Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2006
1990: «500 ДНЕЙ» ОДНОГО ГОДА
В 1990 год Михаил Горбачев вступал вполне уверенно. Перед Новым годом его поддерживало более половины населения страны. В марте он стал Президентом СССР и сосредоточил в своих руках огромную власть. Однако уже к декабрю недавний герой представлял собой жалкое зрелище. Нервный, озлобленный, растерявший соратников и постоянно огрызающийся на порожденную им же самим демократию, он смотрел на нас с телеэкрана больными, безумными глазами. Поддерживало его уже лишь 19% населения. Что же произошло с ним и с нами за этот невероятно долгий, тяжелый год?
ЯВЛЕНИЕ ЯВЛИНСКОГО
В последние минуты 1989 г. внимательные наблюдатели могли заметить, что генсек, как обычно, поздравлявший советский народ с праздником, впервые ничего не сказал ни о Ленине, ни о коммунизме, ни о партии. Новая расстановка акцентов не была случайностью. Действительно, 1990 год стал годом расставания со всеми старыми ценностями.
Резня армян в Азербайджане поставила крест на существовании такой «новой исторической общности», как советский народ. Стало ясно, что наша страна — не более чем распадающаяся империя. Литва, прекрасно понимавшая это и раньше, фактически вышла из состава Союза. А за ней потянулись и Эстония с Латвией.
Разборки в «братской семье народов» привлекли внимание всего мира. Но главным было даже не это. Горбачев больше не совершенствовал социализм. Он начал движение к капитализму, и самым главным шагом на этом пути стала разработка экономической программы перехода к рынку.
Как и в 1987 году, к хозяйственной реформе мы шли двумя колоннами.
Первую представлял собой Совет министров во главе с Николаем Рыжковым. За два года функционирования порожденного им механизма сочетания плана с хозрасчетом премьер все-таки убедился в необходимости дальнейшего движения вперед. Старые стимулы рухнули, новые толком так и не появились, экономика совершенно разваливалась, и нехватка товаров стала повсеместным явлением. В 1988 г. одна известная американская специалистка по вопросам стратегии вернулась из своей первой поездки в СССР глубоко шокированная состоянием магазинов на самой шикарной улице Москвы: «Что же это за сверхдержава?!»
Дефицит бюджета составлял уже почти 10% ВНП. В декабре 1989 г. даже официальная статистика впервые была вынуждена признать снижение объема промышленного производства. И вот наконец в марте Рыжков, которого его заместители Леонид Абалкин и Юрий Маслюков на протяжении нескольких месяцев уже подталкивали к более решительным действиям, подписал постановление о подготовке новой реформы.
Во главе правительственной группы разработчиков стоял зампред Совмина академик Абалкин, обнародовавший свой предварительный проект реформы еще в ноябре 1989 г. «Абалкин, глава Института экономики, был спокойным, вдумчивым и печальным, как если бы все только что позабыли о его дне рождения» — такое впечатление произвел при первой встрече этот советский экономист на британского посла, возможно, в этот момент вспомнившего знакомый ему с детства персонаж — ослика Иа-Иа.
Человек мягкий, интеллигентный, понимавший необходимость рынка и чуждый догматизму, Абалкин запомнился несколькими умными публичными выступлениями и особенно — прямым ответом на вопрос (заданный ему в 1989 г. одним из депутатов Первого съезда): почему мы так плохо живем? «Живем не хуже, чем работаем», — сказал тогда Леонид Иванович.
Подобная честность располагала к нему интеллигенцию, но, к сожалению, этот 60-летний теоретик политэкономии социализма был в полной мере порожден старой системой. Вместе со страной он учился рынку, опережая общество на полшага, однако этого было явно недостаточно для радикального реформирования. Кроме того, Абалкин слишком зависел от Рыжкова, слишком связан был с ним узами уважения. А поскольку премьер так и не преодолел кругозор директора завода, Абалкин был обречен на провал.
Вторая колонна реформаторов формировалась более сложным путем.
С одной стороны, как и в 1987 г., Горбачев лично проявил инициативу привлечения к разработке программы независимых от Совмина ученых, тем более что изрядно нареформировавшемуся Рыжкову он теперь почти не доверял. С другой стороны, в 1990 г. возник еще один центр силы — российский депутатский корпус. Эти народные избранники явились на свет в соответствии с обычной демократической системой выборов (без лукьяновских штучек), а потому были более агрессивны и менее послушны, чем их союзные коллеги (ранее охарактеризованные Юрием Афанасьевым как «агрессивно-послушное большинство»). К лету 1990 г. на волне агрессии и непослушания Борис Ельцин стал председателем Верховного Совета России и тоже начал проявлять активность в деле экономического реформирования.
Впрочем, несмотря на значительную роль Горбачева и Ельцина, надо признать, что программа преобразований все же прорастала снизу. Такое случилось впервые за всю историю страны.
В социально-экономическом отделе ЦК КПСС работал консультантом тридцатилетний экономист Борис Федоров. В отличие от партийных функционеров, он имел за плечами опыт службы в Госбанке и научной деятельности в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Кроме того, Федоров стажировался в Великобритании и неплохо разбирался в реальном рыночном хозяйстве, столь не похожем на то, что описывалось в книгах по политэкономии социализма. К началу 1990 г. он написал докторскую (защищенную чуть позже — в июле), которая, не в пример многочисленным диссертациям всякого рода ответственных работников, представляла собой настоящий научный труд.
