Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2006
1992: ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
В Польше, когда коммунистический режим уже дышал на ладан, был популярен такой анекдот. Мужик в очереди за мясом на чем свет стоит кроет власти. К нему подходит солидного вида человек и грозит, насупив брови: «Вот в прежние времена вас бы за такие слова пиф-паф». Мужик возвращается домой и говорит жене: «Плохо дело». — «Что, у них уже нет мяса?» — «Хуже, у них нет даже патронов».
* * *
В России накануне либерализации дела обстояли сходным образом. Локальные дефициты времен Брежнева (когда, согласно миниатюре Аркадия Райкина, порой можно было достать нечто со вкусом «спесфисским») теперь уступили место дефициту тотальному. Еще в середине 1990 г. Николай Рыжков на всю страну заявил о грядущем повышении цен, и народ смел с прилавков остатки неброского «изобилия».
В конце 1990 г. автор этих строк готовился к защите кандидатской и мучительно думал, чем угостить Ученый совет после завершения процедуры. Как-то раз, держа путь в один из вузов за отзывом оппонента, он обнаружил магазин, в котором только что «выбросили» сыр. Отстояв огромную очередь и став счастливым обладателем изрядного куска сыра, будущий кандидат чуть не забыл добраться до оппонента. «Производственные формальности» представлялись мелочью в сравнении с героической борьбой народа против порожденных им же самим трудностей.
Весь 1991 г. мы прожили в погоне за остатками продуктов, которых становилось все меньше. Август показал, что у власти проблемы — как с сыром, так и с патронами. Впрочем, отсутствие патронов в некотором смысле открыло дорогу к сыру. С осени страна начала готовиться к радикальной реформе. А январь 1992 г. начался с либерализации цен. Мы испытали самый сильный шок за все годы преобразований.
БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ ВЫБОР РОССИИ
Можно ли было шока избежать? Формально выбор у страны действительно имелся. Борис Ельцин, освободившись от Михаила Горбачева и заключив Беловежские соглашения, ликвидировавшие СССР, мог проводить реформы тем способом, который ему был ближе. Правда, что ему ближе, президент России сам не мог сказать.
Вплоть до августа 1991 г. Ельцин занимался откровенным популизмом, борясь с союзными властями и настраивая против них трудовые коллективы. Президент России внес явно не меньший, чем союзное руководство, вклад в дело перехода экономики от кризиса к коллапсу. Своей программы реформ у него не было. И когда август со всеми его катаклизмами остался позади, президент на пару месяцев ушел в раздумья. Подумать ему было о чем. Выбор предстоял ответственный.
Первый вариант состоял в том, чтобы сохранить уже имеющийся российский Совмин. Однако Силаев для должности премьера не годился. И дело было даже не в том, что Иван Степанович оказался слабоват по интеллектуальной части. Принципиальное значение имело то, что в августе он ушел из Белого дома в самый трудный и опасный момент.
Что же касается остальных вице-премьеров и министров, выдвинуть кого-либо на пост главы правительства представлялось проблематичным — народ был мелковат. Решительные действия лета-осени 1990 г., когда на повестке дня стояли «500 дней», определялись позицией Григория Явлинского. Но тот давно уже пребывал в отставке.
Считается, что Ельцин рассматривал в качестве возможного премьера министра печати Михаила Полторанина — бывшего главного редактора «Московской правды», доказавшего верность хозяину еще в то трудное время, когда Борис Николаевич возглавлял МГК КПСС, ездил на троллейбусах и гонял столичную партийную мафию. Но кроме верности Полторанин вряд ли мог предложить что-то еще.
Более серьезной кандидатурой являлся первый вице-премьер Юрий Скоков — в прошлом глава одного из военных предприятий. Ставка на Скокова означала бы фактический отказ от реформ и растягивание кризиса. Скорее всего, чутье подсказало Ельцину, что этот кандидат «не потянет», но все же президент оставил его в ближайшем резерве — на посту секретаря Совета безопасности. Если что, далеко за новым премьером бегать не придется.
Вторым вариантом выбора могло бы стать вторичное «явление Явлинского», благо теперь перед ним открывались широкие просторы для реформирования. В начале ноября 1991 г. даже прошел слух, что он уже возвращен в правительство. Впрочем, слух так и остался слухом.
Для Ельцина, с трудом осознававшего суть экономических процессов, а потому вынужденного просто решать, доверяет ли он данному кандидату или не доверяет, такой вариант тоже был плох. Ведь Явлинский сам ушел от него, когда реализация «500 дней» оказалась невозможной. Согласно номенклатурной логике, Явлинский должен был остаться в команде, демонстрируя верность персонально шефу, а не абстрактным рыночным идеям. Получалось, что доверять Григорию Алексеевичу нельзя.
Кроме того, Явлинский даже осенью 1991 г. слишком много внимания уделял Горбачеву и попыткам реформировать СССР в целом, тогда как Ельцин в душе Союз уже приговорил. Борис Николаевич Григория Алексеевича не принимал преимущественно в политическом смысле, и, следовательно, экономические аспекты при рассмотрении данной кандидатуры отходили на задний план.
Третьим, еще менее реалистичным, нежели первые два, вариантом было приглашение на пост премьера кого-нибудь из близких Ельцину людей с опытом крепкого советского хозяйственника. Либо — назначение человека, популярного в демократических кругах. Как возможный кандидат мог рассматриваться талантливый врач-офтальмолог, создатель крупного медицинского центра Святослав Федоров — интеллигент и хозяйственник в одном лице.
Однако, отдав дань популизму при подборе кандидатуры на пост вице-президента (им стал герой-летчик Александр Руцкой), Ельцин решил далее руководствоваться иными критериями. Популярность президента после августа была высокой, и он лично мог прикрыть своим мощным телом любое правительство, которое захотел бы иметь.
