Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2006
О любовной теме в литературе написано много. Любовь в творчестве Пушкина, Тургенева, Толстого, Блока, Цветаевой, Пастернака… И почти ничего не сказано о самой любви как о творчестве, которое по многим признакам напоминает художественное. Те же стили, жанры, то же разнообразие талантов и направлений. Вот об этом и пойдет речь: не любовь в литературе и искусстве, а литературное и художественное в любви.
1. ТАЛАНТЫ
Любовь нуждается в таланте и вдохновении, хотя в ней, как и в искусстве, встречаются бездари, эпигоны, графоманы, халтурщики, изрядные мастера, но без искры Божьей. Бывает гениальная, невероятно изобретательная любовь, которая каждый день творит что-то новое в любящих, не может обойтись без озарений и порой превращает совместное существование в какой-то безумный полет во все стороны мироздания. Любовь-поэма, любовь-мистерия. Идут на выставку — и каждая картина преподносит им аллегорию их любви. Бродят по лесу — и всюду находят виды и уголки, предназначенные их укрывать — и открывать друг другу. Садятся в поезд, в самолет — и оказывается, что они уже давно мчатся, летят, а сейчас только с удвоенной скоростью. Забывают есть и пить, но если уж пьют и едят, то это всегда о чем-то большем, о тайне их сопричастности. «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет…» — вот какая бывает любовь! И ничто не мешает ей такой оставаться, горне взлетая и небесно содрогаясь даже в тесной комнатке или деревенской избушке. Хорошо, конечно, если другая сторона окажется конгениальной, иначе вскоре она беспомощно повиснет на простертых крыльях своего шестикрылого серафима и завопит: хочу ножками! хочу завтрака, обеда и ужина! отпусти меня!
А бывает любовь добросовестная, прилежная, как школьное сочинение на пять с плюсом. Со множеством точно выписанных подробностей, с цветами и ужином при свечах, но без порыва и озарений. Некоторые любят с таким старанием, так вылизывают, выглаживают каждое чувство, как будто выполняют домашнее задание на тему «любовь». Пишут дружеские, а потом уже не только дружеские письма; не забывают сходить в театр и на концерт; трогают сначала за руку, потом за локоть и лишь потом за плечо… И даже признаются в любви единственно правильными словами и жестами: остановившись, потупившись, потом внезапно, с некоторым усилием над собой подняв глаза и в глаза же глядя: «Знаешь, я давно хотел сказать тебе… ты, наверно, уже догадалась… я тебя люблю!» Все четко, по-человечески понятно, в нужном порядке, без пропусков и перетасовок, со вступлением и заключением, с главами «Как мы праздновали свадьбу и провели медовый месяц», «Как мы проводим время дома», «Как мы отдыхаем и путешествуем», «Как мы помогаем друг другу», «Любовь и работа», «Любовь и дети», «Любовь и смысл жизни». И все слова в таких школьных сочинениях упоительно верные, как будто любит не автор, а кто-то другой, великий и образцовый, с кого он старательно делает свою жизнь. Любовь, списанная с учебника, любовь по шпаргалке. Некоторые и с этим не справляются, у них про смысл жизни ничего нет, а глава «Как мы проводим время дома» ограничена спальней. Есть вечные двоечники и троечники в любви, а есть хорошисты и отличники, которым все удается — не удается лишь сказать своего слова, у них все как у других, так же хорошо или отлично.
Есть люди умные, добрые, одаренные во многом, но бездарные в любви, неспособные интимно увлечь и увлечься. С лекторского места — громовый голос, сверкающие глаза, ангел и одновременно демон мужественности. Подходит к нему из аудитории девушка, робкая красавица, с немудреным вопросом «по теме» и с волнением в сердце, уже чувствуя, что тема-то у нее другая. А он в ответ на явление красоты сам робеет и не может связать двух слов, на глазах тускнеет, скучнеет, и девушка отходит померкшая: на его лекции-то она еще придет, но никаких других вопросов к нему больше не возникнет. И наоборот, есть люди скучные и ограниченные, на которых нисходит только один род вдохновенья — любовное. «Он средь женщин находчив, Средь мужчин нелюдим» (Б. Пастернак). Плоское лицо, пустые глаза, вялая, засыпающая речь ни о чем… И вдруг за соседний столик садится молодая, пригожая. И вот лицо начинает округляться, светиться, речь пробуждается, шутки сыплются градом, и все громче, чтоб добраться до ее уха в завиточках-волосках и повернуть на себя ее карий глазок. Глазок поворачивается — и кого же видит перед собой: молодца, озорника, пламенного задиру, мечущего громы и молнии изо рта и глаз. Сердечного знакомства не миновать, а ведь только что он засыпал, и энергии его жизнедеятельности не могла бы позавидовать даже амеба.