Прослушав ноябрьский доклад Абалкина о концепции реформы, Федоров решил разработать альтернативный вариант и в декабре отправил его только что назначенному помощнику Горбачева Николаю Петракову. Генсек тогда уже готовился стать президентом, формировал кадры для собственного прорыва в области экономического реформирования, а потому Петраков взлетел до кремлевских высот.
Николай Яковлевич был умнее других высокопоставленных экономистов. Кроме того, он встречался с Федоровым раньше и знал его потенциал. Помощник Горбачева сумел пробить у шефа идею разработки специальной президентской программы, и к марту она появилась на свет. Одновременно Петраков стал натаскивать генсека в экономике. Многие общавшиеся с Горбачевым люди (в частности, иностранные политики) отмечали, что до этого момента Михаил Сергеевич все еще оставался на редкость необразован в плане экономических проблем. Но он рвался к знаниям, а потому толковый, быстро обучаемый «студент» за короткий срок продемонстрировал существенный прогресс. Впрочем, без серьезного союзника пойти против Рыжкова Горбачев по-прежнему не решался.
Одновременно с деятельностью Петракова и Федорова в «низах» шла работа над программой, изначально названной «400 дней доверия». Ее писал молодой экономист Григорий Явлинский совместно с двумя своими еще более молодыми коллегами — Михаилом Задорновым (в конце 1990-х дослужившимся до поста российского министра финансов) и Алексеем Михайловым. По некоторым данным, писали текст именно эти двое, но это было не так уж важно. Первостепенную роль Явлинского в тот момент вряд ли кто-то мог оспорить.
Явлинскому было уже под сорок, но по тем временам для государственного деятеля это был еще не возраст. Лохматая голова и умные глаза резко контрастировали с академическим «благолепием» научных иерархов, которым партия позволяла себя консультировать до этого времени. Явлинский умел простым языком говорить о сложных вещах, шутил над святыми для догматиков принципами и создавал вокруг себя атмосферу научной тусовки, где только и могли появиться на свет по-настоящему оригинальные идеи. В его научном багаже уже имелась смелая книга, изданная в начале 1980-х «для служебного пользования», но тут же даже из этого самого пользования полностью изъятая.
Позднее, когда Григорий Алексеевич ушел в большую политику, где превратился в неудачника, так ни разу и не сумевшего добраться до рычагов управления страной, молодой задор куда-то ушел, уступив место невероятному занудству. Его глаза потухли, лицо стало скучным, способность подойти к проблеме нестандартно полностью исчезла. И тем, кто не видел его в 1990 г., трудно даже представить себе, каким свежим ветром повеяло в стране благодаря «явлению Явлинского». Верилось, что этот дурного не предложит. И надо отметить, что качество его научных разработок вполне подтверждало первое впечатление.
В тот момент Явлинский, ранее служивший в Госкомтруде, перешел в правительственную комиссию по реформе, созданную Абалкиным. Академик сумел разглядеть толкового парня, часто советовался с ним, беседовал наедине, но так и не смог удержать. Атмосфера Совмина душила творчество, а потому истинно реформаторская программа зародилась буквально «на улице», вне связи с Абалкиным и Рыжковым. Правда, затем «400 дней» были представлены для рассмотрения в комиссии, но Рыжков велел Абалкину «не тратить время на ерунду», чем в конечном счете погубил себя самого.
Впрочем, вскоре несколько неожиданно спрос на новые идеи возник у российского руководства, и, хотя Ельцин толком ничего в экономике не понимал, Явлинский внезапно оказался вице-премьером правительства республики. При отсутствии реальной власти у этого правительства должность де-факто была не столь уж важной. Однако она давала статус, которого оказалось достаточно, чтобы позвонить Петракову. И вот летом 1990 г. две наиболее сильные группировки реформаторов смогли объединить свои действия.
ГОРЯЧЕЕ ЛЕТО
Само собой разумелось, что в рамках отдельно взятой России реализовать программу было невозможно, поскольку при любом политическом раскладе вопросы финансовой стабилизации находились в компетенции союзного центра. Но, выходя на союзный уровень, Явлинский решал еще одну важную задачу. В лице Горбачева он приобретал значительно более заинтересованного и компетентного союзника, нежели в лице Ельцина, упивавшегося обретенной властью и больше думавшего о том, как насолить Президенту СССР, чем о том, как спасти страну от экономической катастрофы. Впоследствии, в одной из приватных бесед, Борис Федоров проинформировал британского посла о том, что Ельцин вообще не читал программу, которую с таким энтузиазмом поддерживал, тогда как Горбачев проштудировал ее два раза.
Как только Петраков положил на стол генсеку письмо с предложениями Явлинского, Горбачев молниеносно отреагировал: «Где этот парень?» Через двадцать минут Явлинский был в Кремле. Григорий Алексеевич и Михаил Сергеевич взаимно нуждались друг в друге. Совместная союзно-российская программа реформ позволяла при посредничестве Явлинского подкрепить пошатнувшийся авторитет президента СССР растущим авторитетом главы Верховного Совета России. Появлялся шанс реализовать комплекс непопулярных, но необходимых мер. Оставалось только одно (правда, нелегкое) дело — уговорить Ельцина.
Хотя в народе тогда именно с ним связывали главные надежды, отдыхавший в Юрмале Борис Николаевич проявил мало энтузиазма. То ли просто не понял, о каких важных вещах идет речь? То ли не доверял Горбачеву?.. Тем не менее, совместная группа разработчиков программы все-таки была сформирована.