Таким образом, реализован был четвертый вариант. В правительство вошли люди, почти не известные широким массам. Возглавил же его сам президент, впрочем, не слишком утруждавший себя будничной работой над реформами.
Тогда подобный ход интерпретировался как принятие на себя главной ответственности за реформы (и в известной степени это действительно было так). Но, думается, важнее было другое: возможность в случае неудачи быстро перетряхнуть молодую, неопытную команду и заменить ключевые фигуры, не доводя дело до формального правительственного кризиса. Что же касается ответственности, то народ все равно привык возлагать ее не на царя, а на ближних бояр. По крайней мере до тех пор, пока царь себя окончательно не дискредитировал.
Ключевыми фигурами нового правительства оказались первый вице-премьер Геннадий Бурбулис, а также министр экономики и финансов вице-премьер Егор Гайдар — лидер команды реформаторов.
ТИМУРОВИЧ И ЕГО КОМАНДА
Бурбулис выполнял функцию связующего звена между президентом и командой, непосредственно осуществлявшей преобразования. Сам он так и не стал по-настоящему крупной фигурой в российской политике. Сегодня никто уже не ассоциирует с ним реформы 1992 г., явно отдавая пальму первенства Ельцину и Гайдару. Однако вполне возможно, что без Бурбулиса реформы приняли бы совсем иной оборот.
Геннадий Эдуардович представлял собой странную фигуру, совершенно не характерную как для советской, так и для постсоветской номенклатуры. Внук литовца, еще в царские времена переселившегося из Прибалтики на Урал, он родился в Свердловской области. Окончил философский факультет Уральского университета и стал вузовским преподавателем-обществоведом. Партийной карьеры не сделал и, казалось бы, не имел никаких шансов занять высокий государственный пост.
Впрочем, надо сказать, что советский обществовед был странным явлением. Подавляющее большинство людей из этой когорты представляло собой тупых исполнителей, работавших в партийной пропагандистской системе. Однако процентов пять-десять получало философское или политэкономическое образование по зову сердца, искренне пытаясь осмыслить социальные и хозяйственные проблемы страны. Из этих людей, как правило, выходили даже более тонкие аналитики, чем из математиков и «технарей», в силу своего образования склонных к иллюзиям относительно возможностей кардинального переустройства вселенной.
Ко второй категории обществоведов, бесспорно, относился и Бурбулис.
В 1987 г., когда ему было уже сорок два года, он создал в Свердловске Городскую дискуссионную трибуну, завоевал известность и сумел пройти в народные депутаты. В Москве он познакомился со своим земляком Ельциным, подобрал ключи к сердцу опального партократа и стал одним из его ближайших советников.
Совершенно не умея выступать публично и, скорее всего, даже не чувствуя общества, не улавливая господствующих в нем настроений, Геннадий Эдуардович неожиданно оказался мастером аппаратной игры, которая сочеталась у него со значительно более трезвым пониманием российских проблем, чем у большинства ельцинских приближенных. В итоге этот скромный провинциальный философ сумел найти президенту именно тех реформаторов, которые соответствовали задачам момента.
С Гайдаром Бурбулиса свел малоизвестный человек — Алексей Головков, который затем возглавил аппарат правительства. Геннадий Эдуардович, в свою очередь, представил Егора Тимуровича президенту. Трудно сказать, в какой мере Ельцину помогло чутье на кадры, в какой — советы Бурбулиса, в какой — магия имени писателя Гайдара, а в какой — просто улыбка фортуны. Но президент России доверил реформы молодому человеку тридцати пяти лет, да еще и позволил ему набрать команду ключевых министров из числа своих друзей.
В отличие от Бурбулиса, Гайдар принадлежал к числу золотой столичной молодежи, в детстве общался со многими выдающимися интеллектуалами-шестидесятниками. Внук двух известных писателей — Аркадия Гайдара и Павла Бажова, а также зять третьего — Аркадия Стругацкого, Егор Тимурович получил блестящее образование. Вместе с отцом-журналистом он провел детство на Кубе и в Югославии, овладел тремя иностранными языками — испанским, сербохорватским и, естественно, английским. Но главным было, наверное, то, что еще мальчишкой он имел возможность читать те книги, которые в СССР оказывались абсолютно недоступны даже для большинства научных работников.
Кроме того, жизнь в Югославии второй половины 1960-х гг. на практике познакомила его с одной из самых интересных и в то же время спорных экономических реформ. Рыночный социализм, который многие титулованные советские академики открывали для себя лишь в перестроечные годы, был осмыслен и отвергнут Гайдаром на двадцать лет раньше, еще до поступления в университет. В 1973 г., став студентом экономического факультета МГУ, он сразу же смог двинуться гораздо дальше переосмысления марксистских догм, которым занимались в студенческие годы остальные экономисты (в том числе и автор этих строк).
Принадлежность к золотой молодежи часто развращает, но в то же время дает уникальный шанс. Лишь немногим удается миновать соблазны и воспользоваться этим шансом. Гайдар оказался в числе этих избранных.
Наивно было бы утверждать, что Гайдар в 1992 г. сотворил чудо и спас Россию, что только он со своей командой мог осуществить реформы. С большими или меньшими издержками это могли бы сделать и другие люди, понимавшие суть происходящего (например, Явлинский или Борис Федоров). Но объективно надо признать, что Гайдар был подготовлен к этой миссии лучше, чем кто-либо иной.
И еще одно обстоятельство ставило Гайдара в особое положение. В середине 1980-х гг. вокруг него сложилась группа квалифицированных московских и ленинградских экономистов, которых в 1992 г. можно было сразу же рассаживать на министерские посты. Среди них выделялись Анатолий Чубайс, ставший главой Госкомимущества, Петр Авен, возглавивший Министерство внешнеэкономических связей, Андрей Нечаев, руководивший экономическим блоком гайдаровского министерства, Константин Кагаловский, представлявший Россию в МВФ, а также Сергей Игнатьев, Сергей Васильев, Сергей Глазьев и Алексей Улюкаев, занявшие менее заметные должности.
