Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2006
— …Опять выносишь приговор. Вместо того чтобы окопать деревце, обрубаешь его корни. Выдавливала я из тебя критика, но смотрю, так и не выдавила. Ну и пусть «Москва Ква-ква» — очередной аксеновский самоповтор. Но человек выживает писанием. Имеет право. Помнишь последние романы Каверина, после «Науки расставания»? Иногда я и о себе думаю: если вдруг почувствую, что новый роман не рождается, — как дальше жить?..
Сегодняшнее утро началось с этого именно разговора.
Перемываем творческие косточки себе и другим. Сперва на кухне, за завтраком, потом прямо с кофейными чашками — к компьютерам. У нас их два, в разных комнатах. Когда пишем вместе, работает принцип «ladies first» — дама усаживается перед своим монитором, а соавтору приходится либо стоять за женской спиной, либо нервно бегать по комнате.
— Смотри-ка, что я заметила. «Ква-ква» открывается орфографическим ляпом: «Вначале пятидесятых годов».
— Как говорится, в начале было слово, и слово то было написано с ошибкой. Михаил Эдельштейн эту блоху уже поймал, причем упрекнул он издательство…
С чего-то пошло гоненье на редакторов и корректоров. Весенняя книжная ярмарка выдала позорный «Абзац» двум книгам Юлии Латыниной. С формулировкой: за плохую редактуру. Инкриминируется, например, такая фраза из романа «Ниязбек»: «Они выехали на взлетную полосу и увидели „Як-42″ с трапом, вывалившимся из кормы, как собачий язык из задницы». Народ на пресс-конференции потешался. Александр Гаврилов, говорят, достал плюшевую собачку и показал, откуда у нее торчит язык.
Тщательная стилистическая экспертиза свидетельствует, что этот метафорический ход крепко сидит в сознании Латыниной. Открыв ее роман «Джаханнам, или До встречи в Аду», видим «черный пластиковый мешок, из которого торчали буханки хлеба и розовый, как детская задница, батон колбасы». Ох, не ведал Юрий Олеша, воспевая «ягодицы абрикоса», как его образное изобретение будет потом девальвировано масскультом.
Что ж, задницы можно было и подсократить. Но куда деть язык? Не собачий, а язык писательницы. Как быть с постоянной какофонией, с сором нарочитых головных сравнений, с системной зараженностью канцеляритом? Как внести отсутствующее интонационное движение от фразы к фразе, от абзаца к абзацу? И это считается прозой: «Компанию ему составили министр транспорта Российской Федерации, задержавшийся на день в Кесареве после визита в Южную Корею, и сопровождавший министра южнокорейский посол»? Назвать такой язык газетным было бы несправедливо. По отношению к газетам. Ведь витальные журналисты вроде Андрея Колесникова и в репортажах всегда предпочтут динамичные глаголы бюрократическим причастиям с назойливыми «вши».
А что можно вообще сделать с заведомо неживым текстом? Рецепт известен. В романе «Четыре Пигмалиона» один персонаж, начинающий журнальный редактор, получает от ушлого и циничного шефа указание: «Это говно. Но ленинское, для апрельского номера. Править не советую. Возьмите чистый лист и все просто перепишите. От начала до конца».
То было в семидесятые годы, когда сосуществовали две литературы. Авторская, которую редакторы по-цензорски калечили (Битов, Искандер), и секретарская, которую редакторы творили как соавторы и даже как «заавторы» (например, Вадим Кожевников, не говоря уж о писателе Брежневе).
А что сейчас? Авторскую словесность в основном не трогают, даже орфографические ошибки в ней иногда сохраняют. Место же секретарской литературы заняла коммерческая, и ее в богатых издательствах редакторы переписывают радикально. Ясно, что тексту после такой переработки придается только видимость прозы. Фальсификат получается, как паленая водка. Можно и отравиться. Бутылки с фальшивыми винами тысячами разбивают на глазах у телезрителей, но не проведено ни одного журналистского разоблачения таких рукописей, где переправлено почти каждое слово, вписаны целые абзацы, добавлены трупы и сексуальные подробности. А даму, под чьим именем это потом выходит, называют словом «писатель», и ничуть не стыдно голой «королеве детектива» выходить на люди. Безнаказанная ложь развращает и писателей, и читателей.
По-нашему, если тебе нужен рирайтер, то ты — не автор.
Тогда ты ни в чем не виноват и не о тебе дальше речь.
А честному автору нужен «роман с редактором»?
Да.