Кроме Явлинского и Петракова в нее, естественно, вошли Федоров, получивший пост министра финансов России, а также Задорнов с Михайловым. Чтобы не конфликтовать с Совмином СССР, попытались включить Абалкина, но тот с гневом отверг компромиссы. Тем не менее, с союзной стороны пришли Евгений Ясин (в дальнейшем российский министр экономики) и Сергей Алексашенко (в дальнейшем первый заместитель главы Центробанка). Было в команде и еще несколько человек.
Интересно, что на пост министра труда в российском правительстве Явлинский приглашал Егора Гайдара, но, видимо, тот в эту команду не верил и отказался принять должность (что в конечном счете пошло ему на пользу). Но и без Гайдара состав группы оказался поистине «звездным». Почти все эти люди не сошли с арены даже после неудачи в 1990-м. Они так или иначе участвовали в российской политике следующего десятилетия.
Особым вопросом стало назначение руководителя. По статусу старшим был Петраков, но если бы он оказался «лицом» реформы, она выглядела бы откровенно горбачевской затеей. Пришлось пригласить академика Станислава Шаталина — выходца из элитарной советской семьи, племянника секретаря ЦК. Этот в прошлом неплохой экономист-математик, возможно, самый авторитетный как среди старшего, так и среди молодого поколения, был тогда уже почти неработоспособен, а к тому же обременен серьезными психологическими проблемами. Однако он согласился стать свадебным генералом и тем самым помог налаживанию компромисса.
При этом Рыжков сильно обиделся на Шаталина. В своих мемуарах он цитирует текст телеграммы, направленной ему Станиславом Сергеевичем несколько раньше, в связи с принятием рыжковского плана реформ: «Отдам этой работе все, что могу».
Работа над новой программой, получившей окончательное название «500 дней», шла в течение августа. Горбачев, находившийся в отпуске, каждый день звонил Петракову из Фороса и интересовался любыми деталями. Для Президента СССР этот месяц стал пиком всей деятельности, начатой еще в 1985 г. Ради экономической реформы, способной вывести страну из кризиса, он, собственно говоря, столько времени интриговал, маневрировал, перетасовывал кадры.
Ельцин же в это время занимался другими «важными» делами. Тем не менее, и он пару раз встретился с разработчиками.
В итоге к сентябрю имелось две программы. Одна — официальная, правительственная. Другая — оппозиционная, но, как ни парадоксально, разработанная под эгидой главы государства и популярного российского лидера. «Умом Россию не понять», — мог бы в очередной раз заметить поэт.
Вокруг различия программ с тех пор возникло много мифов. Консервативные сторонники Рыжкова — Абалкина упрекали своих оппонентов в авантюризме и для примера ссылались на заявленные ими сроки: мол, за пятьсот дней гигантскую страну не реформируешь. Радикальные сторонники Шаталина — Явлинского упрекали правительство в примитивизме взглядов и в нежелании реформироваться вообще.
На самом же деле по сути предлагаемых мер программы были похожи. Более того, они были похожи и на то, что два года спустя делал Егор Гайдар. Причем все эти три модели качественно отличались от того, что делалось раньше. В 1990-х мы уже создавали рынок, а не «перестраивали» плановое хозяйство. В 1990-х мы уже готовы были решиться и на частную собственность, и на свободные цены, и на безработицу. В 1990-х мы уже осознавали необходимость финансовой стабилизации, которая должна была ликвидировать страшные последствия бездумной денежной эмиссии 1988-1989 гг.
Другое дело, что Абалкин, привыкший мыслить прежними категориями, намеревался сначала чисто административным способом (сокращение бюджетного дефицита, закрытие нежизнеспособных предприятий, повышение цен) добиться финансовой стабильности, а уж потом дозированно вводить рынок: сначала в одном сегменте экономики, затем в другом, третьем и т. д. Вхождение в мировую экономику откладывалось на самый конец операции, предполагавшей в общей сложности пятилетний период.
Что же касается программы «500 дней», то сущность ее, конечно же, состояла не в просчитанных с точностью до минут сроках. Сроки представляли собой явно популистский элемент, который, кстати, прекрасно сработал: общество впервые ощутило намерение власти реально двинуться вперед, а не заниматься бесконечным словоблудием а la? Михаил Сергеевич.
Главным же с экономической точки зрения у Явлинского было намерение добиться финансовой стабильности решительным рывком, по сути дела — шокотерапией. Либерализация цен (наряду с радикальной отменой дотаций предприятиям и снижением военных расходов) сама должна была стать методом стабилизации. В этом, кстати, программы Явлинского и Гайдара были похожи как две капли воды, и, думается, практические действия Григория Алексеевича (если бы ему довелось их предпринять) оказались бы почти такими же, как у Егора Тимуровича. Их позднейший конфликт был не сущностным, а исключительно личностным.
Минусом программы «500 дней», как справедливо утверждал Абалкин, являлась опасность социального взрыва. Но впоследствии события 1992 г. показали, что она была явно преувеличена. Народ, доверявший реформаторам (а доверие объединенной группировке Горбачев — Ельцин — Явлинский в тот момент было действительно сильным), был готов какое-то время потерпеть.
Минусом же программы самого Абалкина была ее полная нереалистичность в социально-политическом плане. И без того уже ослабленное, правительство Рыжкова не могло на протяжении пяти лет сохранить достаточную твердость и шаг за шагом осуществлять задуманное. Оно не смогло бы обеспечить даже финансовой стабильности и рано или поздно пало бы под воздействием лоббистского давления со стороны различных хозяйственных структур.
Опыт слабых правительств, погубивших самые лучшие начинания, имелся в Восточной Европе, в Латинской Америке (в 1991 г. он благодаря Валентину Павлову появился и у нас), но кругозор Рыжкова и Абалкина не позволял правильно оценить ситуацию. В итоге эти два в общем-то неглупых и неплохих человека к концу года ушли в отставку обиженными и озлобленными.
