Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2006
Перевод Нина Жутовская
1
Перед интервью она всегда испытывала не присущую профессиональному журналисту застенчивость вместе с чувством собственного несоответствия — ей не хватало, что греха таить, нахальной повадки всякого репортера-мужчины. Этого, впрочем, нельзя было сказать о мужском цинизме — она могла быть такой же циничной, как любой мужчина, и к тому же вполне разумной.
Сейчас она оказалась во внутреннем дворе белой пригородной виллы в окружении людей с изрядной примесью индейской крови. У всех на поясе были пистолеты, а у одного в руке рация, которую он изо всех сил прижимал к уху, словно жрец, напряженно ожидающий, что его индейский бог вот-вот что-то изречет. Эти люди кажутся мне такими же странными, подумала она, какими они казались Колумбу лет пятьсот назад. Камуфляжная форма напоминала татуировку на обнаженном теле. Она сказала: «Я не говорю по-испански», как, должно быть, Колумб произнес в свое время: «Я не говорю по-индейски». Потом она попробовала обратиться к ним по-французски — тоже безрезультатно, потом по-английски, который был родным языком ее матери, и опять без толку.
— Я Мари-Клэр Дюваль. У меня назначена встреча с генералом.
Один из присутствовавших — офицер — рассмеялся, и, услышав его смех, она сразу же захотела уйти из этого внутреннего двора, добраться до претендующего на роскошь номера в гостинице, до недостроенного аэропорта и, сев в самолет, лететь долго и нудно назад, в Париж. От страха она всегда злилась.
— Пойдите и скажите генералу, — сказала она, — что я здесь.
Но никто, конечно, ничего не понял.
Один солдат сидел на скамейке и чистил автомат. Коренастый и седой человек. Форма с нашивками сержанта была надета небрежно, точно плащ, который накинули, чтобы защититься от мелкого дождичка, доносимого ветром с Тихого океана. Она внимательно следила за тем, как он чистит оружие, но не заметила, чтобы он смеялся. Человек с рацией все слушал своего бога, не обращая на нее никакого внимания.
— Гринго, — сказал офицер.
— Я не гринго. Я француженка, — но теперь она уже прекрасно знала, что он не поймет ни одного слова, кроме «гринго».
Издевательской улыбкой он снова продемонстрировал ей свою неприязнь — или ей так показалось, — вызванную тем, что она не знает испанского. Все женщины, словно говорил он, это низшие существа, если не имеют покровителя, а она ниже их всех, потому что еще и не говорит по-испански.
— Генерал, — повторила она, — генерал, — прекрасно сознавая, что произносит это слово совсем не так, как это делают испанцы, и попыталась воспроизвести, роясь в памяти — совсем некудышной, когда речь заходила об иностранных фамилиях, — как зовут советника генерала, который организовал им встречу. — Сеньор Мартинес.
У нее не было уверенности, что она правильно назвала фамилию — может, он был Родригес, а может, Гонзалес или Фернандес.
Сержант защелкнул патронник автомата и заговорил со скамейки на почти безупречном английском:
— Вы мадмуазель Дюваль?
— Мадам Дюваль, — ответила она.
— Вы, значит, замужем?
— Да.
— Ну, это не имеет значения, — сказал он и поставил автомат на предохранитель.
— Для меня имеет.
— О вас я не думал, — ответил он, встал и заговорил с офицером. Хотя, судя по нашивкам, он был всего лишь сержант, в нем чувствовалась власть, не связанная с военным званием. Его поведение показалось ей несколько бесцеремонным, хотя с той же бесцеремонностью он беседовал и с офицером. Сержант махнул автоматом в сторону двери маленького неказистого пригородного домика. — Можете войти. Генерал примет вас.
— А сеньор Мартинес здесь, чтобы переводить?
— Нет. Генерал хочет, чтобы переводил я. Он хочет встретиться с вами наедине.
— Тогда как же вы будете переводить?
В его улыбке теперь совсем не было бесцеремонности, несмотря на сказанные в ответ слова:
— Здесь мы говорим девушке: «Пойдем со мной и побудем наедине».
Ее снова остановили в маленьком зале, в котором висела плохая картина, стоял сугубо утилитарный стол, обнаженная скульптура поздней викторианской эпохи и фарфоровая собака в натуральную величину, — солдат указал на магнитофон, висевший у нее на плече.
— Да, — сказал сержант, — будет лучше, если вы оставите его на столе.
— Но это же только магнитофон. Я не владею стенографией. Он что, похож на бомбу?
— Нет. И все же так будет лучше. Пожалуйста.
Она оставила магнитофон. Придется положиться на свою память, подумала она, на свою дурацкую память, память, которую я ненавижу.
— В конце концов, если я убийца, — сказала она, — у вас ведь есть автомат.