Есть люди скорее научного, чем художественного склада в любви, делающие все по программе, с рациональным обоснованием каждого подарка, встречи, букета; им трудно обойтись без психологических мотиваций, причинного или целевого объяснения каждого поступка. Они расписывают по календарю дни и часы близости, много думают о пользе и вреде половой жизни или пользе воздержания для успехов в работе и учебе. Они внимательно читают книги о технике половых отношений и крепко держат в уме все рисунки и схемы, не забывая в нужные моменты самозабвения свериться со своей памятью. Иногда им даже трудно заснуть со спокойной совестью, если они не успели пройти за время вечерней практики всех страниц данного методического пособия и испытать всех положенных ощущений.
Есть педагоги в любви, которым важно внести в нее как можно более элементов взаимного обучения. Любое телодвижение для них есть упражнение на заданную тему, освоение приема, развитие навыка. Они приобретают опыт у старших и передают его младшим, осуществляя по-своему полезную преемственность поколений. В юности они старательные ученики, в зрелости — искусные учителя, и в халтуре их не упрекнешь, они по-настоящему любят то, что изучают и чему обучают, щедро делятся мастерством и — отдадим должное их цельности — сильнее всего влюбляются в самых способных своих учениц.
Есть экспериментаторы, для которых любовь — езда в незнаемое, и они постоянно испытывают свою способность любить в самых экстремальных психологических, физиологических и социальных ситуациях. То на столе начальника, то под днищем перевернутой лодки, то на широте экватора или Северного полярного круга… То влюбить в себя женщину, которая еще вчера тебя ненавидела, перевернув пословицу «от любви до ненависти один шаг». То без предупреждения убежать от горячо любящей и любимой на Южный полюс, чтобы через год вернуться, подойти на цыпочках к ее квартире, тихо повернуть сбереженный ключ… — и застать ее уже с другим. Есть великие экспериментаторы, которые, ревнуя любимую к Копернику, решают самоотверженно уйти в науку и вернуться не раньше, чем станут нобелевскими лауреатами, — и кому-то это удается, за несколько лет до могилы. А есть скромные экспериментаторы, которым достаточно игрой языка влюбить в себя уличную женщину и, насладившись властью над ее душой, сунуть ей в руку плату за ее первую искреннюю любовь.
Даже просто для того, чтобы любить и быть любимым, нужны два разных таланта. Есть люди, которые смелы, изобретательны, неистощимо вдохновенны в любви как деятели, любящие. Но стоит им оказаться в положении любимых — и они цепенеют, не знают, что делать с собой, лишаются своих дарований, осознают себя «живой души безжизненным кумиром» (Ф. Тютчев). Таким легче и смелее любится, пока их еще не полюбили или они не знают, что любимы. Это совершенно особый дар — отвечать на любовь, отзываться на нее всем своим существом, черпать из ее бездонности, вдохновлять любящего собою. Женщины, как правило, лучше владеют этим даром любимости. Но есть и такие мужчины, которым, наоборот, трудно дается искусство любить. Даже проявляя любовную инициативу, они скучны, угрюмы, ненаходивы. Зато расцветают, делаются томными и обворожительными, едва почувствуют себя любимыми. Сразу им становится интересно жить, они купаются в лучах чужой любви, делаются остроумными, улыбчивыми, неотразимыми. Их вдохновляет быть любимыми, а не любящими.
Многое зависит от того, одинаково ли одарены соучастники любви — и по степени, и по направленности своего дарования. Может ли гениальный в любви обратить свой выбор на любовно бездарную, холодную женщину? Может ли проницательная и трепетная подарить свое сердце деревянному и несостоятельному? Таких случаев сколько угодно, и порой весьма трагических. Ведь даже гениальному скульптору не дано сотворить статую, если в его распоряжении не мрамор или бронза, а копна сена или куча опилок.
