Публикация, вступительная заметка и примечания Дмитрия Дубницкого
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2006
Адресат основной части публикуемых писем не знал Ивана Алексеевича Лихачева (1902—1972) до войны, в пору его молодости, не был с ним знаком в самый тяжелый период его жизни в лагере и ссылке, но принадлежит к числу тех, кому память о нем не менее дорога, чем для друзей и родственников, так как многим из нас он фактически заменил отца.
Если Иван Алексеевич переводчик был хороший, может быть, даже в некоторых отношениях — блестящий, то личностью он был яркой, а вблизи даже ослепительной. Как это нередко бывает, он в личном общении был больше того, что осталось от него в виде переведенных книг.
В октябре 1937 года Иван Алексеевич
был арестован по обвинению в том, что (как свидетельствует «Справка из
архивного фонда УФСБ РФ») «состоял членом контрреволюционной троцкистской
организации и являлся агентом
итальянской разведки, разрабатывал планы террористических актов против
руководителей ЦК ВКП(б) и Советского Правительства». Статьи расстрельные, но
Иван Алексеевич отделался сравнительно легко — 8 лет лагерей. По словам
Ивана Алексеевича, его спасло то, что он проходил сразу по нескольким делам
(одно из них — членство в Обществе испано-советской дружбы, арестованном в
полном составе) и поэтому дождался смены Ежова Берией, оказавшись на одних
нарах со своим следователем. Отсидел от звонка до звонка и был освобожден в
ноябре 1945 года.
Правительству этого показалось мало, и в 1948 году он был арестован вторично, амнистирован только в 1956 году и реабилитирован в марте 1957 года, проведя в тюрьмах, лагерях и ссылках 20 лет. Местом жительства ему был определен город Вольск Саратовской области, где он работал сначала библиотекарем, а потом дворником. После второго свобождения Иван Алексеевич был поселен в городе Фрунзе и до конца жизни сохранил с этим городом и его жителями, принимавшими участие в его судьбе, теплые отношения и многократно посещал этот город уже добровольно.
Я познакомился с ним почти сразу
после его возвращения в Ленинград из мест поселения, то есть где-то в 1956—1957
годах (я был тогда студентом)
в очереди на английский театр и близко с ним общался до самой его смерти
в 1972 году.
Напомню, что это было время так называемой оттепели.
Бремя нашей неосведомленности, как мы позже осознали, было в то время чудовищно велико, но зато каждый всплеск новой информации воспринимался с большим энтузиазмом. Однако информация текла тогда все-таки довольно тонкими струйками. Поэтому прошу понять наши впечатления, когда мы вдруг встречаем человека, знания которого практически безграничны, который свободно говорит на всех европейских языках (включая голландский и португальский) и обрушивает на вас громадный груз европейской культуры, старинной и современной, в которой он ориентируется, как у себя дома. Возможно, с более трезвой точки зрения эрудиция И. А. имела пробелы, но это было совершенно неважно, потому что не эрудиция была главным и удивительным его качеством. И. А. поражал всех, кто знакомился с ним поближе, глубоко личным, я бы сказал экстатическим переживанием всей этой культуры — стихов, прозы, музыки, живописи и архитектуры. Европейская культура была для него тем, чем для других людей являются хлеб, сапоги или мебель — полем напряженных симпатий и антипатий, раздражений и ликований, ожиданий и пренебрежений. Он не боялся, да и не имел намерения скрывать свои пристрастия. Напротив — вываливал их на вас и ждал от вас такой же пристрастной реакции. Он относился к старым и новым авторам как к своим близким знакомым, ссорился с ними или мирился, восхищался или негодовал, любил или презирал и никогда не оставался равнодушным. Он никогда не жалел слов преувеличенного восхищения и негодующего презрения. От Ивана Алексеевича часто можно было услышать: «Гениально!» или «Какая гадость!».
Вкусы его были довольно прихотливы;
не сразу можно было понять принцип его разборчивости: он любил оркестровые
сюиты Баха и терпеть не мог его виолончельные сюиты и большую часть
романтической музыки, зато упивался старой нидерландской полифонией. Среди
современной музыки его пристрастия также были весьма избирательны: он не любил
Шёнберга и любил Берга, но еще больше — Эрика Сати. Надо сказать, что
такая разборчивость производила сильное впечатление на людей, страстно
мечтавших, но не имевших возможности в то время услышать Шёнберга, Берга или
Эрика Сати
в объеме, достаточном для определения своих пристрастий.
В живописи И. А. терпеть не мог кубизм и обожал сюрреализм и примитивистов. Но основной сферой его интересов была, конечно, литература, и можно заметить при внимательном отношении, что пристрастия его в других областях культуры имели литературный привкус.
На фоне этих пристрастий выделялось несколько авторов, которых И. А. не просто любил, а всячески пропагандировал и буквально внедрял в сознание всех окружающих. Это Джон Донн, Мелвил, Эмили Дикинсон — в литературе, Вивальди, Монтеверди, Джезуальдо ди Веноза — в музыке, Босх и югослав-ский примитивист Генералич — в живописи, Гауди — в архитектуре. Их имена просто не могли не знать люди, знакомые с И. А. Как известно, он перевел тексты мадригалов Монтеверди (они изданы) и оперы «Коронация Поппеи» и принял самое живое, я бы сказал, стимулирующее участие в постановке этой оперы в концертном исполнении на сцене Эрмитажного театра.
Я сказал, что культура самого высокого стиля была для И. А. бытом, и это следует понимать буквально.
Почти до конца жизни после
освобождения из мест заключения он прожил в маленькой, почти микроскопической
комнатке в коммунальной квартире из 2-х комнат на улице Профессора Попова. Его
единственная соседка — многотерпеливая старушка Варварушка — относилась к
нему крайне доброжелательно и вспоминала о нем впоследствии исключительно
добрым словом, хотя не всякий мог бы с пониманием отнестись к сложному быту
этого человека.
В этой комнате из мебели стояло нечто вроде низкой тахты или, лучше сказать,
матраца без ножек и спинки, а также маленький столик, заваленный книгами. Все
остальное пространство, кроме небольшого участка пола, и до самого потолка было
занято книгами и пластинками.
Иван Алексеевич был чрезвычайно общительным человеком — «центром коммуникаций», как теперь принято говорить, — и на этом маленьком пространстве собиралось регулярно раз в неделю (иногда — чаще) до двадцати человек, сидевших едва ли не на голове друг у друга, частично выплескиваясь в филиал на кухне. Вино пили не всегда, скорее даже редко — в основном по праздникам или дням рождения. Но весело было всегда. Стиль общения был взаимно-иронический (мягко выражаясь). При этом не щадили никого, а хозяину доставалось больше всех. Главным развлечением было чтение стихов, прозы и переводов, слушание музыки и, самое главное, бесконечные обсуждения всего, что только можно (и чего нельзя).
В этом сложном конгломерате разношерстных личностей могли встретиться академик, классический филолог, молодой инвалид из Средней Азии, французский турист, известный поэт, бард, художник без двух рук из Эфиопии (не говоривший по-русски), пьяненькие интеллектуалы без определенных занятий, любители музыки и поэзии разных профессий (и без профессий) и десятки других людей, плененных яркой личностью И. А., свободной и веселой атмосферой этих сборищ. Не выгоняли никого, привечали любого.
И. А. писал письма охотно из разных
мест и в разные страны. Круг его адресатов очень обширен, но в то время ни-кому
не приходило в голову хранить и, тем более, публиковать его письма. Мы располагаем
толь-ко небольшой частью писем, адресованных мне, моей жене и брату, а также
лагерному другу
И. А. Игорю Михайлову, поэту, и Юрию Александровичу Македону, известному
кораблестроителю. Сохранилось несколько писем И. А. его приемному сыну Геннадию
Глазко, инвалиду без одной ноги, которого И. А. опекал во Фрунзе и пригласил в
Ленинград.
В качестве адресата я и моя жена, Татьяна Николаевна Наковник, фигурируем под именем «Митяи», брат Владимир Владимирович Дубницкий иногда именуется «Вовий». Иронические прозвища, которыми И. А. любил наделять своих молодых друзей, — «Тыры-Мыры», «Володя рваный», «Борода», «Фергана», — не раскрываются нами сознательно, поскольку нет уверенности, что это понравится их постаревшим носителям.
Дмитрий Дубницкий
1. Игорю Леонидовичу Михайлову1
12 марта 1946
Вольск Саратовск.
Цем. завод «Большевик»
Зав. Техбиблиотекой
Дорогой друг,
что приличествует Вдовичаку,2 не приличествует… Неужели и ты полагаешь, что я живу припеваючи?
Твои уважаемые просьбы я пока не могу выполнить по нижеследующим причинам.
1. Я работаю на заводе, отстоящем от города в 5 км. Единственный «книжный» магазин в городе открыт бывает как раз в мои служебные часы, по воскресеньям закрыт, а в городе по делам мне бывать не приходится.
2. В книжном магазине в изобилии представлены сочинения Ленина, «во-просы Ленинизма», «История ВКП(б)», разрозненные тома энциклопедий, брошюры к Международному женскому дню, руководства по ремонту тракторов, а беллетристика преимущественно переизданиями «Мцыри» на 24 страничках. Попадаются, правда, разрозненные тома Салтыкова или А. Н. Островского издания восьмидесятых годов, но цены на эти книги в среднем 40 р. за том, что для меня составляет 4 дня жизни. При мысли о таком расходе я обычно бледнею. Все сколько-нибудь ценные книги кладутся книжным магазином в заначку и продаются по этим ценам не обывателям, а организациям, в частности, нашей заводской библиотеке (клубной).
3. Единственно, что я могу для тебя сделать — это переписать кое-какие стихи (в частности, Пастернака). У нас есть его избр. стих. изд. 45 года с хорошими военными стихами и отрывками из «Утренних поездов».
4. Добыть что-либо иным путем, кроме описанного, — невозможно. Родичи мои в столицах исчерпали свои ресурсы посылкой мне монеты на первых порах моего устройства, а здешние обыватели вообще не читают и книг у себя не держат.
Итак, покончим с этим.
Получил ли ты мое посланное вторым № письмо с изобильными плодами моей наконец окотившейся (или ощенившейся) музы?
Итак, приступаю к изложению всего по порядку.
Как тебе известно, в конце августа наш лазарет был встревожен
настойчивыми вызовами моей персоны в неизвестном направлении. Ломали себе
головы и так и этак, что это может значить, но так ни до чего и не додумались.
