Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2006
МОЙ МНОГОЛИКИЙ АТОМ
Через всю жизнь
Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,
В своей душе находит их родник.
…Распорядись собой, прими решенье,
Хотя бы и ценой уничтоженья.
И.-В. Гете. «Фауст»
ТЕМА
Это не исповедь и не желание в чем-либо оправдаться или покаяться, скорее попытка разобраться в собственной жизни и сохранить в памяти события и образы тех, кто участвовал в закрытой от посторонних глаз работе, кто самоотверженно, бескорыстно делал для ядерной энергетики, без которой человечеству не обойтись, дело огромной важности и кого уже нет среди нас, живущих. Книга посвящена памяти. Тех, с кем когда-то, в начале 1950-х, автор начинал свой путь в атомную технику, с кем участвовал в создании научных институтов, проектировал защитное оборудование, с кем бок о бок боролся со стихией коварных, еще плохо изученных атомных производств, с кем рисковал не только здоровьем, но нередко и жизнью. С кем приручал открытые учеными могучие силы природы, чтобы эти силы служили человечеству вечно и для его блага! Так хотелось бы автору…
Но время вносит коррективы, порой озадачивающие, и меняет знаки с плюса на минус и наоборот, что создает некий внутренний дискомфорт для тех, кто считал, что всю свою сознательную жизнь «ходил в плюсах», а тут вдруг выясняется, что «плюс» его всего лишь зеркальное отображение «минуса». Что истинное, а что мнимое? Кто даст ответ? Только время! Но время — вещь коварная: на его оценки влияют слишком многие факторы и… мемуаристы. Поэтому и возникает надобность разобраться прежде всего с самим собой — честно, непредвзято сообщить нечто о себе и своих товарищах, что раньше не представлялось возможным.
Отдавая должное коллегам по совместным «подвигам», друзьям-товарищам, начальникам, под руководством которых работал в разные годы, автор не мог оставить без внимания такие титанические фигуры, как А. Д. Сахаров, с которым встречался и беседовал, как министр среднего машиностроения Е. П. Славский, с которым было три встречи при самых разных обстоятельствах, как
Я. И. Френкель и Я. Б. Зельдович, с которыми реальных встреч не было, но были виртуальные, как академик Г. И. Будкер, с которым автору посчастливилось тесно сотрудничать при проектировании и строительстве Института ядерной физики (ИЯФ) под Новосибирском, как выдающийся немецкий физик Фридрих Хоутерманс, о котором автор впервые узнал из работ видного ученого и историка науки В. Я. Френкеля, сына Я. И. Френкеля.
Подзаголовок «Через всю жизнь» — не преувеличение. Действительно, почти вся жизнь, за исключением детских, военных лет, была связана с физикой и с атомной техникой. Первый, романтический период — 1945-1958 годы, вплоть до участия в проектировании «по месту» и ликвидации двух тяжелых аварий на Усть-Каменогорском атомном комбинате (п/я 10), второй, более реалистический — 1959-1966 года, работа на атомном комбинате в Ангарске с бесконечными «газовками», авариями, хождением по краю пропасти… Естественно, дружеские связи, протянувшиеся на десятилетия, встречи, письма, постоянный интерес к проблемам физики и атомной техники, участие в двух международных антиядерных конгрессах в Алма-Ате (1990 и 1993), в Первом Сахаровском конгрессе в Москве (1991), наконец, литературная работа: романы, повести, рассказы, интервью и выступления на радио и по телевидению — тоже через всю жизнь…
НАЧАЛО ОТСЧЕТА
Далеко не всегда человек властен выбирать начало отсчета, ту заветную точку, которая окажется счастливой. Слишком многое зависит не только от обстоятельств, но и от самого человека! Чем чаще он будет оглядываться на пройденный путь и вносить коррективы в линию своей жизни, тем больше шансов выправить ее слишком крутые зигзаги, вовремя разглядеть едва заметные мели и рифы, отказаться от коварных соблазнов, сберечь самое главное, чем наградила его природа, — способности, талант, душу! Все это было важно всегда, важно и нынче, в наш век всеобщего разлома, вечных трех китов — соперничества, насилия, войн. Однако, не отрицая реальности этих «китов», не надо забывать и о других, определяющих жизнь человечества от ее возникновения до наших дней, — о милосердии, взаимной помощи, любви. Если бы их не было, человечество уже давно погубило бы самое себя.
Свое начало отсчета автор ведет из времен, уже изрядно отдаленных от нынешних, из смутных, голодных, страшных и, как ни покажется это странным, романтичных, наверное, потому, что детство и юность, какими бы тяжелыми они ни были, греют нас радостью открытия мира, надеждами, первыми самостоятельными шагами в будущее.
Двадцать юных гениев. Группа 060.
В физику и далее, в атомную технику, меня затянуло, как затягивает песчинку в трубу мощным потоком. Все началось с посещения лаборатории спектрального анализа, где я впервые узнал, из чего состоит свет, обычный, солнечный, или свет электрической лампочки — белый свет. И какие фантастически яркие сочетания цветов имеют атомные спектры различных веществ. Эти картины поразили мое воображение и запали в душу. 1946-й — Новосибирск, мне четырнадцать. Детская техническая станция (ДТС). Взгляд в иной, то есть вечный мир! Мир атомов, необычайных красок, завораживающих соцветий. Масса вопросов, на которые дает ответы мой первый учитель по физике — Иван Устинович Краснов. Открытия, прозрения — рядом с карточной системой. Картошка — главный продукт питания, и мы, школьники, помогаем Ивану Устиновичу, горбатому с детства (потому и не был призван в армию), убирать картошку. Разговоры — только про физику: ядерные реакции на Солнце как источники энергии, атомные бомбы, взорванные американцами над Хиросимой и Нагасаки… А мы? «За нас думает великий Сталин!» Разумеется, мы должны быть спокойны. Сомневающихся нет, они вымерли, как динозавры. Полное единомыслие! Но… почему-то вопросы, вопросы, вопросы, размышления, чтение книг, сомнения, снова размышления. Книги Я. И. Перельмана: «Далекие миры», «Обманы зрения», «Занимательная физика»! Вот он — последний импульс к принятию решения! Эти книги, увлекательные, добрые, — на всю жизнь со мной и во мне.
1950-й — поступление на ФТФ в Томский политехнический институт: проходной балл — 4,8 — преодолен! Стипендия — выше всех! Общежитие — отдельное, самое лучшее! Мы — избранные, супермены! Ходим всей группой, двадцать юных гениев! Пьем пиво. Свобода. Полное блаженство! Но… по одному, тихо, вызывают в «спецчасть» института, просят заполнить анкеты, такие подробные, что многие затрудняются… Как шок: два наших товарища, с которыми успели подружиться, Миша Ложников и Игорь Островский, не проходят по анкетам… Недолгое уныние, но их же не выгнали, просто перевели на другой факультет! Теперь нас восемнадцать. Увы, нам, «избранным», невдомек, какая душевная травма осталась у наших товарищей… Мы были еще настолько наивны, что даже не возмутились, не пошли в деканат, даже не спросили, на каком основании лучших студентов вышвыривают с нашего факультета. Мы были слишком самодостаточны и, наверное, глупы. Мы даже не поняли, почему блестящих специалистов из Москвы и Ленинграда вдруг ни с того ни с сего переводят к нам в Томск — профессора математики Малкина, технолога ленинградского завода «Светлана», кажется, Зильберштейна, Изиду Михайловну Иванову, преподававшую курс политэкономии, и других. Почему?! Им что, надоело жить в Москве и Ленинграде?!
Вспоминаю: большая аудитория человек на двести, амфитеатром ряды, внизу, у доски, женщина — невысокая яркая брюнетка с красивыми черными глазами, остроумная, смешливая, никаких строгостей на лекциях, никакого «марксистско-ленинского» занудства, спрашивай о чем угодно. И кто-то спрашивает: «Изида Михайловна, а почему вас выслали из Москвы?» — «А потому, дорогой мой человечек, что я — еврейка». Снизу — чей-то одинокий гогот. «Вот так же и я хохотала, когда мне сказали, почему высылают…» Аудитория притихла… Возможно, думали мы, таким образом «укрепляли» наш институт (преподаватели действительно первоклассные!)? Увы, лишь через много лет узнали, что это была партийная антисемитская кампания против «космополитов»! Хотя мы и не были виноваты в этих процессах, но до сих пор болезненная заноза сидит в душе.
Жизнь, особенно студенческая, в те годы была трудная, голодная. В магази-нах — банки с крабами, нельма, хлеб, крупы, соль, спички. Крабы и рыба — не по карману. Питались в студенческой столовке. Некоторые, наиболее гениальные, собирали в спичечные коробки мух и, когда щи или борщ были почти съедены, бросали в тарелку муху и требовали у официантки, чтобы заменила это «безобразие». Две порции первого за ту же цену — это уже нечто! Конечно, мы «не ждали милостей от природы, — так нас учили! — а взять их у нее…». Зная наши финансовые обстоятельства, деканат и наш старший по курсу товарищ В. И. Горбунов (позднее директор Томского ядерного института) организовали для нашей группы (060) хозрасчетные работы по изготовлению малогабаритных бетатронов для народного хозяйства — просвечивание листовой стали гамма-лучами, резка и сварка пластмассы электронным лучом, облучение в медицинских учреждениях и т. д. Мы работали с огромным энтузиазмом, хотя условия были, прямо скажем, каторжные: в холодном подвале, на наждачных станках — снятие заусениц с краев стальных пластин, потом — промывка пластин в ванне с бензином, сушка, лакировка каждой пластины, а их — тысячи! После бензина и бакелитового лака ходили как пьяные. Но зато нам платили! Свой первый фотоаппарат ФЭД я купил на эти, «бетатронные» деньги! И еще плюс, наверное, поглавнее всех ФЭДов, вместе взятых, — мы своими руками создавали ускорители заряженных частиц, инструменты для великой физики, в которую все мы были влюблены!
Постепенно из «негров»-рабов нас перевели этажом выше, где мы запускали в работу бетатроны. (Поясню: бетатрон — циклический ускоритель электронов, которые, разогнавшись вихревым электромагнитным полем в стеклянной вакуумной камере до огромных, почти световых скоростей, «сбрасываются» на мишень — какой-нибудь тугоплавкий металл, например вольфрам, молибден, кобальт. В результате столкновения пучка электронов с атомами мишени испускаются гамма-лучи, так называемое «жесткое излучение», которое и является «продуктом» этого ускорителя.) Конечно, мы не только работали в роли чернорабочих или лаборантов, мы учились, постигали технику, вносили усовершенствования. Но, по еще всеобщей радиационной безграмотности, получали дозы излучения, как морские свинки. Первый гром грянул, когда у одного молодого аспиранта обнаружили радиационную катаракту обоих глаз. Бедняга почти ослеп! Тотчас начались проверки. Естественно, выявились чудовищные нарушения техники безопасности. По признанию моего сокашника Юрия Фефелова, он почти месяц носил в кармане халата ампулу с радиоактивным источником из кобальта-60 для градуировки мощности излучения от наших кормильцев-бетатронов! Сколько «схватили» мы в тот период нашей бурной деятельности, никто не знает. Но, посланные (в принудительном порядке) на медосмотр, мы удивили врачей: кровь у всех была в норме, глаза и все прочие органы — тоже. Но правда ли это?
Главное — нам было интересно учиться! Интересно жить дружной коммуной! Варить по очереди щи и жарить картошку. Сидеть в читальном зале. Играть в футбол и в шахматы. Участвовать в самодеятельности. Загорать на песчаных плесах Томи и ее притоке Басандайке, гулять в Лагерном саду. Читать книги, спорить. Это была наша жизнь! Где-то далеко, в столицах, шла иная жизнь: проходили «исторические» съезды, уходили одни вожди, приходили другие, менялись «картинки» с членами Политбюро, кого-то арестовывали, кого-то выпускали — мы жили как бы вне политики, но она то и дело доставала нас. Вдруг предупреждают: началась сплошная амнистия, будьте осторожны, особенно в поездах, когда начнутся летние каникулы. Из Томска до Новосибирска — одна ночь. О, эти вагоны, битком набитые серыми, измученными людьми! Тихими, какими-то пришибленными, робкими от вдруг дарованной свободы. Никогда не забуду этих деликатных людей! «Врагов народа»! Да за что же, за какие такие жуткие «злодеяния» были они там, в тех местах не столь отдаленных, откуда теперь едут со своими потертыми котомочками, в рваных, выгоревших на солнце бушлатах с темными пятнами на спине и груди от недавно сорванных тряпок с зэковскими номерами?! Конечно, мы что-то знали о той, потаенной жизни, но нас так усердно оберегали от полного знания, так щедро кормили оптимизмом и романтизмом «победившего социализма», что исход этот, внезапно обрушившийся на нас, был чем-то подобен удару по «черепку». Вот она, реальная жизнь, набитая битком в общем вагоне, на нарах со слежавшейся соломкой, но без охранников, без окриков, без собак. Такая забытая, такая непривычная! Да они, эти изгои, стеснялись самих себя, своего вида, боялись кому-нибудь помешать, кого-то стеснить своим чрезмерным присутствием, а не то чтобы о чем-то просить или проявлять агрессию…
Именно тогда я впервые по-настоящему понял и оценил долгую и, надо от-дать должное моим родителям и дедушке с бабушкой, мужественную, бесстрашную борьбу (1937-1943) за освобождение брата дедушки, дяди Феди, арестованного по нелепому обвинению в том, что он, сельский фельдшер, «добрый доктор Айболит», лечивший и детей, и взрослых, и кошек, и собак, и лошадей, и коров, был завербован французской разведкой и за этот бред получил 10 лет лагерей и 5 лет ссылки в Каргатский район Новосибирской области. Строил Беломорканал, видел Горького и всю эту позорную трагикомедию с «десантом» деятелей культуры, призванных восславить на весь мир советскую систему «исправления врагов народа» (как выяснится через много-много лет, Гитлер один к одному скопировал эту систему рабского труда в концлагерях. И не только лагеря, но и весь красный тоталитаризм вообще). После полной реабилитации, уже в 1960-х годах, Федора Дмитриевича Кухаренко наградят орденом Трудового Красного Знамени. А он этот орден отправит бандеролью
в Москву — ешьте сами! Съели и не подавились…
Но становление человека, «выдавливание из себя раба» происходит не вдруг, не по мановению волшебной палочки. Все мы прошли иезуитскую, тщательно продуманную систему воспитания — детский сад с красными флажками и песенками, пионерия («Будь готов!» — «Всегда готов!», этот салют впоследствии был взят в обиход алкашами), комсомол со строгими собраниями и единодушием (всегда право большинство, кто не с нами, тот против нас!). А фильмы? А книги? И не так-то просто было освободить свое сознание от этого многослойного зомбирования… Первая серьезная практика: три месяца в харьковском ФТИ. Нет, мы уже не были дикарями из заснеженной Сибири, мы знали, что здесь работали Л. Д. Ландау, И. В. Курчатов, М. П. Бронштейн, Д. Д. Иваненко (автор советской модели атомного ядра, после Я. И. Френкеля, Резерфорда и Нильса Бора), А. И. Лейпунский, Л. В. Шубников, И. В. Обреимов и другие выдающиеся физики. Но правда, которую нам удавалось узнавать, почему-то поступала в наше сознание, как выражаются физики, в виде квантов. Например, далеко не сразу, а через много-много лет я узнал, что школа блестящих физиков харьковского ФТИ в 1937 году была буквально разгромлена органами НКВД, и многие выдающиеся и даже гениальные ученые (М. П. Бронштейн, сделавший глубокое исследование квантования гравитации, за что, конечно же, достоин был Нобелевской премии, был просто-напросто расстрелян в подвале НКВД!) подверглись жесточайшим репрессиям, в том числе, пострадали Л. В. Шубников, Л. В. Розенкевич, В. С. Горский, Л. Д. Ландау, А. И. Лейпунский, И. В. Обреимов и многие другие. И в том числе немецкий физик-коммунист Фридрих Хоутерманс и его друг, австрийский физик-коммунист Алекс Вайссберг. Оба были подло выданы в 1940 году органами НКВД гестаповцам по известному Пакту Молотова-Риббентропа. Об их трагических судьбах мы узнали недавно, в основном благодаря поискам ученых — И. Б. Хрипловича, В. Я. Френкеля, Б. Б. Дьякова, Эд. Амальди, Ю. П. Ранюка и др.
Мы же, студенты-практиканты из Сибири, поражались уникальному генератору Ван де Граафа, позволявшему получать искусственные молнии в огромном помещении лабораторного зала. Крутили гайки стального колпака линейного ускорителя, ужасались от вида обожженной руки лаборанта, случайно сунувшего ее под луч ускоренных протонов (первое реальное свидетельство материальности микромира!), наслаждались спелыми вишнями, которые могли есть прямо с дерева в институтском саду, и вообще были счастливы, как бывают счастливы птенцы, только что вылетевшие из гнезда и не подозревающие, что где-то рядом бродит кошка…
А «кошка» поджидала нас после защиты дипломной работы. Многих моих сокурсников соблазняли некие солидные товарищи в штатском, присутствовавшие на защите дипломных проектов и работ, сулили и квартиры, и высокие оклады, и перспективы быстрого роста — это как раз те соблазны, о которых говорилось выше. Солидные товарищи были из «органов» — подбирали свежие кадры, причем именно инженеров и именно физиков! Из всей нашей группы на их призыв клюнули только двое — Юрий Верховский и Юрий Фефелов. Оба были уже женаты, стремились обеспечить семью. И оба «загремели» в КГБ! Юра Фефелов, будучи у меня в гостях уже в Ленинграде, с горечью рассказывал о тех нравственных испытаниях, которые пришлось пережить. Их с Юрой Верховским обязали в первые же дни работы в Томском КГБ разгребать старые архивы с делами реабилитированных (1956 год!). С утра до поздней ночи носили из подвального хранилища полные беремя заплесневелых папок с делами, а по сути, с судьбами уничтоженных людей. Тоненькие папочки, три странички — донос, решение «тройки» о расстреле, протокол об исполнении. И оба Юрки — Верховский и Фефелов — круглые отличники, Кировские стипендиаты, должны были заниматься такой «творческой» работой! «Это была Божья кара за наше легкомыслие!» — признался Фефелов. Позднее им удалось перевестись в п/я Томск-7 («Березки»), куда получили направление большинство ребят нашего выпуска, а далее Ю. Фефелову удалось довольно безболезненно перейти из КГБ на основное производство, а Ю. Верховскому — только через строгий выговор по партийной линии.
Мы с женой Инной добились свободных дипломов, без обязательного направления в какую-то конкретную организацию, и, как вольные, с маленькой дочкой уехали в Новосибирск, где жили мои родители. Но и там, как писал поэт, «надежды юношей питают…». Я бы уточнил: надежды питают только юношей…
Если бы я сказал, что там нас ждали с распростертыми объятиями, то был бы самым последним лжецом. Несколько месяцев мы мыкались по городу в поисках работы. Свободный диплом оказался коварной штукой. В нашем зарегулированном государстве слово «свободный» вообще и всюду вызывало подозрительное отношение: все по распределению, а вы — свободные?! Это как-то не укладывалось в головах замордованных работников отдела кадров. Но в конце концов меня взяли (заполнил анкету!) в какой-то загадочный «Сиб. Филиал п/я 2511», а Инне — «извините, на данный момент специалисты такого профиля нам не требуются»… Мы с ней потом горько усмехались: что значит «профиль»? Нам казалось, что с профилями у нас нет проблем! Однако у кадровиков, видимо, были иные взгляды на этот счет (1956 год!). В конце концов ее приняли инженером-электриком в «Кузбассгипрошахт». А я очутился в секретном проектном институте средмаша, филиале крупнейшего атомного проектного института «ЛГС» (Ленгипрострой)…
Первые полгода я вникал в дела п/я 80 (гидрохимия урана, «шестисотка» и т. д.). Едва разобрался, что к чему, как вдруг срочно — к главному инженеру! Беги домой, на сборы ночь. Утром самолетом в Казахстан, дело ответственное, аварии на основном производстве, переливы, исправление ошибок прежних проектировщиков, сам Ефим Павлович там — лети пулей! А я, честно признаться, даже приблизительно не представлял, что за производство, какие-такие переливы, кто такой Ефим Павлович?! Билет в зубы, и — адью!
Так мой атомный романтизм наконец-то получил реальный импульс к действию.
«ЮЖНАЯ ПЛОЩАДКА». РАДУГА СМЕРТИ. КАЗАХСТАН
Усть-Каменогорск, январь-май 1957 года.
С «Южной площадки» началось мое познание на практике Атомного монстра, борьба с ним, рука об руку с атомщиками-энтузиастами — учеными, инженерами, руководителями, а также с рабочими, солдатами-стройбатовцами и, конечно, с заключенными, которые, естественно, не знали, что здесь производят.
Наша комплексная проектная бригада, состоявшая из химиков-технологов, строителей, конструкторов, прибористов, электриков, была срочно направлена из Новосибирска для «проектирования по месту» вовсе не в корпусе «Б», а совсем в другом корпусе — гидрохимии урана. Однако, как говорят в народе, на охромевшую курочку и горшок со щами: вдруг вроде бы ни с того ни сего начали «хлопать» аппараты в корпусе «Б», и мелкодисперсная золотистая пыль металла бериллия, чрезвычайно важного и для ядерной энергетики, и для оружия, вырвалась в помещения цеха и, как причудливая летающая амеба, стала расползаться по комбинату и жилому поселку атомщиков. Таким образом, мы вынуждены были воевать на два фронта: хаос, разраставшийся в «гидрохимии», — переливы, быстро застывающая пульпа в огромных чанах, не та кондиция исходного и конечного продукта, и газовки в корпусе «Б». Генеральным проектировщиком комбината была Московская проектная контора (МПК), «соавторами» проекта — Ленгипрострой (ЛГС) и еще несколько НИИ и организаций со специфическими для средмаша названиями.
Слетелось, наверное, человек двести из научных, проектных институтов и с родственных предприятий. Гостиница была забита битком, столовая обслуживала гостей по очереди, для начальства высокого ранга функционировал спецзальчик с коньяком, шампанским, каберне и казахскими экзотическими блюдами. Для самого высокого начальника Е. П. Славского держали, кроме обязательного армянского коньяка, ананасы, апельсины и прочие чудеса, которые он велел пустить в общий зал. Кстати, деталь очень характерная для нашего министра. Нередко, приняв в зальчике стакан коньяка, переходил в общий зал и обедал «как все». И это не было показухой — во время обедов, ужинов и завтраков он встречался с людьми, получал объективную информацию, которую официальным путем мог бы и не получить…
Однажды он подсел и за наш стол. Запомнилось прежде всего лицо — крупное, изборожденное глубокими морщинами, нос «бульбой», седая челка, манера смотреть прямо в глаза. Слушал внимательно, не перебивал, не одергивал. Первым докладывал за обедом руководитель бригады МПК Михаил Серегин, симпатичный, интеллигентный москвич. Потом я: сбои автоматики из-за спешки пускового периода, наказывать проще всего, надо было делать лучше… Он кивал, успевая с завидным аппетитом поглощать ароматные позы, казахские пельмени, которые подавались и нам. Расправившись с обедом, сказал: «Ни х.., ребята, одолеем! Нормальная потная работа для мужиков!» И ушел, сопровождаемый двумя «секретарями», то бишь телохранителями, которые обедали за соседним столиком. (Прежде чем подняться, он бросил взгляд на них, те разом отодвинули тарелки, вскочили из-за стола. Попробовали бы они отстать!) Многие годы он избирался депутатом в Верховный Совет СССР от Северо-Казахстанской области, да это и понятно: комбинаты, рудники, лагеря — в основном хозяйство средмаша. «Южная площадка» была зоной повышенного внимания министра, он знал многих в лицо, на встречах с людьми не агитировал за себя, а ставил задачи, долбал местное начальство, не стесняясь в выражениях, выслушивал жалобы или просьбы, отвечал обязательно и эффективно, без тягомотины. Но уж больно крут был министр Славский, облазивший все цеха, все опасные производства, зачастую даже без элементарного респиратора! Себя не щадил, но и других, когда припирало, не дрогнув, посылал на верную гибель. Таким мощным и справедливым казался он мне тогда и, естественно, вызывал у меня, молодого инженера, чувство почтения. И лишь позднее пришло более реальное понимание роли и значения этой по-своему незаурядной личности. Он, как талантливый человек, нашедший свое призвание именно в этом роде деятельности (таких раньше называли «пускачами», теперь называют «менеджерами»), был встроен в жесткую систему: Сталин — Берия — Бомба. Или в еще более общем виде: Власть — Дело — Преданность. Дело для него всегда было превыше всего, а люди — лишь средством для выполнения поставленных властью задач. Он был таким всю свою долгую и наверняка нелегкую жизнь: и когда рубал шашкой, будучи бойцом Первой Конной в годы гражданской войны, и когда поднимал цветную металлургию на Украине, и когда был брошен на атомные дела. Он умер в 1991 году в возрасте 93 лет, проработав министром средмаша в общей сложности 27 лет. Незадолго до его кончины М. С. Горбачев призывал его снова вернуться к атомным делам, столь важным для страны. Конечно, он был одним из столпов системы тоталитаризма…
Радуга смерти. (Рассказ ветерана.)
«Из аэропорта нас везли в автобусе по синей в сумерках долине. Глаз выхватывал по сторонам то какую-то развалюху с пустыми черными окнами, то заброшенные огороды, то серые корявые бараки, то поваленные лагерные вышки и мотки колючей проволоки вперемешку с подгнившими столбами. Груды мусора, склады-времянки, протухшие болотца с торчащими корягами. Полузатонувший трактор с рыжей зубчаткой ведущего колеса. Собака на цепи, куры на завалинке. И — дощатые заборы, заборы, заборы. Вот уж поистине символ России! Даже здесь, в Казахстане. Все свое вожу с собой. Крышу перекрыть нечем, а на забор доски найдутся!
