Диодор Михайлович Сологуб (1925-2005)
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2006
12 января 2005 года от тяжелого инфаркта, не дожив нескольких месяцев до 80-летия, скончался мой школьный товарищ Д. М. Сологуб. По документам он торжественно именовался Диодор (аналог Теодора и Феодора, по-гречески «Божий дар»), а для меня он всегда был Дориком. Я и здесь позволю себе называть его Дорик. Мы вместе немного, всего четыре года, не дожили
до 70-летия нашей дружбы, ничем никогда не омраченной.
Впервые мы встретились в сентябре 1940 года, в 8 классе 2-й средней школы г. Старого Оскола Белгородской области (но в нашем детстве город принадлежал к Курской области). После Первой мировой и Гражданской войн, в блаженные времена нэпа, рождаемость в стране была чрезвычайно велика, мое поколение оказалось очень обильным (оно потом, увы, во время Великой Отечественной войны ой как поредело!), и наша средняя школа, вливая в состав восьмых классов не только своих учащихся, но и пришельцев из окрестных неполных средних школ, тогда семилеток, получила целых пять классов: 8А, 8Б — и до 8Д. Поэтому была перетасовка и своих питомцев, и новичков, в моем 8В добрая половина соклассников в прежнем 7В не училась. Так у нас появился Дорик Сологуб. Он был наш и прежде, но учился в каком-то другом седьмом классе, я с ним раньше не встречался.
Наша классная руководительница Ксения Константиновна Россоптовская (странная фамилия! я потом часто о ней вспоминал, когда во время войны всюду заговорили о Рокоссовском) посадила меня с Дориком за одну парту, а это ведь почти всегда сближает подростков. Да и вообще Дорик сразу обратил на себя внимание класса: собранный, четкий, ироничный, способный (особенно отличался в математике и физике), и я вместе с закадычным другом Володей Логвиновым очень быстро принял его в свой круг, он стал третьим, но совсем не лишним. Стал верным спутником в летних пеших и зимних лыжных походах, активно помогал в моей домашней химической лаборатории; в нашем
рукописном журнале «Муха» тотчас же начал публиковать научно-фантастические повести о полетах на Марс…
Дорик опоздал к нашему с Володей распространению антисоветских листовок в 1938-1939 годы, иначе он наверняка принял быв нем живое участие, а к 1940 году мы разочаровались в действенности листовочной агитации, да и вообще как-то ушли от политики: я — в химическую лабораторию и радиотехнику, а Володя — в коллекционирование (кинокадров, то есть фотоиллюстраций в газетах и журналах к кинофильмам; спичечных этикеток, катушек). У Дорика не было одной пожирающей страсти, он экстенсивно и углубленно изучал предметы точных наук и был хорошим товарищем в наших общих увлечениях. Если бы я знал тогда о его отце! Но я и о Володином отце ничего не знал…
Мир тесен: оказалось, что Володина мама Марфа Алексеевна и Дорикова Дарья Михайловна вместе работали в швейной мастерской, так что еще было и семейственное знакомство. И вот я тогда не знал, что матери моих друзей — подруги по несчастью: их мужья были в 1937 году арестованы и расстреляны. Мужья оба не были партийными деятелями или подозрительными идеологами, служили некрупными даже по старооскольским масштабам административно-хозяйственными начальниками, а попали в сталинскую мясорубку, видно, по стандартной разнарядке или просто потому, что были честными людьми и не давали ходу какой-нибудь стукаческой сволочи. Позднее в «Исповеди» (1991) Дорик вспоминал: «Операцию по аресту отца проводили два работника НКВД в штатском. В квартире был проведен обыск с тщательным просмотром всех книг. В результате была обнаружена «крамольная» книга — книга о
В. И. Ленине, изданная в конце 20-х или начале 30-х годов. «Крамольность» книги состояла в имеющихся в ней фотографиях Бухарина, Рыкова и других «врагов народа». В том, что в книге сохранились подобные фотографии, была, к сожалению, моя вина. Я не выполнил поручение отца — вырезать фотографии «врагов народа», как мы, ученики школы, это делали в своих школьных учебниках».
Дорик потом старался пересылать мне копии скудных документов о судьбе отца. Вначале как ответ на его и матери запрос пришла такая бумага:
«Справка.
Дело по обвинению гр-на СОЛОГУБА МИХАИЛА ЗАХАРОВИЧА пересмотрено Президиумом Белгородского областного суда 16 апреля 1963 года.
Постановление тройки от 30 декабря 1937 года в отношении СОЛОГУБ М.З. отменено и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления.
Зам. Председателя Белгородского областного суда (Вольхин)».
А потом, уже в перестроечное время, Дорику выдали чуть более подробные сведения:
«Рассмотрев Ваше заявление, сообщаем, что Ваш отец Сологуб Михаил Захарович, 1899 года рождения, был арестован 20 декабря 1937 года Старооскольским РО НКВД. Сологуб М.З. обвинялся в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п.7 и ст. 58 п.10, ч.1 УК РСФСР.
Заседанием «тройки» при Управлении НКВД по Курской области от 30 декабря 1937 года Ваш отец был приговорен к 10 годам ИТЛ, отбывал наказание в Севвостлаге НКВД (бухта Нагаево), где и умер 15 января 1940 года.