Наконец, вызовы сделались настолько грозными («спецзадание центра»), что
отговариваться болезнями уже не представлялось возможным. Я проследовал в
Абезь, провожаемый объятиями, соваемыми (или суемыми?) в карман лакомствами и
даже Notre Dame иными слезами (адрес оной, чтобы не забыть: Кожевинский р-н,
ст. Кочмес, амб. для в/н состава, детский врач Г. И. Павловская-Дуденинская). В
Абези был встречен двумя военными (капитаном и лейтенантом, увешанным орденами)
и в занавешенном простыней виде водружен в общий пассажирский вагон, вызывая
фантастическое любопытство окружающих и немоту у знакомых, с которыми
изъясняться мне было прогибировано.3 Знал я только, что еду в Ленинград. В пути
благодаря стараниям капитана (исключительно светлой личности) гужевался
правильно. Подозреваю, что он из собственного кармана выложил сотен пять только
на мое иждивение.
В общем за день уничтожали по 900-гр. банке тушенки вдвоем, килограмма по
полтора хлеба и несть числа прочих продуктов (молока, ягод и т. д.). Войну стал
чувствовать уже с Котласа — стали появляться военные и инвалиды. Но
представь, какой эффект производит на какой-нибудь маленькой станции появление
одновременно 20 одноногих молодых людей на костылях, очень опрятно одетых, в
белые рубашки и майские брюки, цветущих красками молодости (румянец во всю
щеку, вьющиеся кудри), дурачащихся на оных костылях (кто стоит на ноге, держа
оба костыля в воздухе, а кто на костылях, держа
в воздухе оставшуюся ногу), бодро беседующих с пассажирами и никакими
комплексами недостаточности не обуреваемых.
В Вятке ночевали в зале ожидания для воинских частей. В 2 часа ночи показывали кино «Черевички» с музыкой Чайковского. Мое сердце исполнялось теплоты и всяких разных чувств, слишком стыдливых, чтобы получать этикетки «патриотизм» или «преклонение перед героями» при виде вооруженных моих соотечественников. С Вологды начали грызть тревоги. Чувствовал себя невинной девушкой перед свадьбой. Окрестности Ленинграда — кирпич, известка, выпотрошенные дома, срезанные снарядами деревья, временные мосты. Поезд идет медленно. Постоянно попадаются кладбища техники, всякий самолетный, танковый и автомобильный лом (это, впрочем, было и раньше) и даже в самых непонятно-глухих местах. Николаевский вокзал, выкрашенный, аккуратный, но публика не та. Все суровей и серьезней.
В самом городе бросились в глаза в первую очередь отсутствие вывесок (ремонтируются? побиты?) и перекраска в какие-то розово-лилово-серые вдовьи тона. Публики порядочно. Мужчин против ожидания много (и не только военные). Инвалидов на главных улицах что-то почти не видно. Из разрушенных домов всего более удручил вид собственного дома с ужасающими обнаженными почерневшими внутренностями, вид собственной комнаты с улицы, с повисшими, как колосья после града, обоями и знакомой изразцовой печкой, о которую я был привычен греть свою спину. В положенное время я попал в положенное место, о каковом в силу понятных обязательств сообщать ничего не буду. Имел случай переводить стихи. 1 ноября был вызван в заветный кабинет и усажен в мягкое кожаное кресло. Ко мне любезно отнесся некий фронтовик, увешанный орденами и прихрамывающий: «Куда вы хотели бы ехать?» Я даже потерялся, так как ожидал совсем другой оборот. «Да куда-нибудь, где потеплее, север надоел». Посоветовались, позвонили куда-то. «Не хотите ли Саратов? Там хлебно». — «Ладно, пусть будет Саратов». Как просто, оказывается, уходить из этих стен! Даже бумажки никакой в воротах не предъявлял. Просто вышел ответственный дежурный и сказал: «Пропустить» — пареньку, который по ночам бывал моим вожатым, а сейчас стоял у ворот. Загромыхали какие-то ключи, засовы, и вот я уже в неописуемом бушлате с заплатками, брюках, сшитых из одеяла, в фуражке местечкового еврея, но зато с бессмертным мышиным парижским чемоданом «полетел» по улицам знакомым. Серое ленинградское небо, сыро, конечно, блестит асфальт. Почему-то убрали пушки против бывшего арсенала. Дома как будто не изменились, но ни одного знакомого лица, ни одного старого продавца газет, минеральных вод, папиросника… Вот и наш дом, обнесенный забором. Одна четверть переднего корпуса обвалилась. Парадной лестницы нет и нет передней стороны всех квартир, которые находились напротив нас по парадной. Под ворота еле проберешься. Двор выглядит еще куда ни шло, так как задняя стена разрушенного здания еще сохранилась и окна были заклеены какими-то бумажками. Бегу по старой нашей черной лестнице. На знакомой двери выросли незнакомые почтовые ящики, самое дверь облепили многочисленные звонки (к Иванову, к Петрову, к Сидорову). Родственного имени тетушки не вижу. Стучу. Впускают. Дохожу до коридора, некогда заставленного шкафами. Пусто и гулко. Все разграблено. Грязно и закопчено. Наскоро объяснил, кто я. Тетка сегодня отправилась в больницу! Во двор к племянницам. Лестница хоть не с тем, родным, навсегда погибшим и столь остро воспринимавшимся в детстве при возвращении с дачи запахом, но с запахом родственным и, в общем, дружелюбным. Племянниц нет. В передней, узнав, кто я, соседка мне таинственно сообщает, что племянник «свихнулся», обирал кого-то, пойман, сидит, скоро будет суд. Еще попытка найти родственников — неоткрывающаяся дверь. Бегу по адресу ближайшего друга, и тут начинается по твоему стихотворению: встречаю дочь сестры его первой жены — взрослую барышню: «Как, вы не знаете? Леонид умер во время блокады, и сынишка его умер… Да, от голода. Лег вечером спать и утром не встал. Очень тихо. Вдова на лесозаготовках. Скоро думает вернуться». Знакомого стиля безделушки, покрытые пылью. Подушки с какими-то Пьеро и щенками, напоминающими о каких-то встречах Нового года 20 лет тому назад, закоптелые стеганые одеяла на койках, измученные лица хозяев, готовящих что-то скудное на керосинках…
Опять на улице, все с чемоданом в руке. Темнеет. Хочу ехать к двоюродному брату, но трамваи редки и переполнены, а в троллейбус с таким чемоданом не пустят. Как все на улице чуждо! Окна магазинов не загораются с той прежней, осенней теплотой. Не видно на витринах арбузов, винограда. Какие-то распределители с полузабеленными окнами и харчевальные заведения явно временного, явно не сытного и явно дорогого характера (вафли, мороженое, напитки). А между тем я уже голоден. Вспоминаю, что в чемодане у меня хлеб, печенье и печеная треска (последняя забота отечески настроенного начальника, который даже снабдил меня 40 рублями с копейками на билет до Саратова!).
Бегу опять к племянницам. И тут уже из-за двери слышу полусмеющийся, полувсхлипывающий голос старшей, и сквозь приоткрытую дверь ураганом, вихрем кидается на меня, и повисает на шее, и покрывает поцелуями большая, славная, свежая, миловидная, немного полненькая племянница — все повторяющая: «Боже, как ты на папу похож». Дети живут в двух комнатах, выходящих на задний двор, относительно приличных и обставленных самой разностильной мебелью, как в магазине старьевщика. Радостное мытье рук над раковиной после уборной. Организация чая (я поедаю копченую треску). Возгласы племянниц: «Руки покажи! Да, руки хорошие, тоже как у папы». И сразу разговоры по существу. Чего только не пришлось пережить несчастным детям, недаром племянницы писали, что ломка такая, что кости трещат…
Голубчик, на сегодня кончу. Надо поспеть в библиотеку.
Сообщи, пожалуй, Вдовичаковый адрес.
1 Игорь Леонидович Михайлов (1913—1994) — поэт, член Союза писателей, близкий друг И. А., оба сидели в 1948—1957 годах.
2 Установить личность не удалось.
3 Прогибировано — запрещено (от англ. prohibit).
2. Юрию Александровичу Македону1
6 января 1957
Фрунзе
Краснооктябрьская, 62
Дорогой Юра,
мне наконец удалось достать твой адрес. Итак, через двадцать лет, если ты не возражаешь, возобновим дружбу.
С того момента, как мы расстались, мне пришлось развлекаться
дважды —
с 1937 по 1945 год и с 1948 по 1955. Первый промежуток между сидениями я, в
основном, провел в Вольске Саратовской области, откуда неоднократно пытался
достать твой адрес. На твоей старой квартире сказали: «А, этот самый, которого
посадила жена…» Но сказать, где ты, не могли. В 1948 году в июне-июле был в
Москве, встретил на улице Печенкина,2 который сказал, что ты в Москве. Я рванулся в
справочное бюро — мне сказали, что ты в гостинице «Москва». В номере тебя
уже не было. Сказали, что ты придешь вечером. Пошел вечером — ты только
что уехал на вокзал. Я решил, что на Московский. Но в «Стреле» тебя не было.
Потом я поехал во Фрунзе к знакомым, и там на меня вторично опустилась карающая
десница. Если не ошибаюсь, в 1950 году меня вызывал следователь и
интересовался, кто твои родители и есть ли у тебя родственники за границей. По
первому пункту я сообщил то, что знал от тебя, по второму сказал, что никогда
об них не слышал и сомневаюсь в их существовании. Вот все, что я о тебе слышал
за двадцать лет. Не знаю, что ты слышал обо мне, возможно, что ты считал меня
уже на том свете. Но вот, я жив и в общем здоров. А домашние мои все за эти
годы умерли: мать3 в 1939
году от рака, отец4 в 1942
году от голода и холода в Ленинграде, в 1941 на нашей квартире умерли и
старенькая тетя Гена5 и жена
моего брата.6 Брат7 воевал, но на войне сошел с ума и умер в 1946
году. Так что я сейчас совершенно один. Живы, но не пишут мне две племянницы8 и племянник,9 дети брата, жив кузен биолог10 и кузина Татьяна Дмитриевна,11 у которой мы когда-то были в Москве. Умерли и
почти все друзья — Соллертинский12 в 1943 году, Римский-Корсаков13 во время блокады, тогда же Ленечка Рубец.14 Погибли Сафоновы,15 кроме, говорят, Лены, с которой мне не удалось
установить связи. Рыкова,16 писал мне Ильиш,17 сгинула. О. К. Васильева,18 по-видимому, вышла замуж за шведа, того
самого, поскольку можно судить о книжках, выходящих под ее фамилией. Коля
Зенгер19 был вновь арестован и
погиб в тюрьме. Переписываюсь с его сестрой — пушкинисткой,20 живущей в Москве. Из старых моих друзей
остались только ты да Шадрин,21 который сидел, вновь сидел и сейчас обелен и
живет под Ленинградом. Что касается меня, то первый срок я отсидел от звонка до
звонка, а второй свели к 7 годам, я был освобожден как инвалид (сердце, грыжа,
выпадение кишки и прочие мелочи, особенно меня не тревожащие). Я амнистирован,
но еще не обелен. Писал жалобу перед маем, но ответа пока не имею. Так как ни в
Ленинград, ни в Москву меня не пустили, поехал во Фрунзе, где готовы были
«полюбить меня и черненького». Сейчас я служу в Центральной Научной Медицинской
Библиотеке библиографом — пригодились все мои иностранные языки, которые я
чудом не забыл, а немецкий, в частности, усовершенствовал. Даю частные уроки.
