Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2006
В творческом восприятии своей биографии у Набокова и у Чаплина есть общая черта. И тот и другой отождествляли себя с потерявшим престол и изгнанным королем. «Beyond the seas where I have lost a scepter…» («Там, за морем, где я утратил скипетр…») — так в стихотворении «Вечер русской поэзии» (1945) написал один. Другой в своем швейцарском изгнании сменил амплуа безродного бродяжки на роль беженца-короля. Вот что вспоминает продюсер Джерри Эпштейн, работавший с Чаплином в первые годы после выдворения того из США: «Сначала он подумывал, не сыграть ли кого-нибудь в духе утонченного месье Верду, но мы с Уной были категорически против. Тогда, как бы невзначай, он предложил, что сыграет короля. Встретив в Швейцарии свергнутых монархов, Чаплин заинтересовался их судьбой и тем, как они бежали от революций. Едва я услышал слово «король», как у меня перед глазами встал образ монарха в изгнании из моего любимого американского комикса «Маленький король» художника Соглоу, и я сразу увидел, как Чарли сыграл бы эту роль. «Да, короля!» — сказал я».
(Имя карикатуриста Отто Соглоу, по признанию Набокова, зашифровано во второй части 11-й главы его воспоминаний «Speak, Memory».)
В двух поздних работах Чаплина и Набокова — фильме «Король в Нью-Йорке» (1957) и романе «Бледный огонь» (1962) — эта автобиографическая фантазия обретает вымышленную повествовательную канву. В «Бледном огне» русский эмигрант В. Боткин воображает себя живущим в Нью-Уайе (то есть NY) изгнанным королем Зембли, за которым охотится тайная организация цареубийц под названием «Тени» (Shadows). В то же время главное действующее лицо, вокруг которого вращается рассказ Кинбота, американский поэт Шейд («Тень») гибнет в конце романа от пули, предназначенной якобы для изгнанника-короля.
Решив сыграть на экране беглого короля, Чаплин начал подыскивать название и сюжет. Сначала сценарий назывался «Добрый король» — о короле-утописте, задумавшем с помощью атомной энергии создать в своей холодной стране вечное лето, затем — «Безработный король» и, наконец, — «Король в Нью-Йорке». Чаплин неспроста уготовил ему прибежищем США — страну, незадолго до того (в 1952 г.) аннулировавшую визу на многократный въезд, которой сорок лет пользовался Чаплин — британский подданный, знаменитейший из актеров Голливуда и самый узнаваемый человек на земле. Теперь при въезде в страну Чаплин, как любой иностранец, должен был бы ответить на вопрос о членстве в компартии и о том, не нарушал ли он законов о половых связях с несовершеннолетними и о перевозке оных через границу штатов с любострастной целью. Лишившись права на беспрепятственный въезд в США, Чаплин послал туда своего двойника и героя — короля.
Имя короля в картине Чаплина фигурирует на экране в нескольких вариантах: King Shahdov, Igor Shahdov of Estrovia, и просто Shadov — в титрах. Так или иначе, внутренняя форма этого имени напоминает о тени и о шахе, и Чаплин-король носит небольшую каракулевую («Persian lamb» по-английски) папаху. Есть два мнения среди чаплиноведов о смысле этого имени. Одни считают, что в нем намек на слово «шах» (а иранский шах был в самом деле свергнут в начале пятидесятых годов, но потом возвращен на престол) в сочетании со словом dove, то есть «голубь мира», потому что Чаплин в 1954 году получил «Международную премию Мира», а его король хочет спасти человечество проектом о мирном применении атомной энергии. Другие отмечали русское окончание «-ов» и оттенок рефлексии — ибо как, если не теневым, мог назвать себя король черно-белого экрана. «Чарли Шахдов — «тень» (shadow) Чарли Чаплина: его стилизованное, обманчивое зеркальное отражение», — написал биограф Чаплина (и Челищева) американец Паркер Тайлер. Именно Тенью, «Шэдоу», поступившись правилами фонетической передачи, окрестил короля Шахдова советский переводчик сценария «Король в Нью-Йорке», видимо, с целью уничтожить нежелательный для Главлита русский привкус. «Мы требуем голову Шэдоу!» — раздается голос из толпы в прологе к фильму в этом переводе. Между тем и русский, и «теневой» подтексты для понимания фильма одинаково важны.