2. ЖАНРЫ
Но и равные дарования еще не залог счастья, если они имеют разную жанровую направленность. Хорошо, когда встречаются двое с равной степенью лирического дара. Они гуляют под луной, загадывают желания на падающие звезды, млеют от совместного чтения любимых стихов и сами сочиняют их друг другу и подкладывают под подушку. Но у любящего может быть лирическое дарование и потребность, а у любимой — нет, и она предпочитает эпические формы любви, вписанные в совместный труд и интеллектуальную близость на благо общества, науки или хотя бы профессиональной карьеры. И вот он хочет выйти с ней на балкон и, обнявшись, поглядеть на звезды, нашептать на ухо стихи, а она зовет его за письменный стол, под зажженную лампу и нежно предлагает совместно решить уравнение или совершить прорыв в алгебраической геометрии. Она его тоже любит, и он ее вдохновляет… на решение математических задач.
Бывает и так, что идиллическое любовное дарование встречается с драматическим. Ей хочется такой картины, как у импрессионистов: завтрак на траве, и чтобы солнечные пятна блуждали по лицу любимого, и чтобы от реки дул легкий ветерок. А у него такая перспектива вызывает спазм скуки: раз или два он такие лужайки еще готов перетерпеть, но… ему-то хочется совсем другого! Ему нужны горькие разлуки и бурные встречи, шатание в горах, тоска от одиночества, и чтобы она вдруг прилетела, ворвалась к нему в палатку… а он потом взял бы ее на руки и понес на вершину, и будешь ты царицей мира, подруга вечная моя. Между его горной вершиной и ее лужайкой и мечется их бестолковая любовь, сильная, взаимная, но раздвоенная между несовместимыми жанрами — идиллией и драмой.
Нет ничего унизительного для любви в ее сопряжении с разными художественными формами и литературными жанрами. Разве оскорбляется любовь тем, что становится темой поэтических, прозаических, драматических произведений? Наоборот, этим она возвышается, и природное в ней освящается художественным творением. Как и от кого мы учились бы любить, если не от Данте, Шекспира, Гете, от лирики, драмы и эпоса? Но если любовь есть в лирике и драме, разве не может быть лирики и драмы в самой любви? Любовь может постигаться и воспроизводиться разными жанрами, но и сами эти жанры могут воспроизводиться в любви — то идиллической, то элегической, то одической, то эпической, то трагической… Недаром есть у любви ходовой литературный синоним: «роман». Но как бедно и монотонно звучит это слово, без разбора прилагаясь ко множеству совершенно несходных случаев! У повара с кухаркой роман. И у восьмиклассника с семиклассницей. И у В. Маяковского с Л. Брик. И у Тристана с Изольдой. Везде романы, романы, поют соловьи, трещат диваны… Но почему роман? До романа любовь еще должна дорасти, как у Анны Карениной с Вронским. Не называть же романом всякую байку и частушечку, да и рассказ об увлекательном курортном приключении на звание романа не потянет. А есть и такая любовь, которая больше романа — целая эпопея или цикл трагедий. И вообще у любви множество разных жанров — от сказки до физиологического очерка. В ней есть и фэнтези, и самый суровый реализм, и героика, и эпика, и эссеистика, и басня, и детектив, и фельетон. Бывает любовь-импровизация и любовь-проект, любовь-задание и любовь-отступление, любовь-причитание и любовь-притча, любовь-афоризм и любовь-энциклопедия… Не только разными жанрами и стилями можно говорить о любви, но и сама любовь многожанрова и многостильна.
Вряд ли нужно объяснять, что такое любовь-сказка: об этом знает, вернее, мечтает каждая шестнадцатилетняя девушка. Не требует объяснения и любовь-физиологический очерк: об этом может рассказать почти каждый тридцатилетний мужчина. Любовь-эпопея длится шестьдесят лет, до какой-то там платиновой свадьбы, и производит на свет выводок внуков и правнуков, которые своим обилием образуют маленький этнос или племя, возделывающее землю и преображающее жизнь в каком-нибудь райском уголке, делая его еще более райским. Любовь-афоризм — это мимолетная встреча, вспышка, короткое замыкание двух взглядов, несколько строк, за которыми следует белое поле разлуки. Мысль афоризма — о том, что глаза могли бы зачинать не хуже других органов тела и от них рождались бы прекрасные дети, ариэльчики, обитатели воздуха. Не они ли, рожденные от любви с первого и последнего взгляда, смотрят на нас, когда мы ощущаем на себе чей-то взгляд, оглядываемся — никого?