Для нас вся эта катавасия началась на рассвете. Мы, группа проектировщиков, помогали наладчикам «прозванивать» цепи от датчиков до центрального щита: орали в телефонные трубки, голоса наши быстро подсели, и мы осипли, как связисты на передовой. Приходилось часто смачивать глотку, естественно, газировкой. Ходить за ней надо было в корпус «Б». И мы ходили за ней по очереди.
Около пяти утра настал мой черед идти за водой. Я сунул в сетку четыре банки из-под сока и поднялся на чердак (бдительные чекисты этот обходный путь не засекли). Пригибаясь под стропилами, прошел по хрустящему шлаку, рывком открыл обитую железом дверь, ступил на верхнюю площадку пожарной лестницы уже внутри корпуса «Б» и замер, ослепленный.
Зимнее солнце горело в чистых новеньких стеклинах кровли. Под этим многогранным рефлектором цех казался фантастической гигантской оранжереей. Технологические этажерки слева и справа от центрального проема напоминали балкончики для цветов. Оборудование, размещенное на них, пряталось в глубине, трубы разноцветными пучками прыгали с этажа на этаж и разбегались внутрь этажерок к стоявшим там аппаратам, фильтрам, отстойникам, насосам. Подкрановые балки метровой высоты протянулись слева и справа вдоль стен от одного конца цеха до другого. Мостовой кран с мощными крюками и полиспастом застыл вдали, у противоположной стены, как диковинный паук.
Свет от стеклин дробился, зайчики дрожали на стене, слепили глаза. Лучи пронизывали пространство цеха, вызывая иллюзию готовящегося театрального представления.
Подо мной зиял стометровый провал. Там, внизу, на нулевой отметке, зеленым грибком торчала будка сатураторной установки. Стальная лестница зигзагами вела вниз. Это был, прямо скажем, альпийский маршрут.
В центральном проезде пыхтели компрессоры, грохотали отбойные молотки. Обычная история: уже положен асфальт, но вспомнили про сточные приямки, и вот зэки, человек по десять в бригаде, двумя бригадами рушат новенькое покрытие, вгрызаются в грунт. Четверо солдат охраны в замызганных хаки сидели на ящиках под опорами с автоматами на коленях, домучивая свои часы махорочными самопалами и дремотой вполглаза. Белобрысый сержант стоял наособицу, за старшего. Рабы и надсмотрщики — «развитой социализм»…
Теперь, у подножия стены, я казался себе крохотным муравьем, зацепив-шимся за тонкий прутик этой нелепой лестницы… Сатураторная будка помещалась рядом с лестницей. Обычный киоск, окошечко, кран, раковина, два стакана на мойке. Я сунул под кран первую банку, повернул рукоятку — с шипением ударила струя газировки. Белая бурлящая пена пузырилась, видно, недавно заменили баллон, газировка будет острой.
Вдруг за спиной у меня раздались сильные хлопки — два и еще два, дуплетом. Я наполнил банку, обернулся. Из технологических этажерок третьего яруса слева и справа в центральный проем выползали странные клубы не то пыли, не то дыма вытянутой грушевидной формы. Повисшие на разной высоте, они непрерывно раздувались, плавно надвигались друг на друга, похожие на прозрачные и бестелесные оболочки стратостатов. Четыре штуки. Они висели, как миражи, как диковинные украшения, как праздничный фейерверк, устроенный с боковых балкончиков над сутулыми спинами зэков. Зэки заметили их, бросили работу. Солдаты поднялись со своих ящиков, тоже задрали головы.
Продолжая раздуваться, оболочки плавно вошли друг в друга, не мешая одна другой и не искажая своих форм, вроде бы каждая сама по себе, но и уже нечто новое вкупе. Лучи света пронзили верхние края этой эфемерной медузы, и разом все четыре сферы вспыхнули золотистым сиянием — искрящимся, переливчатым, трепещущим. Казалось, каждая пылинка дрожала и отбрасывала свет по-своему, не так, как это делали мириады других пылинок.
Я смотрел, забыв про газировку. Искрящееся четырехголовое существо внезапно пошло рябью. Перетекая из одного тела в другое, покатились чередующиеся кольца — яростно-белые, золотистые, провально-черные. Но вот они остановились, радужные полутона затрепетали плавными дугами, вот-вот, казалось, установится полная радуга, однако кольца погасли. Погасли и радужные блики — чудище сияло и ширилось, захватывая пространство этажерок, поднималось ввысь, ползло вдоль корпуса.
Облако? Чудище? Существо? Я не мог подобрать названия тому, что возникало на моих глазах. Оно не становилось ни прозрачнее, ни бледнее — наоборот, яркость вроде бы даже усилилась, хотя, по разуму, должна бы уменьшиться. Какой, к черту, разум! Я смотрел на это, и мне казалось, будто я лечу — плавно поднимаюсь ввысь, навстречу сказочному чуду.
И вдруг внутри сияющих объемов вспыхнули четыре радуги — сочные, яркие, гнутые, изящные. Радуги, пойманные прозрачными оболочками стратостатов. Причудливая игра солнца, воздуха, пылинок. Выделенная в чистом виде красота!
Стало тихо, как перед грозой. Облако приближалось, но не было сил оторвать взгляд от четырех радуг. Особенно меня притягивал сиреневый переход от густого фиолета к розовато-алому.
Какой-то странный грохот — гулкий и необычный — раздался разом со всех сторон. По металлическим лестницам, с этажерок сыпались люди. Огибая облако, они устремлялись к выходу через центральные ворота..
Надо было бежать, сияющий край облака дрожал уже перед самым лицом, но страха не было — наоборот, хотелось прикоснуться к подплывающему чуду, проникнуть внутрь, потрогать радугу, ощутить прикосновение нежного переливающегося сияния…
— Эй, сержант! Людей выводи!
Мелькнуло чье-то искаженное лицо. Кто-то схватил на бегу за руку стройного паренька, зэка, потащил за собой. Часть зэков дернулась было за ними, но солдаты угрожающе вскинули автоматы. Парень уперся, выдернул руку, прокричал что-то сержанту — тот отпрыгнул, солдаты разбежались по углам, автоматы навскидку…
Облако расползлось. Бросив банки, я побежал из корпуса. От ворот еще раз оглянулся — радуги потускнели, расплылись, цех снизу доверху был заполнен сияющей золотистой мутью. Внутри нее у самого пола темнели фигурки солдат и зэков…
Вечером над нами во все небо, раскинувшись от далеких черных труб и до синих сумеречных лесов вдали, в горах, стояла, сияя всеми цветами, громадная радуга. Под ней, как под куполом, размещались и городские постройки, и сам завод, и наша синяя долина, и рудник, и лагеря, какие только тут были, — все обнимала, охватывала собой эта страшная тихая радуга. Яркость тонов, сила свечения, резкость переходов, полное беззвучие делали ее какой-то зловещей, неприятно-ядовитой, как будто и она была отравлена теми выхлопами, которыми дышал весь город. Отчетливая золотисто-черная линия выступила в яркой желтой полосе, словно гигантским циркулем крутанули по небу, и в месте, где прошел след, радуга лопнула. Стало страшно. Казалось, будто небосвод вот-вот развалится, и чернота, сдерживаемая хрупкой оболочкой, обвалом хлынет на землю…»
После первого хлопка погибло от скоротечной чахотки семнадцать молодых солдат, а сколько погибло заключенных, не знает никто… Авария эта, вторая, заполнившая комбинат и весь город сияющей мелкодисперсной пылью, от которой небо засветилось зловещей черной радугой, осталась в памяти как символ Атомного монстра, показавшего свои страшные клыки.
П/я 10, или, как позднее его стали называть в открытой печати, «Усть-Каменогорский завод ядерного топлива» (производственное объединение «Ульбинский металлургический завод»), долго не давал мне покоя. И до сих пор не дает, когда я перечитываю статью В. Миролевича в «Известиях» за 5 ноября 1990 года:
«Завершила работу чрезвычайная комиссия, расследовавшая причины и последствия аварии 12 сентября… Комиссией установлено, что авария стала логическим завершением годами копившихся нарушений и просчетов, начиная от проектирования цехов до элементарного игнорирования правил техники безопасности. В частности, в канале под цехом происходило постоянное осаждение порошка бериллия, очистка от которого не предусматривалась проектом (технологическим. — Г. Н.). К моменту аварии там скопилось около 4 тысяч килограммов бериллиевой пыли.
Огневые работы в цехе велись без соблюдения мер предосторожности, обязательных для такого рода объектов. Сварка производилась в цехе… и частица расплавленного металла попала в воздухопровод и вызвала возгорание бериллия… Пылегазовые облака, образовавшиеся после взрывов, растеклись по городу, накрыв район, где расположены 23 школы, 42 дошкольных учреждения,
3 профтехучилища, вузы и проживают по меньшей мере 120 тысяч человек… Бериллиевое производство до сих пор за несколько десятилетий своего существования не сумело снизить выбросы до проектных. Оно ежесуточно выкидывает в атмосферу в четыре раза больше предусмотренного международными национальными стандартами…»
В 1957 году мы, как и другие проектировщики, цеховики и научные работники, сутками не вылезали из двух парализованных авариями цехов. Сегодня легко ругать и обвинять во всех грехах науку, проектировщиков и службы эксплуатации. А что могли сделать в те лихорадочные годы (конец 1940-х — середина 1950-х) научные сотрудники, проектировщики, строители, монтажники, наладчики, службы эксплуатации, когда всех погоняла железная сталинско-бериевская система?! Попробуй не уложись в срок! Известна история с генералом А. Н. Комаровским, знаменитым строителем, которому Берия пригрозил расстрелом, если так называемая «Шестисотка» под Новосибирском не будет пущена в срок. И интеллигентный, не чета зверю и карьеристу Берии, наделенному правами казнить и миловать, Комаровский вынужден был собрать на общий митинг находившийся в его распоряжении зэковский контингент и пообещать за выполнение работы в срок «подарить» зэкам цистерну спирта и открыть доступ в соседний женский лагерь. Слово генерала — закон! Пустили «шестисотку» — спирт и женщины были «подарены»…
Казахстан для меня — это не только работа на «Южной площадке» в Усть-Каменогорске, но и участие в Первом (1990) и Втором (1993) международных конгрессах «Избиратели мира против ядерного оружия» в Алма-Ате, посещение Семипалатинска и нескольких поселков, в том числе Караула в 80-90 километрах от горы Дегелен, в недрах которой и проводились так называемые «подземные» ядерные взрывы. Казахстан — это люди, жители поселков, ставшие в течение многих лет подопытными военных и разработчиков ядерного оружия. Это знакомство с поэтом Олжасом Сулейменовым, его друзьями и соратниками по антиядерному движению, письма жителей Казахстана непосредственно из мест, расположенных рядом с полигоном, публикации в «Звезде» материалов конгрессов и писем, знакомство с замечательным, талантливым ученым-биофизиком Виктором Инюшиным. Казахстан — это встречи в Ленинграде с Олжасом Сулейменовым и его товарищами, совместные попытки привлечь внимание властей Ленинграда-Санкт-Петербурга к общественному движению «Невада — Семипалатинск», возникшему в Казахстане, с тем чтобы распространить его на весь наш Северо-Западный регион, включая острова Новой Земли, где, как известно, активно действовал мощный атомный полигон. Движение Олжаса Сулейменова (он заслужил это право, чтобы движение в Казахстане было названо его именем!), привлекая практически все общественные организации мира, боровшиеся против испытаний и вообще против ядерного оружия на планете, ставило конкретные задачи: закрытие пяти самых крупных полигонов — Семипалатинского, на Новой Земле, американского в Неваде, французского на острове Моруроа, китайского Лоб-Нор на северо-западе КНР, почти на границе с Казахстаном. После развала СССР власти Казахстана, вынужденные под напором организованного Сулейменовым движения закрыть Семипалатинский полигон, почувствовали в антиядерном движении мощную силу, способную не только закрыть полигон, но и повлиять на внутриполитическую ситуацию в Казахстане. Естественно, появление такой силы не входило в планы властей, и против Движения и лично Олжаса Сулейменова были предприняты традиционные меры: нападки в печати, обвинявшие лидеров в стремлении использовать Движение в целях саморекламы, чрезмерных амбициях (вплоть до Нобелевской премии мира!) и т. д. и т. п. Сулейменов в частном разговоре признался, что устал отбиваться от нападок и угроз, к тому же основная задача Движения «Невада-Семипалатинск» была выполнена: оба полигона прекратили испытания, полигон на Моруроа тоже затих, оставались Новая Земля и Лоб-Нор, на закрытие которых в те годы не было никаких шансов…Усталому, издерганному поэту власти предложили почетную ссылку: сначала послом в Италию, позднее постоянным представителем Казахстана при Юнеско. И вот сайт Rambler.ru от 21.09.05: «В Казахстане создан Общественный комитет по контролю за президентскими выборами… Его задача — содействовать проведению свободных, справедливых и честных выборов. Инициатором создания комитета стал поэт и дипломат Олжас Сулейменов…». На мой взгляд, Олжас Сулейменов за свою антиядерную деятельность достоин Нобелевской премии мира!
Из выступления Олжаса Сулейменова, поэта, народного депутата СССР, председателя Движения «Невада-Семипалатинск» на открытии Международного конгресса «Избиратели мира против ядерного оружия». Алма-Ата, 24 мая 1990 года:
«Наше Движение «Невада-Семипалатинск» еще молодо, но за год своего существования заметно заявило о себе. В прошлом году из запланированных восемнадцати взрывов на Семипалатанском полигоне было осуществлено одиннадцать, и впервые Советский Союз вышел на третье место в мире по количеству взрывов, пропустив вперед Францию. Наши акции останавливали полигон с февраля по июль 1989 года и с октября 1989-го по сегодняшний день. В общей сложности больше года длится этот не предусмотренный правилами мораторий, продиктованный не соглашениями на высшем уровне, не наложенный по инициативе правительств, но впервые организованный средствами народной дипломатии. И мы верим, что мораторий будет бессрочным. Два дня назад Верховный Совет Казахской ССР (поддержанный массовыми выступлениями шахтеров Караганды. — Г. Н.) проголосовал за закрытие Семипалатинского полигона. Я надеюсь, что демократический Верховный Совет СССР и центральное правительство правильно поймут решение народа и парламента республики и соответственно поддержат его. И пусть Семипалатинский ядерный полигон станет первым, закрытым по воле народа!»
Из выступления автора на конгрессе. Алма-Ата, 25 мая 1990 года:
«Закрытие действующих полигонов и запрет на разработку новых жизненно необходимы больной планете. Но при этом нельзя упускать из виду существование в мире могучего атомного молоха — разного рода производств, на которых и создаются компоненты ядерного оружия…
Народ, лишенный права голоса, почти сорок пять лет безропотно отдавал свои силы, здоровье, жизни атомному, военно-промышленному чудовищу, избавиться от которого чрезвычайно трудно. Это целая гигантская мировая корпорация, состоящая из систем СССР, США, КНР, Великобритании, Франции… И, как ни странно, несмотря на противостояние, системы эти взаимодействуют, поддерживают, подпитывают друг друга. Известно, например, как единодушно пытались приуменьшить масштабы и последствия катастрофы в Чернобыле все атомные лобби мира, в том числе и наше…
Трагический наш век принес человечеству не только войны, революции, термоядерное оружие, терроризм, СПИД и прочие напасти, но и дал нам новое понимание мира и себя в нем. К сожалению, мы не можем предвидеть момент, когда доброе дело превращается в злое, мы часто ошибаемся в своих прогнозах и оценках. Однако человеческий гений и в наш жестокий век выработал идеи абсолютно бесценные, которые становятся и станут путеводными: это феномен человека Тейяра де Шардена, ноосфера академика Вернадского, благоговение перед жизнью Альберта Швейцера, конвергенция, развитая академиком Сахаровым, перестройка, выстраданная нашим народом. «Господь Бог изощрен, но не злонамерен», — когда-то сказал Эйнштейн. Трудно отрицать влияние разрушительных и злобных сил на судьбы мира. Противостоять им могут только добрая воля, сила права, знания, стремление людей к счастью…»
Теодор Тейлор, физик-ядерщик, США. Из выступления на заключительном заседании Конгресса. Алма-Ата, 26 мая 1990 года:
«Я был болен безумием тридцать лет. Эта болезнь поразила многих людей, чертивших круги над Москвой, Ленинградом, Алма-Атой, Семипалатинском, Нью-Йорком, Вашингтоном, Баку… Тысячи кругов и эллипсов были вычерчены на картах мира с помощью ЭВМ.
Это не просто метафора, приверженность к ядерному оружию — действительно заболевание. Думаю, оно неизлечимо, как неистребима привычка к наркотикам. Здесь не помогут полумеры — надо или бросить это дело, или умереть.
Размышления привели меня к мысли, что основными приводными ремнями гонки вооружений являются не политики, не генералы и адмиралы, а разработчики оружия. Они зачарованы своим делом, своим ремеслом. Это так волнует! Сидишь за письменным столом или в лаборатории и видишь, как рожденное в твоей голове становится реальностью. И когда это по своей чудовищной силе превосходит даже то, что происходит в центре Солнца, ты думаешь: «Это наша бомба, это моя бомба, это моя частная собственность!» И начинаешь думать: какие изменения начнутся в природе, если выстрелить этим из большого ствола… или это можно нести на спине… или это имеет силу в несколько тысяч раз больше, чем бомба, уничтожившая Хиросиму… Возникает чувство личной власти, контроля над всеми событиями на Земле. И если вам всего 24 года, вы только закончили институт, то ощущение собственного могущества захватывают вас целиком…
И если уже сейчас мы сами не приложим усилий к спасению планеты, по-следствия испытаний уничтожат, убьют нас. Мы погибнем не в войне между США и СССР, мы убьем себя невниманием и пренебрежением к собственному дому…
Я буду стараться работать на благо создания такого мира, который был бы лучше, чем можно было ожидать. Вместо того чтобы, как говорил Эйнштейн, дрейфовать в направлении такого мира, который был бы слишком ужасным, чтобы его можно было представить».
В. М. Инюшин, профессор Казахского государственного университета, биофизик. Из доклада «Единое пси-поле народа — фундамент духовного согласия», сделанного на заседании Второго конгресса глобального антиядерного альянса, Алматы, 28 августа — 2 сентября 1993 года:
«Почему так внезапно рухнула великая сверхдержава — Советский Союз? Событие было подобно волшебству злых сил… К счастью, психическое оружие, с помощью которого бы диктовали политическую волю, пока не создано. Природа налагает ряд принципиальных запретов на создание такого рода оружия. Но ныне возникла новая ситуация, опасная для людей, о которой им нужно знать.
Я — ученый-биофизик и не могу не говорить именно сейчас о том, что открыто окно в мир тонких биоэнергетических структур, которые пронизывают биосферу и человечество. Эта «паутина» называется психобиоэнергетической структурой или пси-полем. Явления эти связывают с изучением особого состояния вещества в живых организмах — биоплазмы. Пси-поле — подсознательная сфера взаимодействия (иногда ее называют биополем) — за последние шесть лет, по моему мнению, подвергается невиданной деградации и распаду. Это обусловлено следующими причинами:
1. Разрушающее влияние на биоэнергетические структуры человека оказывают факторы подземных и атмосферных ядерных испытаний. Продолжаются ядерные испытания в Китае.
2. Отрицательное действие оказывают мощные реакторы и атомные станции, которыми насыщены Россия и Украина, на живую природу и мозг человека. Сходные эффекты возникают перед сейсмическими событиями в районах, где часто бывают землетрясения.
3. 26 апреля 1986 года еще один удар испытало пси-поле человека — авария на Чернобыльской АЭС, с которой совпадает аномально длительная солнечная активность (пятна на Солнце) с 1985 по 1992 годы.
…В мае 1986 года я написал докладную записку в Министерство здравоохранения СССР и в Академию наук СССР о неизвестных последствиях аварии на Чернобыльской АЭС, которые грозят потерей защитных сил и болезнями тысячам пострадавших в обширном регионе от места аварии. Я сослался на опыт наших исследований вокруг Семипалатинского ядерного полигона, где эти процессы пошли удвоенными темпами после аварии на ЧАЭС. Сейчас мы пожинаем плоды безразличия чиновников. Распад психоэнергетики поразил и властные структуры. А ведь могло быть все иначе, жертв Чернобыля было бы несравнимо меньше, если бы были приняты меры по биоэнергетической реабилитации миллионов людей.
Мы предложили выход из тяжелой ситуации — систему массовой биоэнергетической реабилитации здоровья пострадавших на основе новейших разработок, выполненных казахстанскими биофизиками…
В связи с интенсивным насыщением атомными электростанциями, продолжением ядерных испытаний и производством расщепляющихся материалов… идет процесс деградации пси-поля, а это грозит распадом личности, потерей иммунитета и другими бедами…»
Из письма жителя Семипалатинской области Каная Касенова, 20 июля 1990 года:
«Земля, на которой находится полигон, — моя родина. Мое детство прошло там. На этой земле жили люди колхозов им. Калинина и им. Кирова Абралинского района. Земля там гористая, окаймляется ущельями и прекрасными долинами. Там растут земляника, смородина, много грибов, растут березы и тальник. В горах водились архары, кабарга. Вольно бегали зайцы, вили гнезда птицы… После Великой Отечественной войны я, мальчишка, работал в колхозе, заготавливал сено для скота. В те годы со стороны горы Дегелен часто доносился какой-то странный грохот. Нам казалось, будто там стреляют из пушек. В 1953 году нас внезапно на солдатских машинах эвакуировали в Карагандинскую область. Через две недели со стороны наших родных гор услышали страшный гул, все небо покрылось разноцветными полосами, вроде радуги. Мы, дети, видя такую красивую радугу, радовались. Потом узнали, что этот страшный гул и эта прекрасная радуга были следствием испытания водородной бомбы. Через несколько дней после радуги нас вернули по домам. Там мы впервые увидели трупы животных…
До переселения, в 1951-1952 годах, сильно болел крупный рогатый скот. Отчего болел скот, никто не знал. Лошади, бараны и другие животные кусали друг друга и самих себя. Люди считали их бешеными, резали их, а мясо сжигали. Ветврачи пытались сортировать больных животных, многих резали и мясо возили на Семипалатинский мясокомбинат…
Как мы жили после войны? В колхозе большинство вдовы и сироты. Мужики, вернувшиеся с фронта, калеки: то ноги нет, то руки и т. п. Никаких специалистов не было. В нашем колхозе не только врачей, даже медсестер не было. На всю большую территорию одна фельдшерица, все болезни лечила антибиотиками. Человек болел, мучился, умирал. Умершим даже сочувствовали, дескать, правильно, что умер, а то бедняга так ужасно мучился, похудел до невозможности… Большинство народа лечили шаманы. Люди терпели всякие мучения.
В 1951-1952 годах, когда массово болел крупный рогатый скот, в левом боку у меня появилась опухоль. Подозревая чирей, прилепили тесто, применяли другие методы народной медицины. Другого выхода не было. Фельдшер находилась от нас далеко. Эта опухоль росла очень быстро. От нее лопалась кожа. Боли были нестерпимые. Через два месяца такая же опухоль появилась на голове, кожа разрывалась, как резаный арбуз. С каждым часом боль усиливалась, я молил Бога о смерти. Но выжил… Сейчас ноют ноги, болят глаза, часто плохо вижу…
Родной брат отца вернулся с войны без обеих ног. В 1954 году ослеп на оба глаза. Врачи ничем помочь не смогли. У его жены был рак, и она умерла. Племянники, молодые парни, повесились. У одного соседа близкие родственники умерли от мучений, у них лопалась кожа на теле. От мучений они не могли ни сидеть, ни спать. Никто не мог определить диагноз. Многие страдают от бесплодия и ненормальных родов. Мужики не могут спать с женами. В каждой семье есть пострадавшие, но об этом никто не узнает, потому что наш народ слишком терпеливый…»
«ФИЗИКА — ЭТО ЖЕ ТАКАЯ КРАСАВИЦА», ИЛИ ИСКРОМЕТНЫЙ БУДКЕР
Участие в проектировании ряда научно-исследовательских институтов в ком-плексе будущего Академгородка под Новосибирском стало новой вехой в жизни всех работников филиала и моей, в частности. Меня, как физика, привлекли к проектированию ИЯФа, Института ядерной физики Будкера!
Выдающийся физик, академик, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, Герш Ицкович (Андрей Михайлович) Будкер (1918-1977) занимает среди ученых особое место. Место это, достаточно высокое, определяется не только его огромным вкладом в науку, но и его личностью.
Интересен комментарий академика А. Б. Мигдала: «Я горжусь тем, что мне удалось разглядеть в этом провинциальном молодом человеке (после демобилизации Будкера в 1946 г. — Г. Н.) необычайный характер мышления, размах и широту взглядов. Размах — одна из главных его черт — проявлялся во всем уже тогда…» Родился Г. И. Будкер 1 мая 1918 года в селе Мурафа Шаргородского района Винницкой области. Окончив в 1936 году среднюю школу, он поступил на физический факультет МГУ. После защиты диплома с первого дня войны на фронте — зенитчиком. В боевых условиях умудряется изобретать: совершенствует систему управления зенитным огнем, создает прибор, названный «АМБ». После войны участвует в советском атомном проекте под руководством И. В. Курчатова и А. Б. Мигдала, его экстравагантные идеи сразу выделили его из ряда «обыкновенных» ученых. «Когда я вспоминаю первые годы решения атомной проблемы в СССР, мне кажется, что это была не наука, а поэзия. Музыка! Сам характер деятельности людей, занятых такими, казалось бы, трудными, а по мнению многих непосвященных, и страшными вещами, был поэтический. Они творили симфонию радости, симфонию красоты. По красоте и изяществу каждая формула не уступала венецианской вазе»,- писал Будкер в статье «Возраст познания» в 1974 году. Разумеется, он знал о другой, чудовищной стороне атомных проектов США, Англии, Франции, СССР, но его романтическая душа отделяла то доброе и прекрасное, что давала людям современная наука, от того страшного и мрачного, во что превращали ее достижения безумцы от политики и злые гении от науки. Он был человеком светлого мировоззрения (называть его «оптимистом» было бы слишком банально). «Физика — это же такая красавица!» — говорил он.