Извещение о смерти Вашего отца Сологуба М. З. Вам будет выслано из Отдела ЗАГС Старооскольского р-на Белгородской области, куда нами направлены соответствующие документы.
Личные документы Вашего отца были получены в 1963 году Вашей матерью Сологуб Дарьей Михайловной, о чем в архивном уголовном деле № 7968-С имеется соответствующая расписка.
Начальник подразделения УФСБ РФ Белгородской области (В. Г. Алексеенко)».
Дорик очень сомневался в правильности приведенных сведений о кончине отца: обычно ведь «10 лет» тогда на самом деле означало «расстрел»; ни одной весточки от отца не было получено, да и ходили в 1937-1938 годах слухи по Старому Осколу о массовых расстрелах арестованных.
В моем окружении царила перед Отечественной войной сплошная безотцовщина. Близкие к нашей не энкавэдэшной, а ребячьей — «тройке» Коля Дьяков и Юра Сапрыкин тоже жили с матерями, о судьбе их отцов я тоже понятия не имел, тогда все это скрывалось; от Володи и Дорика я по-настоящему узнал о семейных несчастиях уже после войны. Таким образом, моя нормальная жизнь при отце была тогда чудом; возможно, товарищи так это и воспринимали, а я, такой-сякой, не понимал, хотя ведь должно было броситься в глаза: что за странный матриархат в семьях? а где же отцы?! Нет, не бросилось. Может быть, потому, что общение с друзьями протекало в школе, на улице, в моем просторном доме (у всех товарищей было на семью по одной тесной комнате в коммуналках), и я почти совсем не знал их семейного быта. Да и слишком был я занят своими увлечениями… До сих пор стыдно.
От политики мы ушли, но к школьным проблемам не были равнодушны. Зимой мы с Дориком даже стали причиной скандальной истории. В 8 классе у нас появилось несколько новых учителей, в том числе состоялась одна замена: вместо Николая Михайловича Бабакова, ни шатко ни валко преподававшего нам немецкий язык три года, дирекция дала почтенную даму, вскоре ужаснувшуюся нашей немецкой малограмотности и попытавшуюся поднять уровень знаний. Тихий, робкий, даже боязливый Николай Михайлович совершенно не годился в преподаватели советской школы, где ребята очень быстро осваивали безнаказанность при несуровом педагоге и только что на головах не ходили на уроках (мы тогда, чтоб нам было пусто, не знали, что Николай Михайлович — сын расстрелянного в конце 1920-х годов священника, что в 1937 году он, видимо, ночи не спал, готовясь к своему аресту, где уж там держать в узде ораву бездельников!).
Ясно, что немецкие познания в наших классах были просто швах! Новая немка решила навести порядок. Начала с двоек, и даже примерная отличница Леля Зубкова (кстати, прочная симпатия Дорика: он безуспешно искал ее после войны) получила тройку. Все бы хорошо, если бы это способствовало росту знаний, но немка слишком демонстрировала свое превосходство и уже в течение первых недель вызвала к себе всеобщую ненависть. Высокомерная, недоброжелательная, готовая не столько учить, сколько зло смеяться над невежеством, она тоже не годилась в школьные педагоги, и класс начал борьбу. Конечно, началась планомерная забастовка — принципиально не готовились уроки. Но куда более результативными оказались хулиганские действия. Немка задает вопрос классу, а вместо поднятых рук и ответов возникает всеобщий вой: сидим смирно, губы плотно сжаты, но носоглоткой мы издаем долгий, недовольный, почти музыкальный звук. Когда тихо воет целый класс, то это производит впечатление. Немка в истерике, бежит к директору или завучу, урок комкается, мы довольны.
А наша с Дориком парта совершала еще одну озорную акцию, описанную Л. Кассилем в его автобиографических повестях «Кондуит» и «Швамбрания»: в советских партах под наклонной столешницей находились полки для книг и тетрадей; если сидя чуть-чуть приподняться «на цыпочки», то коленки упираются в нижнюю доску полок и мускульным усилием ступней можно двигать парту вперед. Мы с Дориком сидели на первой парте в правом ряду, перед нами до самой двери было пустое пространство, есть где путешествовать. Когда мы на уроке первый раз медленно поехали с Дориком к двери, немка ничего не поняла и удивленно уставилась на образовавшийся интервал между нами и второй партой, но потом она уже поняла, что это хулиганство, и опять же
в истерике стала загонять нас назад, на должное место.
Кончилось тем, что устроили общее собрание класса, в присутствии классной руководительницы Ксении Константиновны и доброго нашего завуча Онисима Федоровича Гладкова. Мы много говорили о нравственных качествах и антипедагогических поступках немки. Начальство разрешило конфликт по принципу Василисы Егоровны из пушкинской «Капитанской дочки»: разберись, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи. Нас с Дориком, как главных зачинщиков, решили развести по разным классам: меня, как старожила, оставили в 8В, а Дорика перевели в 8Д. Кажется, тогда впервые Дорик проявил свой характер: он отказался переселяться и перестал ходить в школу. Но через две недели Онисим Федорович с кем-то из нас послал записку матери Дорика: если сын не прекратит забастовку, он будет исключен из школы. Можно представить весь круг тогдашних волнений Дарьи Михайловны! Ясно, она настояла на прекращении протеста, и Дорик вынужден был перейти в 8Д.