Свето- и цветотеневые градации вообще характерны для идеологической войны. Те, кто были «розовыми» на Западе, казались недостаточно «красными» по меркам советской идеологии. Хотя роман Эренбурга (и фильм Пабста) «Любовь Жанны Ней» на Западе сыграл роль мощного магнита, притягивавшего людей к делу международного коммунизма, в СССР эта книга не переиздавалась несколько десятилетий. В Италии «Доктор Живаго» был издан коммунистом Фельтринелли с благословения компартии Италии, а Союз советских писателей счел роман антисоветским. В «Бледном огне» Набоков вывел эпизодического профессора физики: «Он был из так называемых └розовых», и верил во все, во что верят так называемые └розовые» (Прогрессивное Образование, Безупречная Честность всякого шпионящего для России, Радиоактивные осадки исключительно от бомб американского производства, существование в недалеком прошлом Эры Маккарти, Советские Достижения, включая └Доктора Живаго» и т. д.)».
«Розовым» («рink» по-английски, «большевизан» на языке белой эмиграции) в Америке считали и Чаплина. «Политический комик Никита Хрущев и кинокомик Чарли Чаплин встретились очень радушно, — вспоминает бывший начальник «девятки», отставной генерал-полковник КГБ Николай Захаров, который по долгу службы присутствовал на такой встрече, состоявшейся в 1955 году. Было видно, что беседа приятна обоим. Чаплин искренне говорил, что ему нравятся русские, нравится русский язык. В подтверждение этого он даже пропел: «Гай-да тройка, снег пушистый», за что сорвал заслуженные аплодисменты».
Из нашего прекрасного далека политическая деятельность Чаплина представляется не столько принципиальной позицией, сколько клоунадой, подобной той сцене в «Новых временах», где Чаплин подбирает сигнальную красную тряпку, бежит, размахивая ею, за потерявшим ее грузовиком — и оказывается во главе вышедшей из-за угла рабочей демонстрации. Зато на страницах советской печати даже слабость Чаплина к молоденьким особам женского пола вменялась в вину не ему, а его несовершеннолетним жертвам и американскому империализму. «Через несколько дней в газетах Херста появилось сенсационное └разоблачение» знаменитого актера как растлителя молодого и доверчивого создания. Затем последовало требование исчезнувшей и вдруг снова возникшей актрисы заплатить ей сто тысяч долларов за неожиданно быстро родившегося ребенка… Но этим дело не ограничилось. Вскоре неведомая рука, направлявшая действия девушки, привела Чаплина на скамью подсудимых. Человек, который до сих пор олицетворял достижения духовной культуры Америки, предстал перед полицейскими чиновниками. Они снимали с него отпечатки пальцев и угрожали стальными наручниками» — так в 1949 году режиссер Михаил Калатозов информировал читателей журнала «Звезда».
Отпечатки пальцев действительно снимали (что в деле о соблазнении невольно приобретает комический оттенок), Чаплин разрешил журналистам сфотографировать эту процедуру, а десять лет спустя вставил ее в картину «Король в Нью-Йорке». Сличение групп крови показало, что ребенок не от Чаплина, и дело для него разрешилось благополучно — в отличие от скандала двадцатилетней давности, в котором была замешана совсем еще девочка Лита Грей.
Если Чаплин прослыл «красным» в Голливуде, то Набоков, наоборот, был белой вороной в розоватых американских университетах. Следует помнить, что до пятидесятых годов из-за своих открыто антисоветских взглядов он не мог получить постоянной работы в таких колледжах, как Гарвард и Велсли (президент Велсли возглавляла женскую Лигу советско-американской дружбы). В те же годы ФБР собирало дело на Чаплина. «Эра Маккарти», о которой иронически упоминает Набоков, была эпохой, когда у Чаплина обострились отношения с властями, а Набоков наконец стал профессором — правда, не в Гарварде (в этом «Кремле на реке Чарльз», как называли его в антикоммунистических кругах), а в Корнеле.
Даже если «Король в Нью-Йорке» — не агитка, а удачная (хотя и не самая смешная) комедия о том, как, лишившись страны и казны, король Шахдов отдает свой титул на откуп телерекламе, не приходится сомневаться, что Чаплин писал сценарий с тем, чтобы посильнее досадить изгнавшим его американцам.