Особенность этих людей состояла не в том, что они были умнее других (среди российских физиков или математиков наверняка имелись более яркие умы), и даже не в том, что, как тогда казалось, они были единомышленниками (Глазьев, например, мыслил совсем иначе). Важнее другое. Все они, вне зависимости от различий во взглядах, говорили на одном экономическом языке — том, который использовался западной наукой и не был освоен в России даже лучшими академиками.
С одной стороны, это привело к столь сильному отрыву реформаторской власти от народа, какой вряд ли когда был до или после Гайдара. Общество в лучшем случае верило в благие намерения молодых экономистов, но совершенно не понимало их либерального замысла. Однако, с другой стороны, общность языка позволяла осуществлять преобразования сравнительно целостно. Как бы мы ни оценивали тот хаос, который царил у нас в 1992 г., в нем было несравненно больше смысла, чем в хаосе времен косыгинских преобразований, реформ 1987-1988 гг. или дискуссий авторов «500 дней» с их правительственными оппонентами.
Гайдар не обладал ни внешностью лидера, ни внутренними лидерскими качествами. Он всегда оставался человеком с менталитетом профессора, что во многом обусловило слабость его правительства. Он плохо представлял себе, как следует общаться с народом. Однажды на вопрос о вероисповедании публично назвал себя агностиком, возбудив у собравшихся чуть ли не подозрения в принадлежности к некой секте. Но тем не менее его смелости, твердости и экспериментаторского азарта хватило для того, чтобы начать.
ОТ СПЯЧКИ И «ДО РУЧКИ»
С января 1992 г. Гайдар отменил плановое управление экономикой, снял основные ограничения на рост заработной платы, предоставил предприятиям свободу осуществления внешнеэкономической деятельности и, что самое главное, ликвидировал плановое ценообразование. Свободными стали 80% оптовых и 90% розничных цен. В мае 1992 г. произошла либерализация на нефтяном рынке, а в 1993 г. — и на угольном. Хотя цены на целый ряд товаров и услуг долго еще в той или иной мере контролировались региональными властями (а тарифы естественных монополий контролируются государством до сих пор), либерализация оказалась самой масштабной акцией за все годы реформ.
К концу января по предложению петербургского депутата Петра Филиппова — одного из членов реформаторской команды — была введена еще и полная свобода продавать все, что вздумается, всюду, где захочется. Бабки высыпали на улицу — кто с родным батоном, кто с буржуйской шоколадкой, — и монополизм советской торговли стал быстро разрушаться. Склонность россиян к ведению бизнеса (пусть даже самого примитивного) оказалась значительно большей, чем ожидали сами реформаторы, не говоря уже о противниках реформ, полагавших, что рынок — это вообще не для нас.
Народ постепенно адаптировался к реформам, но вместе с тем шокотерапия привела к колоссальному трансформационному спаду в экономике, к закрытию ряда предприятий. А кроме того, она ударила по накоплениям граждан. Быстрый рост цен фактически свел на нет многолетние сбережения россиян. Впрочем, нельзя сказать, что люди потеряли свои деньги именно в ходе гайдаровской реформы. Все мы на рубеже 1980-1990-х гг. страдали от денежной иллюзии, полагая, что собранное в кубышке и на сберкнижке когда-нибудь удастся отоварить по старым советским ценам. Иллюзия эта все равно рано или поздно должна была рассеяться, однако Гайдар нанес по ней столь сильный удар, что навсегда остался в памяти народной не только «либерализатором», но и «экспроприатором».
В то же время дефицит стал быстро растворяться. Конечно, он не исчез за один день, но с каждым месяцем общество наблюдало все больше позитивных перемен. Сначала на прилавках появилась еда. Через некоторое время можно было уже сказать, что это — приличная еда. Затем образовалась возможность выбора продуктов и даже сортов. Наконец, прилавки стали в какой-то мере напоминать западные.
Правда, даже через полтора года после гайдаровской либерализации автор этих строк, немного поживший за границей и обнаруживший там такие диковинные товары, как, скажем, йогурт или мюсли, вынужден был изрядно побегать по питерским магазинам, чтобы отыскать нечто подобное. Но все же нет сомнений в том, что именно реформа 1992 г. создала в России реальный рынок.
Можно ли было прийти к рынку другим путем? На этот вопрос нет однозначного ответа, хотя кое-что сегодня выглядит более понятным, чем тогда.
Трансформационный спад был неизбежен. Это показал опыт всех стран, переходивших от административной системы к рынку. Ведь статистика, свидетельствовавшая о том, что в советские годы у нас был большой ВВП, фактически не проясняла, насколько он определялся производством вооружений, ненужных станков и комбайнов, строительством идущих в никуда магистралей и т. д. Все это должно было умереть. Растяни умирание старой экономики на десятилетия или заверши процесс за пару лет — спад все равно имел бы место.
Но, может быть, процесс, растянутый во времени, легче переносился бы обществом, не приспособленным к радикальным ломкам? В определенном смысле это так. Люди, способные адаптироваться к переменам, начали бы хватать удачу за хвост, а закоренелые «совки» еще долго тешили бы себя надеждой, что стоит немного потерпеть, и старые времена вернутся. Психологически каждый нашел бы для себя относительно комфортную нишу и существовал бы в ней, глядя в глаза реальности или, напротив, абстрагируясь от нее. Субъективно так было бы легче.
Но объективно подобное растягивание отдалило бы момент выхода из кризиса. Сценарий предполагал бы длительную эпоху номенклатурной приватизации, когда ушлые ребята ищут способы перекладывания в свой карман государственного имущества. При этом о реальном производстве никто не думал бы, поскольку спекуляции на разнице между твердыми и свободными ценами, а также полуприкрытая кража государственной собственности всегда предпочтительнее, чем упорный труд.