Здесь есть хорошие люди, относящиеся ко мне участливо и мило.
Не могу сказать, чтобы за эти 20 лет я очень изменился. Интересы
мои
в основном те же, плюс науки, связанные с медициной. Стал относиться терпимее и
сочувственнее к роду человеческому. Перестал переживать всякие житейские
неудобства и обнаруживаю высокую неприхотливость.
Примерно 29 лет тому назад мы с тобой подружились. Помню нашу первую откровенную беседу по дороге в Эрмитаж. Ты остаешься человеком, к которому я, пожалуй, лучше всех относился в жизни.
Если тебя устраивает установить со мною переписку, отвечай. Могу поподробней описать тебе мою жизнь за эти двадцать лет. Очень хотел бы, чтобы и ты сделал то же. Кстати, за эти годы я довольно много перевел стихами всяких поэтов. Если ты по-прежнему любишь стихи, пришлю.
Вот для первого раза.
Крепко жму руку.
Твой А. Лихачев.
Не знаю твоего теперешнего семейного положения и кто из твоих домашних жив, поэтому ограничусь передачей привета тем, кто меня помнит.
1 Юрий Александрович Македон (1905—1986) — морской офицер, позднее — видный кораблестроитель, главный конструктор ряда военных кораблей, преподаватель и автор трех книг по кораблестроению, по которым до сих пор учатся студенты и курсанты училищ. Старинный друг И. А. по совместной работе в ВВМУ им. Дзержинского, где И. А. был начальником кафедры иностранных языков до ареста в 1937 г.
2 Личность установить не удалось.
3 Горелина (Лихачева) Лидия Николаевна (1858—1939) — из старинного купеческого рода, владевшего ткацкой мануфактурой в Иваново-Вознесенске.
4 Алексей Алексеевич Лихачев (1866—1942) — врач, работал в Военно-Медицинской академии, позже был заведующим кафедрой фармакологии 1-го Медицинского института.
5 Приживалка в доме Лихачевых (?—1941).
6 Вера Николаевна Лихачева (1896—1942).
7 Алексей Алексеевич Лихачев (1886—1946) — авиаконструктор, работал в группе Туполева, ушел на фронт добровольцем.
8 Мария Алексеевна Лихачева (1925—1998) — художник-график; Анна Алексеевна Лихачева (р. 1931) — геолог.
9 Кирилл Алексеевич Лихачев (1929—1994) — инженер, начальник управления механизации строительных работ в Иваново-Вознесенске.
10 Иван Иванович Канаев (1893—1984) — автор трудов по фундаментальным проблемам биологии, генетики, физиологии высшей нервной деятельности, истории науки. С 1971 г. член-корреспондент Международной Академии истории науки.
11 Татьяна Дмитриевна Сумарокова (?—1979) — дочь Лидии Алексеевны Лихачевой, сестры И. А.
12 Иван Иванович Соллертинский (1902—1944) — музыковед, литературовед и театровед, с 1940 г. руководитель Ленинградской филармонии, соученик и товарищ И. А. по Ленин-градскому государственному университету.
13 Андрей Николаевич Римский-Корсаков (1878—1942) — доктор философии и эстетики.
14 Личность установить не удалось.
15 Дети Василия Ильича Сафонова (1852—1918) — знаменитого дирижера, пианиста, педагога, директора Московской консерватории, строителя Большого зала консерватории. Елена Васильевна Сафонова (?—1978) — художник-график, иллюстратор книг. В описываемое время была жива еще одна дочь Сафонова, о чем И. А. знать не мог, — Анна, жена адмирала Колчака, находившаяся в лагерях с 1918 г.
16 Надежда Януарьевна Рыкова (1901—1995) — филолог, переводчик с французского языка.
17 Борис Александрович Ильиш (1902—1971) — филолог, историк английской литературы, профессор ЛГУ, член «четвероручного кружка» энтузиастов, регулярно собиравшихся для игры фортепьянных клавиров симфонической музыки (Брукнер, Малер и др.). Участниками кружка были также И. А., И. И. Соллертинский и А. Н. Римский-Корсаков.
18 Личность установить не удалось.
19 Николай Григорьевич Зенгер (1897—1938) — искусствовед, работал в Эрмитаже, брат Т. Г. Цявловской (Зенгер), ее соавтор по книге «Вокруг Пушкина». Расстрелян в тюрьме.
20 Татьяна Григорьевна Цявловская (1897—1978) — филолог-пушкинист.
21 Алексей Матвеевич Шадрин (1911—1983) — филолог, переводчик с английского и французского языков.
3. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
Печора, 16 июля 1962
Дорогой Митяй!
Канун отъезда. Последние покупки. Получение аккредитивов. Магазин пластинок. На Перинной 15 квартет Бетховена, концерт для гобоя Моцарта, органные сонаты его же и концерт для флейты Стамица.1 (Если будут такие пластинки, я имею в виду такой изысканности, в дальнейшем, трать на них мои рубли скорее, чем на Листа. Листа всегда можно будет купить.) Потом с 5 до 2 утра стихийное морение клопов. Залито и закапано жидкостями и порошками различной вонючести все в квартире. Спим у Варварушки.2 Тыры-Мыры уехал. Утром обнаруживается, что багажу у нас столько, что он займет все четвертое место. Славка3 довольно кроток. В машину погружается детский стульчак. Срать орлом он не может. Родители передают мне его деньги. Теперь я финансовый магнат. Все мы теперь взаимно связаны. Без Геннадия4 мы ехать не можем. Без меня они не могут ехать из-за отсутствия средств, Славка же способен наложить юридически вето и лишить Геннадия доверенности. Итак, равноправие. Решают большинством голосов.
Прощанье Геннадия с родственниками. Кузина5 восклицает: даже стульчак взяли! Конфуз. Итак
первый этап — Псков. Из Ленинграда выехали в 10.30 (покупали «Памир» в
аэропорту, Славка прощался по телефону с возлюбленными). Дождь. До Луги
занимаюсь на заднем сиденье редактурой «Пирата».6 После Луги смотрю по сторонам. Дорога под
Псковом становится неблестящей. Машин мало. В кюветах по бокам их тоже всего
только два (один красивый скоростной автобус). Псков. Музей, Картинная галерея.
2 расчудесных интерьера Сороки. Петров-Водкин (Геннадию нравится) и прелестный
Шагал. «Купание ребенка».
(В ванночке лебедь. Под кроватью ночной горшок.) Очень мило. Есть хорошие
иконы. Поганкины палаты. Хорошие примитивисты (цеховые значки и гербы уездов).
Город в общем веселенький. Много народу. Выходной день. Какие-то соревнования
по гребле. Геннадий говорит, что Псков лучше Новгорода. Залезаем в Троицкий
собор. Служба с хорошим хором. Лазаем по спинам. Красивые виды с птичьего
полета. Славка дуется. Ему интересны только бабы. Портит пленку, снимая без
толку. Во всех музеях сталкиваемся с Соснорой.7 «Мы здесь выступаем». Он ходит с каким-то
мрачным дядей, обладающим наружностью не то завмага, не то мясника. «В качестве
кого?» (Борцов за мир, агитаторов за уборку урожая?) Нет, оказывается, поэтов.
Ну что же, дай вам бог. Решаем по его совету ехать в Печоры. По пути Изборск.
Готовится к 1100-летию. (Из «Псковской правды»). По дороге завязаем в жидкой
глине. Услужливый поселянин, оказавший нам такую услугу, что даже неловко ему
было заплатить. Машину он поддержал, когда она прошла в 5 миллиметрах от кювета
(«Плата за страх»). Изборск. Чудесная крепость с глубокими и высокими башнями.
Куча галок. Внутри крепости зеленый луг, деревянные домики, детишки в розовых
платьицах. Вид со стен на зеленые луга и грозовые дали. Наконец в Печорах.
Смешной городок в эстонском стиле — плоские фасады и какие-то чуждые
скандинавизмы в архитектуре. В Монастыре будем сегодня. Геннадий будет также
жать [неразб.] тормоза. Обедаем в ресторане (неоновая вывеска, черт
побери!). Аппетит зверский. Ем все, что остается на тарелках у Геннадия и
Славки. По стопке водки и бутылке пива. Славка снова в благодушном настроении.
Номер в гостинице (по 60 копеeк. Четвертого обещали не пускать). Умываться у
колодца. Срать во дворе. Очень мило, напоминает комнаты, которые снимают
студенты. Сплю, как десять убитых. Не выбрасывай этого письма. Когда получишь
ключи от Гениной мамы, после того, как тебе телеграфирует Тыры-Мыры, ключ от
парадной повесь на ящик, а ключ от моей комнаты положи на нашу вешалку, там где
кладут шляпы со стороны нашей двери.
Сахарный песок для гриба в пластмассовой банке. Подлей в него воды (из-под крана). Привет от Геннадия.
И. Лихачев
1 Иоганн Венцель Антон Стамиц (чешский вариант Ян Вацлав Антонин) (1717—1757) — композитор, автор 50 симфоний, один из основателей т. н. «Мангеймской школы», положившей начало жанру симфонии в европейской музыке.
2 Варвара Васильевна — соседка И. А. по коммунальной квартире на ул. Проф. Попова.
3 Вячеслав Николаевич Капустин (р. 1938) — один из инвалидов, опекаемых И. А.
4 Геннадий Иванович Глазко (1937—1996) — приемный сын И. А., инвалид, протезист.
5 Двоюродная сестра Геннадия Глазко.
6 «Пират» — Фернан Меднес Пинто. «Странствия». М., 1972.
7 Виктор Александрович Соснора (р. 1936) — поэт.
4. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
21 июля 1962 г.