А немку Онисим Федорович попросту уволил. Не знаем ее дальнейшую судьбу. Любопытно, что не только из-за краткосрочности ее пребывания в школе, но, верно, и из-за ее противности мы не запомнили ее ФИО! Память сортирует нужные и ненужные сведения. Лет пятнадцать назад мы с Дориком, перебирая школьные события, так и не смогли вспомнить, как звали немку.
22 июня 1941 года, в конце нашего обучения в 8 классе, началась Отечественная война. Как будто это вчера было. Прошел мелкий дождичек. Я и мои друзья, Володя и Дорик, стоим у почты на главной старооскольской улице и слушаем по тогдашнему громкоговорителю речь Молотова. Жутковатое чувство неопределенности: как долго это продлится? Твердое представление, что будет трудно, что будут большие жертвы. Рассудили, что победить немцев непросто, война может затянуться на целый год. Надо, однако, не опускать руки и продолжать нормально учиться в 9 классе. Потом мы поражались нашей наивности и в смысле сроков, и в расчете на безоткатную победу.
Учиться нам не очень-то дали. Позанимались мы всего несколько первых осенних недель, а потом, по мере приближения фронта, школы были заняты под госпитали, районное и городское начальство то ли сбежало в октябре-ноябре, то ли лишилось финансов, то ли просто растерялось, но первой военной зимой в городе работали лишь некоторые семилетки, а обе средние школы были закрыты. Существовала единственная школа — ведомственная, железнодорожная, в вокзальном поселке, и отцу по преподавательским связям удалось меня устроить в феврале в 9 класс, который я благополучно и закончил в июне 1942 года, перед самым захватом немцами Старого Оскола. А Володя прогулял весь учебный год. Дорик же смог учиться, так как осенью 1941 года родственники, работники маслозавода в Чернянке, в 40 км южнее Старого Оскола, пригласили к себе на постоянное жительство семью Сологубов — начинались продуктовые трудности. К тому же оказалось, что в небольшой Чернянке средняя школа проработала весь 1941/42 учебный год. Так мы в начале грандиозной войны расстались с Дориком, но навсегда сохранили дружбу. Мы потом потеряли Володю (участвуя солдатом в жестокой битве 1944 года, он был тяжело ранен, осколок в пояснице врачи не смогли извлечь, и кусок железа явился причиной смерти нашего друга в 1947 году), и это еще сильнее сблизило меня с Дориком: нас осталось двое!
В начале июля 1942 года вся Курская область была оккупирована фашистами, и Дорик остался в занятой неприятелем Чернянке. Тут уже никаких школ не было, он сезон 1942/43 года проработал у оккупантов на прокладке рельсов железной дороги, немцы сливали широкие российские колеи с узкими западноевропейскими. Внимательный юноша так хорошо изучил тогдашнюю железную дорогу, что, когда А. Герман выпустил на экран свой хороший фильм «Проверка на дорогах», то Дорик нашел около дюжины «ляпов» в изображении поездов времен оккупации.
Сразу после освобождения Чернянки советскими войсками (март 1943 г.) Дорик был призван в армию. С ходу попал в знаменитое сражение на Курской дуге, чудом остался жив; судьба спасала его и в последующих жестоких сражениях: переправа через Днепр (осень 1943 г.), «котлы», в 1944 году — Корсунь-Шевченковский и Ясско-Кишиневский. За храбрость получал ордена и медали, вступил в комсомол. На бывшей окраине СССР в числе других отличившихся солдат (правда, он тогда уже был ефрейтором) Дорик был зачислен в пограничные войска, что не означало оставления на границе — эти войска двигались на запад вместе с армией, только функции стали не окопные: пограничники прочесывали города, села, леса в поисках спрятавшихся бандеровцев, полицаев и солдат германской армии, потому непрерывно приходилось участвовать в мелких боях.
То ли в пограничники отбирали дисциплинированных и образованных солдат, то ли была создана соответствующая обстановка в частях, но Дорик потом подчеркивал, что они абсолютно были чужды мародерства, грабительства, насилий и, наоборот, старались бороться с мародерами и насильниками, если сталкивались с таковыми солдатами обычной пехоты. Потому у Дорика от тех лет осталось идеализированное представление о Советской армии и особенно о пограничниках во время войны.
И лишь об одном эпизоде Дорик вспоминал с ужасом и болью. Он вместе с пятью другими пограничниками был отправлен в карпатский лес, где предполагались разрозненные группы нарочно отставших от своих частей немецких солдат. И в самом деле, пограничники быстро обнаружили нескольких немцев, и те сдались им без боя. Встала проблема: что с ними делать? Заранее ни начальство, ни сами ребята не наметили варианты поведения. При нашей технической бедности у пограничников не было радиосвязи. Значит, им нужно было разделиться на две группы по три человека: одна бы повела пленных в город, за много километров, другая осталась бы в лесу. Но три солдата — слишком уязвимое количество при возможных лесных стычках. И было принято страшное решение — расстрелять пленных. Подобные эпизоды трудно выслушивать, а каково же носить такую память всю жизнь участнику события!..