— В этом случае автомат не поможет, — ответил он.
2
Прошло больше месяца с тех пор, как редактор пригласил ее на обед в ресторан Фуке. Раньше они не встречались, но он прислал изящное и учтивое письмо, отпечатанное шрифтом, напоминающим книжный, в котором хвалил ее интервью, опубликованное в другом журнале. Может быть, тон письма был несколько снисходителен, словно редактор вполне осознавал, что возглавляет журнал более высокого интеллектуального уровня, чем тот, для которого писала она. В их журнале, конечно, платят меньше, но это свидетельствует о качестве публикуемых материалов. Она приняла приглашение, потому что в то утро, когда его получила, еще раз «окончательно» поссорилась с мужем, четвертый раз за четыре года. Первые две ссоры не были такими катастрофическими, в конце концов, ревность — это разновидность любви. Третья была бурной, с чувством боли от нарушенных обещаний, но самой ужасной была четвертая, без любви и злости, но с усталым раздражением, порожденным повторяющимися обидами, убеждением, что человек, с которым ты живешь, неисправим, и пониманием того, что ей,
в любом случае, теперь уже все равно. Эта ссора действительно последняя, думала она. Остается только упаковать чемоданы. Слава Богу, у них нет детей.
Она пришла к Фуке с десятиминутным опозданием. Слишком часто ей приходилось ждать в ресторанах, чтобы самой быть пунктуальной. Спросила у официанта, где столик месье Дюрана, и увидела, что тот поднимается ей навстречу. Он был высокий, худощавый и очень красивый — и этим напомнил ей мужа. Красота может оказаться тошнотворной, как шоколадный трюфель. С такой импозантной внешностью он был бы почти неотразим, если бы седеющие волосы не столь аккуратно завивались над ушами, хотя сами уши, она не могла не признать, были нормального мужского размера. (Маленькие уши ей не нравились.) Она приняла бы его за дипломата, если бы не знала, что он редактор известного левого еженедельника, который она читала редко, поскольку новомодные политические веяния мало ее трогали. У многих людей, на первый взгляд утративших жизненную силу, живыми остаются глаза, а вот у него именно глаза были безжизненными, несмотря на их снисходительную любезность. Только в движениях элегантного каркаса его тела, когда он усаживал ее рядом с собой и протягивал меню, кажется, пробудилась жизнь — обольстительная жизнь, но все обольщение выражалось лишь в словах. Он предложил заказать палтуса и, когда она согласилась, снова сообщил ей в тех же самых выражениях, что употреблялись в письме, какое огромное удовольствие доставило ему ее последнее интервью, так что, возможно, слова эти действительно принадлежали ему, а не его секретарше — в противном случае вряд ли он запомнил бы их наизусть. «Палтус здесь очень хорош», — добавил он.
— Спасибо. Вы очень любезны.
— Я давно слежу за вашей работой, мадам Дюваль. Вы не скользите по поверхности. И ваши жертвы не надиктовывают вам свои интервью.
— Я все-таки пользуюсь магнитофоном.
— Я говорю не в буквальном смысле. — Он похрустывал сухариком «мелба». — Видите ли, уже давно, — его словарный запас, похоже, был ограничен правилами журналистского протокола, — я воспринимаю вас как своего человека.
Он явно произнес это как комплимент и сделал паузу, возможно, ожидая услышать от нее еще одно «спасибо». А она размышляла, сколько еще ему понадобится времени, чтобы наконец перейти к делу. Дома на кровати зевали пустые чемоданы. Она хотела заполнить их до прихода мужа — было маловероятно, но все же возможно, что он вернется до ужина.
— Вы знаете испанский? — спросил месье Дюран.
— Я говорю только по-французски и по-английски.
— А по-немецки? Ваше интервью с Гельмутом Шмидтом было очаровательно — и так убийственно.
— Он хорошо говорит по-английски.
— Не думаю, что и генерал говорит. — Он замолчал, занявшись палтусом. Палтус и вправду был очень хорош, одно из фирменных блюд Фуке.
«Если мне удастся уйти из квартиры до появления Жана, можно будет избежать лишних разговоров», — подумала она. Разговорами займутся позже два avocats*. И они непременно устроят, полагала она, встречу для conciliation** — эта мысль ее ужасно угнетала. Ей хотелось как можно скорее покончить с прошлым.
— Ситуация на Ямайке — еще один предмет, который меня интересует. Можете заглянуть туда на обратном пути. Вы сказали, что говорите по-английски, не так ли? По отношению к Мэнли вы могли бы проявить большую терпимость, чем обычно. Он наш человек, хотя в настоящее время несколько отошел в сторону. А к генералу, по-моему, нужно отнестись в обычной манере. Он как раз подходит для вашей знаменитой иронии. Как вы догадываетесь, нас не слишком заботят генералы — особенно латиноамериканские.