Киев
Дорогой Митяй,
посылаю тебе назидательную картинку, купленную в Печорском монастыре. Путешествие идет пока очень удачно. Особенно не бранимся, держимся примерно в бюджете (пришлось только купить новые штаны Геннадию, он успел их просидеть до дыр, а я его упрекал в отсутствии усидчивости!). Ночуем пока почти всюду в гостиницах, так как нас сопровождала ленинградка, когда были в пушкинских местах. Чудесно Тригорское. Ночевали потом в Витебске. Белоруссия встретила нас легендарным лозунгом
Не
войне!
В Гомеле встретились с двумя своеобразными фактами. Первый: скамейки в садах красятся в пять цветов, одна палочка синяя, потом белая, потом зеленая, потом желтая, потом красная, получается нечто вроде старого китайского флага. Второй — отсутствие единства во взглядах у белоруссов. Мы спрашивали у местных жителей, как проехать к пристани (там нам пришлось ночевать из-за отсутствия свободных гостиниц). Первый нам сказал ехать налево, второй направо, третий опять налево, четвертый опять направо, пока отчаявшийся Геннадий не поступил как раз наоборот последнему полученному указанию — и не попал на место. Избранный им путь оказался единственно правильным. На других спусках были ступени, которые не преодолела бы машина. Их часть местных жителей не учитывала.
В Киеве упоены городом и музеями. Чудесный Гварди, Маньяско, делла Роббиа, «Менины» Веласкеса, женский портрет Гойи, Зурбаран (натюрморт), ранняя копия Босха (Искушение св. Антония — пузо с ушами, проткнутое кинжалом). В Русском музее увидел картину — портрет работы Брюллова,1 — которая провисела 17 лет над моим диваном. Ее загнали родичи перед войной — и хорошо сделали — а в 45 году ее купил Киев. Очень был рад, что она в хороших руках. Жаль только, что она утратила свою раму, от которой очень выигрывала. В Киеве купил Stabat Mater Дворжака, Квартет № 23 Моцарта, «Птиц» Респиги, Народные песни Бетховена в исполнении Долухановой, Гмыри, Шуберта и Шумана, сонату Джеминьяни2 (последние три пластинки уже давно были у нас распроданы), первые три вещи — одна чешская, одна немецкая, одна румынская.
Завтра, вероятно, выезжаем во Львов, потом держим путь на Дорогобуж, Ужгород, через Молдавию, в Одессу, а там в Крым, если машина не скиснет.
Пиши на Одессу.
Геннадий шлет привет.
Кланяйся от нас Тане.
И. Лихачев
1 Картина Брюллова — портрет В. А. Жуковского, в настоящее время находится в Киев-ском музее русского искусства им. Шевченко.
2 Франческо Джеминьяни (1687—1762) — итальянский скрипач, композитор, теоретик, ученик Корелли.
5. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
24 июля 1962
Дорогой Митяй!
Остальные музеи Киева менее занимательны. В украинском искусстве первоклассными оказались только примитивистские изображения некоей, видимо, легендарной личности — казака Мамая,1 и понравился нам всем очень милый типично хохлацкий Самсон с утиным носом, выполненный в окрашенном дереве, добродушно раздирающий пасть смирному льву, каковой раззявил ее, будто в кабинете у зубного врача. В историческом музее Геннадий перерисовал на ходу в «Путеводитель» очень милое древнеславянское изображение коней. Музей хорош, но, гоняясь за полнотой, он подавляет, и мои компаньоны выдержали оного лишь два этажа. Последний день в Киеве оставил негативное впечатление от попа в васнецовско-врубелевской Владимирской церкви, попа явно партийного происхождения, который произносил свою проповедь, размахивая по-ораторски кулаком и восклицая: «Вот какую оценку дает священное писание греху гневливости!» Прелесть! Чтобы развлечь скисших компаньонов, посоветовал идти в зоосад, где мы насладились группой шимпанзе, из которых одно (или одна?) проделывал без всякого понуждения извне «солнце» и прочие легкоатлетические упражнения.
Вчера ночевали в Ровно, чистенький город с любезным населением. Со вчерашнего дня путешествуем по Западной Украине. Пейзаж очень приятный, зеленый, холмистый. Множество церквей каменных, пока XVIII века; деревянных, забавных пелеринками видели пока только одну. В гостиницах персонал крайне бестолков. Во Львове осели в Готеле «Варшава», где не идет вода в уборных и умывальниках, живут летчики, а по мне всю ночь бегали взапуски клопы. Погода мрачна, компаньоны утрачивают чувство юмора, которое (частично) возвращается к ним лишь после плотного обеда.
Львов и прилегающие к нему городки окрашены все в тусклый зеленоватый яшмовый цвет. Во Львове коротенькие, высокие, поджарые трамвайчики, бегущие на ряде улиц вдоль тротуаров. Стоянки для автомашин посередине улицы. Очень дико. Улицы узкие и на множестве из них сигнал, запрещающий проезд. Ездили по городу вчера без особого плана. Видимо, основные красоты нам еще не попались, но удовольствие доставили виды старинных особнячков этажа в три и в три окна по фасаду, явно австро-венгерской архитектуры. Оперный театр с гениями и крылатыми фигурами во вкусе восьмидесятых годов. Барочный фонтан a lav Прага с Нептуном — нечто совершенно прельстительное и барочное в области церквей. В общем, разберемся сегодня. А пока отвечай.
Следующую порцию писем буду писать уже в Крыму.
Бахчисарай. Восточная, 9, Ольге Максимильяновне Мануйловой,2 для меня. Будем там, вероятно, около 7 августа.
Геннадий приветствует.
Твой И. Лихачев
1 Казак Мамай — широко распространенный сюжет украинской лубочной картинки.
2 Ольга Максимилиановна Мануйлова (1893—1994) — скульптор, народный художник Киргизской ССР. И. А. жил у Ольги Максимилиановны во время ссылки после освобождения из лагеря.
6. Дмитрию Николаевич Дубницкому
11 сентября 1965
Бесценнейший Митяй,
равно как и не менее драгоценные Таня и Володя, был неизреченно обрадован твоим письмом, а главное, тем обстоятельством, что никакой Римской оперы не будет. Благодаря этому я смог беспрепятственно еще некоторое время ингургитировать (ingurgiter — спроси Таню, надеюсь, что такие слова она знает) витамины и степным волком рыскать по «сословиям».1 На этот раз я никого усыновлять не собрался, но м. б. появлюсь здесь с неким политехником, жаждущим услуг Тыры-Мыры, если только вместо колхозов его не запихают заниматься какой-нибудь писаниной в институте в качестве субститута оного.
Мои странствия начались с посещения Американки2 в Рязанской области. На мое предложение ее навестить она сначала ответила, что не любит мыть грязной посуды. Я ей телеграфировал: посуду мыть готов (когда я передавал телеграмму по телефону в этот момент телеграфистка издала икающий смешок). Американка и раньше успела раскаяться, но ее письмо привез мне уже Гена. Как бы там ни было, я был заключен в объятия и введен в сложную систему загородок, предшествующую ее обиталищу: в одной сидела собака, в другой драчливые петухи, в третьей петухи кроткие, в четвертой коза, в пятой грачи с инвалидным уклоном. У Американки я видел самую чистую сельскую уборную в моей жизни. На стульчаке можно было бы распивать чаи. Расположена она в курятнике, дабы хозяйка, экономя время, могла совмещать дефекацию с кормлением цыплят. Американка все рационализировала до крайности. Выключатели в ее избе на каждом шагу. Читает она Ленина, Пушкина, Шекспира, Шелли и коммунистическую прессу. Пишет очень интересный дневник.
На обратном пути от нее провел час во Владимире. Здорово!
Из Москвы последовал в Сухуми. Мой ученик отгрохал себе двухэтажную дачу (низ — подвал, гараж, душевая) в неоэстонском стиле с широкими окнами во всю стену без поперечных переплетов. Все это расположено в ущелье среди мандариновых деревьев, бананов и благородных лавров. Рядом с правительственной дачей. В 8 минутах от пляжа. Живет с супругой — преподавательницей английского языка, экс-классическо-балетной самодеятельницей, переводит с голландского судостроительные статьи и возделывает свой сад. Семейство очень милое, но политически — сенсибилизированное. Малейшее упоминание о лагере или намек на анекдот заставляет их меняться в лице. Думаю, что необдуманностью своего поведения в этом направлении я вызвал то, что меня не стали приглашать гостить подольше, на чем особенно настаивали вначале. Впрочем, возможно, для таких настроений и есть какие-то основания. Местность пограничная, и, очевидно, на телеграфе меня сочли за шпиона десяти держав, так как телеграммы мои в два последующих пункта моих путешествий не доставили. В одной, адресованной незнакомому врачу, я подписался «друг Сергея Петровича», а в другой написал: «До отъезда не имел от Виктора известий. Какие новости?» Под впечатлением чтения романов о Зорге начальник телеграфа, очевидно, переправил оба текста куда надлежит. Во всяком случае появление мое у милого грузинского врача в Кутаиси было неожиданностью и застало семейство за мытьем полов. Тем не менее, был ласково принят и возим на «Волге» соседа по достопримечательностям: храмам Гелати и Баграта, пещерам и отпечаткам лапочек юного динозавра.
Грузия подавляет самодовольством самцов с усиками и тем, что российское нацменьшинство говорит с грузинским акцентом. Русских там любят не больше, чем в Эстонии или Литве, и в 50% случаев действительно не дают сдачи в магазинах. Но я был хитер и запасся мелочью.