Отечественную войну Дорик закончил не 8 и не 9 мая 1945 года, а 11-го: юго-западнее Праги еще продолжались мелкие бои с упорно не сдававшимися немецкими группами. Демобилизовался Дорик в марте 1946 года, сразу же поехал к одинокой матери. У Дарьи Михайловны были еще два сына, но не судьба ей жить с ними. Михаил, светлую память о котором Дорик хранил всю жизнь, был старше его на пять лет. Это духовный и нравственный воспитатель младшего брата, помогавший отцу и заменивший отца. Он учился в Ленинградском политехническом институте (какое головотяпство — изменить его всемирно известное название на «университет»!), четверокурсником в самом начале Великой Отечественной войны пошел добровольцем на фронт и погиб на Карельском перешейке зимой 1941/42 года. Был еще один старший брат (кажется, Даниил), инженер, директор завода, работал где-то на Украине; с ним Дорик не был душевно близок. Младший сын — единственная надежда Дарьи Михайловны на совместную жизнь, но она без колебаний отпустила его учиться в Харьков (слава богу, потом Дорику удалось при получении квартиры взять к себе маму).
Но прежде чем поступить в вуз, ему нужно было окончить среднюю школу. Очень не хотелось тратить на это год. Многие школы сгорели или были разграблены, документы не сохранились, для восстановления аттестатов нужны были письменные заверения учителей, а при этом можно было надеяться словчить и «перескочить» через класс. Дорик задумал такую операцию: оставшиеся на месте учителя в Чернянке, помня, что он учился у них 1941/42 учебный год, могли забыть, в каком именно классе, поэтому если раздобыть в Старом Осколе справку, что до войны он там закончил не восемь, а девять классов, то можно было надеяться, что чернянские педагоги напишут справку об окончании средней школы (ведь тогда школы были десятилетние). Дорик рассказывал: приехал в Оскол и стал обходить учителей; неожиданно споткнулся на
Н. М. Бабакове, который заметил, что помнит Дорика в 8 классе, но не помнит в 9 (есть люди с изумительной педагогической памятью: мой университетский учитель П. Н. Берков мог много лет спустя, встретив свою бывшую студентку, назвать ее по имени-отчеству, имея в памяти один раз виденную зачетку!). Но обошлось: другие преподаватели подписали справку, а чернянские подписали о 10 классе, и Дорик получил школьный аттестат.
Поехал в Харьков поступать в автодорожный институт (нас всех тогда с детства привлекал недосягаемый автомобиль!). Блестяще сдал шесть вступительных экзаменов (точнее сказать, блестяще, на абсолютно честные пятерки сдал пять из них, а за сочинение получил четверку), так что его «перескок» через
10 класс не отразился на его знаниях. Получил койку в общежитии (в комнате — 25 студентов!); занимаясь денно и нощно, опередил в познаниях товарищей и с начала 2-го курса начал сдавать экстерном экзамены и зачеты за 4 и 5 семестры, и тем самым и в вузе перескочил через один год, закончив институт не за пять, а за четыре года. Это не помешало ему поступить еще и на механико-математический факультет Харьковского университета и успеть к окончанию автодорожного института в 1950 году закончить еще и три курса университета.
Дорику очень хотелось в аспирантуру, причем не в прикладной области, а в теоретической. Я по его просьбе, будучи тогда аспирантом Ленинградского пединститута, пошел к декану нашего физмата и спросил его о возможности аспирантуры для Дорика, расхвалив его способности и интерес к научной работе. Декан все спокойно выслушал и задал единственный вопрос: «Как его фамилия?» Тогда, в пору антисемитизма и борьбы государства с «космополитами», такой вопрос означал единственное: не еврей ли? Я душевно взъярился и процедил, нахмурясь: «Сологуб. Русский». Тогда, уже взъярившись открыто, декан закричал: «Я вас не спрашивал о национальности! Это черт знает что такое! Не желаю я с вами разговаривать!» Фактически он показал мне на дверь, да я и сам ушел немедленно. Потом я узнал, что декан — сам еврей (внешне это не было заметно), ему в 1949 году пришлось очень солоно, поэтому он так взорвался, когда я откровенно ответил на его завуалированный вопрос. Больно и противно вспоминать этот эпизод. Еще я узнал, что в аспирантуру были намечены свои выпускники, и шансы у Дорика были бы почти нулевые, о чем я ему и написал. А тут еще мама стала нуждаться в материальной помощи, и Дорик, оставив мечты об аспирантуре, отправился по распределению в Измаил преподавать физику и математику в техникуме.
Несколько лет спустя Дорик подготовил диссертацию и кандидатский минимум по своей автомобильной части, сдавал экзамены и обсуждался в Киевском автодорожном институте, был замечен там, принят на работу, успешно защитил кандидатскую в 1964 году и с ходу стал готовить материалы для докторской. Основой этой второй диссертации стала монография о теории и практике автомобильных перевозок, вышедшая в Киеве на украинском языке: «Автомобiльнi технологiчнi перевезення» («Вища школа», 1973; пособие для студентов технических вузов). А диссертация на соискание ученого звания доктора технических наук называлась «Исследование и оптимизация транспортного процесса автомобильных перевозок (массовых грузов)» (Киев, 1975). И эту диссертацию Дорик успешно защитил. Но тут начались для него тяжелейшие идеологические и нравственные испытания.