«Будущее планеты я увязываю с развитием атомной промышленности, — утверждал он в интервью «Неделе» (1974, № 1). — Не только потому, что атом — безграничный источник энергии, но и мощная преобразующая сила… Не сомневаюсь, что общество… со временем вынесет атомное производство в космос или на другие планеты… А Земля — всеобщее жилище человечества. Вряд ли человек со своей физиологией будет где-нибудь так прекрасно чувствовать себя, как на Земле со всеми ее штормами, ветрами, но изумительным солнцем, изумительной зеленью.Земля примет первозданный облик: с ее поверхности исчезнут поля, фабрики и заводы, она станет местом, где люди будут жить, отдыхать и радоваться, а производства разместятся за ее пределами, включая и производство продуктов питания. В этом случае Земля может принять огромное количество людей. В качестве дома для проживания она необъятно велика».
Будучи человеком открытым, Будкер стремился к открытости и в науке, ратовал за свободный обмен информацией между учеными всего мира, часто шел против «мнений» и «рекомендаций» партийных органов, как центральных, так и местных, пытавшихся взять вольнолюбивого и «строптивого» академика под свой контроль. Он не хотел вводить в штаты института режимщиков, был против засекречивания, хотел совсем ликвидировать «спецчасть», то есть «первый отдел». Был против «чекистов» у входа в институт и т. д. Борьба эта, могущая показаться сегодня «мелкой» и тщетной, на самом деле отнимала массу времени и нервов. Судя по воспоминаниям друзей и коллег Андрея Михайловича, он был крепким орешком для властей. Да и мне он запомнился таким — упорным, упрямым, гибким, мудрым, балагуром, умевшим, когда надо, ловко добиться того решения, которое нужно было для дела всей его жизни — физики.
Итак, мы летим на ТУ-104 в Москву. В составе бригады — главный инженер проекта (ГИП) Б. Б. Береславский, архитектор Б. А. Захаров, коллега-сметчица и я. Было это весной 1957 года, еще был жив И. В. Курчатов, мы видели его, высокого, прямого, в длиннополом темном пальто, прогуливающегося с тростью по территории ИАЭ. Не успели мы расположиться в гостинице, как нас доставили в институт (пропуска уже были заготовлены!) и прямо — в корпус к товарищу Будкеру. От водителя, прикрепленного к нам, мы узнали, что Будкер — человек непростой, что в конфликте с Курчатовым, что не боится резать правду-матку самому министру! И все же, когда вошли в зал, где шло какое-то совещание, то лично я был ошарашен атмосферой, царившей в зале.
Возле грифельной доски метались два человека: плотный, рыжеватый, весь, с головы до ног, испачканный мелом, и второй, сухощавый парень, как молодой петушок, готовый наброситься на рыжеватого оппонента. Нас усадили в задний ряд, а возле доски разгорались нешуточные страсти. Рыжеватый «клевал» молодого, но и молодой не сдавался: тоже весь испачканный мелом, бросался к доске, перечеркивал формулы, написанные рыжеватым, писал свои, и зал бурно реагировал: кто-то кричал: «Бред!», кто-то возражал: «Сам тупица!», кто-то нервно хохотал, а были и такие, кто рвался к доске — «дать всем по мозгам». Мы сидели притихшие, в ожидании, когда хоть кто-нибудь обратит на нас внимание — все-таки мы гости, летели почти пять часов на ТУ-104 из Сибири! Ничего подобного! Дискуссия, похоже, только разгоралась. Как выяснилось позднее, мы присутствовали при «мозговом штурме» очередной научной проблемы. Да, это был действительно штурм!
И вдруг взгляд рыжеватого случайно задержался на нас. Он замер с открытым ртом, схватился за голову, показывая, как он виноват перед нами, и, одним махом закрыв дебаты, кинулся к нам. Помню его яркие рыжеватые глаза в добром и веселом прищуре, мощное рукопожатие, добрую энергию, которую он излучал.
Это и был Андрей Михайлович Будкер.Он представил нас своим коллегам и, не теряя ни минуты, приступил к обсуждению будущего Института ядерной физики. Прямо с нуля! Береславский (шутливое прозвище «Б в кубе»), человек еще молодой, тоже «быстрого реагирования», без колебаний и раскачек, принял стремительный ритм Будкера. В обсуждении приняли горячее участие все присутствующие, среди них оппонент-«петушок» Б. В. Чириков (будущий член-корреспондент АН, заведующий теоротделом ИЯФ), В. С. Панасюк (будущий лауреат Ленинской и Государственной премий СССР), А. А. Наумов (будущий членкор АН, будущий научный руководитель Серпуховского ускорителя), Б. Г. Ерозолимский (будущий лауреат Государственной премии СССР, доктор наук) и многие другие из будущей команды Будкера.
Энергично прохаживаясь вдоль доски и выразительно жестикулируя, как искусный фокусник извлекает голубей из рукава, Будкер «извлекал» из своего интеллекта главные составные части будущего института: экспериментальные установки — такие-то, источники питания к ним — такие-то, залы, площади, объемы — такие-то, защита от радиации, от электромагнитных полей — такая-то, вентиляция, очистка воздуха — такая-то… Мы, четверо проектировщиков, едва успевали записывать, зачеркивать написанное и снова записывать, ибо с мест то и дело подавались реплики, реакция Будкера на них была молниеносной. Он то упрямо склонял свою массивную голову и отметал возражение, то согласно кивал и тотчас, словно диктуя, произносил совсем другой текст. Будущий ИЯФ, как по мановению волшебной палочки, принимал все более зримые очертания…
Однако к концу акта творения всем нам, и в том числе главному творцу, стало ясно, как сильно нас занесло — на планшете Бори Захарова, который по ходу обсуждения стремительно набрасывал эскиз за эскизом, сиял в заоблачных высях не научно-исследовательский институт, а чудесный дворец! Казалось, фантазия Будкера, соединившись с необъятными просторами Сибири, создала нечто прекрасное, но абсолютно нереальное — ни по бюджету, ни по срокам строительства, ни по генеральному плану Академгородка! Словно ребенок, огорченный тем, что выбранная в магазине игрушка явно не по карману его родителям, Будкер сел за первую парту, повернулся к залу, помотал огромной своей головой с закрытыми глазами и вдруг рассмеялся — легко, заразительно, по-детски…
Нашей бригаде потребовался месяц упорнейшего труда с утра до ночи каждый день (и без выходных!), чтобы начерно вогнать фантазию Будкера в более или менее приемлемые рамки. Мы увезли с собой «Исходные данные», написанные мною от руки и согласованные с Будкером. Так, неформально, творчески, с полным взаимным доверием, вряд ли доводилось работать какому-либо проектному институту, и главным вдохновителем такого стиля работы был Андрей Михайлович Будкер. Он же придумал и новую форму проектирования — не традиционно-последовательную: проектное задание, технический проект, рабочие чертежи, а смешанную: параллельно с разработкой технического проекта, выдавались и рабочие чертежи на те участки, на которых можно было разворачивать работы. Это, естественно, создавало немало трудностей для нас, проектировщиков, зато значительно ускоряло строительство. Будкер часто бывал на наших «летучках». Почти на всех этих совещаниях довелось присутствовать и мне, как ведущему технологу ИЯФа. Андрей Михайлович был неистощим на идеи, и каждое его появление у нас привносило какое-то новшество в проект, иной раз перечеркивая то, что было принято в прошлый его приезд. Неистощим он был и на разного рода выдумки, шутки, розыгрыши, а уж свеженький анекдот всегда был наготове. Помню, однажды, после двух часов интенсивного обсуждения, Будкер вдруг хлопнул по столу, резко поднялся, сбросил пиджак, сложил ладони рупором и гаркнул на весь кабинет: «Пауза — две минуты!» И с прыжка сделал стойку на руках прямо на директорском столе. Как циркач, откинул руку в сторону, стоя на одной руке, потом отжался на обеих руках и артистично спрыгнул на пол. Выполнив сей номер, он дал директору пощупать свой пульс, потом пульс Будкера щупали все по очереди, в том числе и я. Ощущение здоровья и энергии при его интеллекте и динамизме — вот что осталось в памяти от этого необычного совещания. Естественно, все его замечания, поправки, дополнения и т. д. принимались к исполнению. Все мы, кто работал с ним, понимали, что институт для него не просто место будущей работы, а — сама жизнь!
Страстная, нетерпеливая натура Будкера не позволяла ему сидеть в Москве и спокойно ждать, пока где-то там в Сибири для него построят институт и он приедет на готовенькое. Кажется, осенью 1957 года, когда еще только-только начались земляные работы, так называемый «нулевой цикл», Будкер уже переехал в Новосибирск и по прихоти судьбы поселился в квартире-гостинице на Красном проспекте, в доме № 30, в том же самом, в котором в те годы жил и я. В его распоряжении была машина, которую он использовал на все двести процентов. Часто бывал у нас в институте и, пока не «выбил» из обкома согласие на перевод к нему в замы А. А. Нежевенко, директора крупнейшего новосибирского машиностроительного завода, регулярно мотался на стройплощадку, оценивая хозяйским глазом ход работ.
Однажды он пригласил с собой Б. Береславского, начальника строительного отдела А. Гусакова и меня. На месте будущего ИЯФа шли земляные работы, выполняли их заключенные. Охрана уже знала всех нас, пропустила в зону. У Будкера вдруг возникла идея собрать бригадиров, часть зэков, вообще «лучших людей», он расскажет им об институте, чтобы люди знали, что строят. Охрана взяла под козырек. Пока мы бродили вокруг котлована, «лучшие люди» были собраны в бригадирском вагончике. К нему через грязь вела тропка из брошенных там и сям кирпичей. Будкер запрыгал по ним, как мальчишка. В вагончике было полно народу, дым коромыслом — зэки, охрана, «вольняшки». Не протолкнуться! Однако потеснились, Будкер прошел к доске. И экспромтом сделал блестящий популярный доклад об ИЯФе. Слушали внимательно, задавали вопросы, интересовались, не бомбы ли здесь будут делать. Нет, не бомбы, их и так больше чем достаточно. А делать будут мирные преобразователи: из обычной воды получать тепло, свет, электричество. Без взрывов, дыма и гари. Почти бесплатно! Но строить надо на совесть, без халтуры, иначе ничего не получится… Когда мы после «лекции» вышли из вагончика, чтобы вернуться в машину, вместо кирпичиков зэки проложили через грязь широкие доски — в знак уважения к академику! На обратном пути Будкер, еще не остывший от выступления, с энтузиазмом, присущим ему, стал развивать мысль о том, что в нашей стране люди мало заинтересованы в своем труде. Если бы не физика, он стал бы председателем колхоза! Он знает, как организовать коллективный труд людей! И действительно, доказал это в своем ИЯФе.
Вскоре после поездки вдруг узнаем: Будкер болен! Мы с Б. Береславским, как наиболее часто общавшиеся с академиком, решили навестить больного. В зоне п/я 80, где мы столовались, достали супердефицитных в Сибири апельсинов, на городском рынке купили клюкву, бруснику, мед, еще что-то «натуральное» и без звонков заявились к Андрею Михайловичу.
В махровом халате, надетом на шерстяной свитер, в унтах, меховой шапке, как полярник, он впустил нас и сразу же лег на диван. Никого, кроме него, в квартире не было. Столик заставлен посудой, холодильник пуст. Вдоль стен, на подоконниках, на полу, на столе — всюду лежали книги и журналы. Масса картонных коробок еще не была распакована — там тоже были книги. Диван тоже был весь обложен книгами — раскрытыми, с закладками, тут и Кант, и Гегель, и Марк Твен, и фантастика, и поэзия… Он пояснил, что живет здесь пока один, жена с детьми приедут позднее, а выделенная властями домработница тоже гриппует. Он достал из-за спинки дивана бутылку коньяка, показал на обеденный стол, где в беспорядке, между книгами, стояли какие-то коробки, рюмки, бутылки с боржоми, пакеты. Палец Будкера четко указал направление: рюмки! И мы, наведя мало-мальский порядок, разложили наши дары перед лежащим с высокой температурой Будкером, сели рядом, разлили по одной… Он то и дело отвечал на телефонные звонки: звонили из Москвы, из каких-то странных дачных мест, из институтов, с заводов, на которых уже полным ходом шло изготовление блоков и деталей будущих установок. Обычно звонкий, молодой голос Будкера звучал сипло, конечно, он был сильно простужен, все интересовались его здоровьем, на что он отвечал:»Все о’кей! Уже здоров!» Я позвонил своей маме, попросил срочно сварить картошки, через полчаса сходил домой, вернулся с кастрюлькой, обмотанной махровым полотенцем и шерстяным платком. Будкер знал это народное средство и, закрывшись с головой платком, подышал парами картошки. Мы напоили его горячим чаем с медом, клюквой и брусникой. Его перестало знобить, он сбросил шапку, переобулся в домашние тапочки, включил радиолу — зазвучала музыка. Помнится, Шуберт, серенада, одна из любимейших его мелодий: «Песнь моя, лети с мольбою…». Однако внутри этого неуемного человека всегда звучала своя музыка, его, творческая! Он убавил громкость и стал рассказывать о том, как важно знать, что произойдет, если два направленных навстречу друг другу пучка электронов и позитронов столкнутся на скоростях, близких к скорости света. Материя и антиматерия! За счет аннигиляции выделится громадное количество энергии. Тогда же он популярно изложил свою гениальную идею магнитных пробок и ловушек, с помощью которых можно было бы создавать сверхплотные пучки частиц и удерживать на орбите в экспериментальной установке. Управляемая термоядерная реакция — путь к неисчерпаемому источнику «чистой» энергии!
Когда я учился на физтехе, был создан бетатрон на встречных пучках, правда только электронов, и автором идеи был аспирант Геннадий Иванович Димов. Будкер живо отреагировал: знает, слышал, переманит Димова к себе. (И переманил! С 1960 года Г. И. Димов — заведующий лабораторией ИЯФа, членкор АН). С пристальным прищуром он посмотрел на меня, спросил, откуда мне известно о Димове. Пришлось рассказать, что я кончал институт по ускорителям — бетатронам, циклотронам, синхротронам, а дипломная работа — создание электронной «пушки» с регулируемыми извне электродами для получения оптимально плотного пучка электронов. Будкер заинтересовался, каким образом я извне манипулировал электродами, которые должны быть в глубоком вакууме! Пришлось рассказать подробнее о моей установке. Будкеру, видимо, понравилась моя дипломная работа, и он протянул мне свою широченную ладонь: «Приглашаю в ИЯФ, но сначала закончите проект! Договорились?» Предложение было, что и говорить, очень заманчивым, конечно, я пожал его руку, но с ИЯФом не получилось. Меня тянуло еще дальше в Сибирь, в Ангарск, на строящийся гигантский комбинат, в проектировании которого я тоже принимал участие и хотел поработать на нем, увидеть это новое чудо света. Да я и не скрыл своих планов от Будкера. Он тотчас одобрил мою жажду новых дел и просторов, лишь добавил, что его приглашение остается в силе, если обстоятельства изменятся. Обстоятельства изменились, но совсем в другую сторону… Подышав еще над картошкой, он заправил ее маслом и с огромным аппетитом умял всю. Благостный, в рыжей щетине, он растянулся на диване и, пробормотав извинения, мгновенно уснул. Мы с Б. Б. укрыли его одеялом, а телефон спрятали в пустую коробку, чтобы не тревожил академика, и тихо удалились.
Наверное, ИЯФ Г. И. Будкера стал одним из самых активных, демократичных и притягательных научных центров в стране. Будкер и его молодые коллеги вышли на самый передний край современной физики. Результаты их деятельности впечатляют: впервые в мире получены устойчивые электрон-позитронные и протон-антипротонные пучки в так называемых накопителях. По сути, найден путь к реализации мечты Будкера о создании установки по получению термоядерной энергии. Параллельно с теоретико-экспериментальной деятельностью Будкер, ломая привычные представления о «чистой» науке, витающей в заоблачных высях, организует при институте производство малогабаритных, удобных ускорителей для народного хозяйства (резка и сварка материалов электронным лучом, дезинсекция зерна и пищевых продуктов, упрочнение пластмассовых оболочек кабелей и т. д.) и даже на экспорт! Цель — перевести ИЯФ на самоокупаемость. Будкер проводит в своем вымечтанном мозговом центре, зале заседаний, ежедневные совещания-дискуссии, на которых его коллеги — теоретики и экпериментаторы могли высказать все, невзирая на лица. Там же проходили международные конференции и встречи. И личность Будкера с его ярко искрящимся творческим зарядом обеспечивала успех идеям, которые возникали в этом, теперь уже можно сказать, легендарном зале. Он был не только выдающимся ученым, но и выдающимся организатором, недаром Курчатов называл его «ГД» — «Господин Директор». С его широтой и размахом ему было тесно в Москве, и Курчатов, понимая это, отпустил Будкера в свободное плавание, в Сибирь!
Много позднее, когда я, уже будучи членом Союза писателей, навестил вместе с моим другом и коллегой по проектному институту В. С. Рыбаловым (ставшим к тому времени его директором) действующий ИЯФ, Андрея Михайловича, увы, уже не было: он скоропостижно скончался 4 июля 1977 года от инфаркта. Нас принимал новый директор ИЯФа, академик, лауреат Ленинской премии Александр Николаевич Скринский. Нам показали все! И все, что мы увидели, фантастические установки, уже работающие и только монтируемые, было грандиозно! В 1988 году, когда вышел сборник воспоминаний о Будкере, А. Н. Скринский любезно переслал мне книгу с теплой надписью: «на память о первых годах ИЯФ…». Я благодарен судьбе за встречи с Гершем Ицковичем Будкером, за счастье работать с ним. И глубоко признателен А. Н. Скринскому за память.
Еще один привет от ИЯФа я получил, когда мой друг и бывший ГИП Борис Борисович Береславский перед эмиграцией в Израиль навестил меня в Ленинграде, — тогда-то он и передал мне копии уникальных «Исходных данных», написанных мною от руки, и на этих посеревших от времени бумажках стоит подпись Г. И. Будкера.
Таков был этот человек: неистощимый на идеи, жизнелюб, обладавший огромной силой личного обаяния, по-детски задорный и доверчивый, упорный и целиком преданный науке, искрометный творец!
ВОЗЛЕ ТРЕХ ВОКЗАЛОВ, ИЛИ МОСКОВСКАЯ ПРОЕКТНАЯ КОНТОРА (МПК)
Проектирование ИЯФа шло полным ходом, ко мне обращались и строители, и электрики, и специалисты по вентиляции — я ощущал себя полномочным представителем Будкера в нашей «фирме». При тех бешеных темпах, которые задал нам Андрей Михайлович, работы было выше головы. И вдруг… срочная командировка в Москву в составе бригады конструкторов. Подробности — в МПК, главном атомном проектном институте СССР! Адрес — возле трех вокзалов…
Восемь конструкторов и я — физик. Задача: конструирование с выдачей рабочих чертежей в полном объеме, вплоть до мельчайшего шурупа, для заводов-изготовителей. Работать совместно с китайскими товарищами, учить их по ходу конструирования, передавать опыт братскому народу! Конструирование шло тремя потоками: во-первых, «горячие линии» для химического извлечения плутония из ТВЭЛов после реакторов (отработавшее топливо!); во-вторых, контейнеры для хранения и транспортировки высокоактивных материалов. Все химики-технологи, физики и конструкторы, знакомые с тематикой, откомандированы в КНР. Некоторые сидят там уже по нескольку месяцев и получили ордена и медали. По решению партии и правительства братский народ КНР должен иметь все, что имеет советский народ! И в-третьих, проектирование типового суперсекретного хранилища «металла» (ТВЭЛов) на 15 тыс. тонн (!) с системой дозиметрического контроля, вентиляцией, водоснабжением на случай пожара и т. д. Абсолютно все и всем абсолютно неизвестно! Перед тобой на кульмане чистый лист ватмана, остро отточенные карандаши, четко изложенное (устно!) задание, но… с чего начинать?! Информация отсутствовала вообще. На наш вопрос ребром ответ: ищите! Легко сказать «ищите!».
Самое трудное — получить документацию от предприятий, которые силами собственных конструкторских бюро уже разрабатывали и «горячие линии», и контейнеры, и хранилища, и многое другое. И все это было уже давно изготовлено и работало, мы даже знали названия и адреса этих предприятий. И мы стали связываться с ними по ВЧ-связи, слать секретные телеграммы и вдруг открыли странный парадокс: работаем с самыми высокими допусками по форме 1, можно сказать, выполняем задание партии и правительства, а на наши запросы предприятия отвечают категорическими отказами. Пошли в спецчасть в надежде хотя бы узнать, в чем дело. Выяснили: у предприятий, к которым мы обращались, уровень секретности выше, чем наши справки по форме 1, и они правильно поступают, что отказывают. Что же получается? Система секретности, когда-то разработанная по партийным решениям, становилась, как это ни парадоксально, самодостаточной и оказывалась главнее всех более поздних решений партии и правительства, вместе взятых! «Решения партии и правительства не отменяются, они не могут быть ошибочными!» — объясняют нам. А если они устарели? «Такого не бывает!» Абсурд! Что делать? Говорят, ищите в Москве, в Подмосковье, короче, езжайте куда хотите, времени в обрез! Мы сами должны были создать для себя эту чертову информацию!
И мы поехали, разумеется, без китайцев (ребята эти, человек тридцать, три бригады по десять человек, симпатичные, смышленые, старательные, сидели в МПК, в библиотеке-архиве, изучали русский и знакомились с проектами вообще, так как не знали ни «а», ни «б» в проектном деле).
Первое, что удалось «раскопать», предприятие «Мосрентген», автобусом до остановки «Теплый Стан». Черная, дряхлая деревенька, непролазная грязь, небольшое бетонное здание — «Мосрентген». Деревенского вида мужичок, в телогрейке — начальник! Строго проверил документы, чуть ли не на свет. Повел в хранилище. Несколько глубоких спаренных колодцев, заполненных водой. На дне одного хранятся цилиндрики из кобальта-60, радиоактивного излучателя для «кобальтовых пушек», применяемых при облучении онкологических больных. На дне другого, соединенного канальчиком с первым, находится защитный контейнер, в который с помощью дистанционных захватов (манипуляторов) оператор (мужичок в телогрейке) перегружает цилиндрики из первого колодца. На стене плакат по технике безопасности, довольно грамотный! Мужичок-начальник переодевается в белый халат, начинает демонстрировать свое мастерство… Мы замечаем вдоль стены ряды медицинских аппаратов — тех самых «кобальтовых пушек», которые должны заряжаться контейнерами, поднятыми оператором из-под воды.
Мужичок уверенно приступает к манипулированию, но, как водится в такие ответственные моменты, техника его дает сбой: цилиндр застревает в канальчике между колодцами. Чертыхания и маты не помогают. И что делает этот «физик» (так и хочется добавить «шизик»)? Ни мало не сумняши, выкачивает воду из колодцев (5 метров глубиной!), шустро спускается по стальным скобам в первый колодец, ломиком, который там же, на дне, проталкивает застрявший цилиндр в соседний колодец и поднимается наверх. Операция занимает, наверное, три-четыре минуты. Я прикидываю, весьма приблизительно, дозу, которую он «хватанул» за время своего «циркового» номера. Он же бодро заполняет колодцы водой (а ту воду, которую выкачал, естественно, отправляет в обычную канализацию!). Минут через пятнадцать он поднимает заряженный, готовый для работы в «медицинских» целях контейнер. Мы благодарим его. Но… что-то с ним не так. Мужичок бледен, садится на скамейку под плакатом по технике безопасности… Мы, разумеется, интересуемся, как самочувствие. Он, болезненно улыбаясь, отмахивается: «Чепуха! Это каждый раз, когда застревает…» — «Может, «скорую» вызвать?» — спрашиваем мы. Он криво усмехается: «А ну их, обойдется, посижу, и все пройдет».