Читателя! советчика! врача!.. То есть редактора-единомышленника, который самоотверженно прочитает, тактично посоветует, вылечит рукопись, не навредив.
«Эту профессию создал Сталин. Человек, умеющий писать, в редакторе не нуждается», — запальчиво выкрикивает молодой критик Саша Остроумов в «Женском романе». Сегодня его прототип уже так не считает. Понимает, как легко достигнуть предельного совершенства в бойкой рецензии или литературоведческом трактате и насколько труднее шлифовать, усиливать свой собственный роман. Если рискнешь его написать.
Свежий глаз не помешал бы самому Пушкину. Помните, в первом издании «Руслана и Людмилы» проскочила ошибка: «На теме полунощных гор». Через восемь лет, согласившись с критиком-буквоедом, автор поправил: «На темени полнощных гор». Всего «солнце русской поэзии» признало на себе пять таких пятен (на самом деле — лишь четыре, поскольку «игумену» вместо «игумну» не было ошибкой). Но каков был максималист Александр Сергеевич! Покаялся, и даже с перебором. Не свалил вину на издателей и наборщиков. А нынешние…
Все чаще читаем мы в выходных данных: «Книга печатается в авторской редакции». Свергли некоторые авторы редакторский гнет. И чего добились в результате сей революции…
«Книга мертвых» Эдуарда Лимонова, в частности, повествует о спившемся писателе Вениамине (sic!) Ерофееве. Именно таким образом Венедикт Ерофеев именуется на протяжении всего текста. Есть, конечно, сатирический прием: исказить имя, чтобы унизить его носителя. Но едва ли Лимонов этого хотел, просто снебрежничал. А в главе о Бродском он сообщает, что конференция, посвященная творчеству поэта, происходила в немецком городе Киль. Но город-то называется Кил и находится в Англии. Взял автор на себя всю полноту взрослой ответственности за свой текст, а оказался, по сути, безответственным подростком. Как и в роли вождя молодых энбэпэшников — крысолов гаммельнский…
Не будем, однако, впадать в пламенное крохоборство. Процесс совершенствования любой книги потенциально бесконечен. И автор-перфекционист, и въедливый редактор всегда найдут что поправить даже в двадцать пятом издании. Вылавливание блох полезно. И не бессмысленно, если шкура не гнилая.
Дискуссионен сегодня сам вопрос о качестве шкуры. Об эталоне «хорошего языка». Судят о нем чаще всего по авторской фразе. Согласно нынешнему канону, она в элитарной литературе должна быть ветвистой, сложноподчиненной, с гирляндами сравнений. Спорно, ведь такое эстетическое сито, пожалуй, отсеет автора, чье кредо: «Фраза у меня простая, доступная бедным». То есть нового Зощенко.
Нет, фраза — это всего лишь атомарный уровень текста. Молекулярный уровень начинается по меньшей мере с абзаца. И в нем ценнее всего динамика. Фраза, стремительная и длинноногая, легко одетая, передает эстафетную палочку другой. А фраза пышная, чтобы не снизить скорость всей команды, обязана отличиться парадоксальностью, новизной несомой мысли.
Элегантность набоковского письма — это не бонтонная норма, а крайняя полоса стилистического спектра. Перед его фразой то и дело замираешь, как перед картиной, и движение стопорится. Но Набоков — больше чем стилист. Языковую изощренность и совершенство письма он сделал не потолком, а фундаментом. Дальше пошел. Понимая, что эстетизм доблестен тогда, когда он бьет. И когда за него бьют. Не напиши он энергично-фабульную «Лолиту» — мог бы остаться лабораторным гением.
Меж тем все прибывает полку тех, кто стремится писать «набоковато». Верный способ понравиться критикам и войти в литературный бомонд вслед за Татьяной Толстой и Михаилом Шишкиным. Сегодня тыняновская идея об «отталкивании» от предшественников не эксплуатируется ни в теории литературы, ни в ее практике.
Словно добросовестно конспектируя нобелевскую лекцию Бродского, Михаил Шишкин заявляет в беседе с Глебом Моревым: «Язык — это оборона». И добавляет: «Островок слов, на котором должно быть сохранено человеческое достоинство» («Критическая Масса», 2005, № 2). Красивая риторика! Но эстетическое достоинство сохраняется не на уютных островках. Если стиль не нарочит, то в нем пробуждается тот самый тыняновский «империализм конструктивного принципа». Живой индивидуальный стиль стремится к экспансии, размыкается в целый мир языка, включая все его подсистемы, в том числе даже «язык Кремля и язык улицы», которые равно чужды чистюле Шишкину. У него самого письмо очень защищенное, без очевидных ляпов, без рискованных заскоков. Станция назначения, а не станция отправления.