В школе, в армии, в вузе Дорик был активным общественным деятелем, постоянным неформальным лидером и постоянным членом профкомов. От вступления в коммунистическую партию он уклонялся: с самых военных времен не было у него желания подчинить свою волю руководящей страной организации, тем более, что она — это он хорошо помнил — повинна в страшном 1937 годе. А став доцентом КАДИ, он особенно ярко начал наблюдать контраст между своими профкомовскими друзьями, думающими о людях, главной задачей считающими помогать им морально и материально, и партийным руководством в институтском и факультетском масштабах.
Столицы союзных республик давали еще большие возможности для нравственного разложения начальства, чем Москва и Питер. И Киев здесь не был исключением. Мне не забыть колоритные рассказы замечательного человека, полковника А. Ф. Возного, одного из ведущих сотрудников киевского отдела МВД, боровшегося с экономическими преступлениями, о разоблачении нескольких групп лиц, возглавлявших крупные заводы, фабрики, магазины, о миллионных аферах, где были замешаны ответственные работники Совмина и ЦК КПСС Украины. Ввозный не имел права привлекать их к суду, он должен был лишь принести документы о них в высокие инстанции, а там обещали разобраться, но завершались дела скороспелыми судами и расстрелами разоблаченных директоров — без малейшего урона их покровителям. Кончилось тем, что Возного съели, сняли, довели до инфарктов и отправили на тот свет пятидесятилетним.
КАДИ тоже не был исключением. Я успел передать Возному рассказы Дорика о творящихся там делах, но он уже не служил тогда разоблачителем «почтенных» уголовников, да и не миллионные аферы там устраивались… Впрочем, он подтвердил, что из киевских вузов КАДИ выделялся немалым количеством преступлений, переходивших в уголовщину: коррупция, взятки, прикарманивание государственных денег. А уголовщина, конечно, теснейше связывалась с моральной распущенностью: пьянки и гулянки, прием в аспирантуру любовниц, отнюдь не блестяще заканчивавших институт, прием в студенты бездарных детишек нужных людей, и прочее, и прочее. В кульминации брежневского застоя разложение в преподавательских кругах достигло апогея. Дорик пытался на своем профкомовском уровне как-то бороться с подонками, но это было наивным донкихотством. Видимо, эти подонки нашли какие-то связи с московскими коллегами, и ВАК не утвердил Дорикову докторскую диссертацию! Не исключено, что были использованы и совсем не научные ходы относительно антисоветских высказываний Дорика, на которые он был тогда горазд.
А вели себя подонки нагло. В 1979 году в Киеве была издана объемистая книга А. И. Воркута «Грузовые автомобильные перевозки», совершенно компилятивная; из книги Дорика там напечатаны, с легкими переделками, большие куски. Дорик пытался добиться правды, то есть осуждения плагиатора, хотел обратиться к киевским научным авторитетам, которые могли бы стать арбитрами, но они испугались связываться с мерзавцами, бывшими весомыми партийными руководителями, и с научным судом ничего не вышло. Дорик тогда приехал в Питер, показал мне соответствующие куски двух текстов и попросил моей помощи. Я проштудировал материалы, убедился в чистейшем плагиате значительных частей книги Воркута, предложил письменный отчет с результатами статистического анализа, где доказывал, что если лексические повторы превышают 66 % первичного текста, то это плагиат, — и отправил отзыв, подписав всеми своими титулами, Дорику (1 октября 1980 г.). Но он ничего не смог с ним сделать, никто из его коллег не решился официально поддержать истца.
Беды часто приходят табунами. Параллельно с научными неприятностями развивалась такая история. Дорик стал замечать, что в соседней, через стену, квартире часто собирается не меньше десятка гостей, происходят до утра дикие попойки, часто с бранью и женскими воплями. А иногда раздаются странные зуммерные сигналы, как будто бы вызовы по радио. Любопытствующий ученый терялся в догадках: уголовники? какая-нибудь современная религиозная секта? Но при чем здесь зуммер? Чьи-то агенты? Дорик однажды не выдержал и рассказал про свои подозрения участковому инспектору МВД. Тот заинтересовался, начал расследование, но вдруг был заменен другим человеком, а сам переведен, как Дорик узнал, на другое место.
Новый инспектор сказал, что в связи с зуммером надо обратиться не в МВД, а в КГБ, и Дорика направили к ответственному работнику УГБ г. Киева Ж. Т. Дыгосу, который еще был и видным идеологом этого учреждения. Уму непостижимо: Дорик семь лет, с 1978-го по 1984 год включительно, общался с этим типом, не понимая, что его водили за нос! Потом бедняга узнал, что за стеной у него — явочная квартира именно агентов КГБ, что ночные попойки — «охмурение» новых потенциальных агентов. Возможно, Дыгос какие-то виды стал иметь и на Дорика, видя его непреклонную наивную честность, да еще получая от него сведения о КАДИ. Иначе трудно вообразить, что крупный чиновник стал бы в течение нескольких лет вести с человеком обстоятельные беседы о положении в стране, в Киеве, в автодорожном институте. Да, да, Дорик помимо подозрительной квартиры начал подробно рассказывать Дыгосу о том, что творится в КАДИ. А Дыгос, поди, с удовольствием все выслушивал и отмечал факты: ведь в его многоходовых комбинациях они могли пригодиться.