В Тбилиси рассчитывал обосноваться у одного милого парня без двух нижних конечностей, с которым дружил в Ленинградском протезном институте. Он рассказывал, что у него в Тбилиси собственный дом в шесть комнат, что папаша — одноногий еврей — имеет свою «Победу», что мать у него грузинка, что когда он попал под трамвай в результате мотоциклетной катастрофы, в которой от раздробления таза погиб его товарищ, родственники сложились и купили ему «Волгу», что сам он как-то сидел за подозрение в попытке изнасилования и убийства в тюрьме в течение целого года и т. д. Все это рассказывалось с величайшими подробностями и очень убедительно. Правда, когда я выразил желание его навестить, я получил ответ от брата, что он поехал сдавать экзамены в какой-то город Осетии. Тем не менее, приехав в Тбилиси, я решил сунуться к этому отроку на всякий случай, ибо других адресов у меня не было. После долгих розысков обнаружил его переулок (2А Дидубинский), являющийся тупиком, отходящим под прямым углом от другого переулка — узким коридором между двумя одноэтажными домами самого неореалистического вида. Вошел прямо с улицы в небольшую комнату с низким потолком и шестью койками, как в студенческом общежитии. Одноногий папаша с окладистой, как у Коненкова, бородой действительно оказался на месте, но и он и мамаша показались мне подозрительно русскими. Принят я был несколько растерянно, но ласково. Знакомого отрока я там не увидел. Никаких экзаменов он не сдавал, а переезжал от одной девицы к другой, не оставляя своего адреса. Разговорились. Собственный дом в шесть комнат оказался одной комнатой в шесть коек. Евреи и грузины оказались честными молоканами, читающими библию. Когда же я коснулся изнасилования и убийства, папаша перекрестился и воскликнул: «Грех-то какой!» и заверил меня, что все выдумано от начала до конца, включая «Победу», «Волгу» и даже мотоциклетную катастрофу (просто оказалась неисправной подножка у трамвая, впрочем, и это, возможно, присочинено). Самое поразительное, что до катастрофы парень никогда не лгал. Уже во Фрунзе я узнал, что «конфабуляция» (вранье a lav сивый мерин) может появиться, если травмирована какая-то передняя доля мозгового полушария, не то правая, не то левая. Бедного парня здорово крутило под трамваем, прежде чем отрезало ноги, и, вероятно, стукнуло, и не раз, лбом о мостовую. Этим и объясняется измышление вещей, на первый взгляд не слишком сложных, в особенности, среди непросвещенного инвалидного населения, как, например, наличие папаши-еврея, или, среди более просвещенного, замешанных в каком-то неблаговидном уголовном деле.
На следующий после моего приезда день семейство переселилось в роскошную трехкомнатную квартиру (ждали 11 лет в очереди!), где я уже был принят с большей помпой.
Тем временем отыскал в Рустави одного своего лагерного товарища, с которым еще в лагере произошел путь в Дамаск3: из яростного фашиста-антисемита он превратился в оголтелого семитофила (мы даже основали с ним в лагере «общество защиты евреев от жестокого обращения» — членов было 2 — он и я). Он твердо стоит на своих позициях, впрочем, женился на грузинке. Более обаятельной жены я в жизни не встречал. Она, правда, не очень красива, но все ее лицо дышит таким благорасположением, что вы оказываетесь плененными с почерку. Утром она встает в 6 часов, гладит мужу рубашку и брюки, готовит завтрак, моет пол — и все неслышно, с улыбкой. Ангельский характер, никаких претензий — и со всем этим умна. У приятеля мамаша из провинциального дворянства, да еще из сербской эмиграции — она считает, что ее Митя сделал мезальянс! Несчастная, она не понимает, что эта колхозница во сто раз лучше ее!
Мой друг — тоже Митяй — делает в Грузии странную карьеру на честности. Взяток не берет, работает как вол и подчиненных работать заставляет. Начальство это забавляет, и ему предлагают все время повышение по службе. Если его не зарежут, он выдвинется.
Ездили с ним в Мцхеты, где я продолжал любоваться чудесной грузинской архитектурой.
Из Грузии перелетел в Ташкент, а оттуда поездом отследовал во Фрунзе, где ничего экстраординарного со мной не происходило. Почти все сословия за этот год нарожали дочерей и обнаруживают непостижимую отцовскую неж-ность.
Хотели ехать с Геннадием в Самарканд и Бухару, но Ташкент оказался в карантине — не то холера, не то чума. Так что отложили.
Во Фрунзе культура цветет: супрафоновского Корелли4 продают среди культ-товаров на самом засранном базаре!
Сейчас планы мои таковы. Числа семнадцатого отправиться в
Москву. Прожить там дня три, а потом ехать домой. В Ленинграде окажусь,
вероятно,
24-го. 25-го суббота, и я надеюсь, что вы пожалуете ко мне всем скопом. Если
почему-либо задержусь в Москве, пришлю телеграмму.
Отрок, которого я везу, довольно милый, из семьи летчика, увлекается радио, играл на баяне, любит балет на льду и романы о пограничниках. Переживает. Умоляю Таню5 не говорить в его присутствии об онанизме, педерастии, некрофилии, лесбосе, копрофагии, скотоложестве, фаллическом культе, использовании в пищу менструальной крови и о прочих вещах, которые она так свободно вводит в светский разговор. Митяя тоже прошу не ошарашивать его сырами препуциальным, умбиликальным и интердигитальным.6 Надо дать парню освоиться. И, если он будет слушаться, да не уподоблять его Ипполиту.7 Во-первых, не дойдет, а во-вторых, он сможет понять это еще как-нибудь хуже — и обидится. Впрочем, это на всякий случай, может, он еще и не приедет.
Ну, и письмище! Не выбрасывайте его. Когда я буду писать свои мемуары, оно может пригодиться.
Ваш И. Лихачев
Ну, хватит!
Еще раз И. Лихачев
1 Ingurgiter (фр.) — глотать; «инвалидное сословие», так И. А. шутливо называл в узком кругу молодых инвалидов, которых он опекал, когда они лечились в Ленинградском протезном техникуме и позже.
2 Племянница Джона Рида, оставшаяся в России после участия в революции (более точно личность установить не удалось).
3 Эпизод новозаветной истории: на пути в Дамаск гонитель христиан Савл, пережив озарение, преобразился в апостола Павла.
4 «Супрафон» — музыкальная фирма ЧССР, выпускавшая записи музыки наивысшего качества, доступного в то время советским меломанам. Корелли Аркаджелло (1653—1713) — итальянский композитор, скрипач, основоположник «римской школы», ознаменовавшей расцвет итальянского искусства скрипичной игры.
5 Татьяна Николаевна Наковник — филолог, жена адресата письма Д. Н. Дубницкого.
6 Сыры: препуциальный, умбиликальный, интердигитальный — шутливые неологизмы, предложенные И. А. для классификации сыров с острым запахом с использованием латин-ских названий органов человека, способных издавать острый запах.
7 Герой античной легенды, трагедий Еврипида и Расина, которого соблазняла его мачеха Федра.
7. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
26 июля 1967
Дорогой Митяй,
мы с тобой расстались в четверг, а в
пятницу я обнаружил, что у меня с…или Пастернака и Заболоцкого. Так как
накануне на полке поэтов было еще все
в порядке, круг подозрений суживался. По счастью, на столе оказалась записка от
Олега — угро-финна, что де сожалеет, что не застал, сам скоро уезжает,
книгу возвратит. И не написал бы никакой записки, падла, если бы его у меня
прачка с бельем не застала. Я шасть к нему на квартиру (он утверждал, что у
жены живет). Хрен в рыло, он, оказывается, объявил, что неделю тому назад домой
уехал! Да еще выяснилось, что у него там телефон есть, что он от меня тщательно
скрыл. Я опрометью в общежитье. Дрыхнет сокровище, а рядом на столе Пастернак
лежит. А было ему запрещено Пастернака брать, так как ежели у него оного
уведут, ему никогда со мной не расплатиться. Спрашиваю: «Что же ты в записке не
написал, что книгу взял?» А он нашелся: «Бумаги не хватило» (весь оборот был
чистый). Ну, я его не стал перед студентами изобличать и шмон ему устраивать, а
хвать книгу и к двери. «Что же вы не хотите мне ее оставить?» — хватило у него
наглости вымолвить. «Нет», — ответил я отрывисто со звуком закрывающегося
портмоне. И ушел. Теперь этому непарнокопытному придется от дома отказывать и
замок у себя на двери ставить. Есть же скотины!
Добрались мы на самолете благополучно. Только в Москве в нашем ИЛ’е оказалось пять (5) младенцев обо…вающегося возраста, которые орали в голос, так как в самолете было очень душно. В аэропорту Фрунзе нас приветствовало семейство Геннадия и отрока, ходящего на «козе». Последний стал мордатым. Поили его кабернетом, а он не мог очей оторвать от Генкиной зажигалки. Подарили ему шариковую ручку.
Обжираемся фруктами и уже принимаем лекарства «от живота».
Николай-сословие1 обзавелся двухкомнатной квартирой и тут же женился на рабочем классе с кудельками, впрочем, очень милой и совершенно естественной.
Был у Бороды и слушал уникальную пластинку Христова, где в дуэте Игорь — Кончак вполне отчетливо слышно: «И соколу в неволе не е-ется». Объясняет это Борода монтажом магнитофонной ленты при записи. (У Бородина текст — «не живется», «ж» вырезали по нечаянности или из хулиганства. Но самое поразительное, что слышно именно «б», а не «в».) Говорят, пластинка была изъята в Москве из продажи через 2 часа после выпуска.
Кстати, по поводу опечаток. Машинистка в музыкальной передаче напечатала раз «Принцесса Трапездунская» (вместо Трапезундская — La Princesse de Treizonde — Оффенбаха), а второй раз «Октябрь поебитель» вместо «победитель».
У нас тепло, но не жарко. Фруктов изобилие. Начал работу над микрофильмом Петипа.2
Нежно целую Таню. Привет общим знакомым.
И. Лихачев
1 Инвалид (см. комментарий к письму 6).
2 Микрофильм Петипа — Мариус Петипа. «Материалы. Воспоминания. Статьи». Л., 1971.
8. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
24 августа 1967
Дорогие Митяи,
спасибо за письма и пересланные открытки. Что касается заграничного отправления, то это был вероятно, «Magnificat» Монтеверди, который почему-то пошел не через Главный почтамт. Инструкций на этот счет я Мите не давал, так как оставил на почте оплаченное гербовым сбором заявление. Послал им телеграмму и разнесу собак по возвращении.
Если вы контактируете с Геннадием, то, вероятно, он уже сообщил вам радостную новость: Советская власть солидаризировалась с мнением Союзминского треугольника,1 признала меня морально-выдержанным и отъезд во фряжские края разрешила. Полагаю, что мне удастся плясать вокруг француз-ской елки. Местные жители со слов разных ансамблей песни, пляски и игры бараньей лопаткой по зубным нервам пугают меня, что во Франции умирают с голода и что нужно вместо воротничков и галстуков везти в чемоданах московскую колбасу и украинский шпиг.
Я здесь пожираю фрукты и приспосабливаюсь к москитам, которые неуклонно ночью, пока я сплю в виноградной беседке, язвят дистальную часть моих нижних конечностей. Ночью свербит, а к утру вырабатывается противоядие — уже не чешется.