Конструкторы и я извлекаем массу полезной информации…
Следующий визит в цех светящихся красок Петровского завода под Москвой. Чистенький конвейер, симпатичные девушки в белых халатах макают тонкими кисточками в баночки со светящимися красками и точным, мгновенным мазком наносят краску на циферблат часов. Мы, завороженные ритмом конвейера, а может быть, отдельными труженицами, не сразу замечаем, что некоторые из них, то одна, то другая, изящно смачивают кончик кисточки своим язычком — чтобы не сохло! Мы не верим глазам своим! Находим начальника цеха, объясняем, что к чему. Начальник, этакий заскорузлый провинциал «заводского разлива», морщится, как от перекисшей капусты: «Да я им всю плешь проел! Говорю: нельзя, вредно, а у них привычка!» Мы уходим, моля Бога, чтобы пощадил этих симпатичных девушек…
Конструкторы и я извлекаем массу полезной информации…
И наконец нам удается попасть в Институт биофизики АН СССР, что неподалеку от Курчатовского института. Да, это именно то, что надо! «Горячая линия» — цепочка боксов с современными манипуляторами, с защитой из свинцовых стекол, с конвейером внутри активной зоны, со сборниками высокоактивных препаратов для облучения объектов (а точнее, субъектов!). Стоим, любуемся виртуозной работой оператора: словно пальчиками берет стальными ухватами внутри камеры пробирки с разными компонентами, сливает в реторту, ставит на газ, включает огонь, выпаривает. Осадок ссыпает в фарфоровую пиалу, ставит на огонь, запекает. Спекшийся в лепешку порошок укладывает на наковаленку, молоточком ловко выковывает из лепешки кубик — источник готов! Кладет его на ленту конвейера — поехал кубик в следующий бокс, тоже с мощной защитой из свинцового стекла: все видно, но от гамма- и нейтронного излучения мы надежно защищены. Последняя операция — небольшой свинцовый контейнер с окошечком, через которое, если его открыть, вырвутся смертоносные лучи. Для облучения животных. А вот и они, несчастные. В коридоре двумя этажами — клетки. Обезьянки из Сухумского питомника (заказывали двадцать, а долетело всего пять, остальные погибли в пути от гриппа). В одной из клеток — две макаки, сидят, крепко обняв друг друга, супружеская пара, уже получили дозу, в глазах невыразимая печаль. Отказываются принимать пищу, бананы лежат нетронутыми. Чувствуют, что часы их сочтены. Почесывают, поглаживают, ласкают друг друга… Дальше — собачки, обычные дворняжки, лежат, положив мордочки на вытянутые лапки, в глазах та же печаль, что и у обезьянок. И вдруг в этой траурной тишине звонко поет петух. Он в клетке с двумя пеструшками. Курочки вялые, лежат, прикрыв веками глаза, петух же хорохорится, норовит «потоптать» то одну подружку, то другую, но тех уже ничего не волнует, даже их молодящийся приятель…
Конструкторы и я уходим подавленные, с огромным чувством вины перед этими несчастными. Информация, которую мы здесь получили, чудовищна. От станции метро «Сокол» едем в гостиницу квартирного типа, где жили, по дороге покупаем водку и закуску, снимаем стресс — цена за «полезную» информацию…
А утром, как обычно, на час раньше нас, автобусами привозят китайцев. Будущие технологи, конструкторы, физики — надежда «великого Мао»! Именно им доверили учиться у русского брата делать бомбу против общего врага, американского империализма! И они сделают! Будьте уверены! Эти стройные смуглые ребята схватывают все на лету, язык уже почти освоили, с кульманом справились, чертят лучше нас, все понимают, очень внимательны, дотошны, деликатны, иной раз до смешного. Через месяц работы приглашают нас в ресторан «Пекин», какой-то у них праздник. Естественно, едем. Большой общий стол уже накрыт, вежливые улыбающиеся официанты разносят закуски, салаты, какие-то диковинные черные яйца с прозрачным желтком (оказывается, их долго выдерживали в известковом растворе, древнее национальное кушанье!), разного вида водоросли, похожие на змей, утка по-пекински, китайская водка, какие-то бутылочки то ли с соком, то ли с водой. И — в центре стола — огромная бутыль с этикеткой «Столичная»! Ну, тут наши конструкторы оживились. Перед началом пиршества к нам вышел шеф-повар, поджарый высокий китаец, и на хорошем русском поблагодарил нас за посещение их ресторана, пожелал приятного аппетита и, взяв с подноса, который держал деликатно, чуть сбоку, официант в белоснежных перчатках, рюмочку с водкой, произнес тост за советско-китайскую дружбу. Естественно, никто не возражал!
После этого «исторического» банкета мы стали почти завсегдатаями «Пекина», нас узнавали, обслуживали по наивысшему разряду, и постепенно мы испробовали почти все блюда китайской кухни и по достоинству оценили кулинарное искусство китайских поваров и кондитеров. И каждый раз, когда мы вваливались дружной компанией в ресторан, к нам выходил все тот же щеголеватый шеф-повар и провозглашал свой неизменный тост за советско-китайскую дружбу…
А между тем работа шла полным ходом. «Горячая линия» была практически сконструирована, наши братья-китайцы, лопоча что-то между собой, «рисовали» детали, наши ребята-конструкторы, а среди них были по-настоящему талантливые, например Володя Егоров и Саша Иголкин, оба из Днепропетровска, работали, не щадя сил. Я выполнил необходимые расчеты защиты, взялся за контейнеры. Предложил делать их не из чистого свинца, а трехслойными: свинец, алюминий, чугун. Экономия при массовом производстве значительная, а эффективность — выше. Предложение было принято, а мне выдали Свидетельство об очередном рацпредложении.
Но вдруг (без конца «вдруг»!) меня вызывает начальница отдела и — предложение, похожее на приказ: срочно оформлять документы для командировки в Китай, нужна смена заболевшему физику. Работа точно такая же, как здесь: расчеты, консультации китайских товарищей — короче, давай! А это была уже осень. И я уже завершал расчеты по гигантскому хранилищу для ТВЭЛов. Нет, говорят, все бросай, дружба с Мао важнее. Я начал заполнять анкеты, целых три! Сдал сделанные мною расчеты в первый отдел (все наши работы шли под грифом «Секретно»). Позвонил домой, обрисовал ситуацию — там заволновались: мы уже забыли, как ты выглядишь! А нельзя ли хотя бы на недельку завернуть к нам? Обещаю: попробую!
И вдруг всемирная сенсация: Хрущев поссорился с Мао, все отношения прерваны — политические, военные, экономические. Узнаем, что советских атомных специалистов вышвыривают из Китая в 24 часа! Наши любезные друзья-китайцы вмиг исчезли с нашего горизонта. Позднее узнаем, что все они были отправлены на «перевоспитание» в деревню! Но еще позднее уточненная информация: «исправившиеся», они образовали костяк специалистов, собранных на Северо-Западе Китая в некие подобные нашим «шарашкам» организации, и на полигоне Лоб-Нор сделали и испытали первую китайскую атомную, а чуть позднее и водородную бомбы! «Да здавствует дружба между народами!» И еще одно крылатое: «Русский с китайцем братья навек…» И еще: остров Даманский — как финал этой истории… Мог бы еще добавить из 1970-го: литературный праздник «Забайкальская осень», посещение воинских частей, пограничных застав, знакомство с жизнью и бытом наших славных воинов. Я в группе литераторов посещаю (с баней и ночевкой) погранзаставу на стыке трех границ — СССР, Монголии и КНР. Выступаем перед сонными пограничниками. Деликатно выясняем: почему ребята сидят с закрытыми глазами, им что, неинтересно послушать, о чем вещают писатели?! Нет, отвечают, они систематически недосыпают, китайцы делают подкопы, наши сутками следят за их продвижением под землей и с вышек по поверхности. Еще говорят, что наши будут сооружать вдоль границы защитные линии из ядерных фугасов — против «великих идей Мао» о трех приливных волнах: первая волна — миллион безоружных китайцев переходит границу и расселяется на безграничных просторах Дальнего Востока, за ним — второй миллион и третий. Попробуй останови или уничтожь! Бред какой-то! Но зачем им это? Они же наши, в принципе, друзья!
Не успели мы опомниться от ошеломляющей новости — команда: все по домам! Решили на прощание зайти в «Пекин». Ресторан, увы, закрыт, причем наглухо, никаких признаков жизни! В МПК узнаем, что директор, элегантный шеф-повар, и все остальные в белоснежных перчатках — китайские шпионы… Хочешь верь, хочешь проверь. Конструкторы и я извлекаем массу полезной информации и самолетом ТУ-104 отбываем восвояси… Добавление из будущего: первая китайская атомная бомба была взорвана на полигоне Лоб-Нор утром 17 июня 1967 года; первая китайская термоядерная бомба была испытана над западным районом Китая 27 декабря 1968 года; записи в моем дневничке: «29.09.1969. В западных районах Китая испытана атомная бомба мощностью 3 мегатонны! У нас, в Иркутске, в ночь с 29 на 30 сентября был сильный ветер, почти ураганной силы, потом выпал обильный мокрый снег. Посрывало зеленые листья и ветки. Улицы на 10-20 сантиметров завалены сырой зеленой массой, смесью из пряно-прело-водянистых листьев и крупчатого снега… Сент. 1990. КНР продала Ирану 7 тонн водородистого лития, сырья для создания водородной бомбы…»
ХРАНИЛИЩЕ
После МПК мне поручили продолжить проектирование системы контроля и автоматики цеха холодильных установок на Ангарском комбинате п/я 79. Но едва выпал первый снег, получаю новое, архисрочное задание: ознакомиться с приказом министра и — выполняй! «Архисрочное» — значит бегом! Бегу в заводоуправление соседнего с нами п/я 80, в спецчасть, даю расписку о неразглашении. Читаю приказ под грифом «Совершенно секретно. Особая папка». На предприятии «Челябинск-40» («Маяк», Кыштым) 29 сентября 1957 года произошел теплохимический выброс из хранилища жидких отходов с образованием облака и загрязненностью больших территорий вдоль реки Теча. Предпринимаются меры по локализации последствий выброса… Приказываю: срочно произвести проверку всех имеющихся хранилищ радоактивных веществ на предмет определения вероятности возникновения СЦР (самопроизвольной цепной реакции). Отчет в письменном виде представить в десятидневный срок. Министр: Е. Славский. (Текст приказа приводится по памяти.) И я поехал в очередную командировку, правда местного значения…
Из узкой глубокой траншеи в снегу мы с лейтенантом и солдатиком, приданным мне в помощь, вышли на просторную площадку, целую площадь, очищенную от снега. Белое открытое пространство, белая гладкая дорога и впереди, прямо перед нами, — бурый фасад приземистого, поражающего своей необычной тяжестью здания. Огромные стальные ворота — симметрично центральной опорной колонне, массивной и толстой, как ножка боровика, — вздымались до самой кровли, в них свободно могли разминуться два нагруженных с верхом самосвала. Торцевые балки перекрытия, покатая крыша на две стороны под метровым слоем снега, могучие шарниры и запоры ворот — все было такой прочности и такой мощи, что казалось принадлежностью не склада, а крепости. Красновато-бурый цвет зданию придавал сурик, потемневший от солнца, ветра и дождей. В левом полотне ворот имелась дверца для прохода — как бронированная плита.
Плита открылась, и черный проем озарился тихим сполохом, граница света и тени упруго качнулась внутрь… Пространство разгрузочной площадки, где мы стояли, походило на полость огромной пещеры. В углах и вверху, над кран-балками, клубилась мгла, чудились какие-то изломы, узлы сплетений, поблескивала изморозь. Вдоль стен в специальных гнездах стояли шкафы непонятного назначения. На крючьях, как застывшие змеи, висели не то провода, не то канаты. По стенам на кронштейнах тянулись кабели, трубы. На полу возле электрического шкафа аккуратными штабелями были уложены бруски и доски… Звонко щелкнул пускатель — включилось дежурное освещение. Раскатистое эхо выкатилось из мрачной глубины…
Впереди в сумраке проступили каркасы стеллажей, заполненных чем-то сплошь зеленым. Опорные колонны по центру хранилища уходили вглубь, сливаясь в еле различимый частокол. Лампы в плоских тарельчатых фонарях едва освещали проезды и проходы между ровными прямоугольными призмами стальных конструкций, но и то, что было видно, впечатляло мощью и мертвенным порядком.
Я подошел к стеллажам. Зеленое распалось на ряды ящиков, стоящих друг на друге, впритык, ровными штабелями. Ящики, ящики, ящики — армейские, защитного цвета, с железными ручками и защелками, запломбированные, проштемпелеванные черными условными знаками и астрономическими номерами. Ящики, ящики, ящики — призмы-секции, уходящие в смутно видимую даль…
Хранилище не отапливалось, но, несмотря на тридцатиградусный мороз снаружи, в нем не было холодно. Тепло, которое ощущалось здесь, было какое-то странное. Тепло батарей обычно пахнет краской, паклей, замазкой, оно ласково, приятно, домовито. Тепло электрических спиралей слишком жестко, как бы струится, сушит воздух, вздымает легчайшую пыль. И то и другое — живое тепло. Тепло, которое ощущалось в хранилище, было каким-то затхлым, застойным, мертвенным, словно исходило от спящих летаргическим сном чудовищ. Оно возникало неизвестно откуда: ни по бокам, вдоль стен, ни на центральных колоннах — нигде не было обогревателей, тепло существовало как бы само по себе, вместе с зелеными армейскими ящиками, которыми были плотно забиты стальные стеллажи в обоих пролетах.
Я ходил между абсолютно похожими друг на друга стеллажами в каком-то странном изумлении, будто попал в сказку, к злому волшебнику, который все это придумал, чтобы до смерти заморочить попавшего сюда, в эти мрачные катакомбы. Никогда в жизни не видел я прежде ничего подобного, хотя и проектировал в Москве дозиметрический контроль примерно такого же монстра. Но то было на бумаге, а здесь… среди стеллажей с зелеными армейскими ящиками бегали крысы! Им-то что за интерес?! Это «вредное» тепло приманило их сюда? Поражало не то, что в одном месте собрана столь гигантская разрушительная сила, а само заботливо потаенное сооружение из стеллажей, призм, ящиков, лабиринтов, имевшихся в невероятном количестве, что обязательно должно бы быть объявлено миру как восьмое или бог его знает какое по счету чудо света.
Трое суток я почти безвылазно обмерял монстра, потом еще сутки в спецчасти делал расчеты на три варианта: как есть, заполнен обычной водой и — тяжелой.
Максимальная вероятность СЦР — 10 в минус 11-й степени, то есть ничтожная. Отчет был отправлен точно в срок. С тех пор прошло сорок семь лет, но нет-нет да и кольнет: а все ли правильно рассчитал, не шандарахнет ли в какой-нибудь «черный вторник»?
И это я вместе с конструкторами проектировал нечто подобное в МПК. Вот такая физика!
РЕВУЩЕЕ ЧУДОВИЩЕ НА АНГАРЕ. ЗАВОДЫ «Т» И «С»
Необходимое пояснение. Комбинат состоял из двух крупных производств, названных по старинке «заводами». На самом деле это были огромные предприятия с общей численностью работающих, наверное, равной численности среднего города. Литера «С» означала сублиматный, то есть начальный цикл: преобразование двуокиси урана в шестифтористый уран, который, будучи конечной продукцией завода «С», поступал в больших стальных баллонах в начало процесса разделения изотопов урана (235 и 238) на завод «Т». Литера «Т» означала турбулентный, что отражало в завуалированной форме технологический метод разделения. Ниже мы еще вернемся к некоторым тонкостям этого процесса.
Михаил Корчагин. (Завод «Т».)
…Чахлое сибирское редколесье. Туман висит белесой пеленой над снежными буграми, похожими на заброшенные могилы. Мороз — пятьдесят, трудно дышать, ломит глаза, ресницы заиндевели, воротник полушубка в колючем куржаке. Нос, кончики ушей и колени — самые уязвимые места.
По тропкам через лес, смутно видимые сквозь морозный туман, торопятся люди. Они идут друг за другом, низко опустив головы, — мужчины в меховых шапках с завязанными на подбородке «ушами», женщины в шерстяных платках — видны лишь белые щелочки глаз. Над цепочками бредущих людей колышется парок от дыхания.
Торопятся на поезд, вагонов десять с зарешеченными окнами. Часом рань-ше, около шести утра, на нем отвозили на комбинат зэков. Час назад — зэков, теперь, в семь ноль-ноль, — гражданских, то есть ИТР, рабочих, служащих, всю утреннюю смену. Езды до проходной комбината минут двадцать, казалось бы, можно и не в такую рань поднимать трудящихся, ан нет, у режимщиков и охраны свои заботы: поезд с зэками — это вам не экспресс «Рим-Венеция», тут несколько иной сервис. Главное — счеты-пересчеты: по головам, потом пятерками, потом утихомирить собак, которым вся эта утренняя мутота на жутком морозе тоже портит нервную систему; потом хотя бы для блезиру отшмонать вагоны, собрать в мешок припрятанные письма, записки на волю — в надежде, что кто-то из вольняшек после них найдет потайное письмецо, прочтет, посочувствует и перешлет весточку родному человечку. Потом — проходная. Десять ячеек, значит, десять ручьев-очередей на морозе. Солдат на вертушке с пропусками тоже не хрен собачий, ему на морозы-дожди-жару начхать, потому как должен неторопливо, основательно, четко разобрать фамилию возникшего перед ним из морозного пара «предбанника» проходной человека, расслышать опять же четко номер ячейки и номер пропуска, найти в двухметровой вертушке с ячейками именно тот номер, который назван закутанной и вообще плохо различимой личностью, заставить эту личность расхомутаться, открыть лицо, показать себя во всей красе, соответствующей фотографии на пропуске, сделанной, возможно, в жаркий летний день, произвести этакую весьма ответственную экспертизу: всмотреться, сравнить реальное лицо с имеющимся на пропуске и взять, наконец, на себя нешуточную ответственность — ногой в застылых кирзовых сапогах (одна портяночка!) нажать на педаль внизу, которая открывает защелку, сдерживающую стальную трубчатую «калитку», и впустить гражданского в зону. Солдат, стоящий в застекленной кабинке у вертушки, потому и держит такую невозмутимость на лице, несмотря на маты-перематы, несущиеся из морозной, нетерпеливо дышащей очереди, что он, если что будет не так, окажется среди контингента, который проходил тут часом раньше. Такова система. Режим! Солдат это понимает, потому что не раз и не два ему (им всем) вдалбливали в их стриженые головы простые, как дрова, истины: если побег из его ячейки, его возьмут вместо сбежавшего, если впустишь врага, пойдешь в «пятерке», руки за спину, — если пожалеешь их, тебя жалеть не станет никто…
Я вышел из проходной и двинулся привычным маршрутом — по расчищенной от снега дорожке вдоль длинной бетонной стены первого корпуса, теряющейся в утренней морозной мгле, мимо трансформаторов, заиндевевшими горбами торчавших через равные промежутки между сетчатой оградой и стеной. От них к стене, словно причудливые белые ветки, выросшие из странных горбов, тянулись низковольтные шины. Шел, пряча подмороженное левое ухо в поднятый воротник полушубка, отчего взгляд невольно скользил по плоской крыше корпуса — по вентиляционным коробам, из которых вился беловатый парок — воздух, откачиваемый из корпуса, где температура была плюс 50! Снаружи минус 50, а там — рай земной…
И вдруг взгляд задержался на одном коробе: странно, дымок из него имел синеватый оттенок… Я даже остановился, не веря глазам. Что бы это могло значить? Стоял, размышляя, а мимо, поталкивая, пробегали люди — утренняя смена, инженеры, аппаратчики, электрики, прибористы — мужчины и женщины, только что вырвавшиеся из проходной…
Синий дымок — в середине корпуса. Из его просторного нутра, где ревут компрессоры, где оборудование, «аппараты», — с двухэтажный дом, и таких «домов» — тысячи, где по огромным трубам из спецстали из одного «дома» в другой перегоняется «продукт» в газообразной фазе…
(«Продукт» — столь понятное в обычной жизни слово — в атомной технике означало совсем другое. Зашифрованное, засекреченное, многогранное, но в принципе означающее материальный результат некоего процесса, изобретенного учеными, технологически разработанного инженерами, осуществленного строителями, монтажниками, наладчиками… «Продукт» — есть сумма интеллектуальных усилий множества людей, символ эпохи: когда-то, в давние времена, «продуктом» были порох, динамит, тринитротолуол, бензин, солярка, иприт, люизит… Наш «продукт» — это гексафторид урана, или «сублимат», получаемый рядом, на химическом заводе «С», и обладающий уникальными свойствами: при температуре около 50 градусов Цельсия черный порошок превращается сразу в газ, что и лежит в основе технологического процесса.)
И тут осенило: элементарное дело — коли вытяжка имеет синеватый оттенок, то, значит, в этом месте корпуса ведутся работы по замене оборудования, а «продукт» в газообразной фазе выбрасывается вентиляцией в атмосферу! Просто до тошноты… Но это же «продукт»! Его надо как-то собрать, это же не шуточки! Килограммы! Я помчался со всех ног, обогнал опередивших и наконец ворвался в двухэтажное здание, где размещались гардероб, душевые, дозконтроль и снова чекисты со своими стальными вертушками. Мой пропуск-«вездеход» открыл все двери, чекисты похлопали по спине, за эти годы узнали как облупленного, и вот я уже мчусь на велосипеде по соединительному коридору, стараясь не угодить в колею электропоезда, которые шастают тут круглые сутки. Если угодишь, то можешь свернуть шею, что уже не раз случалось.
Я ехал, выписывая восьмерки, рискуя столкнуться со встречными велосипедистами, которых в это пересменное время было тут как грязи, а в голове — шыр-шыр-шыр — плюс 50, минус 50, синий дымок, «продукт» в газообразной фазе, значит — что?
Я доехал до середины корпуса — впереди, как в сизом тумане, аппаратчики меняли оборудование, снимали отработавшие компрессоры и устанавливали новые, которые затем должны будут подвергнуться «горячей обработке», то есть фторированию в режиме медленного подъема температуры внутри них. Этот синий туман и был тем бесценным «продуктом», ради которого выстроен был весь этот гигантский «огород» — четыре корпуса, каждый длиной по километру и шириной почти как футбольное поле.
Аппаратчики работали в белых костюмах из лавсана и в «намордниках», или, по-научному, в респираторах с тканью Петрянова для задержки радиоактивных аэрозолей. Ага, сообразил я, значит, именно из этого места и поднимался снаружи синий дымок. Я бросил велосипед и, натянув респиратор, направился к работающим. Там, в самой гуще синеватого газа, медленно, тяжело, под действием мощной вытяжки поднимавшегося вверх, я лицом к лицу столкнулся с Мишей Корчагиным, начальником цеха № 81, того самого, в составе которого был и первый корпус, где велись работы.
Миша был без респиратора, хотя от газа першило в горле и из глаз текли слезы. Он вырос передо мной, словно ждал меня с моей еще только-только рождающейся идеей. Торопливо, путаясь, стараясь перекричать монотонный рев оборудования, я рассказал ему об идее, только что осенившей меня: какими-то скребками, ложками с длинными ручками соскребать с внутренних поверхностей вытяжных труб скондесировавшийся «продукт» — это же будут пойманные килограммы! Миша — чуть старше меня (в 1960-м ему было, наверное, лет 35), высокий красивый человек, лицо матовое, чистое, серые глаза смотрят внимательно, заинтересованно. Всегда спокойный, даже невозмутимый или казался таким из-за необходимости все время держать себя в руках, в любой ситуации. Он тотчас оценил важность идеи и, взяв меня под руку, повел из загазованного места в транспортный коридор. Но и там разговаривать нормальным голосом было просто невозможно (ларингофоны, предложенные отделом техники безопасности, были тут как мертвому припарки, и весь персонал завода «Т» растащил их по домам на забаву детишкам). Мы сели на велосипеды и покатили вдоль ревущих голубых чудовищ. Возле установки с газированной водой и умывальником мы спешились. Миша первым делом тщательно прополоскал рот, умылся, вытер лицо респиратором, бросил его в бачок для мусора и лишь после этого выпил несколько стаканов газировки. Я проделал то же самое. Когда садились на велосипеды, я обратил внимание на Мишино лицо: оно опять все было в бисеринках пота. И руки у него были влажные, даже какие-то мокрые, и, возможно, мне померещилось, мелко-мелко подрагивали.
Мы поднялись в его кабинет на втором этаже пристройки. Он взял лист чистой бумаги и, положив передо мной, велел писать рацпредложение. При этом посоветовал использовать не скребки и ложечки, а вставки типа труба в трубе, которые можно было бы периодически вытаскивать, собирать по всем четырем корпусам завода и помещать в специально сконструированный контейнер с подогревом, из которого «продукт» можно будет отсасывать прямо в технологическую цепочку. Он блестяще оформил мою идею в простой надежный способ и конструкцию. «Пиши!» — сказал он, а сам взялся названивать сразу по двум телефонам. У меня был уже довольно большой опыт по части рацпредложений и даже изобретений, но что-то меня удержало тотчас писать текст. Я посмотрел на него, сидящего сбоку, за своим столом, с двумя трубками в руках, с аккуратно сложенными папочками с технической документацией, и меня поразили его глаза — усталые, какие-то мертвые, подернутые мутной пеленой. Он был в черном халате, в каких были все мы, работники завода, и эта чернота одежды как-то особенно сказывалась на всем его облике. Однако идея экономии «продукта» уже настолько завладела мной, что я не придал особого значения тому, как выглядел начальник цеха № 81 завода «Т» Михаил Корчагин. Я начал было писать, но задумался: наверное, надо предложить и Мише быть соавтором, ведь он так здорово усовершенствовал мою идею. Едва я намекнул ему об этом, он резко отмахнулся, дескать, идея твоя, ты и автор. Вообще, заметил он, глядя на меня усталыми глазами, мы должны помнить о самоконтроле, о самоограничении, о порядочности, иначе превратимся в дерьмо… Он переговорил по двум трубкам, как я догадался, о моем предложении, затем по третьему телефону сказал: «Нэля Николаевна, Корчагин, сейчас придет к вам приборист Николаев, помогите ему оформить рацпредложение. Очень ценное. Все, пока». И мне: «Оставь все дела, иди в БРИЗ (Бюро рационализаторов и изобретателей), к Дубровской, оформи и — ко мне. Дуй!» — приказным тоном сказал он, и я повиновался, хотя в корпусе у меня были свои дела и меня ждали люди…
Михаил Корчагин вскоре заболел — странной и тяжкой болезнью. Он все реже стал появляться на заводе, а когда приходил, то это был уже не тот Миша Корчагин, которого мы все знали. Месяца через три, уже по весне, Миша умер. Диагноз — рак кожи. Его молодая вдова, работавшая в службе КИПиА того же цеха, что и Миша, сероглазая красавица Люда осталась с малолетним ребенком… Потрясенные его смертью, первой на нашем комбинате, мы, знавшие его, проявляли — не любопытство, нет, а чисто человеческую тревогу: отчего погиб в расцвете сил такой чудесный человек и сильный работник. Через некоторое время мы получили вывод компетентной комиссии: начальник цеха Михаил Корчагин пренебрегал правилами техники безопасности, а именно: появлялся в загазованных местах во время профилактических работ по замене оборудования в обычной одежде, что в условиях повышенной температуры в корпусах способствовало обильному потоотделению, а это, в свою очередь, создавало условия для интенсивной химической реакции на кожных покровах между влагой (потом) и технологическим газом с распадом последнего на плавиковую кислоту и двуокись «металла». Второе нарушение заключалось в том, что М. Корчагин не принимал обязательного душа после посещения загазованных участков его цеха, что продолжалось, по всей видимости, довольно часто. К тому же он много курил…
Да, ничего не скажешь, убедительно. Но где вы были раньше, дорогие товарищи! Почему раньше-то не пришло в ваши научные головы, что возможны варианты? Доколе мы будем жить по принципу «пока гром не грянет»?