Отпустив на все четыре стороны (а точнее, в Париж) королеву Ирену, которая, как безосновательно подозревает немолодой монарх, вышла за него не по любви, благородный Шахдов тут же попадает в сети молодой и меркантильной нью-йоркской бабенки — агента по рекламе. По ее просьбе король, в число талантов которого, как некогда у Нерона, да и у Принца Датского, входит актерское мастерство, читает монолог Гамлета от слов «Быть или не быть» до слова «кинжал» («bodkin» или «botkin»), не подозревая, что скрытые телекамеры транслируют читку, перемежая ее рекламой мужского дезодоранта.
Другим американским знакомством Шахдова становится шестилетний Руперт, которого экс-король встретил, посещая Школу Прогрессивного Образования — одну из тех, над которыми потешался и Набоков. Издатель школьной газеты интеллектуал Руперт напичкан клише левой американской идеологии, которыми он с пулеметной скоростью обстреливает опешившего короля. Имя Руперт, между прочим, роднит сценарий Чаплина с теми же самыми романами Энтони Хоупа о коварных интригах в королевстве Руритания — «Узник Зенды» и «Руперт из Хентцау», которые пародировал уже О. Генри в рассказе «Узник Зембли» и которыми пользовался бедный Боткин/Кинбот, чтобы построить свою мечту о королевстве Зембля (на связь между романом «Бледный огонь» и кинофильмом «The Prisoner of Zenda» впервые указал Альфред Аппель в книге «Nabokov’s Dark Cinema»).
Интересна и фамилия, которую Чаплин дал Руперту и его родителям-коммунистам, — Макаби (Macabee). C виду она похожа на шотландскую, но все Макбеты и Маккарти несут ударение на втором слоге, тогда как в фильме фамилию «Макаби» произносят дактилически. Очевидно, Чаплин хотел, чтобы это имя ассоциировалось с Маккавеями (Maccabees) — древнеизраильскими повстанцами и борцами за веру, потомки которых основали царскую династию.
К концу фильма родители Руперта вынуждены предстать перед сенатской комиссией по подозрению в неамериканской деятельности. (В СССР она именовалась комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, очевидно по теневой аналогии с антисоветской деятельностью. На самом деле прилагательное «неамериканская» (un-American) означало с юридической точки зрения политическую деятельность, которая оплачивалась из-за границы. Занимающиеся ею были обязаны регистрироваться по налоговому, например, ведомству как получающие иностранную финансовую поддержку, а американская компартия, разумеется, не желала признавать себя «агентом Москвы».) Такой поворот сюжета отчасти был навеян Чаплину делом казненных советских «атомных шпионов» супругов Розенберг, у которых остались маленькие сироты. Король Шахдов решает дать мальчику приют в своем гостиничном номере, где с истинно отцовской заботой (Руперта играл Майкл Чаплин) кормит его, моет в ванне и играет с ним в шашки. Этим он навлекает подозрения на себя, и вот уже бывший Король Эстровии Игорь Шахдов сам предстает перед комиссией Сената. Его оправдывают, он утешает маленького Руперта — американского Павлика Морозова, который, чтобы спасти родителей от тюремного заключения, был вынужден дать показания об их связях. Прощаясь с мальчиком, король зовет семейство американских маккавеев в гости в Европу — и с облегчением смотрит из иллюминатора самолета на покидаемый Нью-Йорк.
Редукционизм — главная опасность интерпретатора. Нельзя считать, что «Бледный огонь» построен на отрицательно поданной коллизии «Короля в Нью-Йорке». Но некоторые ситуации довольно простого фильма служат в очень сложном романе предметом полемики, так же, как, например, эпизодической фигурой профессора музыки Миши Гордона Набоков ответил на рассуждения Пастернака о еврействе в связи с темой Гордона в «Докторе Живаго»: «Конечно, Бог может избрать Себе народ, но человеку следует выбирать свои выражения».
Между апологией коммунизма у «передовых» интеллигентов и полемикой с нею — не столько у Набокова, сколько у его героя Боткина/Кинбота — существуют особые «теневые» отношения, описанные им самим в примечании 171
к поэме Шейда: «Группа особенно преданных делу экстремистов, называющих себя └Тенями», собралась и поклялась затравить короля и убить его, где бы он ни находился. Они в известном смысле были теневыми близнецами карлистов, — у многих из них и в самом деле были двоюродные и даже родные братья среди приверженцев короля. <…> …но меж тем как для объективного историка с карлизмом ассоциируется романтический и благородный ореол, его теневая группа должна поражать воображение, как нечто определенно варварское и омерзительное».
Вот несколько теневых деталей «Бледного огня», в той или иной мере компрометирующих пафос или пародирующих юмор фильма.