Перевел дневники Мариуса Петипа. Хоть речь там идет больше о том, как у него зудело в промежности и сколько раз он себе поставил клизму, аромат эпохи из этих записей выделяется. Сейчас переключился на доперевод «Поппеи».2 Посещаю элиту фрунзенского общества — юный физик (специалист по плазме, кандидат в 20 лет, 27 научных работ), философ, отказавшийся от курса марксизма-ленинизма, который принес бы ему 140 р. в месяц и т. д. и т. п. Не миную и не столь элитных «сословий». Приходится порой порядочно «потреблять» (преимущественно в пролетарских домах), отчего иной раз побаливает печень.
Намек Тани до меня дошел, и одновременно с настоящим письмом посылаю ей кустарного кота резинового цвета, украшенного орнаментами в виде маргариток. Аналогичный кот пленил мое воображение еще в прошлом году в местном Художественном салоне. Но тот был еще страшнее — грязно-фиолетовый с зелеными разводами. Заведующая магазином — узбечка — признавалась, что еженощно видит его в кошмарах. Тогда я купить его был не в силах, экземпляр выглядел чрезвычайно массивным и в переполненный чемодан бы не влез. Настоящий кот более портативен и, надеюсь, доставит вам наслаждение. Радует у художника полное втаптывание в грязь принципов какого бы то ни было реализма. Очень хороши парикмахерские усики, ротик куриной жопкой, хвост в виде водопроводного крана и цветочек на затылке.
Ящик для него изготовлял отчим Геннадия (зарубив топором при этом палец), надписывал адрес я, хоть и немного криво (проклятые диоптрии!), но любовно, упаковывал в «Юманите» — еще будет чтение для Тани — и теперь выстою очередь, его отправляючи. Надеюсь, что после всего этого кот дойдет в исправности, а не в виде незначительных фрагментов.
Пластинок здесь мало и все больше позапрошлогодние. Купил только Флорана Шмитта3, получил в подарок неприличную пластинку с Христовым…4
Привет Таням Никольской5 и аналогичным явлениям.
Ваш И. Лихачев
P. S. Никакого журнала с собачками до сих пор не получил.
И. Л.
1 Триада руководителей Союза писателей: администрация, партком, профком.
2 «Поппея» — опера Монтеверди (1567—1643) «Коронация Поппеи» (1642 г.), либретто которой И. А. перевел и с большим энтузиазмом способствовал ее постановке студентами консерватории на сцене Эрмитажного театра.
3 Флоран Шмитт (1870—1958) — французский композитор, ученик Массне и Форе.
4 Борис Христов (1914—1993) — выдающийся болгарский певец (бас), с 1946 года солист миланского театра Ла Скала. См. письмо 7.
5 Татьяна Львовна Никольская (р. 1945) — филолог, специалист по русскому и грузин-скому литературному авангарду.
9. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
10 сентября 1968
Дорогие Гулики и Вовка (думаю, что он уже здесь).
Так вот какие мало увлекательные дела! Мир ликует
…А я молоденький мальчишка
(лет семнадцать, двадцать, тридцать)
С инфарктом во сердце лежу.
Соседи по палате, преимущественно партийного свойства, читают про Чехословакию и сожалеют о том, что нет Сталина, чтобы навести там порядок. Удивительно, как русский народ любит крутые меры! Одна медицинская сестра образцовой хорошенькости (19 лет) хочет заниматься английским. Увы! Уехала в отпуск. Врачи, преимущественно еврейского свойства, очень приятны и цивилизованны. Обречен лежать на спине (полагалось, не так трудно), вчера только разрешили ложиться на правый бок. Соблюдаю все предписания пунктуально — иначе нельзя. Как только кто-нибудь начинает их нарушать, умирает тут же на глазах. Бросил навеки курить. Буду притеснять курильщиков. По своей лестнице в Ленинграде буду подниматься 20 минут. Заставлять гостей ухаживать за собой. Запрещу вход всем пьяницам — они меня огорчают, а от огорчения, видимо, у меня и произошел первый приступ стенокардии, доведший меня при повторении до инфаркта.*
Достал Мите через знакомых 4 пластинки Баха из испрашиваемых (я уже лежал и сам не мог ничего сделать).
Читаю всякие книжки про утконосов и кенгуру. Хорошо действует. Друзья приносят персики. Не забывают. Гости бывают у меня каждый день. Очень скучно испражняться в подкладное судно. Это самое неприятное. Ни от чего другого не страдаю в такой степени, даже от бессолевого стола.
Скверный почерк объясняется горизонтальным положением на спине.
В Ленинград приеду не раньше середины октября. Здесь меня продержат еще недели
2—3, а потом они рекомендуют пожить во Фрунзе и никуда не стремиться дней 15.
Привет всем друзьям
И. Лихачев
* Огорчился я по поводу переезда на новую квартиру.
10. Татьяне Николаевне Наковник
Фрунзе, 19 октября 1968
Дорогая Таня,
обстоятельно опишу тебе, что произошло
со мной после выписки. Последняя случилась как-то неожиданно, чуть ли не
накануне нас с одним однопалатником ругали за то, что мы дерзновенно вместо
прогулки только до беседки обошли все здание корпуса (метров 250).
Отчего ночью болело сердце и пришлось прыскать анальгин, так как боль не давала
спать. Видимо, местное начальство посмотрело кардиограммы и решило освободить
место для других страдальцев. Приехали за мной на машине и отвезли в
двухкомнатную квартиру, где теперь живут домашние Геннадия. Мне отвели вместе с
Геннадиевым отчимом непроходную комнату и велели 5 дней сидеть дома. Я засел за
переводы и вскорости закончил положенную мне дозу писем Моцарта.1 Из окна моего (на восток) виден
сиренево-голубой двухэтажный детсад, окруженный синим (как ограда могилы)
забором. Между нашим домом (населенным гидромелиораторами) и детдомом
неопределенное пространство без растительности, но с двумя четвероугольными
беседками, полы которых служат пищей для костров, разводимых местной золотой
молодежью. На дворе вдоль линии кирпичных сараев мальчишки катаются по
рытвенному асфальту на трехколесных велосипедах и играют в камешки. Девочки
бросают мячики и противно визжат. (Всех противнее визжит и в особенности
хихикает геннадиевская племянница, когда к ней приходит ее подруга из соседней
квартиры — тут и запертые двери не помогают.) Пять дней я томился дома,
читая всякие журналы о крокодилах и кенгуру, потом не вытерпел и стал носиться
по городу. Как соответственная мокрица дополз до Концертного зала, где слушал
польского пианиста Жмудзинского, которого в Ленинграде я и за деньги не пошел
бы слушать. Впрочем, он проделывал довольно любопытные операции с Шопеном,
лишая его салонности, сентиментальности и омужичивая его (и сам пианист
выглядел медведевато). Фрунзе цивилизуется не по дням, а по часам. Сейчас уже
пианист может без труда собрать аудиторию человек в 600, всего охотнее ходят на
фортепианщиков, ибо благородных девиц здесь продолжают обучать игре на рояле
(в частности, Геннадиева племянница уже с августа месяца барабанит «Маленьких
лебедей», замирая все на тех же местах; поигрывает она и Баха (!!!)).
Мне обещали, что за мной будет присматривать квартирный врач, но так как он 8 дней не появлялся, я сам решил пойти в поликлинику. Там меня в течение нескольких часов гоняли с анализами из подвального помещения на второй этаж и обратно. На другой день, когда я добрался до своей кардиологии, у меня даже электрокардиограмма испортилась, так что врачиха приуныла, но зато сердце мое обнаружило тоны молодости, а давление оказалось юноше-ским.
1 «Письма Моцарта». М., 2000. И. А. редактировал переводы.
11. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
15 ноября 1968
Дорогие Митяи,
надеюсь, что только месяц отделяет нас от встречи и взаимных объятий, а пока я заключен, как и Вовка, в некий лепрозорий, откуда меня не отпускают в Москву, хотя он всего-навсего в Переделкине. Не случится ли Митяю быть в командировке в Москве? С каким восторженным улюлюканьем я обнял бы его!
В общем-то санаторий ничего. Стоит в передвижническом лесу с оттенком Дубовского. Впрочем, одно окно из аэрария являет совершенно японскую черную сосну на фоне гравюрного голубого неба. Живу я в палате на двоих со славным жидом — инженером-строителем. Беда только, что он тяжело болен и больше бы годился для больницы. Доминирующий контингент здесь 50—60 лет, лиц старше 60 столько же, сколько 20—30-летних, последние только операционные, которым чинили врожденные пороки. С виду не лишены приятности, но контакт пока не устанавливается. Обнаружено трое одноногих, но из рассыпчатого теста. Утешением является библиотека — 5000 томов, без преобладания политической литературы, и ежевечернее кино. С удовольствием смотрел «Разиню»1 и без особого страдания все прочее. За работу пока не принимался, так как все утра у меня были заняты то высасыванием из меня крови, то упаковыванием меня в собачий мешок на предмет двухчасового вдыхания морозного воздуха, то гимнастикой, сидя на стуле, с разнообразными ветеранами трех или четырех войн.
В санаторий меня привез высоконравственный Шадрин, который, совершив это доброе дело, мог бы завязать узелок на своем галстуке, как бойскаут.
В Москве почти никого не видел. Все на праздники растеклись по дачам и домам творчества. Домбровский2 женился на обольстительной казашке — аспирирующей по русской литературе. Гелескулу3 направил вопль души с мольбой меня навестить. Москва вся полна рассказами о лицах, коим понесчастливилось оказаться в ЧССР последнее время. Садистам они могут доставить наслаждение.
Как здорово, что я попал во Францию на гребне популярности Советского Союза, а то теперь, говорят, Ростроповича встречают в Англии яйцами (правда, не тухлыми), а с концерта Ойстраха публика якобы уходит, когда он хочет сыграть Дворжака.
Купил в Москве довольно много пластинок, но ничего сверхъестественного, зато во Фрунзе захватил нечто потрясающее: «Звуки рыб», изд. АН СССР, тираж 2000 экз. Это будет отныне гвоздь программы для занимания гостей. Оказывается, они (не гости, а рыбы) способны барабанить плавательным пузырем и изображать звук вытравляемой якорной цепи. Услышишь!
Передайте приветы всем филармонистам — Шкварке, Мальчику Грише, Voldemar’у Le Dеchirе, Lеon le Sale’у, Марку Певзнеру,4 равно как и представительницам прекрасного пола — Татьяне,5 Мике,6 Элле,7 Нат. Дм.,8 в общем всем, всем. Вовке9 я вчера написал.
Ваш И. Лихачев
1 Кинокомедия Жерара Ури с де Фюнесом и Бурвилем (1965 г.).
2 Юрий
Осипович Домбровский (1909—1978) — писатель, автор романов «Державин» (1939),
«Обезьяна приходит за своим черепом» (1959), «Хранитель древностей» (1964),
«Факультет ненужных вещей» (1988). Друг И. А. по лагерям, в которых он провел,
подобно
И. А., 18 лет.