Осенью 1963 года, после завершения работ по ликвидации тяжелой аварии в четвертом корпусе, мне дали отпуск и путевку в санаторий в Сочи. Однажды я забрел в Дом-музей Николая Островского. Листая Книгу отзывов, я натолкнулся на запись двухлетней давности, чем-то меня поразившую. Во-первых, четкий, толковый смысл, примерно такой: преклоняюсь перед подвигом Николая Островского и Павки Корчагина. Наш подвиг — оставаться порядочными
в любых ситуациях… Во-вторых, подпись: Михаил Корчагин, гор. Ангарск. Да, конечно, этот отзыв оставил Миша Корчагин…
В. Д. Зубринских. Мастер «золотые руки»
Владимир Дмитриевич Зубринских был переведен на Ангарский комбинат после аварии в Кыштыме (1957). Как он сам мне рассказывал, его, молодого слесаря, комсомольца, рвавшегося на фронт, не отпустил завод, на котором он работал. В конце сороковых его вызвали в райком партии и призвали как специалиста высокого класса на чрезвычайно важную и секретную работу. Куда, на каких условиях, — не сказали. Да в те годы и не положено было задавать лишних вопросов — только что закончилась война, страна жила надеждами, каждый порядочный человек хотел чем-то помочь восстановлению разрушенного войной хозяйства. Так молодой (лет 25-ти) мастер на все руки, после соответствующих расписок и проверок, угодил в самое пекло нарождающейся атомной индустрии, на предприятие «Маяк»! Профессиональные и человеческие качества Владимира Дмитриевича сразу выделили его из общего ряда, он был востребован на самых тонких, ответственных работах. И, увы, так получилось, что после взрыва емкости с жидкими высокоактивными отходами он очутился под облаком и получил очень большую дозу радиации. С явными признаками острой лучевой болезни был госпитализирован, прошел тяжелейшую стадию, однако выжил, но с основного производства был списан на инвалидность. Кто-то из опытных друзей посоветовал ему поехать к одному пасечнику, жившему в «чистом» месте, возле «чистого» озера. Старик-пасечник, добрый человек, применил к еще одному доходяге, попавшему к нему, свой испытанный метод: мед солнечной топки с ключевой водой, купания в озере, строгая диета по его рецептам, и через три месяца Владимир Дмитриевич начал оживать. Солнце, воздух, вода, мед и доброта — вот что спасло его. Ну, и, конечно, молодость, сильный характер, жажда жизни…
Я познакомился с ним в 1960 году, когда нам поручили автоматизировать процесс так называемой «горячей обработки» аппаратов перед включением их в общую технологическую цепочку на заводе «Т». Дело в том, что новые аппараты, поступающие с завода-изготовителя, не были готовы для работы в чрезвычайно агрессивной среде и должны были пройти процесс постепенного фторирования, чтобы внутри оборудования образовался устойчивый защитный слой. При этом подъем температуры должен быть очень плавным, иначе металл аппаратов просто-напросто сгорел бы ярким пламенем. Подъем этот велся аппаратчиками вручную, в условиях высокой загазованности, и был чрезвычайно вредным…
Должен сказать, что мы с ним работали на равных, не считая, что вот я — Инженер, а он — слесарь. Этот слесарь только по должности был слесарем-прибористом, а по сути — инженером наивысшей квалификации, к тому же мог подковать блоху, как легендарный Левша! Мы придумали и сделали схему, которая вела процесс по заданной программе с точностью до десятых долей градуса. И главным звеном схемы и прибора было лекало, рассчитанное мной и выточенное вручную Владимиром Дмитриевичем.
Когда мы внедряли наш прибор в загазованные корпуса цеха № 81, его начальник Михаил Корчагин ежедневно навещал нас в корпусах, проверял, все ли так, и когда удостоверился, что все сделано на совесть, крепко пожал нам руки. Чуть позднее по инициативе Корчагина нам с Владимиром Дмитриевичем была начислена премия по линии внедрения новой техники. Но дороже всех самых дорогих премий была для нас благодарность тех «работяг», аппаратчиков, которые отныне были освобождены от необходимости в условиях жары, шума и газа часами медленно крутить штурвалы задвижек, малыми порциями подавая горячую воду и фтор внутрь аппаратов. Они даже пытались «отблагодарить» нас по-русскому обычаю и предлагали спирт под газировку, но мы оба были трезвенниками и от угощения отказались.
Следующая наша крупная совместная работа — внедрение в здании 3-Б завода «Т» схемы, которая называлась мудрено — «Корректировка давления на коллекторе отбора по степени сжатия на последней ступени» и по сути была признана изобретением. Схема предназначалась для, как говорится, «самого-самого», для регулирования степени обогащения «продукта»! Не буду вдаваться в технические подробности, скажу лишь, что схема рассматривалась на Ученом Совете предприятия и была одобрена к внедрению. Необходимость в такого рода регулировке назрела давно. Мой добрый знакомый, начальник смены здания 3-Б, Вадим Сченснович, человек молодой, умный, очень динамичный руководитель, когда узнал, что мы с Зубринских делаем такую схему, с присущим ему юмором сказал: «Ну, америкашки, теперь держитесь, покажем вам кузькину мать!»
Здание 3-Б в те годы было под особым контролем, потому что в нем были сосредоточены и большие баллоны, содержащие «продукт» завода «С», и малые, сборники того «продукта», который, пройдя сквозь ревущее чудовище завода «Т», осаждался холодом и отправлялся затем куда-то, а куда — нам было неведомо. Наша задача заключалась в том, чтобы создать автоматический инструмент для влияния на процесс! Задача сколь ответственная, столь и рискованная, потому что если наша схема вдруг, по ее прихоти, слишком переусердствует и степень обогащения окажется слишком высокой, то получим то, что произошло однажды…
Эта история не имеет отношения к нашей схеме, но характеризует «нравы» того зверя, которого все мы пытались приручить. Помню, ярким весенним днем мы, то есть начальник смены здания 3-Б Вадим Сченснович, Зубринских, я и несколько аппаратчиков, стояли возле бетонной колонны в проходе между двумя симметрично расположенными вдоль стен рядами баллонов, с одной стороны — больших, с другой — малых, и обсуждали план оргтехмероприятий по монтажу и испытанию нашей схемы на коллекторе отбора (малые баллоны).
Здание 3-Б, в отличие от корпусов, было не шумным и не жарким. Обогрев включался лишь на больших баллонах, когда в цепочку надо было «поддать» «продукта». Малые же баллоны, в которых шло осаждение «продукта», прошедшего весь этот чудовищно длинный и сложный путь через ревущие аппараты, наоборот, охлаждались специальным раствором, который назывался «рассолом». Единственный источник шума — мостовой кран, в стеклянной кабине которого сидела крановщица, как правило, молоденькая и смазливая девица, многие из которых, как нам было доподлинно известно, «неровно дышали» в присутствии такого видного, интересного начальника смены, каким был Вадим Сченснович. К тому же, недавно награжденного орденом Ленина! Вот они-то, эти «небесные пташки», как нежно их называл Вадим, и нарушали тишину и покой в здании 3-Б, время от времени подавая сигналы аппаратчикам, менявшим опустошенные большие баллоны или, наоборот, наполненные малые. Конечно, они нежно сигналили всякий раз, когда в поле их зрения попадал начальник смены Вадим Сченснович. Человек женатый, имевший детей, кажется, двоих, он снисходительно относился к этим знакам внимания, и именно ему принадлежит шутка, правда несколько фривольная: «Наше здание 3-Б, но почему только «3», мне-то лучше знать, сколько в нем «Б»…»
Итак, мы стояли возле бетонной колонны и обсуждали… И вдруг взревели ревуны — сирены дозиметрической службы! В первый момент все опешили: что сие означает, не сигнал ли воздушной тревоги (такие ревуны тоже имелись)?! Однако тотчас подала «голос» крановщица — тревожными, короткими сигналами. Мы выглянули из-за колонны, и — о, ужас! — прямо напротив нас малый баллон на наших глазах становился алым, стремительно набирал яростную силу, раскалился добела! Вадим Сченснович, обладавший феноменальной реакцией, толкнул меня и Володю Зубринских за колонну, а сам энергичными отмашками, понятными лишь персоналу, работавшему совместно годами, велел крановщице бросить баллон в «гнездо» и укатывать подальше. Я увидел облако пара, взвившееся из «гнезда», когда крановщица опустила туда раскаленный баллон. Но в нервной суете никто не заметил, как один аппаратчик из нашей компании побежал к баллону. Вадим, высунувшись из-за колонны, кричал ему, пересыпая крики отборным матом, чтобы немедленно остановился, вернулся назад, спрятался за бетонную стенку, — кстати, такие стенки были предусмотрены! — но аппаратчик летел как мотылек на огонь…
Позднее, при разборе ситуации, когда пострадавшие аппаратчик и крановщица были госпитализированы и самолетом отправлены в Москву, в больницу № 6, что рядом с Курчатовским институтом, выяснилось, что имел место случай спонтанного повышения реактивности в баллоне, что и привело к возникновению самопроизвольной цепной реакции. Иными словами, мы оказались рядом с атомной бомбочкой замедленного действия. Аппаратчик, наконец-то сообразивший, что к чему, и стремглав кинувшийся за бетонную стенку, остался жив, хотя дозу получил наверняка немалую. У Вадима, как выяснилось, фотопленка-индикатор полученных за смену доз после этого случая так густо почернела, что его на три месяца отправили в отпуск. Мы с Зубринских отделались легким испугом, по сути, нас спас от больших доз Вадим, толкнувший нас за бетонную колонну, ну, а то, что все же «схватили», осталось при нас навечно.
И все же, несмотря на столь опасный сюрприз, руководство приняло решение опробовать схему — слишком велика была необходимость взять под контроль эту чудовищную силу. Нам с Зубринских тоже не терпелось проверить нашу схему в действии (производственная необходимость плюс порочное любопытство).
Около месяца мы провели в здании 3-Б, монтируя и налаживая схему. Регулятор давления газа на коллекторе отбора находился на той же отметке, что и «капитанский мостик» — так называли площадку с приборными панелями, столом, стульями и длиннющей трубой, тянувшейся от вентилятора в стене к столу и подававшей дежурному персоналу свежий воздух прямо с «улицы». Тут же на площадке стояли шкафы с защитными костюмами. На столе всегда был графин с газировкой.
Прибор, который «руководил» регулятором, был расположен на одной из панелей на «мостике», и мы вынуждены были без конца бегать от регулятора к прибору по металлическим мосткам-переходам, то и дело пригибаясь под технологическими трубами. Здание 3-Б было еще и полигоном для технологов: они без конца совершенствовали процесс, и чуть ли не каждый день появлялось что-нибудь новенькое, неожиданное. Так что ухо тут надо было держать востро, даже на проверенной «трассе» можно было набить себе шишек, а то и грохнуться на металлоконструкции с высоты трехэтажного дома, а кости наши, сами понимаете, были не из железа.
Мы с Зубринских, изрядно измотавшись, запустили в работу нашу схему. Регулятор важно сопел, задвижки с электроприводом плавно ходили взад-вперед, прибор на «мостике» выписывал синусоиду, как и полагалось. Сменный персонал следил за работой схемы с осторожным оптимизмом. Дело в том, что результат мог быть известен лишь после того, как баллон будет наполнен, и физики из спецлаборатории определят по масспектрометру соотношение изотопов в отборном газе. Их приговор станет решающим…
По установшимся нормам всякое техническое нововведение, прежде чем быть одобренным и принятым в производство, должно было без сбоев и замечаний отработать 72 часа, то есть ровно трое суток. И эти трое суток мы с Зубринских не спускали глаз с нашей схемы: то я кемарил часок-другой, то он — прямо на «мостике». Завтракали, обедали и ужинали в столовой завода «Т», где по нашим талонам спецпитания румяные девочки на раздаче предлагали на выбор шницели, бефстроганов, борщи, отбивные, яичницы и омлеты с помидорами, изысканные салаты, взбитые сливки, сметану в стаканах. Но что меня поразило — для работников здания 3-Б имелся специальный как бы зальчик, где аккуратными рядами стояли стаканы с разного рода соками и вином темно-красного цвета. Оно называлось «каберне». Лично для меня это стало настоящим открытием — каберне! Молдавское! С тех пор этот сорт вина мой самый любимый. Даже совсем непьющий Владимир Дмитриевич, отведав вина, тоже стал поклонником этого напитка. Позднее нам сказали, что каберне, как и шоколад, входит в обязательный рацион летчиков, летающих на реактивных истребителях, и космонавтов… Вообще должен заметить, что заработки и снабжение во всех «ящиках» средмаша были выше и лучше, чем где бы то ни было в стране. Это были своеобразные резервации благополучия и… равнодушия к проблемам, которые существовали «на свободе». Поэтому неудивительно, что «ящики» долго оставались консервативными, как бы замороженными
в своих рутинных представлениях о «ценностях» административно-командной системы и позже других предприятий и городов приняли и поддержали «перестройку». После роспуска КПСС еще долго действовали партячейки и «давали указания». (Тем более поразительно, что именно в самом закрытом, самом наиважнейшем «ящике» Системы, в Арзамасе-16, возник и созрел такой могучий «оппозиционер», как Андрей Дмитриевич Сахаров!)
Итак, наконец наступил день, когда схема была принята в эксплуатацию высокой комиссией. Казалось бы, пора было нам с Владимиром Дмитриевичем и сматывать удочки: произошла официальная передача схемы под «юрисдикцию» прибористов здания 3-Б, но мы, как два «отличника», все чего-то подчищали, подправляли, доводили до полного совершенства. И «довыпендривались»!
Здание 3-Б недаром пользовалось дурной славой непредсказуемого мон-стра, недаром работникам положено было каберне — для поднятия боевого духа или от сглаза, бог его знает. Но, так или иначе, мы с В. Д. из-за своей сверх всякой меры дотошности оказались в еще одном ЧП, которое чуть не стоило нам жизней…
Однажды вечером, когда мы вносили самые последние «штрихи» в наше гениальное изобретение, вдруг опять заорали в полную глотку проклятые ревуны. Мы в этот момент возились возле регулятора, примерно в ста метрах от «мостика». Что-то нам не очень нравилось, как щелкает реле и вращаются шестеренки передаточного механизма. И когда, вздернутые сиреной, мы подняли головы, то просто ошалели: вся нижняя часть здания была поглощена волнами газа, который, колыхаясь, поднимался все выше и выше, до самых переходных мостков, — синяя зловещая завеса перекрывала нам путь к отступлению. В. Д., как более опытный или обладавший более быстрой реакцией, схватил меня за руку и потянул прочь от регулятора на мостки — оставались какие-то доли минуты, чтобы успеть вырваться из смертоносной газовой зоны. Мы стремглав промчались под трубами, добежали до «мостика», перевели дыхание. Вокруг нас, медленно обволакивая панели с приборами, стулья, стол, подбираясь к телефону и графину с водой, колыхались волны ядовитого, смертельно опасного газа. Единственным спасением в нашей ситуации была труба свежего воздуха, протянутая прямо к столу дежурных. Кстати, никаких дежурных уже и в помине не было — все дали стрекача, когда услышали хлопок большого баллона и увидели то, что мы, по рассеянности или из-за увлеченности работой (помните Архимеда?), увидели уже слишком поздно.
Мы, окруженные газом, прильнули к трубе, из которой подавался свежий воздух. И — опять вдруг! — с шумом включилась аварийная вентиляция 100-кратного обмена. Синие волны тяжело потянулись вверх, к потолку, где были встроены огромные трубы вытяжной вентиляции. Едва мы с В. Д. успели переглянуться с надеждой, что спасены, как из трубы, возле которой мы дышали свежим воздухом, вдруг ударило тем же самым ядовитым удушливым газом, что был вокруг нас. Вмиг перехватило дыхание, из глаз выбило слезы, я стал задыхаться. В. Д. сдернул с головы чепчик из хлопчатобумажной ткани, сдернул и мой, смочил их газировкой из графина и нашлепнул мне один из них на нос, на лицо. Дышать стало легче. Все-таки, худо-бедно, это были фильтры! Но слезы застилали глаза, и мы, держась друг за друга, двинулись в рискованный, но дающий шанс поход вниз по ступеням стальной лестницы, к выходу из корпуса. Другого пути к спасению просто-напросто не существовало! На одной из ступеней у меня подвернулась нога, я оступился, потянул за собой В. Д., и мы оба полетели бы вниз с десятиметровой высоты, если бы В. Д. не успел ухватиться за перила лестницы и не удержал нас от падения в тяжелые волны синего газа, вздымавшегося навстречу. И все-таки я сильно, до искр из глаз, ударился лицом о какие-то железяки и потерял сознание. Нокаут! Следы от этого «поцелуя» сохранились и по сей день. Очнулся, когда В. Д. тащил меня, окровавленного и чуть живого, к «прозрачной» стене, сделанной из лавсановых полос, легко рвущихся при падении на них всем телом. Это были полосы «последней надежды», как называли их в здании 3-Б. И они спасли нас! Упав сквозь них, мы оказались в промежуточном коридоре с чистым воздухом. Нас подхватили под руки, повели в душ, напоили горячим чаем с каберне, и мы ожили…
Естественно, мы не могли не задать два «почему?».
Почему «хлопнул» большой баллон? Аппаратчики объяснили это просто: перегрев плюс какой-то дефект в клапане сброса давления, в результате клапан со всеми «потрохами» вынесло вместе с газом.
Почему из трубы вдруг вместо чистого воздуха пошел газ? Ответ тех же аппаратчиков: полное безветрие; газ, выброшенный из здания, стал опускаться вдоль наружной стены на землю. В том месте, где было отверстие для приточной трубы, газ стало засасывать вентилятором обратно в корпус. Самодельный этот приток не был обеспечен ни фильтрами, ни датчиками, которые просигналили бы о содержании газа в подаваемом воздухе…
Еще один «сюрприз», свидетельство нашего всеобщего в ту пору наплевательского отношения к вопросам специальной техники безопасности, нашего легкомыслия, нашей беспечности и… порочного любопытства или производственной необходимости! Возможно, я утрирую, пытаюсь свести все на шутку, но мы были молоды и хотя не раз серьезно напуганы Атомным монстром, однако не утратили ни любопытства, ни чувства ответственности за порученное дело, ни некой лихости молодых «ковбоев», которым все нипочем! Ныть и обвинять во всем руководство, Систему было не в наших правилах. В конце концов, мы были первопроходцами, и дух этот был сильнее всех страхов!
Летом, кажется, в июле, мы с Владимиром Дмитриевичем и его женой Ниной совершили поездку на легендарном пароходе «Комсомолец» вокруг, точнее, внутри Байкала с остановками в Усть-Баргузине, в Давше (где мы, пятеро, — моя жена Инна, дочь Леночка, В. Д. и Нина — прожили в палатках несколько дней), в сказочной бухте Аяя, в Нижнеангарске, в Байкальском, в Онгурене,
в Хужире на острове Ольхон и, конечно, в бухте Песчаной… Владимир Дмитриевич и его жена Нина оказались прекрасными туристами, замечательными товарищами во всех, радостных и трудных, обстоятельствах. И наше первое знакомство с Байкалом, во многом благодаря нашим друзьям, В. Д. и его жене, запомнилось на всю жизнь. Более близкое, уже в человеческом плане, знакомство с Владимиром Дмитриевичем открыло немало других, не только профессиональных качеств этого незаурядного человека. Он оказался прекрасным мастером фотографии, показывал свои яркие, самобытные акварели, глубоко знал искусство Древнего Египта и вообще был широко образованным человеком. Наши деловые и дружеские контакты с Владимиром Дмитриевичем Зубринских продолжались долго, пока я не ушел из системы средмаша на «вольные» литературные хлеба.
В. Ф. Новокшенов. Один из титанов Системы.
Виктор Федорович Новокшенов принял будущий гигант атомной индустрии почти с нуля. Огромного роста, плечи — сажень, кулаки — пудовые, реакция — стремительная. Речь быстрая, образная, по натуре — «пускач», он, как никто другой, подходил на роль хозяина этого нового чуда света, возводимого руками зэков и солдат стройбата. До средмаша работал главным диспетчером Уралэнерго в Свердловске. Внезапный вызов в Москву в начале 1950-х определил всю его дальнейшую жизнь…
Тайга вдоль Ангары, чуть выше по течению от уже работавшего Нефтехима с жилым поселком, позднее ставшим знаменитым Ангарском, трещала под натиском бульдозеров. Вокруг грандиозной строительной площадки, как кишащие муравейники, располагались бесчисленные лагеря, казармы, вагончики, будочки, бараки. Строила новый комбинат армия генерала Бурдакова (главный инженер Зурабов), перебазировавшаяся с Нефтехима. Забегая вперед, замечу, что именно эта армия после завершения строительства новокшеновского комбината была брошена по инициативе Е. П. Славского на строительство Байкальского целлюлозно-бумажного комбината (БЦБК).
Виктор Федорович познавал порученный ему комбинат не только из общения с «секретными» академиками (И. К. Кикоин, Б. П. Константинов, М. Д. Миллионщиков, А. Б. Мигдал), которые преподали начинающему директору курс теории, но и путем прямых контаков с людьми, которые строили его будущее, — генералами, зэками, солдатами, бригадирами, тем самым «народом», якобы во имя которого и возводилось это новое чудо света по решениям ЦК КПСС и Совмина СССР!
В середине 1950-х проектирование и строительство шли параллельно. Проектный институт, где я начинал свою работу как инженер-физик, принимал активное участие в создании комбината п/я 79. После полугодовой командировки в Усть-Каменогорск и почти годовой командировки в Москву и ее окрестности для проектирования ИЯФа Г. И. Будкера, защитного оборудования для КНР и Альфа-павильона ИНХ СО АН СССР меня подключили к работам по комбинату на Ангаре (так условно мы его называли, в этом была какая-то особая, таинственная притягательность). Тогда имя директора Новокшенова для меня еще ничего не говорило. Манил сам комбинат — в тайге, на берегу Ангары! А где-то совсем недалеко Батюшка-Байкал! И я запросился на возводимый комбинат. И был не одинок в этом стремлении — туда уже уехал наш зам. гл. инженера Г. А. Сергеев с семьей, намеревались двинуть и супруги Вильяновы, прибористы, Володя и Нина, еще кое-какие товарищи поглядывали в ту же сторону, например технолог Владимир Черепанов с женой, тоже Ниной… Похоже, у тов. Новокшенова зарождалась новосибирская «мафия», и меня неудержимо тянуло влиться в ее ряды.
Впервые я увидел Новокшенова на совещании ИТР комбината после страшного скандала, оглушившего всех нас, как взрыв атомной бомбы. В связи с отсутствием обычной радиотрансляции в поселке, где мы тогда жили, все имели приемники с растянутыми короткими волнами. И в один из зимних вечеров 1959 года все, кто слушал «Голос Америки», испытали шок: по «вражескому радио» в открытую сообщили, что близ Ангарска запущен на полную мощность крупнейший в СССР атомный комбинат по разделению изотопов урана, директор комбината — Новокшенов, главный инженер — Парахнюк. В бывшем бараке, временно исполняющем функции Дома культуры, собрались все ИТР комбината. За столом президиума — Новокшенов, выделявшийся своей могучей фигурой, Иван Софронович Парахнюк, как обычно, сколько знал его, серебристо-седой, подтянутый, суховатый, и несколько товарищей в гражданском. Совещание открыл Новокшенов. Коротко сообщил о теме совещания: «Бдительность» и предоставил слово явно главному среди гостей в штатском, полковнику госбезопасности. Тот начал довольно энергично вбивать в наше сознание, расслабленное тайгой и экзотикой, гвозди незатухающей, несмотря на титанические усилия партии и правительства, классовой борьбы и напоминать об усилении происков империалистов. И привел ряд примеров этих самых происков по всей нашей необъятной Родине и, в частности, нацеленных прямо на тружеников комбината. Конечно, основной упор он сделал на потерю бдительности тружениками: много болтаем в поезде, в автобусах, вообще много болтаем. А кругом — «уши»! Вражеские уши, между прочим! Которые все наматывают на свои, так сказать, усы и передают — куда не следует! Вывод такой: сейчас, после совещания, все ИТР дадут подписку, что предупреждены об ответственности…
После полковника выступил Новокшенов. Надо отдать должное его уму. Он усек, что данный инцидент — «прокол» органов в чистом виде, и, чтобы еще больше не огорчать гостей в штатском (ему же работать с ними бок о бок!), решил, что его сверхзадача в данной щекотливой ситуации — спустить все на тормозах. И он сказал примерно следующее: ну, раз самые важные секреты про директора и главного инженера мы уже разболтали, то давайте дружно пообещаем нашим дорогим гостям и самим себе, что все остальные, разумеется, более мелкие секреты: что мы производим и сколько, будем держать в строжайшей тайне. Думаю, что выражу общее мнение и от вашего и своего имени — поблагодарю наших славных чекистов за ценную информацию и вообще за нелегкую службу, которую они несут на боевом посту и днем и ночью. И первый энергично захлопал в ладоши. Зал дружно, с явным облегчением и улыбками поддержал его бурными аплодисментами. Естественно, выступили секретарь парткома, председатель профкома, самый активный рабочий Гризодубов — все они дружно заверили партию, правительство, органы, лично това-рища Хрущева и самих себя в том, что впредь еще более сплотятся, усилят, укрепят, проявят, не допустят и т. д. и т. п. Затем при выходе мы расписывались в толстом журнале типа амбарной книги — расписывались с чистой совестью, ведь каждый был абсолютно уверен в том, что это не он сообщил «вражескому радио» важные данные о совершенно секретном комбинате «во глубине сибирских руд». Позднее ВЭФ (так для краткости звали Новокшенова все на комбинате) показал в узком кругу фотографии с грифом «Секретно»: на четких снимках с американских спутников были различимы не только корпуса комбината, но и фигурки тружеников, стоявших десятью цепочками к ячейкам проходной. История с «Голосом Америки» обошлась без репрессий и оргвыводов. Многие, как я потом убедился, испытали чувство «глубокого удовлетворения», правда не афишированное, потаенное, его можно было сформулировать так: коли о нашем существовании узнал весь мир, то отныне мы не заброшены в глухой тайге и с нами не смогут сделать все, что взбредет в голову властям — режимщикам, кагэбэшникам и любимому правительству. За нас, в случае чего, заступится весь мир! Только крикнуть надо погромче…
После трагической гибели начальника цеха № 81 завода «Т» Михаила Корчагина руководство комбината почувствовало и свою вину, заключавшуюся в том, что персонал, технически грамотный и морально устойчивый, вопиюще темен в вопросах технологической безопасности. Трудно винить в этом кого-либо персонально — просвещению мешала система секретности (это главное!) и лихорадочная спешка пускового периода, когда Новокшенов и строители обязаны были ежедневно, утром и вечером, докладывать в ЦК по ВЧ о вводе в действие буквально каждого аппарата! Ну и, наверное, наше русское разгильдяйство, пренебрежительное отношение к человеку («Вынесет все — и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе. Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе»). Поэт Н. А. Некрасов, конечно, ничуть не виноват в своем мрачном пророчестве — нам-то всем для чего был дан природой разум?! Как уверял нач. Главатома И. Д. Морохов в своем отзыве на мою первую «атомную» повесть «Большой Дрозд», замордованную ведомственной цензурой, «вопросы радиационной безопасности были строго регламентированы. Этому предшествовали работы больших коллективов научно-исследовательских организаций…». Печальные примеры Михаила Корчагина, Владимира Черепанова, Нэли Николаевны Дубровской и других говорят как раз об обратном — все мы, атомщики пятидесятых, да и более поздние, были вопиюще необразованы в вопросах специальной техники безопасности. Новокшенов был замотан текущими делами выше головы, но, когда «клюнул жареный петух», он развернулся со свойственной ему энергией.