За несколько месяцев до ухода они еще успели поведать всей стране о том, что их программа предполагает осуществление административного повышения цен, и день этого прямого «общения с народом» стал последним днем, когда на прилавках оставалось хоть что-то пригодное для потребления. Напуганный народ сметал все подряд, при этом не потратив даже малой доли накопленных сбережений.
«СКРЕЩЕНИЕ ЕЖА И УЖА»
Программе «500 дней» не было альтернативы, и Горбачев, конечно же, это понимал. Но ум и работоспособность Президента СССР, увы, сочетались с нерешительностью. По всей видимости, вникнув в суть того, какие плюсы и минусы имеет радикальная реформа, он оказался неспособен преодолеть страх перед социальным взрывом. Тем более, что личный рейтинг Горбачева именно к тому моменту, когда он дозрел до последнего решительного шага, упал предельно низко.
В результате программа так и не дожила до реализации. Президент вступил в очередную стадию политического маневрирования, то ли просто растерявшись, то ли надеясь сначала еще больше усилить свою личную власть, а затем уже приступить к серьезным действиям. На этот раз маневр включал в себя три элемента.
Во-первых, был вновь приглашен академик Абел Аганбегян, чтобы свести воедино президентскую и правительственную программы, то есть на практике осуществить «скрещение ежа и ужа». Поскольку различия состояли в выборе из двух альтернативных методов финансовой стабилизации, на этот раз компромисс оказался невозможен. Аганбегян, по оценке Шаталина, на 99,5% поддерживал «500 дней», но согласился в очередной раз обслужить власть, таким образом приняв участие уже в третьей по счету горбачевской экономической реформе, если начинать отсчет с пропаганды политики ускорения.
Во-вторых, Горбачев предложил реформировать Совмин, сделав из него президентский Кабинет, в котором премьер полностью зависим от главы государства. Рыжкова видеть на посту руководителя подобного Кабинета президент не желал, да и сам Николай Иванович, скорее всего, не готов был унизиться до исполнения такой роли. Возможно, уже в тот момент между ними возник бы острый публичный конфликт, но тяжело переживавший происходящее Рыжков — человек, как ни странно, довольно необычной для крепкого советского хозяйственника чувствительности — в конце декабря попал в больницу с инфарктом и тем самым как бы самоустранился из большой политики.
В-третьих, для того чтобы пойти навстречу расползающимся республикам и одновременно создать себе дополнительную точку опоры, Горбачев активизировал процесс заключения нового союзного договора. Возможно, он полагал, что свободно избранные главы республик окажутся недостаточно сильны для сепаратизма, но достаточно популярны для укрепления его пошатнувшегося личного авторитета. Балансируя на противоречиях региональных лидеров и окончательно отстранив от принятия решений союзное партийное руководство, теоретически можно было продержаться еще какое-то время.
Однако по всем трем направлениям маневрирования Горбачев потерпел сокрушительное поражение. Казалось, фортуна разом изменила тому, кто до сих пор исключительно умело строил политическую интригу. Но на самом деле президент просто подошел к естественной границе возможностей манипулирования обществом. Дальше жизнь стала развиваться по другим законам.
«Скрещение ежа и ужа» мало кому запудрило мозги. С одной стороны, компромиссный текст Горбачева — Аганбегяна просто перестал быть программой, предполагающей определенную очередность действий. Он представлял собой лишь изложение принципов рыночной экономики, вполне годящееся для учебника, но ни к чему не обязывающее. С другой стороны, сам факт вытеснения уже ставших популярными Шаталина и Явлинского резко шокировал ту бо?льшую часть общественности, которая программ не читает, а ориентируется исключительно на персоналии.
Авторы программы «500 дней» доходчиво объяснили всей стране, что в новом виде реализация их разработок невозможна, и страна поверила именно им, а не бесконечно лавирующему Горбачеву. Российское руководство, правда, заявило о намерении реализовать «500 дней» в республиканских масштабах, но это было обыкновенной глупостью, поскольку любая финансовая стабилизация должна начинаться с установления контроля за «печатным станком», а он по-прежнему находился в ведении союзного центра.
Явлинский, Федоров и другие подали в отставку со своих постов в российском правительстве, но на популярности Ельцина это не сказалось. Теперь всех собак вешали исключительно на Президента СССР. Как заслуженно, так и незаслуженно.
Ситуацию хорошо передает анекдот, относящийся, правда, к более раннему периоду, но именно в конце 1990 г. ставший чуть ли не отражением суровой реальности. «Стоят люди в длиннющей очереди за водкой, стоят не один час. Наконец кто-то, потеряв терпение, заявляет: └Нет, я пойду убью этого Горбачева!» Уходит, но вскоре возвращается. └Ну что, убил?» — └Нет. Там очередь еще больше»».
Тем временем президент доверил Кабинет министров чрезвычайно тучному финансисту Валентину Павлову да к тому же «укрепил» себя введением вице-президентского поста, доставшегося Геннадию Янаеву — мелкотравчатому профсоюзному работнику с постоянно трясущимися то ли от болезни, то ли от пьянства руками. Наконец, МВД было вверено Борису Пуго — слабому, хотя, возможно, вполне порядочному человеку с нелепо торчащими вокруг лысины волосами. Эта карикатурная кадровая рокировка вплотную подвела страну к путчу, ставшему ключевым событием следующего года.