Самое имя короля, «Чарльз» по-английски, «Карл» по-земблянски, напоминающее об английской революции и об испанских карлистах, делает его и тезкой Чаплина, в особенности когда к нему — дважды — обращается друг: «Пойдем, Чарли, пойдем, ваше величество». Зато русское имя Шахдова, Игорь, Боткин дает августейшему прадеду Карла, собиравшему скульптуры, во всех деталях воспроизводившие его любимых катамитов — «образец правдоподобия и плохого искусства, которые позднее К. подарил одному азиатскому властителю» — очевидно, вместе с именем их заказчика.
Тема театральной игры непременно сопровождает тему короля в романе — от параллелей с пьесами Шекспира и до побега, импровизированного — вопреки сценарию карлиста-актера Одона — через подземный ход из дворца в театр, при участии группы имперсонаторов в дальнейшем. У Чаплина король в изгнании примеряет роль актера — и достигает успеха тогда, когда перестает слушаться режиссера телевизионной рекламы. Следует помнить, однако, что король у Набокова не король, а талантливый безумец, воображающий себя королем. Здесь возникает теневая аналогия: суть комедии «Король в Нью-Йорке» для Набокова, очевидно, заключается в том, что актер Чаплин, страдающий, как и Боткин/Кинбот, манией преследования, играет роль короля.
Набокову, вероятно, понравились те места фильма, где Чаплин-комедиограф берет верх над своей общей идеей. Такова встреча Шахдова с заносчивыми неучами — жертвами «прогрессивного образования» или сцена в ресторане, где оглушенный джазом король-актер вынужден прибегнуть к пантомиме, чтобы заказать икру и черепаховый суп. В этом отношении вкусы Шахдова и Шейда сходятся: «<…> я ненавижу такие вещи, как джаз <…> / Примитивистские маски, прогрессивные школы» («I loath such things as jazz / <…> / Primitivist folk-masks; progressive schools»).
Тема однополой любви у Набокова пародирует чересчур нежные ласки, которые Шахдов расточает мальчику Руперту. При всей его слабости к молодости и чистоте старомодному чадолюбивому Чаплину, вероятно, и в голову бы не пришло, что характерная тема его фильмов — дружба между ребенком и взрослым — может показаться сексуальной. Между тем бывший король Карл, Кинбот/Боткин, — и «уранист», и педофил в половом и патологическом смысле слова, чем причиняет боль любящей его и отосланной им королеве Дизе. Эта мотивировка заменяет в романе ту, что объясняет в фильме разъезд Шахдова и королевы Ирены: король считает себя старым для нее. В связи с именем Шахдова дополнительное значение приобретает одно из событий 1958 года, перечисленных, наряду с ураганом «Лолита», в поэме Шейда: «Женились шахи». Впрочем, Шахдов так и не женился на окрутившей его красавице-американке, а вот шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви, отославший от себя бесплодную красавицу-шахиню Сорайю, действительно женился в этом году во второй раз.
Тема телевизионных шоу, коммерческой рекламы, широкоэкранных кинофильмов со стрельбой и тенью маньяка во весь экран, пугающих короля в Нью-Йорке, — и атомных мечтаний Шахдова сжата у Набокова в несколько строк поэмы, но именно мотив «розовых» политических взглядов подается здесь не как нечто преследуемое в Америке, а как неотъемлемая часть телепошлятины: «Гром над джунглями. └Нет, только не это!» / Пэт Розовый, наш гость (антиатомная беседа). / Пробило одиннадцать. Ты вздохнула. └Боюсь, / Больше нет ничего интересного». Ты сыграла / В рулетку телестанций: диск вращался и щелкал. / Рекламы были обезглавлены. Мелькали лица. / Разинутый рот был вычеркнут посреди песни. / Кретин с бачками собрался было / Прибегнуть к пистолету, но ты его опередила. / Жовиальный негр поднял трубу. Щелк» (здесь и выше цитаты из романа «Бледный огонь» даны в переводе Веры Набоковой).
В дотелевизионную эпоху таким средоточием пошлости в романах Набокова был кинематограф, который, как сказано в его стихах 1928 года, «утопит злого, доброго поженит, / и снова, через веси и века, / спешит роскошное воображенье / самоуверенного пошляка».