3 Анатолий Михайлович Гелескул (р. 1934) — переводчик с испанского и французского языков.
4 Марк Борисович Певзнер (р. 1938) — специалист по японскому языку и культуре.
5 Татьяна Львовна Никольская (см. примеч. 5 к письму 8).
6 Мия Георгиевна Гильо (р. 1932) — инженер-полиграфист.
7 Самуэлла Иосифовна Фингарет (р. 1927) — искусствовед, автор исторических повестей, работала в Эрмитаже, живет в Израиле.
8 Наталья Дмитриевна Агапова (р. 1932) — биолог, кандидат наук.
12. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
23 октября 1969
Дорогой Митяй,
красочное твое письмо вызвало восторженные слезы не только у меня, но еще и у известного тебе Бороды, старой скульпторши Ольги Максимилиановны Мануйловой и ее дочери. Они хватались за сердце, раскачивались, жмурили глаза, стонали… Очень, очень удачное письмо!
Я доживаю во Фрунзе последние дни. Погода на прощанье ясная, листья желтые, сквозь едва запыленный воздух видны снежные горы.
Сегодня для просвещения фрунзенцев крутил в местной публичной библиотеке «Дон Жуана» Моцарта. За прокрут Монтеверди1 и Джезуальдо2 я как будто бы удостоился благодарности в «Комсомольце Киргизии», но так как я этот орган не читаю, то сам статьи не видел.
На фронте приобретения пластинок — везу пока полторы коробки. Наиболее интересное — вокальный Барток,3 замечательное исполнение ансамбля «Musici» и 4 Бранденбургских концерта,4 5-я симфония датчанина Нильсена5 (ни на кого не похожа) и прочее, что сейчас не приходит на ум.
По части сословологии познакомился с двумя одноногими. Один — лицо положительное, катается на мотоцикле «Ява» и строит собственноручно бетонный дом в два этажа. Видел пока только первый этаж, который получился несколько сикось-накось, но означенный уверяет, что это ничего. Говорит, что у него десять девиц, не подозревающих каждая в отдельности о существовании остальных девяти: одна для того, чтобы посидеть с ней вечерок; другая, чтобы с ней спать, третья — чтобы пойти в кино, и т. д. со строгой спецификацией, как, бывало, существовали штаны для сидения (Sitzhosen) и для гуляния (Spazierhosen).
Второй — личность менее положительная, ибо только что отбыла двухлетний срок за то, что якобы сломала (в 15 лет!) «одному армяну» челюсть на три куска. Впрочем, сведения эти «со слов», убедительней момент, правда, 144 статья Киргизского Уголовного кодекса, что я видел на его документе. Он рекомендовал себя как сына инженера по гостехбезопасности. Эта контаминация навела меня на размышления. Довольно интересной оказалась его наколка (мы купались). На единственном бедре собор Василия Блаженного, на колене осьмиконечная звезда, на голени бокал с надписью поверх «лисица», на груди был традиционный орел с голой бабой, но был заменен абстрактным узором, напоминающим изображение скал на иконах Новгородского письма. Уверяет, что все это выполнено по его картонам.
Одно еще местное сословие — из старых знакомых — сидит в лагере за то, что уклонялся от лечения гонореи. Дали ему за это год. Не знал, что столь «cтрог у нас закон».
Как выяснилось, у меня во Фрунзе не более не менее как 25 знакомых, которые подлежат навещанию. Ты легко себе представишь, что при подобных возможностях хождения в гости у меня не остается времени на работу. К тому же этому интенсивно препятствует Геннадиева племянница — девица, попеременно тискающая кошку и барабанящая без тени толка сонату Чимарозы.6 По вечерам, ночью и утром функцию мучительства перенимает Геннадиевый отчим, окуривающий меня базарной махоркой страшной ядовитости.
Твой верный И. Лихачев
1 Клаудио Монтеверди (1567—1643) — итальянский композитор.
2 Карло Джезуальдо, герцог ди Веноза (1561—1613) — автор нескольких сборников изысканных мадригалов, отличающихся нетрадиционностью музыкального языка.
3 Бела Барток (1881—1945) — венгерский композитор, один из активных участников европейского музыкального авангарда начала ХХ века, собиратель фольклора.
4 Бранденбургские концерты (6 шт.) — написаны И. С. Бахом в 1711—1720-х гг.
5 Карл Август Нильсен (1865—1932) — выдающийся датский композитор.
6 Доменико Чимароза (1749—1801) — итальянский композитор, автор 70 опер.
13. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
Ленинград, 27 июля 1970
Дорогой Митяй,
все эти дни дообхамливал составителя примечаний к Кеведо.1 Сегодня кончил тем, что дописал примечания вместо него (денежки-то, верно, он уже получил), а завтра уж мы попляшем! Из-за этого не писал тебе, хотя супружницу твою видел уже дня четыре тому назад и она дала мне разрешение расписать наше посещение французских кораблей в красках.
Начну с кануна этого дня, когда я присутствовал на баскетбольном матче между гостями и нашими. Французы, конечно, играли спустя рукава и с юмором (кроме одного негра — тот из кожи лез вон, и если французы не получили «сухого», то благодаря ему). Наши серьезно и патриотично вкладывали мячи в сетку. (Ребят выбрали, конечно, скандинавских размеров.) Я стоял позади скамьи с хихикающими красными помпонами. Заговорил. Спросил: «Ну как?» Они: «О, русское гостеприимство! На улице вам говорят frantsouze и стараются быть любезными. Беда только, что одного вашего соотечественника, который пошел мне искать такси, задержала милиция и стала проверять его документы». Я перевел разговор на красоты города. «Да, да, конечно, но у вас кафе нет, и потом, знаете, ваше правительство не дает человеку выбора между пороком и добродетелью. Оно его подталкивает в сторону последней. Но все же девку я себе раздобыл». На другой день я познакомился с командиром того корабля, с которого был матрос. Я рассказал ему наш диалог: «Э, французы всегда хвастаются», — сказал он. Но как тебе нравится изящество формулировки: «…не дают выбора между пороком и добродетелью». Представляешь ли ты себе что-либо подобное в устах нашего морячка?
На следующий день погода была «нечто отдельное». Заехал за твоей
женой. Мы собирались рубануть до выпивки, но твоя супруга не слишком увлеклась
стряпней, и рубанье вышло относительное. Зато она была ослепительна в ру—-с-альем
платье цвета саргассовых водорослей. Похиляли. Конец Б. проспекта являл собой
самый восхитительный вид. Французы, отделенные от вульгуса решеткой, были
расположены пятеркой: толстенький и приземистый «Бальни» посередине, а
суденышки поменьше два спереди и два сзади. Словом: две собачки впереди, два
лакея позади. Праздничность усматривалась в тенте и в сигнальных флагах, коими
был обвешан спардек. Вошли по сходням. Матросики — прелесть! Вызывают
интенсивное желание 70% из них усыновить. Семгарий! Внизу толпились курсанты в
тужурках и объяснялись с девицами на языке преимущественно жестов (линейная
речь, по Марру). Но нас направили в более степенное окружение. Мы поднялись по
трапу, где нашему взору представилось невиданное: два матроса стояли по обе
стороны от него с настоящими алебардами, сияющими свеженачищенным
металлом. Я стал допытываться у приставленного ко мне француза (милейшего —
он оказался командиром одного из маленьких кораблей), можно ли с помощью такой
алебарды, когда идешь на абордаж, подтянуть к себе неприятельское судно, а
копьевидным концом его пронзить противника. Да, к алебардам я не был
подготовлен. Тем временем был обнаружен стол, уставленный подносами двух
родов — напиточными и бутербродными. Последние располагались параллельно
большой оси подноса стройными однородными рядами. Порядок справа налево
диктовался коммерческой стоимостью продукта, покрывающего хлеб: а) гусиная
печенка (чай, знаете, привозил); 2) икра, черная (фальсификат) (намазана
редко); 3) сыр;
4) крутые яйца; 5) кусочек помидора. Если закусь была не ахти, то зато выпивон
был на славу. Тут стаканы располагались уже рядами перпендикулярно большой оси подноса:
1) виски со льдом и содовой (в высоких стаканчиках),
2) коньяк, 3) пунш — оба напитка в сферических вместилищах без тонкой
ножки. Можно было подходить к столу, а можно было беседовать в стороне —
юркие галлы, изящно балансируя подносами (верно, перед тем как надеть на себя
форменки, они были гарсонами в кафе), циркулировали промеж публики. Супружница
твоя начала довольно зловеще: она ухватила в одну руку виску, а в другую
коньяк. Когда подоспели бутерброды, она оказалась в положении юного Дарвина, увидевшего
сразу трех интересных жуков. Дарвин не растерялся и сунул третьего в
рот, но тот ему нагадил что-то едкое, и Дарвину пришлось его выплюнуть. Здесь
Таня оказалась перед неразрешимой задачей. Держать рюмку в зубах как будто не
принято, взять бутерброд зубами с подноса, тоже как-то не тае, а пропустить
мимо — боязно (вдруг больше не принесут?). Вывел ее из затруднения
командир, галантно продержавший бутерброд (с псевдоикрой), пока Таня «осушала
кубки за прекрасную Францию». Вскоре появились знакомые фигуры: переводчик
Долинин2 (он и тут был
переводчиком, но официальным), Геночка-с-говна-пеночка с некой французенкой в
малиновом платье; супруги Бодэ;3 Славка4 (трепач), без жены, отправленной во Францию.
Последний познакомил нас с пушкинисткой мадам Менье — это ее муж, издавая
Александра Сергеевича, помещал в указателе все непристойности Пушкина: Khoui,
pizda, yеbat’ и т. д. Промелькнул балетмейстер Сергеев.5 Академики блистали отсутствием. За коньяком
последовала шампания в бокалах типа тех, из которых пьет медицинская змея.
Разговоры оживлялись. Французы все громче охали по поводу моего произношения, а
я им втолковывал, что хорошо оно потому, что во времена ненавистного6 у меня была гувернантка, да при том еще из
Аржантея. Меня стали показывать, как медведя на ярмарке. Я захотел повидать
курсантов под смешным предлогом, что когда-то сам преподавал английский. «И
должны же вы были его знать, если так говорите на языке, который не
преподавали». На мой вопрос курсантам, как у них с английским, они помялись и
сказали, что не ахти, и, увидев, что кто-то ко мне подошел, поспешили смыться к
своим Цирцеям.
