытно, что, объявляя русскоязычным читателям о предстоящем сотрудничестве Алехина со своей газетой, антирусский нацистский агитпроп, подобно всем мировым агитпропам, взывал к национальным чувствам читателей: «Мы не сомневаемся в том, что известие это будет принято всеми нашими читателями-шахматистами с живейшим интересом и чувством признательности к нашему славному соотечественнику, который, несмотря на ограниченность своего времени, пожелал установить тесный контакт с широкими кругами русских любителей шахматного искусства. Алехин беспредельно любит Россию и русский народ. Недаром он русский, в его шахматном искусстве — подлинно русский размах».
Прошли годы, кончилась война, и Алехину пришлось объясняться с испанским журналистом по поводу его так мало кого удивлявшего в мирном оккупированном Париже «коллаборационизма». Объяснения Алехина были перепечатаны из «Ньюс Ревю» британскими журналами «Чесс» и «Чесс ревю». Журналы сообщили, что Алехин не считает себя коллаборационистом, потому что «он участвовал в турнирах… под принуждением», а «статьи, которые он написал для нацистских газет для того, чтобы получить выездную визу из Франции, были переписаны немцами и стали трактовать шахматы с расистской точки зрения».
Объяснения эти, не подкрепленные никакими свидетельствами, удовлетворили британский журнал, который хотел бы скорее забыть войну и идти дальше, тем более, что две знаменитые расистские статьи, подписанные Алехиным, были, по мнению журнала, «совершенно бессмысленными, а также абсолютно противоречащими частым высказываниям д-ра Алехина о Стейнице и Ласкере».
Эти «частые высказывания» были, конечно, довоенные и, думается, вполне искренние. Но в войну уместны были другие.
Оправданиям Алехина (несколько, конечно, запоздалым) готов был поверить английский журнал, но не готовы были поверить коллеги-шахматисты, так скоро после кровавого геноцида, унесшего шесть миллионов человек — еврейских и цыганских стариков, женщин, детей, даже и не подозревавших
о существовании «арийских шахмат».
В конце ноября 1945 года Алехин получил приглашение на первые послевоенные турниры в Лондоне и Гастингсе. Однако вслед за первым приглашением последовало письмо от оргкомитета из Лондона, сообщавшее, что приглашение аннулировано из-за того, что шахматисты Эйве, Файн и Денкер заявили, что они отказываются играть в одном турнире с Алехиным. Протестовал против его приезда в Лондон и старый друг Осип Бернштейн… Кто кого предал — Алехин Бернштейна или Бернштейн Алехина? «Коварная комбинация» судьбы неумолимо набирала ритм…
6 декабря 1945 года Алехин написал из Испании объяснительное письмо организаторам Лондонского турнира. Это печальный документ. Алехин рассказывает в письме, что он перед войной собрался ехать в СССР, чтоб доказать, что он не заслужил ранящее его прозвище «белого русского», «но разразилась война, и вот после ее окончания я нахожусь здесь, заклейменный оскорбительным эпитетом «пронацист», обвиняемый в коллаборационизме и т. д. и т. п.
Я не удивился, узнав о протесте Эйве против моего приглашения в турнир. Меня удивило бы обратное. Среди многих чудовищных высказываний в приписываемых мне статьях в «Паризер цайтунг» были особенно оскорбительные для членов организационного комитета матча Алехин — Эйве 1937 г.».
Алехин выражает несогласие с тем, что его считают коллаборационистом, и объясняет свое собственное понимание термина:
«Выражением «коллаборационист» пользуются против тех, кто официально или иным путем соглашался со взглядами вишийского правительства Петэна-Лаваля. Но я никогда не имел ничего общего ни с этим правительством, ни
с его представителями».
Это чистая правда. Алехин вел все переговоры с самими немцами.
«Я играл в шахматы в Германии… — пишет Алехин, — только потому, что это было нашим единственным пропитанием и кроме того — ценой, которую я платил за свободу моей жены…»
Письмо может показаться наивным, если бы эта наивность не была обманным ходом, не была наигранной. Но если не был он человеком столь же странным и детски наивным, как бедный Лужин, наш бедный гений Алехин… Так или иначе, письмо это вызывает пронзительную жалость.
Трудно сказать, было ли так голодно и так страшно мужественному чемпиону и его богатой жене в мирной оккупированной Франции. Может, и было — страх ведь сидит внутри человека.
Говоря о своих статьях для нацистской газеты, Алехин припоминает все же, что там содержалась былая его (но такая уместная в 1940 году) критическая оценка теорий Ласкера и Стейница. Но и оценку и газету он выбрал для статей сам и знал направление нацистской газеты… На сколько ходов вперед он умел тогда угадывать?..
Алехин писал в Лондон, что, когда он прочитал в переводе статьи из «Паризер цайтунг», подписанные его именем, он упал духом:
«Я понял, что я повержен: я в то время был пленником фашизма, и наш единственный шанс был — хранить молчание перед всем миром. Эти годы разрушили мое здоровье и мои нервы, и я удивлен, что до сих пор еще могу хорошо играть».