— Вы хотите сказать, что собираетесь меня куда-то отправить?
— М-м-да. Вы очень привлекательная женщина. А известно, что генерал любит привлекательных женщин.
— А Мэнли разве нет? — спросила она.
— Хорошо было бы, если бы вы хоть немного говорили по-испански. Вы так здорово умеете вовремя задать вопрос о чем-нибудь глубоко личном. Мы считаем, что политическая тематика не должна быть скучной. Вы сейчас не связаны никакими договорами?
— Нет. А о каком генерале речь? Надеюсь, вы не хотите отправить меня в Чили?
— Мы слегка устали от Чили. Сомневаюсь, что даже вам удастся написать что-то свеженькое о Пиночете. Да и примет ли он вас? Преимущество по-настоящему маленькой республики в том, что в ней все можно охватить — причем, заметьте, не поверхностно — за несколько недель. Ее можно рассматривать как микрокосм Латинской Америки. Да и конфликт с Соединенными Штатами там заметнее — из-за военных баз.
Она взглянула на часы. Интересно, сможет ли она сложить все необходимое в два чемодана и отправиться… куда?
— Каких баз?
— Американских, разумеется.
— Вы хотите, чтобы я взяла интервью у президента? Какой республики?
— Не президента. Генерала. Президент не считается. Революционный вождь у них генерал. — Он налил ей еще полбокала вина. Она заказала лишь небольшой графинчик. — Видите ли, генерал внушает нам некоторые сомнения. Он, правда, посетил Фиделя и встречался в Коломбо с Тито. Но мы подозреваем, что его социализм недостаточно глубок. И он уж точно не марксист. Здесь превосходно подошла бы ваша манера разговора со Шмидтом. И, может быть, по пути туда или обратно — благожелательный портрет Мэнли на Ямайке. Мэнли нас вполне устраивает.
Она все никак не могла сообразить, в какую страну он хочет ее послать. С географией у нее всегда было слабовато. Возможно, он даже упомянул название, но если так, то оно сгинуло во мраке пустых чемоданов. Впрочем, страна не имела большого значения: в данный момент везде лучше, чем в Париже.
— Когда вы хотите, чтобы я отправилась? — спросила она.
— Как можно скорее. Видите ли, в ближайшие несколько месяцев может случиться кризис, и тогда… боюсь, вам придется писать генералу некролог.
— Думаю, что мертвый генерал едва ли является для вас полноценным социалистом.
Его смех, если это действительно можно было назвать смехом, напоминал хрип пересохшего горла, а глаза, которые теперь смотрели в меню — палтус был тщательнейшим образом съеден, — вовсе не свидетельствовали о том, что ее шутка, как ангел, тихо пронеслась над головой и исчезла.
— Как я уже говорил, мы склонны сомневаться в его социализме. Могу я предложить вам немного сыра?
3
«Вам придется писать генералу некролог» — фраза, сказанная две недели назад модным левым редактором, изучающим ресторанное меню, сразу же вспомнилась Мари-Клэр, когда она встретилась взглядом с усталыми и обреченными глазами генерала. Она всегда знала, что преждевременная смерть это обычный конец всех генералов в Латинской Америке. Альтернативой, конечно, мог бы быть Майами, но она не могла представить себе сидящего перед ней человека в Майами, где ему пришлось бы жить вместе с экс-президентом мятежной республики, женой экс-президента, а также шурином и кузеном. Здесь Майами называли, она уже знала об этом, «Долиной свергнутых». Генерал предстал перед ней в пижаме и домашних шлепанцах Его волосы были по-мальчишески взъерошены, но ни у одного мальчишки вы не найдете глаз с таким грузом будущего. Генерал заговорил с ней по-испански, а сержант перевел его слова на правильный, хотя и довольно топорный английский:
— Генерал говорит, что вас рады видеть в республике. Он не знает газету, для которой вы пишете, но сеньор Мартинес сообщил ему, что она широко известна во Франции своими либеральными взглядами.
Мари-Клэр частенько прибегала к провокации. Гельмут Шмидт ответил на ее первые же вопросы со злостью и гордостью, сразу же выдав себя безжалостной пленке, но сейчас пленка осталась в магнитофоне.
— Нет, не либеральными, — сказала она. — Левыми. Правильно ли будет сказать, что генерала критикуют за то, что он очень неохотно движется к социализму?
Она внимательно следила за тем, как переводит сержант, пытаясь угадать смысл слов, имеющих, как ей представлялось, латинские корни, и тот поймал ее взгляд с таким веселым выражением, как будто вопрос его позабавил и даже, пожалуй, вызвал одобрение.
— Мой генерал говорит, что идет туда, куда велит народ.
— А может, это американцы велят?