Французы (к моему командиру присоединился еще начальник санчасти отряда) уже заявляли, что Ленинград — самый красивый город на земном шаре. Они успели слетать в Москву и видели Ленинград в белую ночь с белой Невой и сверкающими окнами дворцов на вечерней (или утренней) заре — незабываемо. А потом эта дружба … «Традиционная», — оставалось мне сказать. «Знаете, — говорил мне командир корабля, — после войны я был сторонником сближения с Германией. Ух, и боялись же мы вас…» — «Не нас, а сталинского режима…» Я спросил, как принимали их в Любеке, где они стояли. «Совсем не как здесь, холодно, натянуто. Нет, немцы это не то». Я решил поблистать дешевой эрудицией и спросил моего командира, не в честь ли Бальни д’Аврикура7, погибшего в 1873 году в Тонкине, сражаясь с «Черным знаменем» (верно, что-либо в духе Вьетконга), названо флагманское судно. Мой командир замялся и сказал, что, собственно, было два Бальни (путь к отступлению себе прокладывал на всякий случай). «Ах, вот, кстати, и командир отряда, мы у него спросим». — «Бальни д’Аврикур, да, да, он, должно быть, погиб в 1880 году». Тут я признался, что эрудиция моя не бог весть какая и почерпнута из морского словаря издательства Зегерс, где сказано 73 год. «А, вы из словаря, — заторопился командир отряда, — так, значит, вы правы». Со всеми этими разговорами я несколько упустил из вида Таню, которая направилась в круг говорящих по-российски и там налегла на шампанею и коньячок. Благоразумные французы после часа зарядки горячительными перешли на апельсиновый сок, пети фуры и минеральную воду, но Таня этим пренебрегла. (Шампанское было, действительно, высокого класса. Это была партия, изготовленная специально для этого плаванья братом командира отряда.) Когда я стал ей говорить о том, что пора мотать удочки, так как мы приглашены лишь до 7 вечера, она уже несколько остекленевшим взором и скованностью движений напоминала Коппелию.8 Но тут подошел наш командир и, объяснив, кто он такой, пригласил нас, если мы не торопимся, на его корабль. Мы пошли по всяким трапам и сходням (Таня уверяла, что она тогда, верно, зацепив за железку, порвала себе чулки на коленке, но я предполагаю нечто худшее). Таня никак не улавливала, куда ей идти, и попадала все не на тот корабль. Наконец мы оказались в салоне командира (со старинными гравюрами на стенах и цветной фотографией Помпиду с регалиями). «Всякий командир обязан вешать его портрет, независимо от того, симпатизирует он ему или нет». Появился черненький вестовой (вот этого бы я уже точно усыновил) и поставил легкую закусь из ветчины, колбасы (французских) и салатного листика. Распили бутылочку бургундского белого. Подали сыр — и тут я позеленел. Таня преспокойно взяла один из полумягких сыров с плесневатой корочкой, преломила его и … сунула в рот командиру корабля и начсанчасти. Они были чрезвычайно удивлены, но съели. И Таня продолжала так до конца. Тщетно было взывать к ней на языке родных осин. Все плоды, которые нам были ритуально поданы после сыра, были очищены ею и рассованы по командирским ртам. Конечно, в этом ничего катастрофического не было, а только что-то бесконечно инфантильное, как младенчик в годик или полтора сует вам в рот надкусанное печенье. Я почел за благо запеть небезызвестную арию из «Периколы» (по счастью, я знал французские слова), командир подтянул, удивляясь, откуда я их знаю, и все вышло довольно мило. Беседовали о литературе. Командир оказался большим любителем Расина, я предпочитал Корнеля. Декламировали хором Рембо. Их очень рассмешило, что «Золотая голова» Клоделя,9 по моему мнению, все равно что опера Вагнера без музыки. Они даже в ладоши захлопали (верно, у себя рассказывать будут). Таня по поводу ли Ламартина,10 по поводу ли Сент-Экзюпери повторяла с завидным упорством: Жан Женэ11 (почти как «бобок»). Но общей эйфории это не нарушило. Глубоко сожалея, что нам приходится расстаться, мы в 9 часов покинули территорию Франции и были провождены гостеприимными хозяевами аж до самой калитки.
И. Л.
1 Кеведо. Избранное. Л. 1971. И. А. перевел «Сновидения» и редактировал сборник.
2 Константин Аркадьевич Долинин (р. 1928) — литературовед, переводчик с французского языка.
3 Французские аспиранты, филологи-русисты, работавшие в СССР по научному обмену.
4 Владислав Александрович Станкевич (р. 1935) — в описываемое время редактор издательства «Наука», химик по специальности, увлеченный меломан.
5 Константин Сергеевич Сергеев (1910—1992) — солист балета Мариинского театра, народный артист СССР, позднее — главный балетмейстер театра.
6 «Во времена ненавистного» — осколок затертого штампа «ненавистный царизм».
7 Поль Адриен Бальни д’Аврикур — морской офицер, участник завоевательной колониальной войны Франции в Индокитае. Погиб в Тонкинском заливе (ныне Ханой) в сражении с отрядами сопротивления, называющими себя «Черные знамена».
8 Коппелия — кукла, главная героиня одноименного балета французского композитора Делиба по мотивам новеллы Гофмана «Песочный человек».
9 Поль Клодель (1868—1955) — французский писатель, поэт, драматург католического направления. «Золотая голова» (1901) — стилизация высокой трагедии, поднимающей темы греха, искупления, просветления.
10 Альфонс Ламартин (1790—1869) — французский поэт-романтик.
11 Жан Жене
(1910—1986) — французский писатель, уголовный преступник, публиковавший романы
и стихи, написанные в тюрьме, из которой был освобожден в 1948 г. благодаря
общественному движению, возглавляемому Сартром. Автор скандального
автобиографического романа «Дневник вора» (1948), повествующего, по его
собственным словам,
«о предательстве, воровстве, гомосексуализме».
14. Дмитрию Николаевичу Дубницкому
21 октября 1971
Дорогие Митяи,
путешествие мое подходит к концу. По всей вероятности, я покину Фрунзе около 1-го, а Москву 14-го, в воскресенье, так, чтобы и в Москве меня могли проводить и в Ленинграде встретить. Сейчас сижу в Алма-Атинском аэропорту и жду посадки на фрунзенский самолет. В Алма-Ате был в «Просторе», который по-прежнему улыбчив и любезен и готов печатать мои поэтические переводы в неограниченном количестве, даже продолжить выпускать Эмили Диккинсон,1 если я поразбавлю покойников стишатами повеселее. Читал им своего Донна2 и Марвелла,3 а у них глаза загорелись. Я говорю, надо подчистить, а они — и так пойдет. Пожалуй, пошлю им три подборки: Метафизиков,4 Теофиля Готье5 (в 1972 году будет столетие со дня смерти) и Фридриха Геббеля,6 которого у нас знают только как драматурга.
Здесь, в Алма-Ате и Казахстане, идет усиленное преследование самиздатчиков преимущественно национальности да,7 с процессами, посадкой и т. д. Очень не поощряются магнитофонные записи Галича и Высоцкого.
Виделся с Домбровским. Он заканчивает продолжение «Хранителя». Весьма крепко написано. «Хранителя» успели издать уже в Бразилии.
Концертная жизнь во Фрунзе нынче скудновата: из примечательностей был только квартет Комитаса,8 божественно сыгравший ре-минорный квартет Моцарта. Продано было 35 билетов на 300 мест. Зато я кричал браво и бис во всю глотку, меня поддержали, и этим было скрашено впечатление. После концерта комитасовцы предлагали даже отвезти нас на своем автобусе домой и утверждали, что качество слушателей заменяло количество.
В Алма-Ате по блату и под расписку показывали творения местного сюрреалиста — сумасшедшего художника Калмыкова,9 страдавшего перед смертью поносом и, к сожалению, засравшего часть своих рисунков, которые музейные работники вынуждены были выбросить. Но и так осталось больше тысячи его работ. Везу каталог (была выставка). Пришел к выводу, что Митя должен был бы выставляться в Алма-Ате или, по крайней мере, пожертвовать туда свои опусы — его бы тоже показывали под расписку. Здесь дерзают держать в экспозиции Фалька и Филонова. Очень толковая директриса музея.
Пластинок во время путешествия накупил изрядное количество, но ничего особенно потрясающего и все больше стерео. О моих успехах с проигрыванием пластинок вам, вероятно, рассказал Вовка, которому я послал вырез из местной газеты.
В местной публичной библиотеке появилось много крайне интересных иностранных книг. С наслаждением просматривал [неразб.] историю США. Украшена изображением вагона железной дороги романтической эпохи в виде готической часовни.
У меня к Мите просьба. По радио объявляли о выпуске книги Красовской10 о балете в России в XX веке. Очень прошу купить эту книгу для меня. Она, верно, очень быстро исчезнет из продажи, и я ее прозеваю.
Объявляют регистрацию билетов. Кончаю.
О приезде протелеграфирую.
Обнимаю и целую.
Здоровье хорошо. Настроение исправное.
Привет Ирине, равно как и клевретам.
Ваш И. Лихачев
1 Эмили Дикинсон (1830—1886) — американская поэтесса.
2 Джон Донн (1572—1631) — английский поэт, религиозный мыслитель, проповедник.
3 Эндрю Марвелл (1627—1678) — английский поэт, завершающий поэтическую традицию Джона Донна и «метафизиков».
4 Здесь английские поэты первой половины ХVII века, последователи Джона Донна, культивирующие обращение к сугубо личному опыту, драматизацию событий своей внутренней жизни, лирическую интенсивность и интеллектуальную игру (Эдвард Герберт, Джордж Герберт, Генри Кинг).
5 Теофиль Готье (1811—1872) — французский писатель, поэт, критик романтического направления, адепт искусства для искусства.
6 Фридрих Геббель (1813—1863) — немецкий поэт и драматург.
7 «Национальность да» — осколок шутки о еврее, который, заполняя анкету, отвечает на все вопросы «нет», «не был», «не состоял», кроме вопроса о национальности.
8 Комитас (Согомон Согомонян) (1869—1935) — армянский композитор, собиратель фольклора, исследователь средневековой музыки, хоровой дирижер, певец.
9 Художник из Алма-Аты, личные данные установить не удалось.
10 Вера Михайловна Красовская (1915—1999) — балерина Мариинского театра, позднее — искусствовед, автор многочисленных книг по истории балета, в т. ч. «Русский балетный театр начала ХХ века. Часть I. Хореографы. Часть II. Танцовщики». Л., 1971, 1972.
Публикация и примечания
Дмитрия Дубницкого