* * *
Путч был фактически публично предсказан мудрым Эдуардом Шеварднадзе, покинувшим Горбачева в последние дни 1990-го. Хотя, возможно, он просто знал, что двадцать маршалов и генералов уже предъявили Горбачеву рукописный ультиматум, в котором излагались их упреки и требования.
Власть, не опирающаяся на общество, неизбежно становится объектом покушения. В попытке демократизировать страну Горбачев почти ушел от этой опасности, но, сдав назад, быстро реанимировал практику советских времен.
1991: ОПЕРАЦИЯ «АБЦ»
17 августа 1991 г. в два часа дня на объекте КГБ, носящем условное название «АБЦ» (Управление внешней разведки), хозяин — глава советской госбезопасности Владимир Крючков — принимал гостей. Приехали премьер Валентин Павлов, министр обороны Дмитрий Язов, секретари ЦК Олег Бакланов и Олег Шенин, руководитель аппарата Президента СССР Валерий Болдин, а также генералы Ачалов, Варенников и зампред КГБ Грушко. С этого совещания началась история, известная всем как августовский путч, — попытка отстранения Михаила Горбачева от власти.
* * *
А двумя месяцами раньше у посла США в Москве Джека Мэтлока состоялась весьма странная встреча с мэром столицы Гавриилом Поповым. Прибыв в здание посольства и оставшись наедине с хозяином, мэр, не переставая говорить о каких-то малозначащих вещах, достал лист бумаги и написал на нем: «Готовится попытка снять Горбачева. Надо сообщить Борису Николаевичу».
Мэтлок понял, что передать сообщение может только он, поскольку Ельцин находится с визитом в США. Не переставая поддерживать разговор (стены были нашпигованы жучками, поставленными сотрудниками КГБ), посол написал ответ: «Я передам. Кто это делает?» Попов тут же изобразил на бумаге четыре фамилии — «Павлов, Крючков, Язов, Лукьянов» — и, показав их Мэтлоку, быстро уничтожил листок.
К предупреждению, сделанному Поповым, нельзя было отнестись с безразличием. Гавриил Харитонович считался одним из самых умных вождей демократического движения. Присущая ему склонность к тонкой интриге и глубокое понимание сути административной хозяйственной системы заставляли всех VIPов учитывать мнение этого бывшего декана экономического факультета МГУ.
Мэтлок не только передал предупреждение Попова в Вашингтон для Ельцина, но также лично встретился с Горбачевым. Президент СССР покачал головой, усмехнулся и ответил послу, что все под контролем. Через два месяца он оказался изолирован на своей крымской даче в Форосе, а в Москве был сформирован узурпировавший власть «Государственный комитет по чрезвычайному положению» (ГКЧП), тон в котором задавали Павлов, Крючков и Язов.
Как расценить позицию Горбачева? Как потерю чувства реальности? Как политическую близорукость? Удивленный Мэтлок склоняется именно к этой оценке. И действительно, она вроде бы напрашивается, если принять во внимание тот факт, что предупреждение Попова было не единственным. Еще в апреле Александр Яковлев передал Горбачеву записку следующего содержания: «Насколько я осведомлен, да и анализ диктует такой прогноз, готовится государственный переворот справа. Наступит нечто подобное неофашистскому режиму».
И все же… Не проявим ли мы сами политическую близорукость, отказывая в способности сохранять чувство реальности такому бесподобному интригану, как Горбачев?
«ЕЖИК В ТУМАНЕ»
После того, как Горбачев отверг программу «500 дней» и почти полностью утратил доверие общества, дальнейшее существование его власти могло быть обеспечено одним из двух возможных способов. Либо путем установления откровенной диктатуры, либо путем обретения новых источников легитимности. В первом случае требовались армия и КГБ, во втором — можно было попытаться прийти к консенсусу с лидерами союзных республик, обладавшими поддержкой населения, но испытывавшими явный недостаток реальных властных полномочий.
Какой путь выбрал Горбачев? Сразу два. Со свойственной ему склонностью «не класть оба яйца в одну корзину» Президент СССР с начала 1991 г. двинулся как навстречу союзным консерваторам, так и навстречу республикам, очевидно, полагая, что в зависимости от ситуации в конце концов выберет наиболее удобный ход.
Демократы были просто в шоке от Горбачева образца января-марта 1991 г. Сначала последовали кровавые события в Вильнюсе, когда в ходе стычки возле местного телецентра погибло множество людей. Затем во время пребывания в Белоруссии президент произносил речи, фактически оправдывающие переход к жесткому курсу. Наконец, опасаясь многотысячных демонстраций в столице, он приказал ввести в Москву воинские части. Перед российской демократией замаячил призрак площади Тянаньмынь.
Одновременно Горбачев дал консервативным силам карт-бланш для восстановления экономической стабильности теми способами, которые были им понятны. В качестве «стабилизатора» оказался избран Павлов.
Новый премьер совсем не походил на Николая Рыжкова. Этот выпускник Московского финансового института к своим 54 годам имел большой опыт «макроэкономической» деятельности (если можно так назвать работу в советском Минфине) и не имел опыта производственного. Поэтому значение финансовой стабилизации Павлов понимал вполне отчетливо, а страну видел не большим заводом, а сложной системой, откликающейся на денежные импульсы и безразличной к стучанию кулаком по столу.
Тем не менее, кругозор не знавшего опыта зарубежных реформ Павлова был весьма ограничен, тогда как самонадеянность — просто безгранична. Многие наблюдатели отмечали, что на публике или перед телекамерами этого финансового работника, казалось бы, далекого от «романтики» силового блока, захлестывали труднообъяснимые наглость и агрессивность. Возможно, подобным образом тучный, нервный и робкий от природы человек пытался компенсировать свои недостатки.