— Мой генерал говорит, что он, естественно, должен принимать во внимание и американцев, такова политика всех маленьких государств, но он не обязан перенимать их взгляды. Он думает, что вы, наверное, устали стоять, так что сядьте поудобнее в кресло.
Мари-Клэр села. Она чувствовала, что генерал даст фору Гельмуту Шмидту, да и ей тоже. Не успев придумать следующий вопрос, она ждала, что генерал оставит дверь открытой для быстрого вопроса-экспромта, но оказалось, что он плотно закрыл все двери прямо у нее перед носом. Последовала долгая неловкая пауза, и ей стало легче, когда генерал заговорил сам.
— Мой генерал надеется, что сеньор Мартинес всячески вам содействует.
— Сеньор Мартинес очень любезно предоставил мне свой автомобиль, но шофер говорит только по-испански, поэтому мне с ним трудно.
Двое мужчин некоторое время что-то обсуждали. Генерал скинул шлепанец и почесал левую пятку.
— Мой генерал говорит, что вы можете отпустить и машину, и шофера. Он поручил заботу о вас мне. Меня зовут сержант Гурдиан. Я должен возить вас, куда вы захотите.
— Сеньор Мартинес попросил меня в письме наметить программу, чтобы он ее утвердил.
Генерал с сержантом снова посовещались.
— Мой генерал говорит, что вам лучше обойтись без программы. Программы убивают.
За ней наблюдали усталые и задумчивые глаза с выражением, которое она восприняла как любопытство — такой взгляд бывает у шахматиста, знающего, что его необычный ход сбил с толку противника.
— Мой генерал говорит, что даже политические программы убивают. Вашему редактору следует это знать.
— Сеньор Мартинес считал, что мне следует посетить…
— Мой генерал говорит, что вам всегда следует делать прямо противоположное тому, что советует сеньор Мартинес.
— Но мне сказали, что он главный советник генерала.
Сержант пожал плечами и тоже улыбнулся.
— Мой генерал говорит, что это его обязанность слушать своих советников, но никак не ваша.
Генерал начал что-то говорить сержанту тихим голосом. У Мари-Клэр возникло ощущение, что интервью катастрофически выскальзывает из рук. Вынужденная отказаться от магнитофона, она лишилась своего лучшего оружия.
— Мой генерал желал бы знать, ваш редактор марксист?
— Он поддерживает марксистов — в определенной степени, но сам бы никогда не признался, что марксист. До войны таких людей называли «попутчиками». Коммунистическая партия у вас на легальном положении, не так ли?
— Да, быть коммунистом не противоречит закону. Но у нас нет партий.
— Ни одной?
— Ни одной. Человек вправе думать что хочет. Разве такое возможно в партии?
Тогда она сказала — и ей очень хотелось, чтобы это прозвучало как оскорбление, потому что по собственному опыту знала, что человек говорит правду, только если его разозлить, — даже Шмидт несколько раз сказал ей что думал:
— Так ваш генерал такой же попутчик, как мой редактор?
Генерал ободряюще ей улыбнулся и на какое-то мгновение показался менее усталым и чуть более заинтересованным в беседе.
— Мой генерал говорит, что коммунисты пока что едут на одном с ним поезде. Как и социалисты. Но поезд ведет он. Именно он, а не пассажиры, решает, на какой станции остановиться.
— У пассажиров обычно есть билеты до определенного пункта следования.
— Мой генерал говорит, что ему будет легче вам все объяснить, когда вы немного узнаете его страну. Мой генерал хотел бы до вашего отъезда в Европу хоть раз посмотреть на свою страну вашими глазами. Глазами иностранки. Он говорит, они у вас очень красивые.
Значит, редактор был прав, подумала она, ему нравятся женщины, он считает, что все они доступны, власть явно стимулирует сексуальность… Обаяние тоже может стимулировать сексуальность, у Жана было море обаяния, он излучал обаяние с мастерством политика, но она покончила с обаянием и стимулами.
— Теперь, когда у генерала есть власть, — сказала она, — он, наверное, находит, что все женщины легко доступны.
Сержант Гурдиан улыбнулся. И не перевел.
— Полагаю, он наслаждается своей властью, — сказала она и чуть было не добавила: «И своими женщинами».
Она решила задать вопрос, который иногда, как она выяснила, на удивление хорошо срабатывал:
— Что ему снится ночью? Ему снятся женщины? — и с издевкой продолжала. — Или ему снятся договоренности, которых он достигнет с гринго?
Усталые оскорбленные глаза взглянули на стену позади нее. И она даже поняла ту единственную фразу, которую он произнес в ответ на ее вопрос:
— La muerte.
— Ему снится смерть, — перевел сержант, хотя в этом уже не было необходимости.
На этом можно было бы построить статью, подумала она с ненавистью к самой себе.
1982
Перевод с английского Нины Жутовской