Любовь-басня — это когда ee участники наделены очень определенными, узнаваемыми ролями. Он — шустрый зайчишка-трусишка, она — рыжая, огненная лиса, похитительница, соблазнительница, пожирательница зайцев. Но именно в таком качестве они любят друг друга: он ее — за то, что она его всюду выискивает, цапает и пожирает; она его — за то, что он безотказно дает себя пожирать. Сначала даст стречка, а пойманный, побарахтается немного для взаимного удовольствия — и все равно так и норовит попасть ей на зубок. Каждый день опять и опять повторяется это нехитрое действо: едва он за порог с удочкой на рыбалку — она тут же его хватает и сажает за стол перебирать крупу или раскатывать тесто для пельменей. Он к телевизору, посмотреть поздний футбол, — она его за шкирку и на кровать, спать пора! Они до того уже отточили свое басенное мастерство, что она его иногда нарочно «проглядывает», дает ему сбежать на вечерок, чтобы потом с тем большим торжеством сцапать с дружеской пирушки; да и он уже с любовным нетерпением ждет, когда она его настигнет и потащит в нору.
Столь же определенные, но не сразу узнаваемые роли бывают в любви-детективе. Она положительная, работящая, врач или учитель, а он таинственный, непонятно кто — разведчик или секретный ученый; то у него длинный отпуск, то исчезает надолго, но денег всегда вдоволь; и она в нем любит эту благородную загадочность, а он в ней — открытость и домовитость. Дальше следует история с растратой денег, к ней приходит следователь, выясняется, что у него в далеком городе другая семья, его ищут, он скрывается, она продолжает его любить и ужасно страдает, он страдает и тоже продолжает любить — обеих. А растрата… да, растратил, потому что любил и был щедрым к любимым. Не всякая любовь-детектив в столь прямом смысле детективна, но она всегда включает в себя цепь загадок, исчезновений и появлений, ускоряющих биение сердца вплоть до аритмии. Есть мастера детективной любви и среди женщин. Звонит среди ночи. Боже, откуда ты? — С Байкала. Следует описание глухих урочищ и прозрачных глубин. Людей вокруг себя не упоминает, неужели одна? Милая! И вдруг озарение. — Слушай, твой Байкал — ресторан под Москвой. Да? Еду!!! — Смеется, вешает трубку. Такси, гостиница «Байкал», никого нет, полное смятение чувств, ночь погибла, неделя погибла, жизнь погибла. Потом выясняется, что была на самом настоящем Байкале, хотела, чтобы он хоть немного проехал ей навстречу, помучился о ней, как она о нем. Возвращается, все хорошо, прижать к себе и не отпускать… А через месяц-два она опять исчезает — и звонит уже с Алтая. Или из Коста-Рики. Выясняется… Но разве можно хоть что-то выяснить о ней до конца? Не нанимать же частного детектива. И вот на этой длинной цепочке неизвестности подвешена любовь и болтается там годы и годы.
Любовь-новелла — это ряд быстро сменяющихся событий с неожиданной концовкой. Кто читал новеллы о любви, например Мопассана или Бунина, тот поймет, что и сама любовь может быть новеллой. Наскоро простившись в Москве с двумя возлюбленными, он садится в поезд, чтобы ночь провести с третьей, настоящей и будущей. Расстаются только на день, чтобы она в Вене объяснилась с прежним любовником и привезла свою новообретенную свободу в Ниццу, где он будет ее ждать. Ждет день, два, три — ни письма, ни телеграммы, и, уже как будто обманутый, мрачно решает ехать назад в Москву, к двум первым, таким разным и по-своему прелестным. Перед отъездом раскрывает газету, из которой узнает, что третья была застрелена тем самым любовником, который не пожелал подарить ей легкой свободы. Новелла! (Называется «Генрих», из бунинских «Темных аллей».)