Павлов явно не соответствовал высокой должности (к тому же занятой в столь трудный для страны момент), но вынужден был приспосабливаться. А неловко приспосабливаясь, делал ошибку за ошибкой, ухудшая и без того нелестное мнение, сложившееся о нем в обществе. Наверное, премьер полагал, что благодаря его инициативам страна почувствует себя взятой в ежовые рукавицы, но народ отнесся к Павлову скорее иронично, прозвав его — из-за характерной «ощетинившейся» прически — «ежиком в тумане» (сравнив со смешным, хотя, впрочем, довольно милым, героем известного мультика).
Впрочем, существовало и другое, куда более жесткое прозвище, обращавшее внимание не только на прическу, но и на тучность премьера, — «свиноеж». Его приводит в своей книге британский посол Родрик Брейтвейт, считавший Павлова самым непривлекательным из всех советских политических деятелей, с которыми он когда-либо встречался.
Комплекс предпринятых новым премьером экономических мер явно восходил к рецептам программы Рыжкова — Абалкина. Намечалось обеспечить финансовую стабилизацию посредством изъятия у населения «лишних» денег, при этом широкомасштабный переход к рынку был перенесен в неопределенное будущее. В частности, Павлов успел осуществить три основных мероприятия.
Во-первых, с января появился пятипроцентный налог с продаж. Во-вторых, была объявлена полуконфискационная денежная реформа, при которой самые крупные на тот момент времени купюры — 50 и 100 рублей — обменивались на новые, но с некоторыми ограничениями. В-третьих, в апреле произошло крупное (в среднем 70-процентное) административное повышение цен, при котором население получало компенсацию, но право ею пользоваться было отложено.
Робкое введение рыночных начал выразилось в частичном переходе на договорные оптовые цены. Но общество не восприняло это как сколько-нибудь значимую реформу из-за массового неприятия самой фигуры Павлова (прикрытого столь же непопулярной фигурой Горбачева) и тех павловских «антинародных» мер, которые оказались на поверхности.
Ненавидели Павлова буквально все. Бедные слои населения пребывали в бешенстве из-за повышения цен, существенным образом бившего по их карману. Сравнительно богатые люди бесились из-за авантюры с купюрами. Чтобы не потерять деньги, приходилось срочно покупать дорогие и не вполне нужные вещи, нанимать подставных лиц для обмена или даже прибегать к совершенно идиотскому способу — посылать почтовые переводы самому себе, внося в кассу именно 50- и 100-рублевки. Бланки для оформления переводов заканчивались быстрее, чем рассасывался поток людей, желающих спасти свои сбережения.
Иностранные бизнесмены и дипломаты считали Павлова человеком абсолютно некомпетентным, поскольку для оправдания обмена купюр он предложил миф, будто западные банкиры скупают российскую «наличку», дабы затем «скупить всю страну». Видимо, Павлов хотел опереться на национализм толпы, но мало в этом преуспел.
А самое главное — все с таким трудом и позором внедренные стабилизационные мероприятия уже к лету 1991 г. оказались полностью сведены на нет лоббизмом, вынуждавшим государство снова и снова «печатать» деньги. В целом деятельность премьера явно привела к негативному результату. Власть виделась народу смешной и неэффективной, а ее ведущие представители — бездарными и корыстными.
Но, кажется, Павлов был неспособен примириться с тем, что он не создан для великих дел. Не имея реального авторитета в обществе, он стремился получить от парламента особые полномочия и на этой почве столкнулся с Горбачевым, для которого всякие полномочия такого рода могли быть лишь прерогативой президента. Получив отказ в парламенте, премьер стал склоняться к введению чрезвычайного положения, при котором отсутствие популярности у власти уравновешивается отсутствием законов, которые этой власти надо соблюдать.
КРЮЧКОТВОРЧЕСТВО
Был ли Горбачев решительным противником чрезвычайщины? Вряд ли. Все его действия на протяжении года показывают, что он к ней шел. Если верить Лукьянову, то в апреле на одном из заседаний Совета Безопасности даже обсуждались практические меры введения чрезвычайного положения, прекращения забастовок и митингов. А один из сотрудников КГБ свидетельствовал, что был привлечен к разработке проблемы чрезвычайного положения еще в декабре 1990 г., то есть как раз тогда, когда Шеварднадзе заявлял об опасности установления диктатуры.
Однако Президент СССР шел не только к диктатуре, но и к заключению нового союзного договора, осуществляя так называемый «новоогаревский процесс» (названный так по имени одной из подмосковных резиденций главы государства, где проходили его встречи с лидерами республик). Договор планировалось подписать 20 августа, сразу после возвращения Горбачева из Фороса. Премьером образовывавшегося вместо СССР государства (истинно федеративного, если даже не конфедеративного) становился Нурсултан Назарбаев, а Крючков и Язов, скорее всего, по возрасту должны были уйти на пенсию, как отмечал в своих воспоминаниях сам Горбачев.
Ни Павлову, ни Крючкову, ни Язову подобное развитие событий, естественно, нравиться не могло. Впрочем, не слишком нравилось оно и самому Горбачеву, а потому потенциальные отставники до последней минуты надеялись, что президент вместо завершения новоогаревского процесса изберет введение чрезвычайного положения. В августе (как только Горбачев отбыл в Форос) Крючков силами КГБ стал непосредственно к этому готовиться.
Возможно, если бы во главе госбезопасности стоял тогда человек иного склада, дело действительно кончилось бы диктатурой. Но Крючков был слабым лидером и не столько готовил серьезный путч по латиноамериканскому сценарию, сколько надеялся уговорить Горбачева поддержать создание ГКЧП.