А играть он мог. Отправив в Лондон отчаянное письмо о «фальшивых измышлениях» «Паризер цайтунг», Алехин назавтра же поплыл на Канарские острова. В Санта-Крус-де-Тенерифе он успешно играл вслепую против 29 противников. Но это был последний сеанс великого Алехина. А потом подошло последнее Рождество его жизни…
Начало 1946 года Алехин провел в маленьком курортном городке Эшториле близ Лиссабона (том самом, где есть нынче улица Алехина). Материальное положение чемпиона было плачевным. Не слишком понятно, отчего не приезжала супруга, которой наверняка дали визу еще в 1944 году… Какие-то сердобольные португалки (в том числе супруга португальского чемпиона) даже писали письма Грейс, призывая ее на помощь.
И вдруг, в эти дни отчаяния, английское посольство в Лиссабоне вручило Алехину письмо Михаила Ботвинника, который вызывал Алехина «на матч за мировое первенство».
Снова матч, снова борьба. Одни пишут, что Алехин воспрянул духом, другие отмечают, что волнение отразилось на состоянии его сердца. Так или иначе, он дал согласие на матч, сразу же отправил телеграмму и стал ждать.
«…предлог… — страшно пророчит в своей повести молодой Набоков, — …ловушка, ловушка… Вовлечение в шахматную игру, и затем следующий ход ясен…»
О дальнейших ходах и событиях можно кое-что узнать из записок Михаила Ботвинника, преданных гласности почти полвека спустя…
Можно догадываться, что перед советскими органами, ведавшими в ту эпоху и спортом, и зарубежьем, и всем прочим, турнир, затеянный Ботвинником (и успешно им пробитый в верхах), поставил нелегкие служебно-ведомственные проблемы. В центре проблемы стояла, вероятно, личность Алехина. Она требовала расследования и доследования. Ведь даже на кандидата в лауреаты литературной, детской или колхозной премии полагалось в то время составлять подробное досье. Составлять Там, Где Положено. А что за досье могло быть у Алехина? Что за человек должен был сражаться с советским гроссмейстером да еще в полусекретной Москве? И что будет, если «белоэмигрант» выиграет? Страшно подумать. А что будет, если он, русский, все же, что ни говори, русский человек, проиграет еврею? Спокойнее было бы, если б он оказался голландцем. А за что вообще он сидел в подвале ЧК в Одессе? Где документы? И что за донос поступил на него из Одессы (донос сохранился и был уже затребован)? Надо же все-все проверять… А как он вел себя в эмиграции? И как он вел себя «на оккупированной территории»? И что он делал до войны в тайном масонском обществе? (Конечно, у Москвы были там свои люди, в масонских ложах, но вот Бернштейн что-то не числится…) И как он смотрит сейчас на то, чтоб «заслужить доверие родины»? Многие эмигранты спешат «заслужить». О нем сигналов пока не поступало…
Ботвинник рассказывает в своей мемуарной книге, что его позвал в гости председатель всесоюзной шахсекции Вайнштейн (понятное дело, полковник из органов) и поделился с претендентом своими тяжкими сомнениями:
«Алехин — политический враг, играть с ним нельзя, надо лишить его звания чемпиона мира, советский чемпион обязан… первым потребовать исключения Алехина из шахматной жизни…»
Так что идея турнира встретила сопротивление в важной инстанции. Но Ботвинник был тоже не прост, он нашел поддержку и среди шахматистов, и в самых верхах, тем более что вайнштейновские сроки подходили к концу. Хозяин чистил органы, и расово неполноценного Вайнштейна выперли даже из шахсекции. Но не могли ли уже изгнанный Вайнштейн и его более высокого чина единомышленники («молодогвардейский» биограф Алехина, допущенный в архивы, называет еще армянина-бериевца Мамулова, имевшего обманчивое отчество «Соломонович», — помнится, для «Молодой гвардии» отчество всегда было очень существенно) — не могли ли они «упростить» решение щекотливой проблемы доступными им методами, о которых так откровенно рассказал в своих мемуарах гроссмейстер мокрых дел генерал Судоплатов? Так или иначе, все проблемы разрешились в срок. В своей мемуарной книге «У цели» Ботвинник рассказывает:
«Не помню, успели ли мы отправить мой ответ… 24 марта 1946 года позвонил Подцероб: └Страшная новость. Три часа назад неожиданно умер Алехин»».