Но к 1984 году Дорик наконец понял циничное лукавство собеседника и прекратил хождение и беседы. Он решил тогда написать в сходную, но не совсем, инстанцию. С военных лет, как я уже сказал, у него осталось идеализированное представление о пограничных войсках, и он в июне 1984 года послал письмо в политотдел Главного управления пограничных войск КГБ СССР с таким содержанием: если в трудных условиях прифронтовой жизни пограничники могли добиваться действенности юридических законов, то неужели в современной мирной жизни нельзя прекратить глумление над законом и социалистическими идеалами, и далее следовал очерк преступлений, творящихся в КАДИ. Месяц спустя Дорик получил ответ за подписью генерала Назарова: ваше письмо направлено в Киевский горком компартии Украины. Прождав много недель, Дорик сам отправился в горком, где не сразу, но все же к декабрю нашли письмо в архиве (!) учреждения. Дорику устроили беседу с ответственной сотрудницей, зав. отделом Горкома Р. И. Червяковой, которая, видимо, сразу поняла, с кем имеет дело. Она на словах обещала разобраться, хотя уже сразу пыталась заявлять, что собеседник преувеличивает и т. д. Но практические выводы сделала в духе брежневско-андроповского завинчивания гаек.
7 января 1985 года (в преддверии перестройки!) вечером, когда Дорик устроил у себя стирку белья, явилась бригада «скорой помощи» психиатрической больницы, и врач объявил, что бригаде приказано доставить Д. М. Сологуба в больницу. У Дорика сохранилась запись об инциденте:
«Я: Зачем меня доставлять в психиатрическую больницу?
Врач бригады: На консультацию.
Я: На консультацию я могу приехать в больницу завтра, тем более, что мне необходимо закончить стирку — не пропадать же белью.
Врач бригады: Это невозможно. Нам приказано доставить вас в больницу сейчас.
Я: Кто приказал?
Медсестра психоневрологического диспансера: Такое указание дал горком партии.
Теперь все встало на свои места. Я понял — возражать, а тем более оказывать сопротивление — бесполезно (учел опыт героя «Палаты № 6″ А. П. Чехова)».
Так он попал в советскую психушку. Правда, и там встречались настоящие врачи и настоящие люди. Лечащий Дорика врач сразу понял, что пациент совершенно нормальный, а это, видимо, не понравилось начальству, и на второй неделе больничной жизни по какому-то телефонному звонку свыше Дорика вместе с врачом отправили на ВТЭК (Врачебно-трудовая экспертная комиссия), где прибывшие настаивали на недоразумении, а члены ВТЭК вяло задавали пустые вопросы; возможно, Дорика и освободили бы, если бы, опять же, не его наивность: он мельком заметил, что отправил статью о порядках в КАДИ в журнал «Коммунист», и это очень испугало экзаменаторов, они тогда поспешили вынести решение об оставлении пациента в психушке. Дорик провел там несколько недель, пичкали его соответствующими таблетками и уколами, выпустили наконец, но препараты оказали в результате необратимое и страшное воздействие на психику человека.
А в «Коммунисте», органе ЦК КПСС, ничего о киевских делах не напечатали. Просто в обзоре писем, поступивших в редакцию (1985, № 2, с. 125), сообщили, что Д. Сологуб (Киев) предлагает руководствоваться в жизни статьями Конституции СССР и увеличить участие граждан в управлении (кем? чем? — не сказано), осуществляя обратную связь. Все это — без примеров, абстрактно.
Дорик был не из робкого десятка, он не испугался партийно-государственной машины, но он слишком преувеличил ее силу и возможности. Все последующие двадцать лет жизни он был убежден, что постоянно находится под наблюдением КГБ, а так как после перестройки это учреждение уже не может бесконтрольно засовывать неугодных людей в психушки, то используются тайные пути: каждую ночь специалисты виртуозными способами пускают в комнату Дорика усыпляющий газ и, проникнув в спальню другими виртуозными способами, делают ему уколы какими-то пакостными лекарствами. Я пытался, опираясь на здравый смысл и логику, переубедить друга: «Зачем им месяцами, годами тратить на тебя такие средства? Зачем им нужно твое существование? Разве не нашли бы они более простые способы убить тебя?» Но это не действовало, Дорик твердо держался своих фантазий.
Оставалось горячо уговаривать Дорика приезжать к нам в Питер на отдых. Так как после психушки он, лишенный права на преподавание, стал пенсионером и был свободен в пространстве и времени, то часто приезжал в гости. Несколько недель жизни в дружеском кругу, обычно на даче в Вырице, хорошо действовали на его больную психику, он оттаивал, нормально спал, хотя один раз в Вырице в каком-то идущем по улице человеке признал знакомого киевского агента. Дескать, и сюда приехали следить.