Тихий 67-летний старичок с Лубянки, может быть, и хотел бы установить твердый режим, но был так же не способен к твердости в политике, как Павлов — в экономике. Судьба Крючкова определилась к середине 1950-х гг., когда он — юрист по образованию и начинающий дипломат — стал работать мелким чиновником советского посольства в Венгрии. Там он оказался под покровительством посла, которым являлся не кто иной, как сам Андропов.
Проявивший «умеренность и аккуратность», Владимир Александрович оказался необходим шефу и с тех пор стал выполнять при нем функции, в каком-то смысле напоминающие функции Черненко при Брежневе. Соответственно, и по стилю руководства Крючков был очень похож на Черненко, не способного принять ни одного ответственного решения самостоятельно.
Тем не менее, венгероязычный Крючков понадобился Андропову в ЦК, когда тот определял политику СССР в отношении соцстран. Понадобился он и в КГБ, когда Андропов перешел туда. Сначала работал в аппарате председателя, а затем дослужился до начальника Первого главного управления (внешняя разведка). Говорят, что без санкции Андропова он не делал ни шагу.
Не исключено, что именно верность патрону, наряду с отсутствием гэбэшного происхождения и непричастностью к структурам Комитета, занимавшимся репрессиями, подвигло Горбачева сделать Крючкова главой КГБ после ухода Чебрикова. Генсек полагал, что будет сам управлять этим слабым силовиком.
В расчете на слабость он оказался прав. В расчете на управляемость — не до конца. В кризисной ситуации глава КГБ вышел из-под контроля. Тем не менее, Крючков, всю жизнь бывший вторым и в августе 1991 г. окруживший себя вечно третьими, оказался весьма странным лидером. Этаким слепым вождем слепых.
Операция, задуманная на объекте «АБЦ», напоминала странное название самого объекта. Если в латинском алфавите A, B и C — три первые буквы, то в русском Ц никак не связана с А и Б. Так и в операции, подготовленной Крючковым: первые два хода фактически не переходили в третий; иначе говоря, создание ГКЧП не имело логического завершения в реальной политической ситуации.
Первый очевидный ход «путчистов» состоял в том, чтобы отправить делегацию к Горбачеву в Форос и попытаться убедить его избрать вариант введения чрезвычайного положения, а не подписания союзного договора. Второй ход, предусмотренный на случай отказа, предполагал объявление президента больным — с тем чтобы ввести чрезвычайщину без него. Третьего же хода в данной комбинации не было вообще, поскольку члены ГКЧП никак не рассматривали свои взаимоотношения с народом, не понимали того, что неувязочка может случиться отнюдь не в Форосе, а непосредственно в Москве, в районе Белого дома.
К Горбачеву делегация от ГКЧП 18 августа действительно съездила. Кстати, по возвращении, уже в Москве, делегаты — Бакланов, Болдин и Шенин — вынуждены были сделать «пророческую» остановку у «Матросской тишины», где они потом и оказались. (Лопнула шина.) Впрочем, главное не это.
О том, чем закончились переговоры, существуют противоречивые сведения. Согласно мемуарам Крючкова, президент при расставании сказал: «Валяйте, действуйте». То есть фактически одобрил чрезвычайщину, предполагая вернуться к власти через некоторое время, когда порядок будет наведен. По утверждению самого Горбачева, ни о каком согласии речи не шло. Напротив, он был столь смел, что даже обругал узурпаторов, не забыв особых «красот» русского языка. Наконец, еще один источник дает некий промежуточный вариант: «Черт с вами, делайте что хотите, но мое мнение (очевидно, о несогласии. — Д. Т.) доложите».
Как же все обстояло на самом деле?
Был ли Горбачев де-факто путчистом, переложившим грязную работу на подчиненных, как уверяли потом члены ГКЧП? В частности, Павлов настаивал на том, что никто Горбачева в Форосе вообще не изолировал, что подобная «изоляция» была выгодна ему самому.
Или он был героем, рисковавшим жизнью, но не поддавшимся на провокацию, как виделось в 1991 г. многим демократам? В этой связи можно вспомнить, что помощник президента Анатолий Черняев, в трудные дни находившийся рядом с шефом, отмечает, что изоляция в Форосе была действительно полной.
Думается, сама подобная постановка вопроса не вполне правомерна. Горбачев не выстраивал путч, но в первой половине года — то ли всерьез, то ли притворяясь — рассматривал чрезвычайщину в качестве одного из возможных вариантов. К августу он от него отказался. Но в Форосе, когда «за ним пришли», вполне мог согласиться на ГКЧП. А что, собственно говоря, ему оставалось? Геройски умереть? Прорываться с боями? Но ведь все мы были воспитаны на историях о Пиночете: погибший Альенде, стадион-тюрьма, преследования и убийства противников режима… Кто же знал, что Крючков в роли путчиста будет больше похож не на Пиночета, а на Пиноккио?
Генсек ни разу в жизни не действовал по принципу «или — или». Он всегда стремился оставлять пространство для маневра. Это только Борис Николаевич чуть что — сразу на танк. Для Михаила Сергеевича же более естественным вариантом поведения было притвориться сторонником чрезвычайщины, выжить, вернуться в Москву, а затем тонкими интригами попытаться снова установить личный контроль за ходом событий. Он понимал, что ГКЧП вообще-то не заинтересован в его устранении (поди потом оправдывайся перед Западом), но коли что не так — убить уже объявленного тяжелобольным президента можно запросто.