Любовь-эссе состоит из незаконченных, глубоких по мысли, но не вполне сюжетно воплощенных набросков, очертаний почти не состоявшихся, но возможных событий и судеб. Учились в университете по разным, но пересекающимся специальностям, встречались на лекциях, его глубоко интересовал ее предмет, искусство Возрождения, а она была неравнодушна к его предмету — прикладной лингвистике. Встречались в библиотеке, перелистывали книги друг друга… Он влюблялся и размышлял, какие возможны формы сотрудничества, и почти уже предложил подвергнуть ренессансное искусство лингвистическому анализу, как вдруг подвернулся трехдневный тур по историческим местам. Сошлись быстро и… не взволновали друг друга, чего-то не возникло, хотя все случилось. Ну а после случившегося и не возникшего уже нелепо было предлагать совместный междисциплинарный труд. Так не состоялась новая область науки, которая могла бы перевернуть все наши представления о лингвистическом подходе к эстетическим объектам. И вот он думает с сожалением, что влюбленность его, возможно, была лишь толчком к скрещиванию разных дисциплин, а он неверно это истолковал и в результате огорчил девушку и разочаровал ее дисциплину. Не постиг промыслительной воли Научного Разума и глубокое плодотворное соитие наук променял на мелковатое, никому не нужное соитие их представителей. Зачем? почему? и какова роль любовных прихотей в истории науки? Такая вот любовь-недоразумение в жанре эссе.
Любовь богата не только прозаическими, но и лирическим жанрами. Есть любовь-ода, которая вся состоит из хвалы любящего любимой, и она охотно принимает это поклонение и высокий штиль. Есть даже такие семейные пары, где муж — поэт своей жены, а она его поэма, гимн, ода, вернее, их торжественный предмет: жена любит выступать при муже в роли Елизаветы при Ломоносове или Екатерины при Державине. А есть любовь-элегия, которая вся бежит памятью к невозвратным первым дням, к юным впечатлениям бытия и, посреди домашней суеты и толчеи, питается только светлыми воспоминаниями о своем начале, о той таинственной девочке, которая волей времени превратилась в хлопотливую, самовластную матрону.
Впрочем, чистота жанра не так уж характерна для любви. Чаще она бывает многожанрова, соединяет гимн и сатиру, очерк и балладу, монолог и диалог, пир (симпосион) и драму абсурда. Любовь дышит или задыхается, жарче вспыхивает или угасает — меняются и ее жанры. Начинается как анекдот — и перерастает в поэму. Или начинается как ода, продолжается как трагедия, а заканчивается как фарс. Часто у большой любви бывает трэшевое начало, будто вычитанное из журнальчика, где вперемежку с кулинарными советами печатаются амурные истории и гороскопы. Курортный романчик от нечего делать, приятная женщина, сочный арбуз, да еще шпиц вертится под ногами, с ним даже веселее. Расставание без грусти, без обязательств. А потом он ее разыскивает в другом городе, она к нему приезжает, и вся последующая жизнь двоих, разворачиваясь из этого мелкого анекдота, постепенно превращается в лирическую драму с меланхолически неопределенной развязкой. И другой анекдотец, из тех, что рассказывают в мужской компании: ехали вместе на пароходе, решили сойти, одна ночь в гостинице, уп-п-поительная ночь… утром уехала, даже имени не сказала… и вот уже непонятно, как жить без нее, сплошная боль, по ощущению — солнечный удар, по жанру — скорбная элегия.
Оба этих похожих случая — жанровое повышение любви. А может быть, и понижение. Поначалу — шепот, робкое дыханье, губы и губы на звезды выменивать… Это ведь со всяким может случиться! Ну а лет двадцать спустя — дача, она в переднике, запах лука и чеснока, гоготня родственников, съехавшихся погостить в прелестный уголок, а он прет из города, задыхается, обливается потом и чуть ли не слезами, спешит к электричке, нагруженный, как мул, поручениями лично ее и милых родственников: кастрюли, торты, игрушки, бутылки, тряпки… Проклинает ее родственную заботливость и свою мужнюю покладистость. Фарс! Но ведь и любовь! Без нее и фарса бы не было, была бы только драма развода…
Еще один типичный случай понижения жанра — от лирического гимна к желчной эпиграмме, когда высоко унесенный любовью вдруг ударяется о землю. Узнает про возлюбленную, что она не столь ему верна, как он верил. Открывает в гении чистой красоты что-нибудь не вполне чистое, не столь прекрасное, умное, доброе, как то, что раньше вдохновляло его на гимн,
на слезы и веру. И тогда уязвленная любовь начинает строчить эпиграммы, то смешные, то злобные, — и рассылает их друзьям, чернит бывшую возлюбленную в свете. Но каждая строчка этих эпиграмм дышит едва отжившей, а может быть, еще и живой, страдающей любовью, которая, избрав столь мелкий сатирический жанр, сама себя осмеяла, превратила в сатиру. Но и сатира эта принадлежит любви, поскольку она неотделима от ревности и боли, а иногда от ненависти и жажды мести. Чем бессильнее любовь, тем мельче она становится у одних и тем величественнее у других, то опускаясь до водевиля, то разрастаясь в трагедию.