Во-первых, резко изменился режим дозконтроля на заводе «Т». Солдаты, осуществлявшие его, по три-четыре раза гоняли аппаратчиков в душ, пока приборы на их пульте не затихнут. Я тоже испытал на себе их пунктуальную дотошность. Во-вторых, для ИТР был организован семинар, который несколько дней вел академик И. К. Кикоин! Помню, высокий, моложавый, с белоснежной шевелюрой, очень умный человек доходчиво рассказывал нам, далеким от научных тонкостей, что происходит в аппаратах, почему важно поддерживать столь высокую температуру в корпусах, что представляет собой «продукт», каковы его свойства и что надо делать, чтобы не пострадать от вредного воздействия. Это были очень важные и полезные курсы! Мы взбодрились, поняв, что можно и нужно защищищаться от коварного «газа». И как защищаться! Лично у меня на всю жизнь выработалась привычка без конца мыть руки (не только перед едой!), полоскать рот, избегать «подозрительных» мест, где, скажем, сжигают опавшую листву и там вздымается синий дым. Возможно, это лишь психоз, заработанный на предприятии Новокшенова, но были, не скрою, серьезные проблемы со здоровьем…
«Голос Америки» был все же неточно информирован о состоянии строительства комбината: хотя корпуса внешне казались вполне законченными, но на самом деле внутри работы было еще невпроворот.
Когда я впервые появился в корпусах завода «Т» зимой 1959 года, действовали только первые два корпуса, начальником которых был Михаил Корчагин. Третий и четвертый находились в состоянии строительных и пуско-наладочных работ. Я был свидетелем этой в буквальном смысле битвы с техникой. Если в третьем корпусе финиш был уже виден и там круглосуточно, по сменам, работали бригады с заводов-изготовителей и солдаты-монтажники, то в четвертом движение шло тремя зонами: впереди шли зэки с бульдозерами, мини-экскаваторами, неизменными тачками, лопатами, бетономешалками, сварочными аппаратами, стальной арматурой — делали «нулевой цикл» под оборудование. Естественно, они были оцеплены со всех сторон лагерной охраной, собаками, системами слежения и т. п. Следом за ними шли солдаты-монтажники в замасленных робах, отличавшиеся от зэков только тем, что на их телогрейках и бушлатах не было номеров. Бок о бок с ними, облепляя только что смонтированные аппараты, трудились наладчики с заводов-изготовителей, электрики, заводские технологи, теплотехники, подключавшие к аппаратам горячую воду, прибористы, занятые схемами контроля и автоматики… Жаль, что не было в ту пору кинооператоров рядом с нами! Это был совершенно уникальный процесс, и «придумала» его сама жизнь!
Однако никакой романтикой здесь и не пахло. Это была «черная», невидимая миру жизнь. Пресловутая «потогонная» система капиталистических конвейеров по сравнению с тем, что творилось в этих двух корпусах, показалась бы райской!
Помню шок, пережитый мною и теми, кто однажды, уже по весне, появился рано утром в четвертом корпусе у «колючки». На стальном арматурном прутке, торчавшем из забетонированного приямка, сидел, свесив голову, насаженный на пруток зэк. Как охрана не заметила вечером, когда зэков отвозили в лагерь! Их же пересчитывают бесконечное число раз! Позднее рассказывали, что зэки умудрялись (якобы за большие деньги) «уходить» на пару дней, запуская взамен себя вольняшек, тех же работяг-строителей, солдат-работяг. Некоторым удавалось прятаться в строительных катакомбах, например, в водоводах метрового диаметра, через которые из канала подавалась ангарская вода в систему охлаждения и в теплообменники для подогрева. В эти трубы к зэкам приходили женщины (якобы тоже не бесплатно). Жажда любви и свободы хотя бы на двое суток делала чудеса, нередко мрачного толка…
Так или иначе, но ежедневно, утром и вечером Новокшенов и Зурабов рапортовали министру и в ЦК о продвижении колонны вперед, к заветному концу.
Однако главные события — впереди! И самое главное — 1 апреля 1963 года. Но прежде краткая справка о ситуации, сложившейся в четвертом корпусе, длина которого (для представления о масштабах производства) составляла около километра!
Примерно за два-три месяца до 1 апреля на ЦДП (центральный диспетчерский пульт) нарастающей лавиной стали поступать сигналы от аппаратов о так называемом «проседании вала», то есть о том, что подшипники электродвигателей, приводящих во вращение лопатки нагнетающих газ компрессоров, расшатались, и вал двигателя, опасно «просев», начинает задевать контрольное кольцо, от которого сигнал через реле РОК (реле отключения компрессора, находившееся в шкафу над соответствующим аппаратом) поступает на центральный щит. Персонал поначалу четко реагировал на каждый такой сигнал (загоревшуюся лампочку на щите, сработавшее реле РОК и отключение компрессора), но позднее, когда щит длиною в сто метров превратился в сплошную вертикальную стену из переливающихся огней, а в корпусе начались массовые отключения компрессоров, причем проверки таких компрессоров специалистами-«слухачами» ничего подозрительного не выявили, было решено считать сигналы ложными. Директор завода «Т» Николай Андреевич Штинов, опытный инженер, прошедший большую школу работы с подобным оборудованием в Свердловске-44, чувствуя недоброе, добился, чтобы отдел главного прибориста выделил людей для контрольных проверок подозрительных аппаратов. Было выделено несколько специалистов, в том числе и я. Сменному персоналу хотелось спокойной жизни, начальству завода «Т» нужна была стопроцентная надежность. Нам, прибористам из экспериментальной группы, руководителем которой был я, разумеется, приятнее было бы сидеть в своем здании, заниматься творческими делами, а не носиться в жаре и шуме, мотаясь на велосипедах от одного аппарата к другому. Но лично меня зацепило одно загадочное обстоятельство: было неясно, почему реле РОК в шкафу над аппаратом сработало, сигнал вышел на щит, а компрессор не отключился, двигатель продолжал реветь на полную мощность. И второе: когда я прибором измерил сопротивление цепи от обмотки реле до сигнального кольца на компрессоре, то получил бесконечность! Это могло означать лишь одно — разрыв цепи!
Я стал методично перепроверять все те блоки, которые проверил час назад, — всюду выявилась одна и та же картина! Тогда, забравшись по выступам конструкции, я заглянул в зазор между двигателем и корпусом компрессора, где находилось сигнальное кольцо и должен был быть подключен к нему провод от реле РОК. Подсвечивая себе фонариком, я обнаружил, что провод отсоединен и болтается в воздухе. Вот почему мой мегомметр показал бесконечное сопротивление! Осталось выяснить, почему при срабатывании реле РОК двигатель компрессора не отключился… Исследования свои я проводил на группе № 40, сборка № 2. Примерно в середине корпуса. Без электрика я не мог разобраться в этой ситуации. Из комнаты отдыха (персонал, работавший в корпусах, обязан был, по технике безопасности, в течение каждого часа пятнадцать так называемых «шумовых» минут проводить в этих комнатах) я позвонил дежурному технологу и спросил, почему не отключаются компрессоры. «Спроси чего-нибудь попроще. Загляни к Штинову, он еще здесь». А было уже одиннадцать вечера. Я заглянул, спросил. Он, занятый бумагами, поднял усталые глаза, пробормотал что-то явно нецензурное и посоветовал записать в журнал место, время и все, что я там обнаружил, ночная смена разберется. Я так и сделал. В конце-то концов, если им все это безразлично, то почему я должен быть святее самого Папы Римского? Мои товарищи по проверке засекли сменного прибориста по фамилии Помазан, который тихой сапой следом за ними снова отключал кольца от схемы, таким образом, вся наша работа шла псу под хвост. Абсурдность ситуации была очевидна: мы, назначенные свыше контролерами, были «поперек» персоналу четвертого корпуса. Решили, что завтра продолжим проверку в прежнем режиме и будем отмечать в журналах все случаи нарушения сменного персонала. Я-то уже внес замечания в свой журнал, надеясь утром выяснить у технологов, что же происходит… Но выяснять пришлось не утром, а ночью…
Ночь с 1 на 2 апреля 1963 года
Часа в три ночи у меня дома раздался настойчивый звонок в дверь. Какой-то молодой человек, очень похожий на одного из тех чекистов, которые сидели в президиуме совещания по инциденту с «Голосом Америки», велел срочно одеваться: внизу ждет «рафик», на сборы три минуты. Я попытался было узнать, в чем дело, но чекист лишь выразительно постучал по циферблату своих часов и прошипел почему-то по-немецки: «Schnell!» Бред какой-то! Через три минуты я влез в почти заполненный «рафик», и мы покатили по знакомой дороге — на комбинат. Осмотревшись, я узнал Лукашева, Зубринских, прибористов, а также сменных технологов. Следом за нами по заснеженной дороге катили пять, а может быть, шесть автобусов, полных людьми. У проходной наш чекист выскочил из «рафика», быстро переговорил о чем-то с офицером охраны, и солдаты распахнули железные ворота — «рафик», а следом все автобусы без проверки были впущены на территорию комбината.
Как были, в верхней одежде, в шапках, без обязательного переодевания, мы молча вошли в зал ЦДП, в растерянности остановились. Что-то здесь было не так! Стометровой длины щит был черный, мертвый, без привычных огней сигнальных лампочек и контрольных самописцев. У длинного пульта стояла группа людей, среди них громадой в домашнем свитере выделялся Новокшенов. Его короткие волосы торчали «ершом», очки, которые он то и дело нервно поправлял, блестели, отражая свет потолочных ламп дневного света. Его казавшаяся маленькой головка повернулась в нашу сторону, и он, наставив на меня палец, фальцетом закричал: «Вот он!» Далее — каскад отборной ругани. Он двинулся на нас, готовый разметать всю нашу компанию своими кулачищами. Парахнюк, мелко семеня следом за ним, пытался сдержать его гневный порыв, но тщетно. Подойдя ко мне вплотную, он несколько секунд с яростью смотрел мне в глаза, но я выдержал его взгляд, и, возможно, моя выдержка умерила его гнев. Обычно он говорил быстро, чуть заикаясь, проглатывая окончания слов или целые слова, теперь же заговорил отчетливо, как бы вызванивая из своей необъятной груди каждое слово: «Вы, мудаки, ответите за это блядство! Вам не схемы, не приборы, а,…, бетон тачками возить, лопатой совковой кидать,…, вас не на «рафике» возить, колоннами, пятерками, руки за спину! Я вам это устрою, так вашу растак-перетак-переэдак!!!»
Почему я оказался первым в нашей «подсудной» группе, понятия не имею, но зато увидел Новокшенова так близко, как только это было возможно. Другого случая наверняка не подвернулось бы за всю оставшуюся жизнь. Ярость человеческая, как антипод величайшей нежности, тоже входит в арсенал человеческих чувств, и много позднее, вспоминая впившиеся в меня сквозь стекла очков скругленные, тускло светившиеся яростью глазки, я благодарил судьбу за этот страшный миг, явившийся мне, наивному и простодушному, как откровение реальной жизни.
Сдерживавший его за локоть Парахнюк жестами старался успокоить нас, застывших в немой сцене, и это спокойное, но упругое сопротивление главного инженера Ивана Софроновича Парахнюка, возможно, тоже сыграло свою роль. Новокшенов круто развернулся и, махнув нам, чтобы следовали за ним, пошел, прихрамывая, к пультам.
Что же произошло? Ткнув меня в последнюю запись в моем журнале, кото-рый, как и все остальные, хранился тут же, в ЦДП, Новокшенов дал отмашку — всем следовать за ним. Но вмешался Штинов. «Даю команду немедленно возобновить смазку подшипников», — тоном, не терпящим возражений, сказал он. Новокшенов взревел: «Никитенко!» Стоявший тут же новый зам. главного механика Владимир Ильич Никитенко, красивый интеллигентный человек, хотел что-то уточнить, но Новокшенов заорал на него: «Слышал, о чем мы? Бегом, …, …!!!» Никитенко как ветром сдуло. Новокшенов побежал к выходу из ЦДП. Человек, наверное, двадцать, поднятых глубокой ночью, спустились в цех, причем Новокшенов с такой силой отшвырнул чекиста, что тот, бедолага, не устояв на ногах, свалился на пол. Мы погрузились в два «рафика» и помчались по транспортному коридору в четвертый корпус. В середине корпуса вышли из машины, и Новокшенов, приволакивая ногу, повел нас к аппарату № 2, тому самому, который вчера вечером я так тщательно обследовал и о котором оставил запись в своем журнале. Теперь от него поднимался пар и синий дым (газ!), и адская смесь эта уносилась вытяжкой вверх. И аппарат, и компрессор были черными, пахло горелым металлом.
Новокшенов присел на корточки, показал на днище аппарата — внизу на бетонном полу ярко светилась конусообразная магма! А из дыры выливались все новые и новые струйки расплавленного нутра бесценного аппарата! Но, главное, на что, находясь в состоянии шока, в первый момент мы даже не обратили внимания, весь корпус стоял! Было до жути странно-тихо, лишь над молчащими аппаратами струился горячий воздух, словно последнее издыхание гигантского чудовища, умиравшего на наших глазах… Стало ясно, что произошло. Проседание вала оказалось не какой-то фикцией, а жестокой реальностью: разболтанный подшипник разрушился, центровка нарушилась, в результате чего бешено вращавшиеся внутри аппарата лопасти компрессора стали задевать за внутреннюю поверхность водяной рубашки, протерли металл, вода хлынула в полость аппарата, и тогда пошел с нарастающей силой процесс термореакции: вода + газ — с выделением плавиковой кислоты, огромной энергии, стремительным нарастанием температуры, расплавлением металла и проникновением воздуха в технологическую цепочку, что было чревато осаждением «продукта» на внутренние стенки оборудования. Короче, кошмар! К счастью, автоматика была спроектирована так, что пострадавший блок автоматически вырубался задвижками из основной цепочки и включалась обводная труба, байпас.
Когда ехали обратно, навстречу нам растянувшейся колонной катились электрокары с механиками. Они везли опечатанные бидоны с секретной смазкой и шприцами для смазки подшипников. На первой каре ехал Никитенко. Заправщики делали короткие остановки, люди со шприцами исчезали в технологических катакомбах, кары катили дальше. Смазка шла двумя параллельными потоками — от начала корпуса к его теряющемуся в мерцающих струях горячего воздуха концу. Показалось или так было в действительности, но в той части корпуса, который уже был обработан смазчиками, рев имел чуть более низкие тона, без жалобного металлического звона. Корпус стремительно заполнялся людьми: вот уже и электрики со своими щупами, висевшими на шее, полезли в силовые ячейки под аппаратами восстанавливать схемы автоматического
отключения компрессоров при срабатывании реле РОК…
А далеко от нас, на Братской ГЭС, через ЛЭП-500, питавшие «предприятие тов. Новокшенова», в момент отключения нагрузки в четвертом корпусе, гидроагрегаты, согласованные с режимом электрической нагрузки и напором воды с Братского водохранилища и внезапно потерявшие эту нагрузку, пошли вразнос. Надо отдать должное дежурному диспетчеру (к сожалению, не знаю его фамилии), который вручную молниеносно включил падающие чугунные щиты, перекрывшие водоводы к гидроагрегатам, и открыл щиты на сбросе воды из водохранилища (ледяной панцирь вспучило ангарской водой, лед трещал и лопался с грохотом, казалось, катастрофа на ГЭС была неминуема!). В ту ночь был разбужен тревожным звонком и главный инженер Иркутскэнерго Лев Ефремович Небрат. Отключение огромной мощности у Новокшенова, авария на ТЭЦ-10, остановка гидроагрегатов Братской ГЭС, обесточивание ЛЭП к алюминиевым гигантам в Братске и в Шелехове — начинался катастрофический развал всей энергосистемы! Лев Ефремович, опытнейший, талантливый энергетик, мгновенно оценивший ситуацию, взял управление системой в свои руки — по прямому проводу с Центральной диспетчерской службой перераспределял потоки, отключая предприятия менее важные со стратегической точки зрения и добавляя мощности Братскому и Иркутскому алюминиевым заводам (чтобы не «закозлить» электролизеры с расплавленным глиноземом), страшным напряжением воли и нервов выводил систему из нулевой ямы. В ту ночь многие города Иркутской области погрузились во мрак во имя спасения комбината Новокшенова…
Долгие-долгие сутки
Самое-то ужасное во всей этой истории, только-только начинавшейся, заключалось в том, что оборудование, так называемые аппараты, трубы, копрессоры, заполненные газом, могли остывать и находиться в нерабочем состоянии не более часа. Иначе газ, то бишь «продукт», начнет осаждаться внутри оборудования и ничем его оттуда не достать — химия вещь полезная, но и коварная! Таким образом, для того чтобы авария не превратилась в катастрофу глобального масштаба, расплата за которую — только «вышка», жизненно необходимо было во что бы то ни стало, любой ценой запустить корпус в работу за час! А для этого нужна была соответствующая электрическая мощность, но ни в коем случае нельзя было вот так одним махом врубать весь корпус — от всех электрических подстанций остался бы горячий пепел! Надо было осторожно, группу за группой, вводить оборудование в работу, отсекая задвижками те участки, в которых обнаружится попавший в них воздух. Короче, задача не для идиота или тугодума… Тут, на мой взгляд, Новокшенов проявил свои незаурядные качества не только руководителя, но и мыслителя! Он сумел побороть ярость и гнев и, связываясь по ВЧ то с Небратом, то с Братской ГЭС, то с Москвой, повел процесс восстановления корпуса. Круглые часы со светящимися стрелками на ЦДП отсчитывали не минуты, а саму нашу жизнь, ибо если, не дай бог, мы не уложились бы в отпущенный технологией час, всем нам, собравшимся в ту ночь возле пульта, светила бы участь Ивана Денисовича…
Однако не только один Новокшенов вел процесс, но и немногословный, собранный и динамичный человек — директор завода «Т» Николай Андреевич Штинов. Именно по его приказу ночными автобусами привезли в корпус всех технологов, электриков, прибористов, теплотехников, слесарей, механиков, смазчиков. Теперь по громкоговорящей связи он давал четкие команды начальникам смен, а те в корпусе комплектовали пусковые бригады, и не прошло и двадцати минут, как первые (с конца корпуса) аппараты подали свой могучий голос. Процесс, как говорится, пошел. Новокшенов передал управление Штинову, а сам, усевшись за ЦДП, принялся изучать ленты, снятые с самописцев. На этих лентах затейливыми кривыми была изображена вся картина аварии. Нам же предстояло написать объяснительные записки — по горячим следам. Мы уселись за столики вдоль боковой стены и начали было переговариваться, стараясь что-то уточнить, согласовать между собой, но молодой чекист, не отходивший от нас ни на шаг, пресек всякие попытки переговоров. Это была как бы предварительная стадия нашего будущего, которое все явственнее вырисовывалось…
По светящимся лампочкам на щите и деловым, даже как бы будничным командам, которые отдавал с пульта Штинов, мы понимали, что происходит в корпусе и что оборудование будет спасено. Когда стрелки часов показали пять утра, Штинов, осунувшийся, бледный, с трудом разогнул затекшие ноги и, по-военному вытянувшись перед Новокшеновым, сидевшим за пультом перед ворохом бумажных лент, снятых с самописцев за последние часы, отрапортовал, что корпус полностью пущен в работу, за исключением двух групп, пострадавших от аварии. Новокшенов раздраженно отмахнулся и продолжил изучать кривые на лентах. Штинов как-то мягко осел, повалился боком-боком, потеряв сознание. Его пытались увезти в больницу, но, придя в себя, он категорически отказался, лишь согласился полежать где-нибудь за щитами — там были раскладушки сменного персонала…
Процесс вошел в нормальный ритм, присутствие начальства было уже необязательным. Но Новокшенов зорко следил за процессом, то и дело названивая по нескольким телефонам. Мы все, как захваченные заложники, томились в ожидании нашего часа. Наш «куратор» ходил с осоловелыми глазами, но, едва мы начинали переговариваться, тотчас очухивался от дремы и строго грозил пальцем. Время тянулось мучительно. Хотя бы дали воды, обыкновенной газировки! Нет, это была пытка, не предусмотренная никакими кодексами, никакими правилами, а просто так, «для порядка», чтобы подготовить нас к грядущим событиям. Которые, зародившись бог весть когда, докатились наконец-то и до нас…
Наверное, в полдень, а может быть, позднее, мы кое-как разодрали глаза, и наш чекист, уже умытый, бодрый, только более обычного бледный, повел нас в кабинет директора завода «Т». Нас рассадили на стулья вдоль стен. За столом директора Штинова сидел седоватый плотный человек с холодными пронзительными глазами, безупречно одетый, при галстуке, — это был, как нам стало известно, начальник нашего главка Александр Дмитриевич Зверев. По левую от него руку сидели два академика — Анатолий Петрович Александров и Исаак Константинович Кикоин, блестящие лекции которого не столь давно все мы слушали. По правую руку, подперев голову ладонью, сидел сгорбившийся, какой-то весь словно ужавшийся Новокшенов. Парахнюк скромно сидел на стуле в одном ряду с нами. Чуть сзади за Зверевым, неким многозначительным фоном, сидели люди в строгих костюмах — явные представители ЦК и КГБ. А вот в центральном кресле, почти рядом со мной, вытянув длинные ноги в шароварах, сидел огромный, неизвестный мне человек с устрашающим выражением лица. Он был в спортивном костюме — как выяснилось, его «сняли» с лыжной прогулки и он даже не успел переодеться, завтракал в самолете, возможно, поэтому он казался особенно свирепым. Это был первый заместитель министра среднего машиностростроения Александр Иванович Чурин, между прочим, как говорили, отдаленный родственник Новокшенова. Чурин сидел молча, сосредоточенно вертя в руках золотые часы на пружинном браслете, то растягивая браслет, то отпуская его. Эти его движения чем-то напоминали бесконечное перебирание четок…
Видимо, они уже выяснили картину аварии, и теперь, после обсуждения, наступила «минута молчания». Первым ее нарушил Чурин. Речь его была краткая, но настолько выразительная, что никоим образом не вписывалась в нормативную лексику. Осталось лишь впечатление от нее — на всю жизнь. Получалось, по его логике, что все мы здесь, кому партия и правительство доверили столь ответственное дело, не оправдали высокого доверия, а потому достойны «самой высшей кары». Во время произнесения этого, полного сдерживаемой ярости и презрения монолога Новокшенов еще больше скукожился, академики тупо смотрели в стол, а Зверев глядел перед собой стеклянными глазами, время от времени поглядывая на часы. Мы все, сидящие вдоль стен на стульях, явственно ощущали, как наши волосяные покровы приобретают ярко-рыжий цвет…
Неожиданно в кабинет вошел Штинов — бледный, с запавшими глазами, сел с краю. Глаза его казались чуть перекошенными, лицо — тоже.
Разнос был тихий, но крутой. Как бы вдруг очнувшись и вынырнув из своего притаившегося «я», ВЭФ произнес странную речь. Передаю лишь смысл сказанного им: он никак не может принять упрека в том, что не оправдал высокого доверия партии и правительства, наоборот, мы делали все для того, чтобы выполнить курс партии на полную автоматизацию производства, чтобы вывести тружеников из опасных зон, для чего подали в министерство предложение об экпериментальном отказе от смазки подшипников спецсмазкой, намереваясь сэкономить на этом огромные народные средства. Мы исходили из Программы КПСС, нацелившей нас на построение коммунизма. «Нашему поколению жить при коммунизме!» — вот главное руководящее указание, которое мы и стремились выполнить. Наше предложение о переводе завода «Т» полностью в автоматический режим было принято руководством министерства и даже выдвинуто на соискание Государственной премии СССР…
За фальшивым пафосом и демагогией скрывалось еще нечто, объединявшее всех этих начальников, точнее, почти всех… Была правда!
«Я был категорически против подобных экспериментов», — тихо сказал Штинов. Его, разумеется, услышали, но сделали вид, будто нет… Эвон как! А мы-то и слыхом не слыхивали о таких грандиозных «прожектах» и внутренней борьбе! Что же получается? Штинов был прав, когда сквозь зубы матерился: начальство на его заводе проводит неслыханные эксперименты, а он?..