Впрочем, в социально-политическом плане такой сценарий вряд ли вообще был возможен. «Надвигалась угроза голода, — отмечал один из ведущих экономистов страны Евгений Ясин. — Нормы отпуска продуктов по карточкам в большинстве регионов к концу 1991 г. составляли: сахар — 1 кг на человека в месяц, мясопродукты — 0,5 кг (с костями), масло животное — 0,2 кг. При потребности в продовольственном зерне 5 млн. т в месяц в январе 1992 г. ресурсов в наличии было 3 млн. т». Денег на импорт зерна не было, а в кредит никто уже не давал.
Запас продуктов в стране зимой 1991-1992 гг. был настолько мал, что правитель, отвергший либерализацию, должен был бы по-павловски постоянно повышать цены, дабы хоть как-то уравновесить спрос и предложение. В отличие от Ельцина и Гайдара, имевших тогда поддержку большей части населения, искренне верившей в рынок, примитивный администратор быстро оказался бы сметен народным возмущением. Радикалы не простили бы ему его примитивизма, а консерваторы — того, что жизнь все равно становится хуже и хуже.
Таким образом, по сути дела гайдаровской либерализации уже не было альтернативы. То, что Горбачев пробудил народ от спячки и одновременно довел экономику «до ручки», в совокупности сделало либерализацию единственно возможным выходом. Конечно, при военной диктатуре можно было бы оттягивать радикальные меры еще довольно долго, но август 1991-го и военную диктатуру сделал неосуществимой.
Пространство, в котором появилась возможность для маневра, возникло не на рубеже 1991-1992 гг., а через несколько месяцев после либерализации.
Реальная шокотерапия означала бы жесткое подавление инфляции, создание условий для начала восстановительного роста экономики. Сегодня мы знаем, что, добившись относительной финансовой стабильности к 1997 г., Россия (несмотря на кризис 1998-го) уже в 1999 г. получила экономический рост. А страны Восточной Европы в основном добились перехода к росту еще раньше и тоже, как правило, через два-три года после завершения стабилизации. Но в 1992 г. миф о том, что последствия шока следует смягчать денежной накачкой, был у нас практически господствующим.
Быстро сформировалось мощное лоббистское давление на правительство. Среди лоббистов доминировали терпящие бедствие и ждущие от властей поддержки государственные предприятия, а также представители бюрократии, которые понимали, что централизованное финансирование экономики предоставляет им хорошие «кормушки».
Реформаторы сопротивлялись всеобщему давлению примерно до весны. Сначала смотрели на себя как на камикадзе. «Характерен первый анекдот про наше правительство, — писал впоследствии Гайдар. — Звучал он примерно так: новое правительство как картошка: либо зимой съедят, либо весной посадят». Но когда выяснилось, что не съели и не посадили, возник соблазн уцелеть и сделать как можно больше. Ведь темп роста цен к маю заметно снизился, что подтвердило эффективность жесткой монетарной политики. И в этой ситуации чертовски обидно было бы уйти в отставку, уступив бразды правления каким-нибудь темным людям, не понимавшим, как работает макроэкономика.
Сначала, чтобы сохранить курс, сдали Бурбулиса, который в большую политику так и не вернулся. Потом Ельцин решил встать над схваткой, сделав Гайдара исполняющим обязанности премьера, а следовательно, лично ответственным за все происходящее. А далее и сам Гайдар пошел на компромисс со своими принципами.
Сперва стали ограничивать свободу уличной торговли (апрель — июнь 1992 г.). Затем, в июне, с помощью импортных пошлин «стимулировали» развитие неконкурентоспособного отечественного бизнеса. Но самое главное — летом началась денежная накачка, которая на время создала иллюзию смягчения шока. Возглавил этот «кредитно-денежный переворот» Виктор Геращенко — человек с сильно устаревшими взглядами, бывший главный банкир СССР, вернувшийся теперь уже на пост руководителя Банка России. Дышащие на ладан советские предприятия получали кредиты, фактически не отличающиеся от дотаций, и продлевали свое жалкое существование. Перестройка экономики откладывалась на неопределенное время. Смягчение шока оборачивалось чуть ли не полным отказом от всяческой терапии.
Наверное, Гайдар не уходил в отставку и пытался регулировать этот процесс, полагая, что без него развал примет поистине всеобщий характер. Но убеждать народ в необходимости жить по средствам тогда было все равно что плевать против ветра. Таким образом, когда Гайдару под давлением оппонентов все же пришлось покинуть свой пост, страна опять находилась в глубоко кризисном состоянии. Стать спасителем он так и не сумел, хотя в том, что Россия все же в конечном счете спаслась, его роль первостепенна.
* * *
А тем временем у нас начиналась другая жизнь…
«На следующий год я не выписываю ни одного «толстого» журнала, — сказала в 1992 г. петербургскому писателю Михаилу Бергу одна его знакомая. — И дело не в том, что для меня это теперь дорогое удовольствие. Неинтересно. Я уже в этом году не дочитала ни один до конца — так, листала. Иногда становится страшно — ведь сначала мой отец, а потом я выписывали «Новый мир» и «Знамя» в течение пятидесяти лет. И на мне все кончится»1.
Для интеллигенции подобные перемены действительно обладали колоссальной значимостью. Сквозь завесу нищеты, инфляции и злости, вызванной потерей сбережений, уже проступали контуры будущего — наполненных магазинов, залитых огнями улиц, оснащенных компьютерами офисов. После 1992 г. прошлое все время отступало, хотя и огрызаясь арьергардными боями. Но в этом прошлом оставались мечты о счастье, которое когда-нибудь каким-то образом обязательно наступит. В этом прошлом оставались представления о том, что «коммуняки» есть единственная преграда, отделяющая порядочных людей от благоденствия. В этом прошлом оставались мгновения интеллектуального и духовного просветления, неспешные часы приобщения к искусству.