Но все-таки Дорик рвался домой, в Киев, участвовать в растущей общественной активности граждан. Дорик бросался в самую гущу: стал одним из главных деятелей «Мемориала», демонстративно отослал в Президиум Верховного Совета Украины все свои военные ордена и медали, составлял и распространял листовки с требованиями «провести общественный судебный процесс над КПСС как террористической организацией, проводившей геноцид народов Советского Союза, злодеяния против человечества, которые не имеют срока давности согласно положениям статута Международного военного трибунала, признанного СССР и УССР». Дорик под эгидой «Мемориала» издал в июне 1991 года «Исповедь» с эпиграфом из письма Белинского к Гоголю: «…страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации служебных воров и грабителей». В брошюре изложены попытки бороться со «служебной» уголовщиной в КАДИ, обратить внимание властей на подозрительную квартиру, история с психушкой. Попутно Дорик занялся, прямо как частный детектив из романа или кинофильма, выявлением главных участников сборищ в той явочной квартире КГБ, составил в 1991 году список дюжины молодцов с их анкетными данными и адресами, включил этот список приложением к своеобразному меморандуму «О деятельности органов КГБ» и отправил меморандум вместе с «Исповедью» Председателю Службы национальной безопасности Украины Е. К. Марчуку. Аналогичные документы с подробностями о психушке Дорик послал во Всемирную Федерацию украинских врачебных союзов и во Всемирную психиатрическую ассоциацию. Полагая, что почтовая цензура Киева может оборвать путь этих писем, Дорик или передавал их с оказией в русские города, или, будучи в Питере, посылал их заказными письмами сам.
Неожиданно в жизни Дорика возник американский сюжет. Довольно поздно, почти пятидесятилетним, он женился. Его жена Людмила Сергеевна, химик, стойко стала переносить все тяготы, возникшие из-за неудачных попыток Дорика вести активную общественную борьбу с негодяями. Но когда ее бывший шеф эмигрировал в США, открыл в Ньюарке (город близ Нью-Йорка) частную химическую фирму и пригласил Людмилу Сергеевну на работу, она отправилась в Америку, возможно, предполагая и будущий переезд мужа.
Дорик в самом деле все больше убеждался, что ни суда над КПСС, ни разоблачений действий КГБ ему не дождаться и в свободной, отделившейся Украине, а его убежденность в продолжении постоянного «медицинского» воздействия на его физиологию тем более подталкивала на эмиграционные замыслы. С моей помощью он пытался узнать, каковы пути получения российского гражданства — они оказались очень сложными. Поехал к жене в Америку, предварительно еще в 1991 году отправив послу США в СССР Р. Страуссу свою «Исповедь» и просьбу о предоставлении статуса политического беженца. Конечно, одной брошюры и изложенных там фактов вряд ли бы хватило на серьезное решение правительства США, да Дорик и сам это понимал. Он решил явочным порядком посмотреть, что это за страна, ведь, у него теперь появилась возможность ездить в гости к жене. Ездил. Несколько раз. Долго не выдерживал, тянуло возвратиться в водоворот киевской общественной страды. И тут еще стало расти недовольство американской жизнью. Началось с мелочей, а потом дошло до крупных социально-политических обобщений и до прямой ненависти.
Яростное неприятие всего строя США выливалось в письмах ко мне, обстоятельных и фактологических. В 2001 году летом Дорик приехал к нам на несколько недель и попросил свои письма для копирования. На даче, где мы летом жили, тогда еще не было компьютера, Дорик браво стучал на старомодной пишущей машинке, подготовил письма, снабдил их публицистическими комментариями и выпустил в свет брошюру, о которой я дал краткий отзыв в печатавшемся тогда обзоре «Новинки из глубинки» («Новая русская книга», 2002, № 2, с. 85):
«Сологуб <без имени>. Письма из-за «бугра». Америка, какая есть. Киев: Киевский университет, 2002. 41 с. 200 экз.
Это собрание писем к другу (май-декабрь 2000 г.), киевлянина, волею судеб оказавшегося в США, увидевшего в стране в первую очередь разнообразные неприятные минусы (в сфере выборов, медицины, полиции и бандитизма и т. д.) и страстно их описавшего. Сгусток конкретных фактов производит, естественно, очень тяжелое впечатление. Чтобы спорить, противопоставлять такой точке зрения другое мнение, надо хорошо знать Америку и оперировать тоже конкретными фактами и цифрами, опираться на статистику.
А выводы автора — недовольство, что США имеют тенденцию решать проблемы безопасности мира своими собственными средствами, да еще военной силой, и призыв автора к партнерству и международной солидарности и к мерам не силовым, а политическим, дипломатическим и экономическим, — положительно будут приняты большинством человечества и без конкретной статистики».
Дорику было с чего возненавидеть Америку. Разгулялась у него паховая грыжа, пришлось срочно ложиться на операцию. Она оказалась неудачной, потом его резали второй раз, внесли инфекцию. Ворочаясь в крови и гное, при температуре выше 40 градусов, видя равнодушие медицинского персонала, включая самого хирурга (наверное, это была какая-нибудь больница для неимущих), Дорик накапливал соответствующие чувства, которые потом вылились на бумагу. Добавились и криминальные впечатления. Однажды вечером, у самого дома на Дорика и его жену напала группа чернокожих юнцов (хотели вырвать дамскую сумочку). Дорик, молодец, отбился от этой компании (правда, в драке ему сломали ребро), но это еще прибавило колорита его эмоциям и представлениям. А потом добавилось негодование на полицию, проявившую полнейшее равнодушие к инциденту.