Внезапно слово взял Зверев. Суть его речи: в годы войны он служил воен-ным прокурором, поэтому напрасно надеются те, кто заслуживает кары, увильнуть, она их настигнет! Но те, кто невиновен, могут продолжать спокойно трудиться…
Тут оживились все: и академики, и сидевшие «рыжие», и Новокшенов. Чурин кивнул в знак одобрения того, что сказал его подчиненный. Разговор из абстрактного перешел в конкретное русло. Главный вопрос в России «кто виноват» как бы сам собой переполз с завода в сторону партии и правительства. А «что делать?» было уже не вопросом, а привычным делом. Тут опять заговорил Зверев, как ответственный за всю отрасль и, в частности, за наш комбинат. Он говорил четко, внятно, логично. Смазка возобновлена, это правильное решение. Главное сейчас — выявить все аппараты, которые работают с отключенной схемой защиты от проседания вала. Если не сделать этого в самые кратчайшие сроки, то можем получить подобные сюрпризы в любую минуту. Далее был сформулирован приказ о немедленном прекращении практики отключения колец от схемы, восстановлении электрических схем отключения компрессоров при срабатывании реле РОК (вот оно, наиглавнейшее притаившееся звено, которое я пытался тщетно отыскать прошлой ночью!) и создании бригады из специалистов отдела главного прибориста для тщательной проверки каждого сигнала. Поэтому предлагаю немедленно создать надежную бригаду для экстренной проверки. Ответственным назначаю… (палец его нацелился прямо в меня, ему подсказали мою фамилию). Докладывать лично мне в 9.00, в 12.00, в 15.00, в 18.00, в 21.00, в 24.00, в 3.00, в 6.00. Новокшенов черканул что-то в своем блокноте. Академики согласно закивали. Чурин скосил на меня равнодушные, усталые глаза (сутки не спал!). Таким образом, Новокшенов был отстранен от руководства, всю власть взял в свои руки Александр Дмитриевич Зверев. При себе он оставил Штинова…
Я скомплектовал одну-единственную бригаду, но зато из специалистов экстра-класса. Бригадиром был назначен Анатолий Петрович Лукашев, или просто Толя, пригласил я и моего верного товарища по совместным работам на заводе «Т» Владимира Дмитриевича Зубринских. Глаголы «назначен», «пригласил» не совсем точны — и Лукашев, и Зубринских сидели тут же, рядом со мной, среди «рыжих», и я просто сказал им, что они будут бригадирами. Естественно, никаких дебатов не было…
Анатолий Лукашев
Был он высокий, спортивный, с яркими черными глазами, с быстрой реакцией на слова и дела. Лет на пять моложе меня, техник по образованию, организатор по призванию. Порядочный и надежный во всех отношениях человек. Толя, Зубринских и я создали как бы «тройку быстрого реагирования». Каждый из нас, невзирая на должности, становился бригадиром бригады велосипедистов, и тремя группами мы должны были начать прочесывать корпус, начиная с конца к началу. Операция была, в принципе, примитивной: колеся на велосипедах от аппарата к аппарату, зрительно проверять, подключен ли провод к сигнальному кольцу между валом двигателя и корпусом аппарата. Если подключен, значит, порядок — жми дальше. Если провод болтается, прикрути его надежно отверткой к контакту кольца. И — снова жми дальше. Простая, казалось бы, работа с технической точки зрения. Но с человеческой — вдруг возникли проблемы. У Толи Лукашева.
Так уж получилось, что под его командование попала бригада из сменных прибористов завода «Т». Тех самых, которые отключали кольца от схемы контроля. Неформальным вожаком этих лихих ребят был Иван Никифорович Дмитроченков (фамилия, имя и отчество изменены), фронтовик, бывший разведчик, хохмач и выпивоха. Когда Толя собрал их в комнате сменных прибористов для инструктажа, Дмитроченков с присущим ему народным юмором намекнул, что неплохо бы, как обычно, получить положенную канистрочку со спиртом — «боевые сто граммов» перед атакой. Толя с невозмутимым видом объяснил ребятам и Дмитроченкову ситуацию в корпусе. Дмитроченков возразил, дескать, даже аппараты не могут работать без смазки, а мы, грешные, и подавно. Юмор и препирательство в этой ситуации были явно неуместными, и Толя достал из сейфа канистру со спиртом (на каждую смену положено было по три литра спирта для чистки контактов бесчисленного количества реле), поставил перед Дмитроченковым, рядом — стакан и ледяным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, объявил: он, ответственный за проверку, отстраняет Дмитроченкова на весь аварийный период от производства работ по причине недоверия ему. Тотчас скомандовал: всем, кроме Дмитроченкова, на велосипеды! А товарищ Дмитроченков пусть пьет свой спирт! Но больше в корпусе он работать не будет, это ему обеспечено…
Бригада Лукашева, без Дмитроченкова, первой выехала в корпус. Через минуту их догнал Дмитроченков. Лукашев был непреклонен, отгонял бывшего разведчика от проверки, в конце концов тот отшвырнул велосипед, рванул на себе ворот рубахи из лавсана. Толя почувствовал, что если перегнет палку, то потеряет всю бригаду, и протянул Дмитроченкову руку. «Старик» обнял его и подключился к проверке. (Впоследствии Толя рассказывал мне о расстреле мирной демонстрации в Новочеркасске, когда он, комсомолец, был мобилизован «содействовать порядку». Это событие потрясло его до глубины души, и он искал у меня ответа на мучавшие вопросы. Через несколько лет он перевелся на предприятие в Карачаево-Черкесию, но нравы, господствовавшие там, были ему «поперек», и он с женой Людой и сыном перебрался в Сосновый Бор, точнее, в НИИ возле ЛАЭС. Мы долго переписывались, встречались у меня в Ленинграде, но позднее пути наши разошлись…)
Каждые три часа в течение суток я точно в срок докладывал Звереву о ходе проверки. Александр Дмитриевич был внимателен, спокоен, даже невозмутим. Задаст два-три вопроса, и — «Вы свободны». За сутки мы выявили довольно много аппаратов с просевшими валами, все они были взяты под особый контроль. Чтобы ускорить проверку, я придумал простой и эффективный «прибор» — зеркальце на длинной, изогнутой рукоятке из проволоки: протягиваешь зеркальце в зазор между корпусом аппарата и двигателем и видишь, подключен провод к кольцу или нет — не нужно карабкаться на двухметровую высоту и, подсвечивая себе фонариком, вглядываться в узкий зазор, пытаясь разглядеть, как там злополучный контакт, — экономия времени пять минут плюс полное исключение риска сорваться и получить травму. Чувствующий свою вину Дмитроченков взялся быстро изготовить несколько таких зеркальных приборов для наших бригад. Он умчался в комнату прибористов, вынул все зеркала, какие только подвернулись под руку, разрезал их на прямоугольнички, обрамил проволокой, вернулся, держа в поднятой руке целый букет зеркал! Во время очередного доклада Звереву я сообщил о нашем рацпредложении, и все начальство, в том числе Чурин, Новокшенов, Штинов, академики, начальники среднего звена поехали на «рафике» проверить изобретенный «прибор» в действии. Смешно было наблюдать, как пожилые тучные люди, вооружившись зеркалами, с азартом разглядывают то, что нам проело уже все глаза, какие-то ничтожные детали столь могучей и страшной техники…
Все подозрительные аппараты, выявленные нами, были отсечены от основного процесса задвижками и определены для замены. Корпус вскоре превратился в монтажно-наладочную зону, куда вход нам был закрыт…
До середины апреля мы работали буквально день и ночь. Ни на что иное не было ни сил, ни желания. Работа высасывала все жизненные соки, мы ели и спали на заводе, обросли щетиной, благо был душ и сменное спецбелье. Работали с ощущением, что ходим по краю пропасти, вот-вот все или взорвется, или рухнет в тартарары, и нас всех загребут железной метлой — без пересадки! — в лагеря…
Наконец в середине апреля на закрытом совещании произошла раздача «орденов»: Новокшенову, Парахнюку, главному прибористу, главному механику, главному электрику, мне и еще нескольким особо «выдвинувшимся» в период аварии вкатили по строгачу от министра Е. П. Славского. Штинова Николая Андреевича перевели обратно в Свердловск-44 (видимо, за строптивость). Сменного прибориста по фамилии Помазан, которого мы поймали на месте преступления, в результате чего он попал во все наши журналы, уволили с основного производства, точнее, перевели прибористом на одну из насосных станций водоподъема ангарской воды из реки до комбината. Кстати о министре: дня через два-три, мотаясь по корпусу на велосипеде, я увидел группу пеших — впереди быстрым шагом шел высокий крупный человек с седой челкой над массивным лицом, это и был министр Е. П. Славский. Новокшенов нес наше зеркальце, чтобы показать министру все подробности. Такой был у Ефима Павловича стиль работы — все видеть своими глазами, обо всем иметь собственное мнение. Я свернул в проезд между аппаратами по принципу: пока начальство тебя не зовет, лучше обходить его стороной… Жизнь Виктора Федоровича была чрезвычайно богата на разного рода сюрпризы, события, светлые, мрачные, встречи желанные, радостные и такие, от которых он и хотел бы уклониться, но — не мог, такова была его должность!
Эту историю мне рассказали, когда я уже работал в Иркутске. На комбинат пожаловали высокие гости: министр обороны СССР маршал Устинов и председатель КГБ СССР Шелепин. Они были потрясены мощью комбината и той чистотой, которая поддерживалась в транспортных проездах и проходах. Кто-то из них в приступе патриотического восторга мечтательно обронил фразу: «Вот куда надо привозить наших друзей из стран народной демократии!» Секретари и прочие сопровождающие лица тотчас взяли это на карандаш. И впоследствии комбинат посетили Ф. Кастро, Э. Хоннекер, Т. Живков и другие. Но визит Устинова и Шелепина был омрачен совершенно спонтанной «акцией» со стороны уборщиц. Прослышав о том, какие важные птицы залетели в их корпуса, они со своими швабрами, тряпками, жутко вонявшими керосином, окружили гостей и высказали, естественно, криками в «базарном» стиле, целый ряд претензий к руководству завода «Т» и комбината вообще: почему им дают талоны только на молоко, а на спецпитание — нет, ведь они, как все сменные, дышат этим смрадом, вывозят тряпками грязь; почему для детей не хватает яслей и детских садиков, когда начальство имеет все — и машины, и дачи, и яхты, без конца банкеты, пьянки, на это деньги есть… Высокое начальство внимательно выслушало женщин, пообещало разобраться, а на Виктора Федоровича посмотрело более чем странно. Говорили, якобы за этот демарш уборщиц имя Новокшенова было вычеркнуто из списка кандидатов на звание Героя Социалистического Труда. Не исключаю, что эту версию распространяли сами уборщицы. Насколько я помню, все рабочие комбината получали талоны и на «спецмолоко», и на «спецпитание». Инженерно-технический состав — да, не все получали, но кажется диким, чтобы кто-нибудь из нас стал бы так мелочиться…
А на заводе «С»… По рассказам А. М. Пикалова и Г. А. Сергеева
Если завод «Т» можно было сравнить с «интеллектуальным» монстром, то завод «С» — самое натуральное первобытное чудовище. «Большая химия» плюс та же секретность, плюс разнообразие процессов, один другого вреднее. Но нам, прибористам, приходилось обслуживать и эту часть комбината, ибо «С» производил для «Т» тот самый черный порошок, который в больших баллонах поступал в здание 3-Б и, разогретый, превращался в газ, чтобы затем устремиться в чрево «интеллектуального» монстра.
«С», прямо скажем, был не подарок. Еще в самые первые, пусковые месяцы, помню, зимой 1959 года, в одном из корпусов вечером, после окончания дневной смены, вдруг вспыхнул пожар. Загорелся пластик, ядовитым дымом затянуло все помещения. Мой товарищ еще по Новосибирской проектной «конторе» Володя Вильянов оказался отрезанным в комнате прибористов и задохнулся бы, если бы на помощь, рискуя жизнью, не пришел его коллега и друг Саша Козлов, вытащивший Володю на себе из опасной зоны. Как выяснилось впоследствии, заключенные, работавшие на этом участке, оставили очень простую, давно известную охранникам «зажигалку» замедленного действия: два кулечка из газеты, туго обернутые куском газеты, — в одном кулечке растертая марганцовка, в другом — глицерин. Постепенно под действием жидкости газеты размокали, глицерин вступал в реакцию с марганцовкой, и пакет вспыхивал. «Прокол» охраны в чистом виде.
Андрей Максимович Пикалов, директор завода «С», переведенный на производство с поста секретаря Ангарского горкома партии, был по образованию инженером-химиком, а по натуре человеком живым, остроумным, общительным и очень добрым. И тем не менее у него достаточно было и характера, и воли, чтобы держать в руках такое страшное и пестрое производство. Главным инженером при нем был Феоктист Иванович Косинцев, весьма толковый инженер, но, как подшучивал над ним его заместитель, мой друг и соавтор Г. А. Сергеев (Женя), «Феокрит» страдал одной странной неизлечимой слабостью — был страстным поклонником Наполеона, по-современному «фанатом» этого «императора всех времен и народов», как называл его Феоктист Иванович (его обширная домашняя библиотека более чем наполовину состояла из трудов, посвященных Наполеону, и он втайне изучал французский, чтобы читать опубликованные во Франции письма и документы, связанные со своим идолом. Женя советовал ему еще раз внимательнее перечитать «Войну и мир» не менее великого Льва Толстого, но фанат есть фанат, Толстого он «не принимал»…).
И вот однажды, пожалуй, в самый черный день завода «С» случилась беда, которую не придумать самым изощренным сочинителям современной «чернухи».
В один из целого каскада огромных чанов с агрессивной пульпой, в которых шли реакции для получения промежуточного «продукта», упал аппаратчик — то ли по неосторожности, то ли с большого похмелья, то ли голова закружилась. Попасть живой плоти в такую жидкообразную массу — пострашнее, чем упасть в болото, кищащее крокодилами. Аппаратчик (не знаю ни его имени, ни фамилии) вспыхнул ярким пламенем и прах его мгновенно растворился в пульпе, стал частью будущего «продукта»! Дежурные технологи, заметившие вспышку и облако дыма и обнаружившие пропажу своего коллеги, в панике забили тревогу — звонки Пикалову, Косинцеву, Сергееву, самому Новокшенову! Первым примчался в цех Андрей Максимович. За ним — все остальное начальство, в том числе и ВЭФ. Все, естественно, в шоке: только что был человек и — нет его. Даже пуговиц от спецухи — все ушло в «процесс». А процесс, проглотивший человека, невозмутимо идет своим чередом. Длительность перемешивания пульпы огромными мешалками строго ограничена во времени — не более трех часов, передержишь — пульпа превратится в твердую массу, хоть выбрасывай вместе с чаном, в котором она «варится». Время идет, люди, ошеломленные ситуацией, стоят в полной прострации — такого еще не было в их «богатой» практике. Остается полтора часа до перекачки пульпы в следующий чан, где процесс должен быть продолжен. Перекачивать вместе с останками, точнее, с молекулами человека, который там, внутри этого чана, этой булькающей, испускающей ядовитый газ пульпы. Решение! Решение!! Решение!!! Все отводят глаза, молчат, глядя на эту булькающую, пупыристую поверхность свинцово-тяжелой субстанции…
Первым подает голос Феоктист Иванович: процесс непрерывен, должен быть продолжен. Новокшенов думает еще полминуты и выдает решение: срочно подготовить отрезок трубы из фторопласта с двумя заглушками, черпаком наполнить трубу, это будет урна… Процесс, как сказал Феоктист Иванович, должен быть непрерывен. Наверняка так же поступил бы на его месте и Наполеон… Но так же поступили и Новокшенов с Пикаловым: пульпа с молекулами человека пошла в процесс — другого выбора не было.
Потом были похороны… фторопластовой трубы, расследование, выводы ко-миссии, наказание виновных в трагедии: действительных причин установить не удалось, но такие случаи не должны оставаться безнаказанными, поэтому по строгачу Новокшенову, Пикалову, Косинцеву, Сергееву, начальнику смены. Товарищи погибшего проговорились на поминках, что накануне гибели отмечали чей-то день рождения и все были под «хорошим газом», к тому же калитка ограждения пешеходного кольца вдоль чана была неисправна: крючок, за который вечно все цеплялись, был оторван (они сами же и оторвали!)… Но при чем здесь калитка и крючок?! Человек с глубокого похмелья зачем-то вышел на это проклятое кольцо. Полюбоваться «пейзажем»?! Подышать «свежим» воздухом?! Не устоял на ногах и — конец…
Новокшенов. «Большая карусель»
Знакомство мое с Виктором Федоровичем, до аварии, не ограничивалось только краткими контактами по производственным вопросам. Так уж получилось — знак судьбы! — на почве общего интереса к литературе вообще и киносценариям в частности я близко сошелся с Геннадием Александровичем Сергеевым, работавшим в те годы заместителем главного инженера завода «С». Он и его жена Лиза с дочерью Леночкой приехали в Ангарск из Новосибирска чуть раньше меня и моей семьи. Позднее мы стали дружить, как говорится, домами, и все бы ничего, если бы вдруг не обуявшая нас идея-фикс написать киносценарий и если не прославиться на весь мир, то хотя бы «подзаработать». Что за вздор, скажете вы и будете правы! В закрытом «ящике» два заметных специалиста собираются после работы то у одного, то у другого, ходят парочкой, как шерочка с машерочкой, о чем-то спорят, что-то пишут!!! Естественно, на нас кто-то стукнул, и вскоре, когда первый вариант сценария под названием «Большая карусель» был практически готов к отправке на «Мосфильм», я вдруг обнаружил, что замок в мою квартиру был кем-то взломан, а рукопись сценария исчезла! Г. А. (в обиходе Женя), когда я сообщил ему об этом, побледнел, но взял себя в руки (в самообладании ему не откажешь!) и сказал: «Придется признаться во всем ВЭФу…»
Через день меня вызвали к Новокшенову в разгар рабочего дня. В кабинете, кроме Жени и ВЭФа, никого не было. Новокшенов, посверкивая очками, небрежно листал рукопись — конечно, я узнал ее, это была наша «Большая карусель»! Крепко пожав мою руку (добрый знак!), он сказал примерно следующее: ребята, я потрясен! Во-первых, тем, что здесь, в этой глуши, живут два настоящих писателя. Да, да, не шучу. То, что я прочел, это же профессионально! Не хочу комкать разговор. Давайте встретимся на нейтральной полосе и поговорим.
И мы встретились у меня (двухкомнатная квартира по сути пустовала, так как моя жена Инна с дочерью, тоже Леночкой, жили в Иркутске, и мы виделись то там, то здесь). Мы с Женей закатили для Новокшенова, можно сказать, царский ужин, хотя удивить его чем-либо было весьма трудно. Но «по-холостяцки» это было на довольно высоком уровне. Виктор Федорович, уже хорошо информированный его «друзьями» в штатском, которые и произвели похищение рукописи, за что ВЭФ просил прощения и валил вину на себя, дескать, это он, из озорного любопыства, дал команду похитить рукопись, произнес пылкую речь в честь двух «нестандартных», как он определил нас, и поднял огромный фужер коньяка за наши успехи на литературном поприще. Встреча эта началась вечером 14 декабря 1961 года.
Разогревшись, он стал рассказывать о себе. Начинал с монтера на подстанции. Как говорят в народе, танцы, лодочки, молодочки. В голове — пустота. Но однажды увидел жену своего крупного начальника, был потрясен красотой, утонченностью этой женщины. Влюбился! Трезво сопоставил свое положение (монтер!) и ее (царица!), приуныл было, но — таков характер: а ну, Витя, «ты ж моряк, Витя! А это значит…» Итак, «женщина моей мечты». Именно она заставила его трехлетним штурмом, экстерном, ночами, получить высшее образование, стать диспетчером… И — да, да! — он завоевал сердце этой сказочной женщины! Когда получил направление в Ангарск, она с ребенком, оставив мужа, поехала с ним в Сибирь! И это — Инна, нынешняя его жена…
ВЭФ был замечательным рассказчиком. Много и интересно говорил о театре. В молодые годы терся возле театральных подмостков, знаком был с творчеством баритона Ухова из театра Яна Христофоровича Вутираса. Был влюблен в Утесова. Однажды на курорте познакомился с ним, тот очаровал простотой, скромностью, интереснейший человек! Это вам не Кочетов, Софронов, Михалков. О них Твардовский говорил, что они «покупают масло и сдают его в счет молокопоставок», то есть используют уже готовые партийные лозунги и, малость подукрасив, сдают в набор. Писатель должен предвидеть, если он действительно глубоко анализирует жизнь… Театр — изумительно! Он всегда пропадает в театрах, когда бывает в Москве. Не в ресторанах же убивать время! Напиться можно в любом месте. Однажды за месяц командировки двадцать раз был в театрах! Вообще он за то, чтобы человек не ограничивался одним делом, а интересовался разнообразными вопросами. Самое главное в жизни человека — любовь и творчество (не только в искусстве, а в широком понимании). Любовь и творчество — в полный накал сил! Только тогда человек действительно живет! Любовь не может быть бесконечной. Когда она уходит, остается только творчество. Но искусство медленно умирает и отомрет, ибо при коммунизме исчезнут конфликты. Коммунизм и техника погубят искусство, но, возможно, искусство не отомрет, а утончится, уйдет вглубь…
В тот вечер он прочел нам свою фантастическую юмореску: космический корабль заблудился в космосе и никак не мог найти хоть какую-нибудь приличную планету, подходящую для обитания. Какова же была радость экипажа и штурмана, когда они, совершив посадку, обнаруживают, что планета целиком состоит из питьевого спирта с плавающими островами из закусок! Это было действительно смешно!
Он ел и пил, пардон, как удав! Наши две курицы, зажаренные Лизой, вмиг исчезли в его пасти. Коньяк, бутылка за бутылкой, опустошались с пугающей быстротой. Женя еще некоторое время держался, а лично я, непривычный к таким темпам, довольно быстро выпал в осадок и смутно помню, как закончился этот «исторический» вечер. Позднее Женя рассказывал, что они с ВЭФом ездили в пионерлагерь и там ВЭФ отплясывал с молоденькими поварихами. Впрочем, что было дальше, даже многоопытный Женя ничего не помнил. (Наши совместные с Женей попытки создать киношедевр кончились неудачей. Мы были на «Мосфильме», встречались с Львом Шейниным, сценарий был прочитан, но — к счастью, отклонен… Женя был назначен начальником АСУП, увлекся новой техникой, я уволился с комбината, переехал в Иркутск, издал книгу, был принят в Союз писателей, но наши дружеские встречи продолжались…)
Все, что делал ВЭФ, делал с элементами игры. Например, заходя утром в приемную, спрашивал секретаршу: «Кеннеди не звонил?» Или мой пример: сижу в приемной, жду, когда освободится ВЭФ, чтобы подписать какие-то бумаги. Он выглядывает из двери, видит меня, приглашает к себе, но вдруг задерживается, просит секретаршу: «Срочно соедините с Евгением Александровичем Евтушенко». Заходим в кабинет. Едва успеваю разложить бумаги, звонок: Евтушенко на проводе! ВЭФ весело приветствует его, договаривается о встрече в ЦДЛ. (ВЭФ и Евтушенко многие годы поддерживали теплые отношения.) Или вот рассказ близкого приятеля ВЭФа А. А. Новосадова об одном банкете в ресторане по случаю визита какого-то московского начальника. Обед прошел с обычным новокшеновским размахом, человек на пятьдесят. Проходя мимо сотрудника комбината, еще сидевшего за столом, ВЭФ наклоняется к нему и тихо говорит: «Сегодня рассчитываешься ты». И уходит. Ошарашенный коллега теряет дар речи, наконец, когда появляется официантка, сконфуженно протягивает ей свой паспорт и лепечет, что с собой нет таких денег, чтобы расплатиться за обед. Та смотрит на него как на ненормального: «Какие деньги?! Виктор Федорович уже рассчитался». Или другой рассказ Новосадова — о встрече Нового года. Вечером 31 декабря начальство комбината на двух-трех автобусах едет в пионерлагерь. Вдруг дорогу перекрывают военные вездеходы, строго требуют пропуска в «особую зону», показывают приказ о запрещении проезда. Все обескуражены. ВЭФ разыгрывает сцену крайнего гнева, отчаяния, в растерянности предлагает всем выйти из автобусов и прямо в снегу дождаться Нового года — не возвращаться же домой. Все выходят, мороз, глухая тайга, полное отчаяние. И вдруг из вездеходов появляются солдаты в поварской одежде с бачками и черпаками. Это и есть «пропуска» — каждому по черпачку или чистого спирта, или коньяка, или вина. А детям — шоколадки. В восторге от розыгрыша, подогретые спиртным, гости усаживаются в автобусы и с песнями следуют дальше. Вдруг на дороге завал из елок и сосенок. Опять все высыпали на дорогу, разобрали завал и… обнаружили такие же бачки, только подогретые. Подкрепились спиртным и снова в путь. В самом лагере опять задача — украшать огромную елку, но как?! И вдруг появляется кран с длинной стрелой, в люльку лезет сам выдумщик и организатор — ВЭФ! Включает рубильником елку, и под визг детей и женщин огромная елка расцвечивается яркими огнями. А ровно в 24.00 в четырех углах елки, по отмашке ВЭФа, вспыхивали костры, выстреливали бутылки шампанского и, конечно, фейерверк…
Когда его жена Инна серьезно заболела и слегла, этот «фантазер» и «груби-ян» проявил огромную нежность: забросил комбинат, сам, никому не доверяя, ухаживал за ней, менял белье, умывал, кормил… Спасти жену не удалось. На поминках, по свидетельству А. А. Новосадова, Виктор Федорович, несчастный, сильный человек, глотая слезы, публично каялся в том, что бывал груб с ней, давил своей волей, вообще он бурбон, а она — нежнейшее создание, терпела его выходки…
Завод «Т». Финал аварии века
Как это не покажется странным, свою действительную «награду» я получил лично от Виктора Федоровича. Примерно через полгода после аварии, когда я вернулся из сочинского санатория, меня вызвал Новокшенов, показал приказ о повышении мне должностного оклада, затем — решение «большого треугольника» (директор, секретарь парткома, председатель завкома) о занесении моего имени в Книгу почета предприятия за успешное выполнение работ по ликвидации последствий аварии. Я понял, что таким образом он извиняется за грубость, несправедливое наказание во время аварии. Он был растроган, я встал, поблагодарил его. Хотел было выйти, но ВЭФ снова усадил меня и, хитро подмигнув, спросил, есть ли у меня автомобиль. Нет, автомобиля никогда в жизни не было и нет. Он взял лист чистой бумаги, придвинул ко мне и стал диктовать: «Директору… Прошу выделить из Вашего фонда автомобиль «Волга». Дата. Подпись». Я расписался, не предполагая, где мы с женой возьмем такие деньги. И, как бы угадав мои мысли, Виктор Федорович сказал: «Дело срочное, получили шесть машин, меня тут обложили со всех сторон, так что не тяни, за неделю собери деньжата и — вперед!» Он протянул мне подписанное им заявление, пожал руку, и мы расстались. Но не навсегда… (А «Волгу» мы купили, и я отъездил на ней 25 лет!)