Мир уходил — мир приходил. Стали ли мы с тех пор благодаря реформам и рынку более счастливыми? Вряд ли. Но мы стали другими.
1993: МАЛАЯ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
«Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1993-й, от начала же реформ второй». Так мог бы начать свой рассказ об этом времени Михаил Булгаков. Он мог бы описать, как посреди ночи с третьего на четвертое октября два молодых мужика шли по Москве из Госкомимущества (что на Варварке) к гостинице (что у Смоленской площади) и в районе Нового Арбата попали под обстрел. Пригнувшись, короткими перебежками промчались они арбатскими переулочками и наконец все же вышли к цели. Одного из этих случайных прохожих звали Альфред Кох, другого — Александр Казаков. Оба были в ранге замминистра.
* * *
Булгаков этого уже не опишет. Москва 1993-го для него — далекое будущее, он остался в Киеве 1918-го. В той эпохе, когда гражданская война пришла в крупный город, завертев в своей круговерти левых и правых, правых и виноватых, и просто невинных — тех, кто хотел мирно жить, наслаждаясь совсем недавно обретенной свободой.
Булгаков не опишет, а потому описывает Кох — 32-летний зампред Госкомимущества, совсем недавно приехавший из Петербурга в Москву делать приватизацию: «По Смоленской площади идут. Лица перекошены. Давно идут, уже пару часов. С Октябрьской. Где Ленин. Уже озлобились подходяще. Переворачивают автомобили — тогда сплошь «жигуленки». Поджигают. Громят витрины. Мелкие лавочники — первые жертвы. Всегда. Сами себя заводят. Кричат. Видеть их противно. <…> Ба, а ведь это народ!»
АКЕЛА ПРОМАХНУЛСЯ
Впрочем, это был не народ. Реформы 1992 г. так и не породили знаменитого русского бунта, которого так опасались в верхах. По большому счету общество оставалось индифферентным к происходившим в октябре разборкам. Проблема проистекала отнюдь не из противостояния власти и народа. Она проистекала из двоевластия, из столкновения двух подходов к тому, как и кому следует управлять Россией.
По-своему разумная и внутренне непротиворечивая система власти существовала в СССР до 1985 г. Что бы ни было записано в брежневской Конституции, на самом деле страной управляла определенным образом построенная партийная иерархия. Наибольшей властью обладал генсек, который, правда, постоянно должен был обеспечивать себе доминирование в Политбюро. Возможный раскол в Политбюро устранялся пленумом ЦК, а если кризис оказывался по-настоящему обширным, то последнее слово оставалось за съездом КПСС. Причем в предгорбачевские годы ни к арбитражу съезда, ни даже к вынесению конфликтов на пленум прибегать не приходилось.
Михаил Горбачев к 1989 г. добился разрушения этой системы, создав двоевластие — партийная номенклатура вынуждена была сосуществовать с народными депутатами. В 1990 г. оно сменилось троевластием, поскольку президент СССР обособился и от партии и от народных избранников. А 1991 г. ознаменовался даже четверовластием: слабый Союз в каждой республике де-факто вынужден был делиться полномочиями с республиканскими лидерами.
Распад СССР упростил систему, ликвидировав КПСС и надреспубликанские государственные органы. Но тем не менее внутри самой России обострился конфликт президента с парламентом. Это лишь кажется, что 1991 г. расставил все политические акценты, а 1992 г. — экономические. На самом деле, глядя из нашего времени, мы видим, что трансформация государственной машины, начавшаяся весной 1989 г., заняла более четырех лет и завершилась лишь к декабрю 1993-го.
На первый взгляд, сосуществование президента и депутатского корпуса в России 1992-1993 гг. представляло собой разделение властей, свидетельствующее о наличии развитой демократии. Но на самом деле каждая из сторон претендовала на всю власть или, по крайней мере, на ту ее часть, которая позволяла беспрепятственно осуществлять реформы, делить собственность и регулировать финансовые потоки.
Дело было даже не в том, что возникновение новой России не сопровождалось принятием новой конституции. Важнее другое. Эпоха революционной ломки показала, что, действуя с должным нажимом, можно добиться буквально всего. Можно ликвидировать «Союз нерушимый», можно отстранить от власти КПСС, можно разрушить административную систему в экономике. Лишь бы население тебя поддерживало.
Пока население поддерживало Ельцина, президент был хозяином положения. Но взяв на себя ответственность за гайдаровскую либерализацию, он потерял значительную часть популярности. И как только это почувствовали другие претенденты на власть, они сразу же попытались наброситься на старого волка. Законы общества ничего не предписывали ни президенту Борису Ельцину, ни вице-президенту Александру Руцкому, ни председателю Верховного Совета Руслану Хасбулатову. Точнее, что-то предписывали, но этого никто не хотел читать. В Москве 1993 г. царил закон джунглей, и как только Акела промахнулся, стая стала искать себе нового вожака.
А Ельцин промахивался раз за разом. Возможно, первой промашкой стало то, что он начал радикальные преобразования со старым депутатским корпусом, вместо того чтобы распустить его сразу после августа 1991 г., а затем на пике своей личной популярности привести к власти партию реформ, опирающуюся исключительно на президента и всем ему обязанную. Этакую «Единую Россию» образца 1991 г.
Впрочем, достоинства подобного шага спорны. Но что бесспорно, так это постоянные проявления слабости на протяжении всего 1992 г. Борис Николаевич видел светлые перспективы только с танка, а спустившись на грешную землю, где надо выбирать алгоритм действий не сердцем, а головой, часто оказывался человеком слабым, растерянным, плохо улавливающим логику событий.
Когда весной 1992 г. сдали Геннадия Бурбулиса, это еще могло сойти за маневр. Когда после сдачи Бурбулиса стали сдавать финансовую стабильность, оппозиция почувствовала, что уступок можно добиться даже по наиболее принципиальным вопросам. Когда же к концу 1992 г. вплотную встал вопрос о сдаче Егора Гайдара, президент в полной мере продемонстрировал свою растерянность.