Поэтому в качестве другого, более раннего примера литературного дубля кинематографической вещи у Набокова выберем роман, где двое отталкивающих пошляков хотят утопить как раз не злого, а доброго, тем более, что название этой книги удачно монтируется с «Королем в Нью-Йорке» посредством формальной, каламбурной мотивировки.
Второй роман Набокова — «Король, дама, валет» представляет собой как бы дубль два кинокартины Пауля Циннера «Ню» («Nju», Германия, 1924). Это немецкая экранизация русской пьесы Осипа Дымова «Ню», где «ню» — не «новая» и даже не «обнаженная», а домашнее уменьшительное от имени «Нюра». И тут и там имеем дело с любовными треугольниками — похожими, но не повторяющими друг друга, а расположенными так, как если бы один был опрокинутым отражением другого. В литературном покере Набокова король — веселый, доверчивый и добрый муж, дама — злая, ограниченная и расчетливая жена, а валет — недалекий и нерешительный молодой провинциал, которого муж-король, богатый троюродный дядюшка, устроил в своем универсальном магазине. В фильме Циннера муж — жизнерадостный, уверенный в себе и жене мещанин (Эмиль Яннингс) — становится жертвой адюльтера. Ню в исполнении жены Циннера, крупной актрисы театра и кино Элизабет Бергнер, — противоположность набоковской Марты. Как мадам Бовари, она страдает от неотесанности супруга и, наподобие Карениной, бросает мужа и ребенка, чтобы отдать себя всю настоящей, всепоглощающей любви. Ню — киногероиня, влюбленная в литературу, Марта — литературная героиня, влюбленная в кино. Ню влюблена в поэта (Конрад Фейдт), потрясшего ее воображение моностихом длиною в серпантин (что вынуждает героиню читать любовное послание, как читали в те времена ползущую из телеграфного аппарата ленту). Марта Набокова регулярно посещает кинематограф и, видимо, учится в нем жить.
Набоков не уточняет, на каком фильме побывала Марта в тот день, когда ей пришло в голову избавиться от мужа, но если предположить, что это был фильм Циннера «Ню», ее дальнейшие действия можно истолковать как урок, извлеченный из несчастной судьбы киногероини.
В кинофильме Ню открыто объявляет, что уходит к другому, — а уходит она из обеспеченного дома в убогую меблированную комнату. Марта, сидя с любовником в дешевом ресторанчике, представляет себе, что будет, если и она предпочтет такой рай в шалаше: «С ужасом она почувствовала, что вот этот нежный бедняк действительно ее муж, ее молодой муж, которого она не отдаст никому… Заштопанные чулки, два скромных платья, беззубая гребенка, комната с опухшим зеркалом, этот кабак, где за марку можно царственно напиться… Ей сделалось так страшно, что она ногтями впилась в его кисть…»
Покинутая поэтом, верная примеру Бовари и Карениной, Ню кончает самоубийством, бросившись в воду, — но Марта решает с помощью любовника утопить мужа, чтобы получить наследство. Поведение Марты — негативный отпечаток с сюжета, канозированного Флобером и Толстым, перекроенного Дымовым для сцены и перенесенного Циннером на экран.
Лодка — известный способ избавиться от нелюбимого человека, но если Марта и не читала ни Драйзера, ни Зудерманна, а набралась мудрости в кино, то не могла пройти мимо американского фильма немецкого режиссера
Ф. В. Мурнау «Восход» («Sunrise», 1927), в котором женщина-вамп подговаривает любовника повезти жену в город и, отъехав от берега, опрокинуть лодку. Как муж не решается утопить жену в фильме Мурнау, так жена в романе Набокова в последнюю минуту решает не топить мужа, но если у Мурнау причиной этого сделана присущая крестьянину совестливость, то у Набокова такой поворот фабулы мотивирован мещанской жадностью: в лодке муж мимоходом рассказывает, что на следующий день у него намечается необыкновенно выгодная сделка.