Жанрово любовь все время находится в движении, в переливах от высокого к низкому, от прекрасного к ужасному, от серьезного к игровому, и этим она отличается от большинства литературных произведений, замкнутых в рамках одного жанра. Роман-эпопея или роман-эссе бывают и в литературе, но вот уже мистерия-буфф — жанр исключительно редкий, а анекдот-элегия или гимн-эпиграмма — вообще немыслимый. В любви же бывает решительно все, каждый жанр может переплестись с любым другим или в него перелиться.
3. СТИЛИ
У любви множество не только жанров, но и стилей и направлений. Бывает импрессионистическая любовь, вся подернутая туманом и розовым светом восходящего солнца. Познакомились во время северной экспедиции, собирали то ли фольклор, то ли малахиты, просыпались рано, пока все еще спали, и в предутренней мгле бежали в реке. И так и остался на всю жизнь в их отношениях этот туман, не могут ясно и трезво увидеть себя и другого, все нежно расплывается и тонет в тумане-истоме. В городе встречаются редко, а все больше по дачам, по избушкам, чтобы ложиться в ранних сумерках и просыпаться на заре, чтобы с лиц не сходили лиственные тени и солнечные пятна. А бывает сюрреалистическая любовь, вся из невероятного смещения пропорций и сочетания несочетаемых характеров и обстоятельств. Он из дипломатической семьи и сам уже седовласый академик, а она из провинциальных низов, бывшая уличная оторва и певичка, но обойтись друг без друга они не могут, и на плечи его черного орденоносного пиджака поспешно брошены ее немыслимо кружевные и сквозящие трусики.
Художественный стиль любви, как и ее жанр, познается, конечно, только в динамике. Образуя устойчивый семейный союз, любовь, как правило, из сентиментально-мечтательного периода и романтических «бури и натиска» переходит в эпоху реализма. Вспомним этот резкий сдвиг в Наташе Ростовой, которая любит своего мужа Пьера не меньше, а больше, чем когда-то своего жениха Андрея, но уже не романтически, а реалистически, вплоть до торжественного показа пятна от покакавшего младенца.
Нередко можно отметить и такую динамику любви, которая совпадает с историческим переходом от символизма к акмеизму. Поначалу она для него — символ всего вечно женственного, мировая душа, которая томится в ожидании влюбленного рыцаря. Он смотрит на цветок — и вспоминает ее глаза и за лиловыми лепестками пытается прочитать загадку ее души. Она и в ночной мгле таинственно ходит вокруг него, полуспящего, то приближается алыми кругами, то убегает в поля, такая воздушная, неуловимая, что ее головку невозможно представить на соседней подушке. Но постепенно расплывчатость и иномирность символизма перестают удовлетворять влюбленного. Нарождается новый стиль прекрасной ясности. И вот уже он откровенно любуется сочной алостью ее губ и белизной рук. Акмеизм — это зрелая полнота жизни, здешней, посюсторонней, а не цепь символических отсылок, где роза кивает на девушку, а девушка — на розу. Розы — да, но не вместо девушки, а у нее в руках;
а в придачу — столь же пышный, увлажненный, многолепестковый поцелуй. Влюбленный из символиста превращается в акмеиста по мере того, как смутные сны обретают осязаемость яви и соседняя подушка начинает легко прогибаться под тяжестью прекрасной головы.