Он мог настоять на том, чтобы сохранить Гайдара. Он мог сманеврировать, проведя другого кандидата, в реформаторских намерениях которого был бы уверен. Наконец, он мог в полной мере пойти навстречу депутатам, позволив им поставить собственного премьера, но возложив на них всю ответственность за смену коней на переправе. Ельцин же на декабрьском съезде народных депутатов России метался между тремя этими вариантами, никак не решаясь выбрать наиболее подходящий.
Глава государства то мнил себя еще как бы стоящим на танке и грозил своей непреклонностью, то вдруг принципиально пересматривал позицию и соглашался принять решение с помощью народных избранников. В итоге он пошел на то, чтобы съезд провел рейтинговое голосование по заранее отобранным президентом кандидатам. Победил Юрий Скоков. На втором месте был вице-премьер, бывший глава «Газпрома» Виктор Черномырдин. На третьем остался Гайдар.
Голосование показало: реформаторы в меньшинстве. Хотя справедливости ради стоит заметить, что из-за своей политики компромиссов для многих Гайдар уже утратил репутацию истинного радикального реформатора.
Надо отдать Ельцину должное. Он посоветовался с Гайдаром о том, кого назначать премьером. Получив ответ, что только не Скокова, президент остановился на Черномырдине, причем, по словам Гайдара, принимал он это решение с болью. Возможно, он полагал, что это — тонкий компромисс, устраивающий всех. Однако на самом деле хваленое чутье сильно подвело Ельцина. Компромисс — признак демократической зрелости общества. В условиях же пореформенной России все восприняли метания президента как признак слабости. Его сторонники поняли, что он готов при случае сдать кого угодно, а противники — что он понимает только силу. А значит, надо продолжать давление.
ВЛАСТИТЕЛЬ СЛАБЫЙ И ЛУКАВЫЙ
Эта ситуация непосредственно определила развитие событий в 1993 г. Тогда многим казалось, что конфликт Ельцина с Руцким и Хасбулатовым есть конфликт реформ и контрреформ. С позиций нынешнего дня данная трактовка уже не выглядит столь очевидной. Чуть забегая вперед, можно сказать, что победивший Ельцин в дальнейшем часто демонстрировал полную индифферентность к реформам, растянув трансформационный спад аж до 1997 г. Что же касается Руцкого с Хасбулатовым, то, как бы ни были мелки эти два политических деятеля, на сторонников коммунистической реставрации они никак не походили.
Хасбулатов в данном тандеме был фигурой менее яркой, но, по сути дела, более важной. Профессор-экономист, как раз достигший 50-летнего рубежа, он, видимо, мнил себя фигурой, по значению превосходящей молодого Гайдара, а потому претендовал на право стать отцом российских реформ.
И действительно, Хасбулатов был явно не глуп. Особенно отличался он в области политической интриги. Но и профессионально (как ученый) занимаясь Канадой, он, наверное, и рынок знал лучше, чем большинство российских политэкономов. Во всяком случае, довольно разумные статьи, публикуемые им в середине 1980-х гг. в «Правде» и «Комсомолке», формально ставили Хасбулатова в один ряд с ведущими экономистами-перестройщиками.
Неудивительно, что он стал депутатом. Неудивительно и то, что он был в 1990 г. избран заместителем председателя Верховного Совета России, а после ухода Ельцина на президентский пост оказался главой парламента. Все видели, что Хасбулатов ведет заседания профессионально, часто что-то подсказывая теряющему нить парламентской интриги Ельцину.
Помогло Хасбулатову и его чеченское происхождение. Демократ, но не радикал. Представитель национального меньшинства, но в то же время московский интеллигент. Человек, умеющий интриговать, но до поры до времени не переходящий границы дозволенного. Словом, лучше не придумаешь.
Впрочем, интрига его «засосала». «Властитель слабый и лукавый», он с каждым месяцем все больше сдвигался в сторону радикальной антирыночной оппозиции. Постепенно выяснилось, что интриган-то он все же не слишком сильный. С какого-то момента не столько собака крутила хвостом, сколько хвост собакой.
В качестве взвешенного умеренного центриста Хасбулатов, возможно, и имел бы шансы победить, но в качестве символа консерватизма он потерял поддержку. Кроме того, по мере полемики с Ельциным и Гайдаром все более явно проступали природное хамство и ограниченность экономических знаний, которые теперь не скрывала даже профессорская лакировка.
При всех недостатках Ельцина или Гайдара — это все же были сильные личности. Но зеленый, накурившийся Хасбулатов, бесцеремонный, с пустыми глазами, все чаще вызывал отвращение и страх. Он так и не стал кумиром.
Другое дело — Александр Руцкой. По сути своей человек еще менее пригодный для управления страной в кризисный момент, он, тем не менее, покорял военной формой, молодцеватостью, героической биографией и харизматической внешностью. Казалось, что за ним-то народ пойдет.
Профессиональный военный летчик и человек большой личной смелости, он прошел через суровые афганские испытания. 4 августа 1988 г. полковник Руцкой был сбит противником в районе афгано-пакистанской границы. Пять дней, отстреливаясь, уходил от преследования, но под конец все же был взят в плен на территории Пакистана. Впоследствии советские власти обменяли его на пакистанского разведчика.
В 1990 г. Руцкой решил сменить военную карьеру на государственную и стал народным депутатом России. На следующий год он неожиданно сделал сильный ход, создав депутатскую группу «Коммунисты за демократию», тем самым перетащив на сторону Ельцина большую часть левых парламентариев. Наряду с харизматическим образом героя это и предопределило судьбу Руцкого.