Аналитическое осмысление американской медицины (все три сферы — страховка, врачевание, фармакология — построены на бизнесе, поэтому отдельно от денег не существует заботы о человеке) привело Дорика к изучению политической системы США, прежде всего — избирательной системы. Он был поражен двухступенчатостью этой системы (граждане голосуют за выборщиков, а уж они потом выбирают президента), необходимостью указывать свою партийную принадлежность в анкете для включения в списки избирателей, непонятностью для простого человека устройства машины голосования, отсутствием процента явившихся, ниже которого выборы не могут считаться состоявшимися, и т. д.
А особенно возмущало Дорика идущее со всех сторон (правительственные инстанции, СМИ) утаивание недостатков своей системы и, наоборот, подчеркивание достоинств и успехов, перетекавшее в желание навязывать свои представления о демократии и свободе всему миру. И этот грандиозный душевный негатив постепенно менял отношение Дорика к родине. Началось с указаний вскользь, что в киевских парках днем не грабят и в школах подростки не убивают учителей и товарищей, в противоположность американским событиям, а потом уже и в 1930-х годах можно было найти плюсы, противостоящие американским минусам: в СССР были стукачи, но доносительство всегда осуждалось обществом, а в США доносительство культивируется с раннего детства и к стукачам окружающие относятся нейтрально.
И Дорик стал болезненно относиться к сообщениям о недостатках и бедах в жизни России и Украины не только в СМИ Америки, но и в родных информационных системах. Он, впервые приезжая в Америку, как бы пропитался отечественным нигилизмом и чувствовал себя в «свободной» стране неполноценным человеком, а потом, как он пишет в брошюре «Письма из-за └бугра»», «познание американского образа жизни позволило прежде всего освободиться от комплекса, снова почувствовать себя представителем великого народа передовой культуры, славной героической истории» (с. 2).
В брошюре, в других письмах, в личных беседах он горячо возмущался, что мы, деятели отечественной культуры, мало занимаемся борьбой с американской «антиславянской» пропагандой, мало выделяем в нашей истории и современности все ценное, доброе, положительное. В 2004 году Дорик вдруг проникся симпатией к Д. О. Рогозину и его партии «Родина» и несколько раз просил меня найти его личный или партийный адрес и послать ему экземпляр брошюры. Мне смертельно не хотелось этого делать, нет у меня никакой симпатии к этой партии, хотя я все-таки планировал, приехав в Москву, найти адрес и передать-переслать брошюру, но кончина Дорика освободила меня от этой акции.
Вот что поразительно: тяжелейшие нравственные и физические страдания последних советских лет, активная деятельность в «Мемориале», надежда на американское завершение трудной жизни, ослепляющее разочарование в США — все эти мощные этапы, надвигающиеся один на другой, казалось бы, должны совершенно свернуть Дорика с автодорожного научного пути. Нет! «Жив курилка», как он обычно надписывал свои статьи, присылаемые мне.
Горбачевское руководство страной, ГКЧП, развал Советского Союза…
А в журнале «Кибернетика» (1991, № 2) появляется его статья «Об обратимости замкнутых систем массового обслуживания». А в журнале «Кибернетика и системный анализ» (1992, № 2) — статья «Итерационный метод расчета замкнутых сетей обслуживания». Попутно Дорик значительно расширил и переработал свою книгу 1973 года, перевел ее на русский язык и под эгидой Киевского университета в 1997 году вышел его фундаментальный труд «Грузовые автомобильные перевозки. Часть 1. Основы теории транспортного процесса». И уже совсем недавно вышло второе, переработанное издание этой книги на украинском языке: «Елементи теор╗ї транспортного процесу автомобiльних перевезень» (Київський ун╗верситет, 2003).
Дорик и в быту был творческим человеком. Электрификация его киевской квартиры была поразительной. Например, при открывании дверей в кухню, ванную, туалет сам собой зажигался свет, дверь надо было, войдя, закрыть, — и свет опять-таки самостоятельно гас. И на нашей даче Дорик соорудил несколько технических новшеств. А самое важное его дачное дело — дровяной сарай. Сарай был обширный и высокий, большая тяжесть шиферной крыши вместе с ветрами постепенно кренила его, наверху опорные столбы отодвинулись от вертикали почти на целый метр, и в конце концов наша Пизанская башня рухнула бы, если бы не Дорик. Были поставлены к падающей стене два столба под углом 45 градусов, и с помощью домкрата сарай выпрямился в нормальное положение. Сейчас стоит как памятник Дорику.
Больно, тяжело знать, что Дорика нет в живых. Не менее болезненно прокручивать мысленно кинофильм о его жизни. На нем ярко демонстрируется абсолютное несоответствие советского строя главному принципу социализма: от каждого по способностям. У таких, как Дорик, не были востребованы его способности. Скорее — задавлены. Он сделал значительно меньше, чем мог бы дать людям, и в отчаянных попытках что-то делать полезное и благородное получал страшные удары в душу, в психику.
Увы, не он один.