В некоторых случаях полезно различать жанр и стиль, хотя они и носят одинаковое название. Одно дело — энциклопедия как жанр, а другое — энциклопедический стиль. Любовь-энциклопедия — это нечто вроде Камасутры. Она старается все в себя вместить, все знания человечества о предметах и способах приятных страстей — и воплотить на практике. Не обойти стороной китайский, тибетский и персидский эрос. Но и высокодуховной стороны тоже не обойти: брать философически уроки у Платона, играть на гитаре и петь романсы, читать и сочинять стихи. Все, что есть в мире любви вообще, пусть будет и в моей, как в жанре энциклопедии. А вот энциклопедический стиль в любви предполагает не множественность познаний и увлечений, но основательность и доскональность в общении с одним человеком. Все делаем вместе. Готовим обед вместе; по магазинам и в кино/театр ходим вместе; читаем одни и те же книги, часто вслух, для полноты сопереживания; ночи, конечно, тоже проводим вместе. Энциклопедическая всеохватность жизни вдвоем.
Афористический стиль, напротив, предполагает особую насыщенность кратких, избирательных моментов любовного общения. Каждый живет своей жизнью, мало ли в ней всякой скучной рутины и стоит ли отягощаться ею вдвоем? Зато оставляем друг для друга самое лучшее: если совместный обед — то раз в неделю в хорошем ресторане; если концерт — то самый отборный, звездный; если ночь вдвоем, то не каждый день и, уж конечно, не для сна, а только для любви, для нее одной. Афористический стиль — это любовные эссенции и сентенции, концентрированные сгустки близости, выделенные из разреженного раствора повседневности; это не будни существования, а праздник смысла. Напомним, что афоризм как жанр любви предполагает краткость, насыщенность, незабываемость единственной встречи, даже одного взгляда; а как стиль любви — это множество афоризмов, туго стянутых, словно звездные узлы, из длинной, вяло колышущейся ткани обыденности.
Каждая любовь тяготеет либо к афористичности, либо к энциклопедизму, и оба этих стиля по-своему законны и хороши. Плохо бывает, лишь если один из любящих, чаще мужчина, афорист, а другой, чаще женщина, энциклопедистка. Ей хочется, чтобы он проводил с ней все дни и ночи напролет, по всему энциклопедическому кругу быта и бытия; а ему хочется приберечь для нее лучшие моменты своей жизни, сыпать блестками ярких афоризмов. Приходится искать компромисса в промежуточных жанрах, например антологии, где отобрано лучшее из лучшего, но расположено не рассыпчато и осколочно, как афоризмы (что и значит, собственно, «осколки»), а в определенном порядке и с длинными выдержками. Любовь в стиле антологии — это полусовместная жизнь, где от любви отобраны не только яркие строки, но и обширные пассажи, выделенные многоточиями, поскольку их менее выразительные начала и концы уходят в область раздельной жизни.
Разные любовные стили определяются также соотношением текста и подтекста, значением контекстуальности и интертекстуальности. Любовный текст — совокупность всех знаковых выражений любви, начиная с пристальных взглядов и кончая всеми физическими и юридическими атрибутами совместной жизни. Но бывает, что любовь остается в подтексте, т. е. выражается неявно, уклончиво, косвенно; или в затексте, т. е. вовсе не выражается; иногда же она создает противотекст (контратекст), знаки которого противоположны своему скрываемому значению. Чеховский рассказ «О любви» — прозрачнейший пример любви, загнанной в подтекст совокупностью жизненных обстоятельств: она — чужая жена и мать, он — друг семьи и порядочный человек, остается лишь читать это безмолвное чувство в глазах друг друга и подавать знаки дружеского внимания и заботы. Любовь-затекст с эмблематической сжатостью обозначена в стихотворении Г. Гейне, переложенном М. Лермонтовым: «Они любили друг друга так долго и нежно…», но «были пусты и хладны их краткие речи». Любовь-противотекст — частый в отрочестве и юности случай откровенной враждебности, за которой скрывается глубоко таимое и ранимое чувство. Пример такой «контрасимпатии» можно найти в эпилоге «Доктора Живаго» Б. Пастернака. Студентка Христина Орлецова яростно разносит преподавателя Дудорова, устраивает ему идейные проработки, высмеивает в стенгазете. «Вдруг по совершенной случайности выяснилось, что эта закоренелая вражда есть форма маскировки молодой любви, прячущейся и давней» (ч. 16, гл. 2).