Кино, двойники, кинозвезды и статисты — тема, затронувшая не только романы и стихи, но и биографию Набокова. В молодости он подрабатывал на студиях статистом, чем промышляет и герой «Машеньки» Ганин. Сам Набоков названий своих фильмов не запомнил и не хотел, чтобы будущие биографы ими занимались. «Можно представить себе обезумевшего биографа, метящего создать дефинитивный труд и косящегося на экран с зернистым, старым немецким фильмом, чтобы мельком поймать мимолетный облик Набокова», — иронизирует согласный с Набоковым Альфред Аппель. Эндрю Филд, пытавшийся этим заняться, заявил, что работа в киноархивах чрезвычайно непродуктивна. Одному из авторов этих строк, кажется, больше повезло: он считает, что узнал Набокова в фильме Роберта Динезена «Клер» («Clair», 1924). В нем Лия де Путти проделывает путь от невинной девушки до содержанки, затем оказывается на панели, а кончает тем, что приходит искать удачи в берлинское кафе киностатистов, куда ходят помрежи выбирать типажей для фона картин. Один такой статист, человек с узким красивым лицом, напоминающим лицо Конрада Фейдта, сидит за столиком и читает газету (какую, не разобрать). Лицо очень похоже также на фотографии молодого Набокова. Интересно, что в этой сцене он статист, играющий статиста, то есть статист в квадрате.
Но бывают сходства, мимо которых не пройти. Так смахивает Сирин на прославленного актера, сыгравшего демонического любовника в «Ню» — Конрада Фейдта, или Вейдта, как его иногда называли по-русски. Чтобы убедиться в этом, достаточно положить рядом фотографии Набокова 1926 или 1936 года и снимок из книжки К. Державина «Конрад Фейдт» (Л.: Academia, 1926, против с. 29).
Набоков не был бы Набоковым, не обыграй он существования теневого двойника — и не только в «Короле, даме, валете». Имя Фейдта, между прочим, упомянуто в «Камере обскуре», предназначенной для кино. Волею событий внешнее сходство обогатилось биографическими совпадениями. Немец по происхождению, Фейдт был женат в первом браке на еврейке, в 1933-м эмигрировал в Великобританию, а вершины своей второй карьеры достиг в США. Может быть, поэтому в английской версии «Короля, дамы, валета», «King, Queen, Knave» (1968), тень Фейдта проступает отчетливее, чем в русской. В ней разбросанные в разговорах героев намеки складываются в сюжет кинофильма «Принц» или «Индийский принц», знакомого всем троим, — то ли о студенте, выдающем себя за индийского принца, то ли о принце, который инкогнито учится в университете.
Существуют два киносюжета, похожих на фильм в романе Набокова. Один — «Принц-студент» по роману В. Мейер-Ферстера и оперетте З. Ромберга «Старый Гейдельберг», перенесенным на экран в 1923 году Гансом Берендтом, а в 1927 году — Эрнстом Любичем. Здесь кронпринц Карл Генрих (еще один Карл в нашей коллекции коронованных особ) влюблен в девушку из университетского кабачка (ср. в «Подвиге» злоключение Эдельвейса с Розой из кембриджской кондитерской). «Давай вообразим, что ты гейдельбергский студент. Тебе бы пошел церевис <бескозырка бурша>», — говорит Дама Валету в английской версии. «А ты тут принцесса инкогнито», — отвечает он. Другой — «Индийская гробница» 1921 года (реж. Джо Май, по рассказу Теа фон Харбу [Thea von Harbou] и сценарию Фрица Ланга), в которой Конрад Фейдт играет йога-раджу, пролежавшего много лет в земле без пищи и воды. В предыстории этой мрачной повести о любви, измене и страшной мести обманутого мужа — дружба трех оксфордских студентов, один из которых — раджа.
Коронная роль Фейдта — человек-загадка. Загадочностью обладает и маска индуса в европейской литературе — недаром капитан Немо индус. Загадка, как знают читатели, неизменный прием Набокова. В эпизодах на взморье в английской версии список постояльцев гостиницы содержит анаграмму «Блавдак Виномори» (Владимир Набоков). Король принимает ее за индийское имя и находит, что на голодающего индуса похож и его тощий загорелый племянник. Позже коричневый Виномори танцует танго с больной, галлюцинирующей Дамой. Танго смерти в объятиях йога Фейдта — финал, достойный Марты, любящей танцы, кино и индийские ритмические упражнения («Hindu Kitsch», называет их Король).
Мы колебались, как назвать этот очерк. Казалось соблазнительным продублировать набоковское заглавие «Помреж» — «The Assistant Producer». Но мы остановились на слове «дубли» — так называют варианты кадра, большей части которых суждено кончить жизнь на полу монтажной. Однако то, о чем говорится у нас, не варианты одного и того же, а полемически, как негатив с позитивом, соотнесенные сюжеты — как если бы Некто Режиссер поручил двум враждующим помрежам по-разному заснять Нечто из Книги жизни. Помрежей, накрутивших эти дубли, мы знаем, а кто распорядился крутить — только догадываемся.