В 1982 году, когда мы уже были в Ленинграде, я получил из Ангарска по-здравительную телеграмму по случаю моего пятидесятилетия. Вот ее текст: «Дорогой Геннадий Философович сердечно поздравляем тебя юбилеем помним твою работу Ангарске помним первые шаги литературе желаем творческих успехов здоровья новых книг о наших современниках ждем гости обнимаем = Новокшенов Сергеев». Разумеется, текст писал Женя, но приятно, что Виктор Федорович подписался под этим текстом.
ВЭФ и Марк
Есть понятие «притяжение родственных душ» — доказательство тому давний и взаимный интерес, который проявляли друг к другу иркутский поэт Марк Сергеев и Виктор Федорович. Не раз через моего бывшего соавтора и друга Г. А. Сергеева и при личных встречах со мной ВЭФ просил познакомить его с Марком, высказывал желание организовать творческий вечер или встречу в узком кругу. И Марк не раз деликатно намекал, нельзя ли как-нибудь, когда-нибудь, если у Виктора Федоровича найдется минутка… И вот нашими совместными усилиями мы такой вечер организовали: сначала Новокшенов выступал в Иркутском союзе писателей, а потом был ужин у Марка дома. Разумеется, читали стихи — и Марк, и Виктор Федорович, оказавшийся большим знатоком поэзии. Тогда мы впервые познакомились с Ниной Прокопьевной, новой женой Виктора Федоровича, оказавшейся очень интересной и незаурядной женщиной. На этом ужине договорились о проведении творческого вечера Марка Сергеева во Дворце культуры комбината. И вечер такой состоялся, прошел с большим успехом, а потом уже ВЭФ «дал ужин» — со свойственным ему размахом…
Две эти встречи были лишь началом большой и по-настоящему глубокой дружбы этих двух незаурядных людей. Мы с Г. А. Сергеевым искренне способствовали этому процессу. И когда известная иркутская художница Галина Новикова, увы, уже покойная, сделала портрет Марка Сергеева и выставила его на своей персональной выставке, то одним из первых посетителей выставки был Виктор Федорович Новокшенов. Наделенный от природы острым, саркастическим умом, он не очень-то заботился о том впечатлении, которое мог оставить у окружающих. Осмотрев выставку, он еще раз остановился перед поясным портретом Марка, демонстративно оглядел Марка, стоявшего рядом, сравнил его с портретом и сказал: «Свитер — похож, борода — похожа, но где сам Марк Давидович?» Все засмеялись. Галя Новикова — тоже. Но, честно признаться, было как-то не очень смешно. Талантливая, самобытная художница Галина Новикова сделала, на мой взгляд, не портрет, а лишь фотографию некоего человека, к Марку имеющего лишь косвенное отношение. Человека, похожего на Марка внешне, но не внутренне. Марк, человек деликатный, никоим образом не проявил своих чувств по поводу этого, с позволения сказать, портрета.
Виктор Федорович, человек нестандартный, фонтанирующий оригинальными идеями, нашел способ одним махом убить двух зайцев: устроить в транспортном проезде между корпусами завода «Т» постоянно действующую выставку картин и тем самым заставить начальников цехов № 81 и 82 навести в проезде порядок. И первая картина, которую он решил приобрести для будущей завод-ской картинной галереи, была картина Галины Новиковой «Марк Сергеев». И действительно, картина была куплена и галерея создана. К сожалению, мне уже не удалось увидеть эту уникальную, единственную в мире выставку, но могу представить, как она выглядит в том бетонном транспортном проезде, по которому я в свое время ходил и ездил на велосипеде бессчетное число раз. Теперь портрет Марка надежно упрятан на долгие годы от посторонних глаз…
Когда Виктора Федоровича не стало, Марк оставил в записной книжке стихи:
Памяти В. Ф. Новокшенова
В прощальный, горький этот час
нам довелось понять,
как с каждым днем все больше Вас
нам будет не хватать.
Теперь прожитые года —
все ярче и ясней.
Земля сибирская горда,
что жили Вы на ней.
12.5.1987 г.
Из сайта «Ангарск инфо» (rambler.ru) от 09.03.2005:
«С сентября 1954 по май 1985 года возглавлял комбинат. Лауреат Государственной премии СССР. Лауреат премии Совета Министров СССР. Кавалер двух орденов Ленина, ордена Октябрьской революции, ордена Красной Звезды, трех орденов Трудового Красного Знамени. Кандидат технических наук.
Под руководством В. Ф Новокшенова построен комбинат, завод по обогащению урана, завод по производству гексафторида урана, Иркутская ТЭЦ-10.
С начала 70-х годов и до 1985 года проведена модернизация газодиффузионного завода, что позволило увеличить производительность в три раза.
Осуществлена реконструкция завода по производству сырьевого гексафторида урана, не имеющего аналогов в мире. Разработаны новые технологические процессы и оборудование по производству фтора и фтористого водорода.
В. Ф. Новокшенов перевел комбинат на 5-дневную рабочую неделю за несколько лет до того, как это было сделано по всей стране.
В эти годы был построен жилой городок (в народе «новокшеновка») со всеми необходимыми объектами социально-культурного назначения, ставший одним из красивейших и удобных для проживания районов города Ангарска. Именем первого директора комбината Виктора Федоровича Новокшенова названа одна из улиц города. Виктор Федорович был Почетным гражданином города Ангарска».
Сегодня, по прошествии почти сорока лет, я могу дать более взвешенную и, надеюсь, беспристрастную оценку событиям и людям. Виктор Федорович, несомненно, принадлежал к плеяде выдающихся организаторов атомного производства, его заслуги перед Отечеством не ограничиваются перечнем наград, они неизмеримо больше! А все те мелкие по нынешним меркам «вольности и фантазии» остались в памяти как штрихи незаурядной личности, вынужденной жить в условиях изоляции, секретности и тяжелого, ответственного труда. Он был из тех масштабных и противоречивых фигур, чей профессионализм, жесткие методы руководства (авторитаризм), широта натуры и преданность делу как нельзя лучше соответствовали требованиям времени, эпохе.
И. В. Курчатов, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, Б. Г. Музруков, Е. П. Славский, А. А. Бочвар, И. Н. Вознесенский, С. П. Королев, А. Л. Лившиц — вот далеко не полный список управленцев, призванных стать «дровами коммунизма». Это выражение, возможно, придуманное самими управленцами, широко бытовало в годы сталинских пятилеток и позднее. Писатель
В. Ф. Тендряков в своей капитальной работе «Метаморфозы собственности», уточняя и заостряя этот термин, писал: «При Сталине занимать высокий пост было попросту смертельно опасно. В вечных смертельных опасениях жил и сам Сталин. Только наивные люди, видя неприступно властных, всем обеспеченных высокопоставленных чиновников, считают, что они пребывают в величавом благоденствии. Грубейшее заблуждение! Им в своей системе тоже неуютно. В их руководящей среде родилось выражение — «дрова диктатуры». Каждому приходится сжигать себя, «гореть на работе», не давая тепла».
В. Ф. Новокшенов — в их ряду, он тоже «сжигал» себя на работе, тоже тянул непосильный груз и тоже сгорел до срока.
МЫСЛИ ВДОГОНКУ
Прошло много-много лет. Не знаю, живы ли те, с кем когда-то работал, был близок душевно. Я не верю в загробную жизнь, но верю в иное: если человека уже нет среди нас, живущих, но он не забыт, о нем помнят, хранят в памяти его облик, образ, душу, то он продолжает жить — с нами, внутри нас. Я вижу их, слышу их голоса, помню их шутки, советы, помощь. Помню их доброту, мудрость, страдания, мечты, их радости и печали. Все они — мои друзья-товарищи по счастью жить в одно время и по несчастью нести крест, общий для нас, название которому — эпоха.
Не столь давно писатель В. П. Астафьев упрекал физика А. Д. Сахарова за то, что тот не покаялся. Помню сдержанную и хорошо аргументированную реакцию ученых, суть которой — Сахарову каяться не в чем. Я был и остаюсь солидарным с ними, но понимаю и позицию Астафьева. Впрочем, если бы Виктор Петрович прочел мемуары Андрея Дмитриевича, то никаких упреков не возникло бы. «Воспоминания» Сахарова — потрясающая по глубине и искренности исповедь, а значит, и покаяние. Хотя, убежден, каяться ему и другим ученым не в чем! Ученые испокон веку заняты своими «игрушками», а власть, то бишь политики, присваивают эти «игрушки» и используют в своих амбициозных целях, приукрашенных патриотической риторикой или высшей, с их точки зрения, целесообразностью. И платят ученым из госбюджета и награждают правительственными наградами и государственными премиями…
Или все же — так ли безгрешны ученые? Наверное, нет. Недаром такие светлые головы, как Альберт Эйнштейн, Теодор Тейлор, Яков Зельдович, признавались в том, что сожалеют о своей поддержке, как Эйнштейн, или об участии в разработке ядерного оружия. Да и А. Д. Сахаров неспроста стал правозащитником. Ярчайшие примеры оппозиции наших ученых к власти — академики И. П. Павлов, В. И. Вернадский, Л. Д. Ландау…
В декабре 1934 года академик И. П. Павлов пишет в Совет народных комиссаров: «Вы напрасно верите в мировую революцию… Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком без пропусков, со всеми ежедневными подробностями — это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроями, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республиками… Но надо помнить, что человеку, происшедшему от зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства… Пощадите же родину и нас…»
На этот крик души великого ученого последовал холодный, в назидательном тоне ответ Молотова: «Ваше письмо от 21 декабря Совет Народных Комиссаров получил. Должен при этом выразить Вам свое откровенное мнение о полной неубедительности и несостоятельности высказанных в Вашем письме политических положений… Можно только удивляться, что Вы беретесь делать категорические выводы в отношении принципиально-политических вопросов, научная основа которых Вам, как видно, совершенно неизвестна…»
Это ли не пример столкновения свободной мысли ученого с тупой политикой!
В. И. Вернадский оставил следующую запись в дневнике (16.06.1941):
«Невольно мысль направляется к необходимости свободы мысли, как основной <составляющей>, равноценной основной структуре социального строя, в котором личность не является распорядителем орудий производства. Равенство всех без этого невозможно. Но оно и невозможно без свободы мысли.
Наш строй это ярко показывает, когда мильоны людей превращены — «на время» — в заключенных: своего рода рабство.
В конце концов, великие идеи, <выросшие> в науке, искажаются…»
По свидетельству историка А. Арутюмова, Ландау заявил 1 декабря 1956 года: «Если наша система мирным способом не может рухнуть, то третья мировая война неизбежна со всеми ужасами, которые при этом предстоят. Так что вопрос о мирной ликвидации нашей системы есть вопрос судьбы человечества по существу» (А. Арутюнов. «Ленин». Т. 2. С. 390). Напомню, что Л. Д. Ландау с начала 1938 года по 1939 год провел в тюрьмах НКВД и смог составить представление о советской системе.
Вопрос о вине ученых и не ученых не так прост, как может показаться на первый взгляд. Возможно, кто-то задумывался, но мы, юное поколение физиков-атомщиков пятидесятых, с полной уверенностью могу утверждать, не задумывались над тем, что своей работой укрепляли систему тоталитарной власти в СССР. Над тем, что всякая добросовестная работа в те годы укрепляла этот строй. Но были же понятия «Родина», «Отечество», «Интернационализм», были идеи Свободы, Равенства, Братства, и для нас это не было пустым звуком. Позднее появились понятия «равновесие», «паритет», «разрядка», «конвергенция» — и они не были для нас пустым звуком…
В принципе вопрос сводится, наверное, вот к чему: почему и каким образом результаты работы пытливого человеческого ума с неумолимым постоянством становятся не только благом для человечества, но и колоссальной бедой? Примеров более чем достаточно, и они хорошо известны.
Что есть научное творчество — извечный поиск истины, непреодолимое любопытство или честолюбие (приоритет, признание, слава, деньги, влияние)? В том, что поиск истины является главной пружиной научного творчества, сомнений нет. А вот что касается непреодолимого любопытства и всего остального, то все это тоже имеет место. И наиболее близкий нам по времени, потрясающий своей искренностью эпизод приведен А. Д. Сахаровым в его «Воспоминаниях». Когда он работал на «объекте», его осенила идея сделать огромный термоядерный заряд и в виде гигантской торпеды пустить в сторону, скажем, Сан-Франциско или Лос-Анджелеса. И этот великий гуманист нашего времени не просто обдумал эту, как он сам впоследствии назвал, «людоедскую» идею, но и предложил военным морякам! И они, «вояки», не посмели принять ее из-за ее чудовищной разрушительной силы и тех поистине катастрофических последствий для мирных жителей всего тихоокеанского побережья США — при определенном угле наклона гигантской волны, возникшей при направленном подводном взрыве, многие города побережья были бы просто смыты! Не верите? Прочтите «Воспоминания» А. Д. Сахарова. Кстати, там же встретите и такое признание Андрея Дмитриевича: «То, что мы делали, было на самом деле большой трагедией, отражающей трагичность всей ситуации в мире, где для того, чтобы сохранить мир, необходимо делать такие страшные, ужасные вещи… Сегодня термоядерное оружие ни разу не применялось против людей на войне. Моя самая страстная мечта (глубже чего-либо еще) — чтобы это никогда не произошло, чтобы термоядерное оружие сдерживало войну, но никогда не применялось». По свидетельству вдовы выдающегося физика И. М. Лифшица, З. И Лифшиц, их общий друг Я. Б. Зельдович незадолго до своей кончины сделал поразительно откровенное признание, касающееся его трех Звезд Героя Соцтруда: «Я за эти три Звезды отдал дьяволу свою бессмертную душу».
Уверен, судьбы крупных ученых, как правило, глубоко трагичны. И именно из-за глубины и тяжести нравственных проблем, которые приходится им решать. Недаром Эйнштейн определил физику как «драму идей» и впоследствии отмечал: «Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения». Знаменитый физик, лауреат Нобелевской премии Макс Борн, создавший целую школу выдающихся физиков (В. Гейзенберг, В. Паули, В. Гайтнер, Ю. Вигнер, Р. Оппенгеймер, Ф. Хоутерманс, Э. Теллер и другие), после бомбардировки американцами Хиросимы и Нагасаки сказал о тех своих учениках, которые принимали участие в создании ядерного оружия: «Мне хотелось, чтобы у них было мудрости не меньше, чем ума. Это, видимо, моя ошибка, что они выучились у меня методам исследования и ничему больше». Можно полагать, что в большей степени эти горькие слова относились к Эдварду Теллеру, «отцу американской водородной бомбы», активному противнику антиядерного движения в США. Борн был, наряду с Бертраном Расселом, Эйнштейном, Ганом, В. Гейзенбергом, основателем Пагуошского движения, основной принцип которого можно сформулировать так: «Революция в наших моральных принципах и политическом мышлении является единственной надеждой на существование человечества в мире ядерного оружия…» А. Д. Сахаров, обогащенный личным опытом, поддержал и развил идеи Пагуошского движения.
Однако вспомним «экспорт революции», которым широко занимались наши партийные вожди и военные на протяжении нескольких десятков лет, и не будем торопиться осуждать Э. Теллера, а попробуем понять, насколько это возможно, глубину позиции этого, без сомнения, выдающегося ученого. По его же высказываниям! 1950 год: «Ученый не несет ответственности за законы природы. Его дело — выяснить, как эти законы действуют. Дело ученого — узнать, каким путем эти законы могут служить воле человека. Не дело ученого определять, следует ли создавать водородную бомбу, следует ли ее использовать или как следует ее использовать. Эта ответственность возложена на американский народ и его избранных представителей». 1988 год (из полемики с А. Д. Сахаровым): «Я разделяю идею Сахарова о мирном будущем. Он хочет мира, я хочу мира, все хотят мира. Разница в наших взглядах сводится к тому, что моя конечная цель состоит в том, чтобы ученые были привлечены к усилиям в области обороны. Мой довод в том, что необходимо знать все, что может быть познано. Благодаря науке и технике соседи научатся жить в мире и согласии друг с другом… Андрей Сахаров внес огромный вклад в науку. Его вклад в военную мощь Советского Союза был уникальным и выдающимся… Его медленная, продуманная самосогласованная смена взглядов, сопровождавшаяся большими личными потерями, — редкость в человеческой истории. Для этого необходимы решимость и исключительная цельность натуры… Я полагаю, ошибка была сделана в 1945 году. Ситуацию могла бы изменить комбинация трех действий. Во-первых, мы должны были бы продемонстрировать японцам ядерную бомбу до того, как ее использовать. Это могло бы привести к окончанию войны без дальнейшего кровопролития. Во-вторых, мы должны были бы быть готовыми к международному сотрудничеству в августе 1945 года… но советское правительство увидело в плане Баруха («план международного контроля за атомной энергией») неприемлемую для себя попытку со стороны США закрепить монополию на атомную бомбу. И, в-третьих, после окончания войны мы должны были продолжать помощь СССР, но только при условии, что Сталин примет план Баруха… Техника делает мир все более взаимозависимым. По-моему, следствием этого урока должны быть не ограничения, а стремление к позитивному сотрудничеству…» (При цитировании высказываний Э. Теллера использованы материалы ведущего научного сотрудника российского научного центра «Курчатовский институт» Ю. Н. Смирнова, см. «Известия», 31.08.1994).
А может ли ученый, открывший нечто, не вписывающееся в рамки общечеловеческой нравственности, но до чрезвычайности «нужное», утаить это нечто, перебороть жажду славы, денег, почестей, прочих соблазнов и даже чувство патриотизма? Были ли такие примеры в истории науки? Да, были! Примеры мудрой дальновидности, осторожности ученых, впервые столкнувшихся с тайнами атомного ядра, проявили Н. А. Морозов, П. Н. Лебедев, К. Э. Циолковский, Поль Ланжевен…
Как это ни покажется странным, но идею безъядерного мира поддерживали и американские «ястребы» — Джон Фостер Даллес, генерал Дэвис С. Джонсон, министр обороны США Роберт Макнамара… Именно Роберт Макнамара, чье имя неотделимо от кубинского кризиса 1962 года, принял участие в международной конференции в Дели, посвященной памяти Индиры Ганди и будущему устройству изменившегося мира.
Любопытная информация на сайте «top.rbc.ru» от 28.06.05:
«…Совсем недавно российские ученые приняли решение рассекретить некоторые технологии из термоядерной физики. Стал достоянием и принцип действия термоядерной установки «котел взрывного сгорания». Благодаря (курсив мой. — Г. Н.) утечке информации, которая произошла еще в 1960-е годы (думаю, благодаря докладу Г. И. Будкера на международной конференции. — Г. Н.), схема термоядерной установки оказалась запатентованной не только Россией, но и некоторыми другими странами…» Принцип открытости науки, который исповедовал академик Г. И. Будкер, принес свои плоды! Хотя и через четыре десятка лет…
Однако не будем обольщаться. Во всех религиях (а это одна из существенных форм народного сознания), да и не только в религиях, но и вообще в нравах и обычаях практически всех народов до сих пор присутствуют рудименты идолопоклонничества. Время, революции свергали старых идолов, но и создавали новых. Со зловещим постоянством вырывались, как бесы из шкатулки дьявола, политические, религиозные, националистические маньяки и, ведомые некой «высшей» идеей, увлекали послушные массы то на «бой кровавый, святой и правый» по уничтожению частной собственности и «врагов народа», то на искоренение «иноверцев», то на защиту «чистоты крови высшей нации, расы».
До идеала так же далеко, как и в начале пути. Ведь если современный нара-стающий конфликт между более развитым (в научно-техническом отношении) слоем цивилизации и менее развитым, хотя исторически и более древним, стремящимся вытеснить более развитый, будет решаться методами насилия и уничтожения, то можно не сомневаться: ядерное оружие будет пущено в ход не
с обеих сторон глобального конфликта. «Зловещая усмешка» истории заключается в том, что именно более развитый слой цивилизации поделился с менее развитым секретами создания атомного оружия и продолжает насыщать этот слой обычными вооружениями. Выкачивая при этом природные ресурсы и немалые деньги, которые могли бы быть направлены на социальные нужды. И в этом странном, но имеющем объяснение прискорбном факте тоже таятся противоречия развития цивилизации…
Сами изобретатели и ученые ужасаются своим детищам и начинают бороться против их использования! Прогресс, порой переходящий в регресс, не в этом ли причина возникновения движения антиглобалистов и вообще противников науки, видящих корень зла именно в научно-техническом прогрессе.
Думаю, в случае возникновения (не дай бог!) термоядерной войны виновными в этом «акте коллективного самоубийства» будут не только ученые, изобретшие оружие, и не только политики-маньяки и усердные военные, пустившие его в ход, но и сами народы, которые «мирно паслись» вместо того, чтобы, хотя бы из инстинкта самосохранения, выйти из своих «пещер» и путем «мягкого сопротивления», к чему в свое время призывал великий Ганди, перекрыть дороги к войне! Если мы не хотим уничтожить самих себя, то должны принять единственно возможную альтернативу: мы обречены на совместное существование на этой планете, а следовательно, на перемешивание народов, стирание границ расселения, сближение религиозных, политических, экономических и прочих интересов. Мы, думающие, обязаны всеми доступными средствами противостоять новому росту агрессивности в мире, ксенофобии, национализму, расизму. Мы обязаны содействовать воспитанию толерантного сознания. Толерантность — это терпимость, но, как уточняет известный ученый-психолог, член-корреспондент Российской академии образования, автор многих программ толерантности А. Г. Асмолов, это еще и «великодушие». Да этот процесс уже идет, особенно он заметен в Европе. Естественно, весьма непростой и болезненный, с всплесками насилия и хаоса…
Последний, запредельный шанс человечеству дает Пьер Тейяр де Шарден: «…громадными будут силы, высвобожденные в человечестве внутренним действием его сплочения. Но не исключено, что завтра, так же, как и вчера и сегодня, эта энергия будет действовать несогласно… вокруг нас, может быть, одновременно поднимаются в будущность три кривые: неизбежное убавление органических возможностей Земли; внутренний раскол сознания, все более разделяющегося к двум противоположным идеалам эволюции; положительное привлечение центром центров тех сердец, которые обратятся к нему. И кончина Земли произойдет в тройной точке, в которой путем совпадения, вполне сообразного приемам жизни, эти три кривые встретятся и достигнут строго одновременного своего максимума». Это и будет Точкой омега, где, по Тейяру де Шардену, наступит Сверхжизнь. Книга «Феномен человека» этого выдающегося ученого-палеоантрополога, бывшего члена Ордена иезуитов и мыслителя, соединила в себе два подхода — религиозный и научный. Возможно, именно такой симбиоз окажется наиболее плодотворным в наш переходный век от истинной веры к чистому разуму…
Стремление человека к познанию нового неостановимо. Это в природе че-ловека. Перед лучшими ее представителями всегда стоял вопрос о «цене прогресса», то есть о нравственности. Именно нравственные проблемы достижений науки и техники второй половины прошлого века генерировали Пагуошское движение, регулярные конференции крупных ученых под эгидой ЮНЕСКО были посвящены именно нравственным проблемам. А феномены Альберта Швейцера, Эйнштейна, Р. Оппенгеймера, А. Д. Сахарова? Разве это не обнадеживающие примеры? А позиция П. Л. Капицы, изложенная им в одном из писем: «Я твердо верю в интернациональность науки и верю в то, что настоящая наука должна быть вне всяких политических страстей и борьбы, как бы ее туда ни стремились вовлечь…»
Только наука, освобожденная от государственных, идеологических и прочих цепей, поможет человечеству преодолеть невежество, косность, раздробленность, враждебность, которые, увы, еще правят миром. Надеяться на что-то иное (красота, доброта, религия, революция, инопланетяне) оснований нет. При этом было бы глупо отрицать благотворное влияние красоты и доброты
на межчеловеческие отношения.
* * *
Теперь, пожалуй, можно подвести некий итог, «разобраться с самим собой», напрасно ли годы жизни были отданы «атому» или все же нет. Глубоко убежден в том, что наше поколение атомщиков — инженеров, техников, рабочих, стройбатовцев — никак нельзя назвать «потерянным». Дело, ради которого мы трудились, болели, страдали, гибли, не ограничивалось одними лишь сиюминутными, политическими интересами страны, оно было намного объемнее, глубже и шире. Оно простиралось в далекое, неведомое будущее всего человечества. Мы работали во имя той прекрасной Земли будущего, о которой мечтал академик Г. И. Будкер, когда с такой любовью говорил о физике: «Это же такая красавица!»
Нет, не напрасно!
Дортмунд, Германия. 2005-2006 гг.