Он стал вице-президентом при Ельцине — человеком, формально находящимся на посту чрезвычайно высоком, но реально не наделенным никакими полномочиями. А когда рухнул СССР, этот щеголь, «нечаянно пригретый славой», оказался вторым по статусу человеком в стране.
Но ему было мало. Недавнему летчику хотелось взлететь за облака. Руцкой быстро «прославился», назвав команду Гайдара «мальчиками в розовых штанишках». Прославился он также своей импозантностью, любовью к женщинам и роскоши, повадками денди. Борис Немцов вспоминал, как Руцкой организовывал ему весной 1993 г. пошив пальто у Юдашкина по «символической цене», в два раза превосходившей зарплату губернатора. А Кох описывал, как некий шустрый «мальчик» по звонкам честнейшего Александра Владимировича делал бизнес с чиновниками.
Словом, вице-президент никак не походил на коммуниста, заступающегося за бедноту, обиженную реформами. Однако именно он в октябре стал символом борьбы с буржуазным режимом.
Как ни странно, признанию в массах способствовала его до абсурда доходившая безответственность. Возможно, афганская психологическая травма сделала вице-президента человеком не вполне адекватным. Он смотрел на мир через прицел. Руцкой мог, например, публично угрожать Грузии и Молдавии бомбардировками в ответ на ущемление прав жителей Южной Осетии и Приднестровья. И в октябре 1993 г. эта безответственность в полной мере проявилась на улицах Москвы.
«ОПУС» ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Путь к октябрю шел через сдачу Ельциным одной позиции за другой.
Поначалу новый премьер Черномырдин, прославившийся фразой «рынок это не базар», чуть было не вернул административные цены. Он успел зафиксировать их в ночь на Новый год, но вскоре под давлением Ельцина и нового вице-премьера, министра финансов Бориса Федорова (одного из авторов «500 дней») вынужден был отменить свое распоряжение.
Кстати, квалификация и напор Федорова вообще сделали 1993 год не таким уж провальным в плане экономического развития. Этот здоровенный умный парень из рабочей семьи, повесивший у Минфина (на Ильинке) огромный плакат «Эмиссия — опиум для народного хозяйства», был не склонен к уступкам лоббистскому давлению. В итоге он сумел даже немного выправить российские финансы по сравнению с периодом гайдаровского отступления.
Впрочем, противостояние властей явно делало усилия министра недостаточными. Так, например, весьма характерна история с бюджетом-93. В принятом парламентом федеральном бюджете дефицит составил 18% (в три раза больше, чем в проекте правительства). К середине года Минфин предложил уменьшить дефицит до 10%. Вместо этого Верховный Совет увеличил его до 22,6%, а после отклонения поправок президентом снизил, как бы в издевку, до 22,1%.
Однако главные проблемы возникали все же не в экономической сфере.
В марте депутаты решились на то, чтобы ограничить полномочия президента.
В ответ на это появился «ОПУС» — Указ об особом порядке управления страной. Особого порядка, впрочем, после этого заметно не стало.
Ельцин принял решение приостановить работу съезда и провести референдум о доверии — себе и депутатам. Референдум в апреле действительно провели, но мер по приостановке работы съезда так и не предприняли. Подобное метание было воспринято как еще один признак слабости.
Референдум дал неожиданно хорошие для Ельцина результаты. Народ поддержал как его лично, так и проводимый им курс. Однако предложение переизбрать депутатский корпус не прошло. Хотя среди принявших участие в референдуме 67% высказалось за новые выборы, по отношению к общему числу избирателей эти люди составляли меньшинство. Фактически народ высказался за сохранение статус-квo, хотя во власти все понимали, что это уже невозможно. Президент мог в тот момент ориентироваться только на активную, проголосовавшую часть народа и принять радикальные решения сразу после референдума на пике общественного энтузиазма.
Возможно, в тот момент для углубления экономических реформ и изменения государственного устройства (принятия новой российской Конституции) не понадобилось бы даже разгонять народных депутатов. Хасбулатов и его окружение были морально подавлены. Их можно было эффективно дожать «гуманитарными» средствами. Но Ельцин в очередной раз растерялся и на несколько месяцев прекратил всякую деятельность. Неспособность президента укрепить собственную власть даже после получения народной поддержки вновь приободрила его противников.
По мере развития противостояния Ельцина и Хасбулатова президентская сторона стремилась по-мелкому унизить оппонента. Но при отсутствии сил для нанесения решительного удара такая тактика лишь углубляла кризис. Горячий кавказец все больше заводился и терял контроль над собой.
Решающей глупостью, подорвавшей престиж Ельцина, стал осуществленный Виктором Геращенко принудительный обмен советских денежных купюр на новые российские. Не вызванный экономической необходимостью и плохо подготовленный технически, этот обмен поставил людей в унизительные очереди и даже заставил беспокоиться о сохранности сбережений.
Этим шагом власть сама приблизила себя к краю пропасти. Она поставила под сомнение то, ради чего народ готов был терпеть трудности реформ, а именно — разумность своей экономической политики.
Но Ельцин был настроен благодушно. Отдыхал на Валдае, играл в теннис, убеждал демократов в том, что им не следует паниковать. Мифическое чутье, о котором за последние годы было написано столько всякой ерунды, совершенно не ориентировало президента на быстрые и эффективные действия.
Все изменилось буквально за один момент. После купюрной авантюры Хасбулатов, уверенный, что симпатии народа перешли на его сторону, стал откровенно провоцировать Ельцина. 18 сентября он публично обвинил президента в том, что тот подписывает указы в нетрезвом виде. По всей вероятности, обвинение было справедливым, и именно справедливость упрека, сделанного презираемым им человеком, окончательно вывела главу государства из себя. Те радикальные меры, которые давно готовились, но могли так и не дождаться реализации, вдруг оказались востребованы. Характерно, что именно после личного оскорбления Ельцин предпринял те действия, которые боялся предпринять в гораздо более благоприятной обстановке.