Любовь может быть контекстуальна, возникать как знак заполнения некоего пробела в тексте жизни или судьбы. Самый вульгарный случай контекстуальной любви — продвижение по лестнице жизненного успеха, требующее знаковой смены партнера: прежний не вписывается в новую модель жизнеустройства, в директорский или дипломатический стиль поведения. Далеко не всегда по расчету заключаются лишь формальные браки, любовь тоже может возникать в «контексте»: по недостающему знаку подбирается значение и чувство. Провинциальный юноша вырастает в поэта или генерала, ему становятся тесны узы первого брака, и он влюбляется в знаменитую актрису или в дочь министра… Обыкновенная история.
Более интересный случай — любовь-интертекст, любовь-цитата, которая возникает как реминисценция или аллюзия на другую любовь. При этом отсылка может происходить и к тексту собственной жизни, и к тексту чужой. Характерный пример — любовь зрелого человека к женщине, которая чем-то напоминает ему любовь его молодости. Не исключено, что эта цитата из собственной жизни может относиться к тому же самому существу, как в пушкинском «Я помню чудное мгновенье…» или в тютчевском «Я встретил вас — и все былое…». Итог повторной встречи, спустя долгие годы: «И сердце бьется в упоенье…», «И та ж в душе моей любовь!». Наряду с автоцитатой бывает и цитата из предшественника. Известный пример — женитьба молодого Василия Розанова на сорокалетней Аполлинарии Сусловой, которая привлекла его более всего тем, что в молодости была возлюбленной Ф. Достоевского и таким образом позволила выстроить текст биографической и литературной преемственности. По сути, мы имеем здесь дело с любовью-метонимией, переносом по смежности: часть одного союза становится частью другого, женщина выступает как метонимия ее гениального любовника. Возможно, не лишена была метонимичности и любовь
Р.-М. Рильке к гораздо старшей Лу Андреас-Саломе, в которую за много лет до того был влюблен Ф. Ницше.
Но возможна и любовь-метафора, т. е. перенесение по сходству. Сколько женщин влюблялись в мужчин за то, что находили в них сходство со своим любимым артистом, поэтом или спортсменом, героем своей мечты! Это тоже цитата, но уже второго порядка, поскольку в кавычки берется сам предмет чувства. Это уже не доподлинная Лу или Аполлинария, а как бы «Александр Блок», или «Муслим Магомаев», или «Любовь Орлова», или «Мэрилин Монро» — похожие на них мужчины и женщины, которые привлекают именно сходством с оригиналом.
Наконец, можно отметить и случаи чисто литературной влюбленности, вызванной отождествлением себя или возлюбленного с героями каких-то произведений. Именно так Татьяна влюбляется в Онегина — «воображаясь героиней /Своих возлюбленных творцов, /Кларисой, Юлией, Дельфиной». В этом случае можно говорить уже о тройной литературности любви: не только в силу задействованного в ней жанра, стиля или приема, не только в силу ее цитатности из чужой или собственной жизни, но и в силу того, что литературен, текстуален сам ее субъект или объект, созданный читательским воображением, сопереживанием или самоотождествлением.
Конечно, многообразие любовного опыта не умещается в жанры, стили и художественные приемы. Это лишь цвета ее видимого спектра. А то, что внежанрoво и внестильно, заходит в ультрафиолетовую (душевную) и инфракрасную (телесную) область невидимых цветов и становится невыразимым — шепотом, задыханием. Оставим этот внежанровый опыт самой любви… Но и по разнообразию жанров и стилей любовь не только не уступает литературе, но и превосходит ее. Ведь литература — это только маленький сегмент изящного слова в человеческой жизни, а любовь — это вся жизнь на 360 градусов, или по крайней мере осевое в ней, то, вокруг чего она вращается, давая жизнь и самим любящим, и, по своей щедрости, тем, кто от них происходит в следующих поколениях. Как более ограниченный вид творчества, литература изучена лучше, чем любовь, вот и приходится заимствовать у нее названия жанров и стилей.
Можно проследить, однако, и обратную зависимость: не стили и жанры любви, а страсти и искушения искусства — ласки и нагота, кокетство и фригидность… Писатели различаются темпераментами, тексты по-разному соблазняют читателей… Но это уже тема для иного опыта.