И правда, страшная новость — умер 53-летний чемпион мира, умер в одиночестве, в чужой стране… Репортерские фотографии, появившиеся в газетах, казались мерзкими, недостоверными, «постановочными»: мертвый Алехин
в пальто сидит за обеденным столом в своем неоплаченном номере гостиницы «Парк» в португальском Эшториле. На столе старательно рассмотрены приборы — ужин? завтрак? В кадре шахматная доска с аккуратно расставленными фигурами. Чистая «постановка». Официальная версия гласит: поздним утром, в 11 часов, официант принес в номер завтрак и увидел, что постоялец сидит в кресле бездыханный. Вероятно, остановка сердца. Вероятно, это произошло
24 марта. Добавим, что, вероятно, именно для фотографов расставляли на столе ресторанные приборы и шахматы. Вскрытие предположило, что чемпион подавился куском мяса. Можно предположить, что такая версия устраивала местную полицию. Пусть остановка сердца, пусть мясо — главное закрыть дело и не связываться с иностранными разведками…
Сомнения и запах тайны витали в воздухе. В вольную эпоху недолгой «гласности» (часто ли они бывали в России?) этими сомнениями поделился
с читателями русского журнала «64 — Шахматное обозрение» (очерк «Гений остается человеком», № 2 за 1992 год) экс-чемпион мира Михаил Ботвинник…
Осмелевший Ботвинник в упомянутом очерке 1992 года передает рассказы и слухи, достоверность которых не следует преуменьшать. Но нельзя и преувеличивать.
Чемпион Португалии вспоминал, к примеру, что в последний вечер жизни Алехина они вместе посетили ресторан, где Алехин возбужденно говорил о предстоящем матче. Некий пожилой джентльмен, живший в 1946 году в Эшториле и водивший знакомство с Алехиным, рассказывал русскому чемпиону мира в Париже, что в ту ночь полиция вызвала его для опознания человека, упавшего замертво на тротуаре. Это был Алехин. Стало быть, он умер на улице. И стало быть, это полицейские перенесли его потом в гостиничный номер… Пальто с него не стали стаскивать, но навели марафет… Ботвинник передает и другую историю. О том, что, умирая, официант этого последнего в алехинской жизни ресторана покаялся в том, что отравил клиента, подкупленный двумя неизвестными иностранцами угрожающей внешности…
Нельзя исключить, что бедный Алехин был втянут в чужие игры. Остается главное, бесспорное: он умер в нищете, в одиночестве, в тумане тайн…
Его долго не хоронили — что-то искали. Священник не хотел его отпевать, история казалась подозрительной. Потом его саркофаг впихнули временно
в семейный склеп португальского шахматиста Мануэля Эстева. На десять лет…
К десятилетию со дня смерти Алехина президент Международной шахматной федерации швед Фольке Роггард замыслил честолюбивое мероприятие
по перенесению праха Алехина и открытию памятника. Сначала надо было решить, куда переносить прах из его временного пристанища, из гостеприимной Португалии. СССР, как водится, потребовал «репатриации» тела. Какие-то «наши» люди в Швейцарии даже посетили сына Алехина, который не возражал против еще одного этапа обширного советского плана трупоношения. Зато возражала вдова Алехина. Грейс жила теперь во Франции и хотела, чтобы прах ее мужа покоился в стране, где он жил так долго, где его так почитали и где она сможет посещать его могилку. А ведь попасть за «железный занавес» в Россию могли тогда лишь немногие (главным образом коммунисты).
Шахматгная федерация пошла навстречу пожеланиям вдовы. Невдалеке
от центра Парижа, на знаменитом Монпарнасском кладбище (том самом, где уже мирно покоились Симон Петлюра и Хаим Сутин) отыскали удобное место на центральной аллее. Памятник был заказан парижскому скульптору Барацу, шахматисту и одесситу. В монументе было все — и шахматные клетки у подножия, и крест, и надпись золотом: «Александр Алехин. Гений шахмат России и Франции…». А надо всеми надписями склонялся задумчивый Алехин из белого каррарского мрамора. Стоимость перезахоронения организаторы поделили между странами. Советская федерация должна была внести четвертушку суммы, однако внесла лишь восьмушку, отговорившись бедностью. Памятник, по-моему, получился отличный. На его открытие прислали из СССР целую сборную по шахматам — Смыслов, Петросян, Керес, Быкова, Бронштейн, Абрамов, Геллер…
Сорок лет спустя живший в Париже десятый шахматный чемпион мира Борис Спасский внес деньги на вечное поминовение Александра Алехина
в Иоанно-Предтеченском скиту Оптиной пустыни… Трогательный жест.
А еще три года спустя, под Новый год, ураган с яростным, необъяснимым пристрастием расшвырял именно надгробие Алехина. Тайна природы. Дальше возобладали необъяснимые «новорусские» тайны Парижа…
Раздался призыв к восстановлению памятника, зов к тугим кошелькам и патриотам. Первым откликнулся автор молодогвардейской книги об Алехине. Он пожертвовал ксерокопию своей давно напечатанной статьи и получил благодарность посольства. По просьбе того же посольства наш бескорыстный фотограф, бессребреник Б. Гессель изготовил по своему негативу фотографию былого памятника — и благодарности не получил. Дальше все зашло в тупик. Шли годы… С ужасом поговаривали, что на восстановление памятника надо тысяч двадцать, и ни богатым российским чемпионам, ни златоглавой Москве, которая бренчит золотом в игорных домах, такие деньги собрать не под силу. Давно уже бедные эмигранты восстановили разрушенные надгробья на русском кладбище в Сент-Женевьев, давно уже забыли французы о той страшной ночи. И вот только года через три и на Монпарнасе, у Алехина, чуток грубовато, но подлатали… Отчего ж так много стало денег, так много демагогии и так мало филантропии? Разве это не тайна?