Политолог Лилия Шевцова полагает, что «в этот момент основные фракции парламента уже были готовы «сдать» Хасбулатова и других «непримиримых» во имя мирного диалога с исполнительной властью. Склонность к соглашательству стали проявлять «Промышленный союз», «Аграрный союз» и даже «Коммунисты России»… Реально возникла возможность компромисса… Но как вскоре выяснилось, ни президент, ни его команда менять уже ничего не хотели. Переговоры и перевыборы ельцинское окружение не устраивали. Оно было заинтересовано в создании совершенно иной модели власти. Ельцин, уставший от постоянного перетягивания каната, хотел свободы рук, а это означало уничтожение всех противовесов».
Вывод о возможности компромисса вряд ли обоснован. Скорее всего, это существенное упрощение проблемы, сформированной двоевластием. Но в любом случае после 18 сентября Ельцин уже «завелся». 21 сентября съезд был распущен. В ответ депутаты отрешили Ельцина от власти и передали президентские полномочия Руцкому. Тем не менее, приняв принципиальное решение на бумаге, ни одна из сторон не спешила реализовывать его на практике. Наступили томительные дни ожидания. Двоевластие превратилось в полное безвластие, когда противники уже не управляли страной, а лишь ждали друг от друга ошибок, дабы нанести решающий удар.
Ельцин выжидал и в тот момент, когда выжидать было уже невозможно — когда пролилась первая кровь. По рассказу Михаила Полторанина, сославшегося на Александра Коржакова, президент просто напился и спал. Бэлла Куркова, относящаяся к нему более лояльно, чем его бывший охранник, избегает деталей, но все же отмечает, что в Кремле тогда дело обстояло весьма печальным образом и президент бездействовал.
А в это время в Белом доме — центре сосредоточения антиельцинской оппозиции, по словам очевидца, депутата Виктора Шейниса, «царила иступленная коллективная истерия. Казалось, физически можно было ощутить прокатывавшиеся по залу волны ненависти, отчаянной решимости сокрушить, как казалось ораторам, наконец-то свалившегося в западню ненавистного врага». Это была именно та истерия, которую вскоре наблюдал на улице Альфред Кох. Народ зверел не сам, его планомерно и целенаправленно заводили «интеллектуальные лидеры».
Безвластие и агрессивность породили, собственно говоря, самое страшное — полторы с лишним сотни человеческих жертв. События 3-4 октября 1993 г. кардинально отличались от событий 19-21 августа 1991 г. Во время августовского путча народ был на одной стороне, а пассивность другой стороны предотвратила кровопролитие. Теперь большая часть народа, разочаровавшаяся в обоих участниках противостояния, оставалась пассивной. Меньшая же часть разделилась на две враждебные друг другу группировки.
Президентская сторона все же контролировала «своих». В бой вступали лишь милиция и войска. Но «парламентская» сторона не могла (да и не пыталась даже) управлять озверевшими приверженцами «парламентаризма». Войск у них не было, хотя Руцкой попытался «сыграть в войнушку», отдав приказ о формировании полка из московских резервистов назначенному им министру обороны Владиславу Ачалову. Реально же во главе «восставших масс» стояли уличные лидеры: Виктор Анпилов, поднявший «Трудовую Россию»; Илья Константинов, возглавивший некий «Фронт национального спасения»; Станислав Терехов, посылавший осуществлять боевые акции членов «Союза офицеров». Тут же оказались боевики баркашевского «Русского национального единства», волонтеры из Приднестровья, какие-то казаки и т. п. Наиболее колоритной фигурой среди восставших стал генерал без армии Альберт Макашов.
К счастью, гражданская война не началась, хотя Руцкой с Хасбулатовым откровенно подзуживали народ проливать кровь. Вместо бойни получилось подавление беспорядков. Толпы уличных погромщиков, штурмовавших «Останкино» и здание мэрии, были совсем не похожи на защитников Белого дома в 1991 г. По мере того, как это отличие становилось очевидным, крепла уверенность в том, что погромщиков можно подавить. И в итоге это было сделано.
Расстрел парламента из танка стал самой впечатляющей, но далеко не самой существенной частью операции по наведению порядка. Ни один депутат не погиб. Главная работа велась на улицах. Когда исчезли погромщики, «малая октябрьская революция» (о необходимости которой никто не говорил) завершилась.
Проблема двоевластия была снята. В декабре на референдуме приняли Конституцию, провозгласившую президентскую республику. Этот документ стал следствием определенного компромисса между вариантами С. Алексеева, А. Собчака, С. Шахрая, предполагавшими создание практически неограниченной президентской «монархии», и вариантом парламентских разработчиков (О. Румянцева, В. Шейниса и других), значительно менее благосклонным к расширению полномочий главы государства.
В итоге Ельцин получил полное право назначать правительство и отправлять его в отставку, а также в определенных случаях распускать Государственную Думу. Возможность осуществления импичмента президенту оказалась чрезвычайно затруднена. Парламентарии в этом «правовом поле» заняли весьма узкую нишу, не имея возможности претендовать на что-либо большее, чем законотворческая деятельность. Возникла наконец реальная система разделения властей, хотя и с большим перекосом в президентскую сторону.
* * *
Но главным «уроком октября» стала даже не легитимизация правления Ельцина. Главным уроком стал негласный консенсус, достигнутый в элитах. Никто больше не хотел выводить людей на улицу. Власть имущие с тех пор предпочитали разбираться во всем сами.
Процесс, начавшийся в 1989 г., принялись активно сворачивать. Правда, еще несколько лет наиболее активные граждане время от времени устраивали митинги и шествия, чтобы постучать касками и помахать флагами, но провоцировать толпу к бунту серьезные политики уже не решались. А затем политтехнологии и рост доходов фактически устранили народ как с улицы, так и из избирательного процесса. Общество, набедокурившее и испугавшееся самого себя, загнали обратно в стойло…
Продолжение следует