Современный эстет — в отличие от Набокова и Бродского, которые нападали и побеждали, — только обороняется. От кого? Выходит, что от читателя.
А от него авторская литература и так отгорожена коммерческим барьером. Олигархический капитализм и с эстетикой справляется одной левой, да и под сурдинку устраняет гражданственность, без которой в России пока не получалось большой литературы.
В ситуации, когда нынешние прозаики непенсионного возраста обнаруживают политическую индифферентность, востребованным оказался золотой фонд либеральной романистики второй половины минувшего столетия.
«В круге первом». «Дети Арбата». «Не хлебом единым». «Московская сага». «Казус Кукоцкого». Пять романов. Пять фильмов по ним появились в последние годы.
Хорошо, что экранизируют не Кочетова и не Проханова. Хорошо, что с видеорынка вытесняются ивановский «Вечный зов» и проскуринская «Судьба». Хорошо, что прервано возникшее было стыдливое молчание об эпохе террора. Именно оно в брежневские годы тихой сапой подбиралось к реабилитации сталинизма.
Создан идейный «бэкграунд» для сегодняшнего читателя-зрителя (именно с ним приходится работать современному искусству): теперь и у нас, как на Западе, выходят переиздания экранизированных романов с лицами актеров на переплетах. (Раньше издатели не додумывались, что у Болконского может быть лицо Тихонова, а у Раскольникова — Тараторкина.) И вместе с тем сформировался «бэкграунд», творческая почва для мыслящих прозаиков новых поколений. Есть где копать глубже, соединяя большую политику с новой антропологической мыслью.
Геном человека вроде бы открыт, а природа этого существа все еще загадочна. И не вмещается она в привычную структуру положительного героя. Симпатичный Кукоцкий в романе Улицкой воюет за легализацию абортов во имя сохранения женских жизней, остроумным способом уклоняется от участия в травле врачей-вредителей, помогает гонимым… Но какие-то изгибы, тайны, должны быть в душе героя при такой мощной энергетике. Их писательница недоразглядела, не разгадала мужскую загадку. Или не придумала. И получилось почти соцреалистическое «облико морале».
Нормативен и безупречный Градов с его героическим выступлением в защиту врачей-вредителей в «Московской саге» Аксенова. «Продвинутые» в области физиологической откровенности Аксенов и Улицкая, по сути, унаследовали черно-белую моральную категоричность романов Рыбакова, Дудинцева… Добротная традиция антисоветского реализма сохранена, но углублена ли?
Как совместить крутость и отвязанность современной прозы с масштабностью сюжетной мысли… Поиски идут, но пока на роль главного героя нашего времени озабоченные проблемой рейтинга писатели приглашают лишь действующего главу государства. Вовсю идет конъюнктурная игра с брендом «Путин». Велик ли выигрыш? Во-первых, примитивно, во-вторых, смахивает на лакейство — хамить власти и тут же заигрывать с ней. Даже Горбачев, когда был у руля, останавливал попытки спекулировать его именем: «Не надо склонять Михаила Сергеевича».
Не придумаешь более выразительного примера социально-политических романов, чем «Преступление и наказание» и «Бесы». Но Раскольников с Порфирием Петровичем и Ставрогин с Шатовым даже ни разу не упоминают имени тогдашнего руководителя страны. Как-то обошелся писатель без внешне броской фишки. Нет, дешевый это жанр — «с Путиным на дружеской ноге». Очередного «кремлевского диггера» могут по дурости объявить писателем. Но ненадолго.
…Любит наш брат автор искать виноватых. Редактор плохо мою рукопись правил, издатель вяло мою книгу раскручивал. Читатель, сволочь, вообще в нее не заглянул. Критики ни черта внимательно не читают, сами норовят пролезть в писатели. По телевизору все время не те литературные рожи показывают. Правительство недостаточно озабочено проблемой воспитания народного вкуса…
Покипятишься так, остынешь и задумаешься… А не честнее ли, как вечернюю молитву, повторить пастернаковское: «Все мы очень плохо пишем»? Глядишь, утром и придет в голову что-нибудь нетривиальное. И не потянет больше на публицистическую риторику: пусть она и правильна по сути, а ткань сюжетную почти всегда разъедает.
Никто посторонний не виноват. Один автор виноват. Недаром же само это слово произошло от латинского «auctor». А этот «ауктор» в словаре Дворецкого переводится как «создатель, творец и виновник».