При подобной трактовке событий находят свое объяснение и шок, в котором пребывали во время форосского пленения Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной, и ссылки оппонентов на то, что при желании Горбачев с верной ему охраной мог бы выбраться из плена или хотя бы найти способ связи.
ОТ ФАРСА К ТРАГЕДИИ
ГКЧП погубил себя сам. Решительными людьми в нем были те, кто не имел властных рычагов, тогда как формальные руководители выглядели жалко и даже комично.
Принять полномочия Горбачева мог только вице-президент Геннадий Янаев, которого практически поставили перед фактом в последний момент. Вечером 18 августа он попытался узнать у делегации, ездившей в Форос, действительно ли Горбачев болен? «Второму лицу государства» ответили: «А тебе-то что? Мы же не врачи… Сказано: болен».
Янаев «принял полномочия», а потом на всю ночь отключился (возможно, заливал страх водкой). Когда «включился», провел пресс-конференцию. Но лучше бы уж он этого не делал, поскольку телекамеры показали всему миру его дрожащие руки. Страна поняла, что новоявленная хунта сдрейфила.
Что касается Павлова, то он даже не «включался». По свидетельству врача, премьер был пьян и взвинчен до истерики. Затем его поразил гипертонический криз. И неудивительно. Слабый человек не способен долгое время притворяться «крутым». В самый важный момент он может сорваться.
Тем временем люди, у которых действительно хватало духа делать большую политику, взяли на себя сопротивление. Утром 19 августа, вскоре после объявления о создании ГКЧП, Борис Ельцин, еще 12 июня избранный Президентом России, вместе со своим ближайшим окружением засел в Белом доме. А к стенам резиденции российского руководства постепенно стягивались десятки тысяч москвичей.
Шансов выстоять в боях с регулярными войсками не имелось никаких. Однако куража у защитников было хоть отбавляй. Президент залезал на танк, штатские агитировали народ, военные делали вид, что организуют оборону. На первый план вышли вице-президент Руцкой и генерал Кобец, проявлявшие невероятную активность. Очевидец описывал будоражащую, жизнерадостную демократическую суету: «Всё не определят, кто главнее: один вице-президент, но полковник. А другой генерал-полковник, но не вице-президент, — и смех по коридору, беззлобный, веселый».
Естественно, слабые люди были и по эту сторону баррикад (например, премьер Иван Силаев, отпросившийся домой по семейным обстоятельствам), но это не могло принципиально изменить новой расстановки сил. Крючков с его хваленым аналитическим аппаратом КГБ так и не понял главного. Элиты выпустили контроль из своих рук. На сцену истории выступил народ. И на подобный ход в «дебютном справочнике» путчистов не имелось обдуманного ответа.
Потеряв целый день, утром 20 августа Крючков все же стал готовить план штурма Белого дома. Но вряд ли он действительно собирался его реализовывать. Скорее всего, этот послушный исполнитель лишь автоматически делал все предписаннное «инструкциями», уже догадываясь, что не посмеет поразить мир своей жестокостью. И когда в ночь на 21 августа Язов отказался ввести войска в бой, Крючков, практически даже не возмутившись, стал сворачивать активность и готовиться к покаянному визиту в Форос.
Пассивность ведущих членов ГКЧП избавила страну от самой страшной трагедии. В те дни погибло лишь трое москвичей — что, бесспорно, и само по себе — трагедия, — но даже самый «аккуратный» штурм окруженного народом Белого дома наверняка привел бы к появлению сотен трупов.
Шенин, формально не входивший в ГКЧП, заметил: «В Комитете несерьезные люди, какие-то пьяницы и предатели». А генерал Юрий Плеханов из КГБ позднее с грустью резюмировал: «Собрались трусливые старики, ни на что не способные». На штурме и на «ликвидации группы авантюриста Ельцина Б. Н.» настаивали лишь Бакланов с Варенниковым. Но ни отдельные генералы, ни секретари ЦК, ни Болдин, ни даже министр внутренних дел Пуго ничего не решали.
«Что ж мы, начали, чтобы стрелять?» — возразил Бакланову Язов. Секретарь ЦК, наверное, полагал, что министр обороны именно для этого и нужен. Но сам министр думал иначе. Он надеялся на мудрость партии, правительства и КГБ, которые, прежде чем объявлять о создании ГКЧП, все предусмотрели. И когда уже при покаянном визите в Форос Язов до конца осознал, что натворил, он стал бурчать себе под нос: «Дернул меня черт, старого дурака, в это ввязаться».
В те дни старика волновала не столько судьба страны, которой в силу своей солдатской ограниченности он вряд ли мог чем-то помочь, сколько болезнь любимой жены. Покидать ее, и без того страдавшую, ради тюремной камеры было мучительно тяжело. Но, в отличие от Крючкова, еще пытавшегося юлить и делать вид, что ничего не случилось, Язов вел себя достойно, смирившись под ударом судьбы. Любопытно, что этот, казалось бы, примитивный солдафон производил хорошее впечатление на многих общавшихся с ним людей, в частности, на жену британского посла, которую он прямо-таки очаровал своими стихами, а также знанием русской и английской литературы.
По-настоящему трагичным стал уход из жизни Бориса Пуго. О том, как оценивал свое участие в августовских событиях этот странный, закрытый латыш, вообще мало что известно. Он был все время на обочине процесса и не оставил мемуаров. Когда стал ясен печальный исход затеи, он сказал детям: «Умный у вас папочка, но оказался дураком, купили за пять копеек…»
Через некоторое время Пуго с женой нашли мертвыми. Думали, что супруга застрелилась вслед за министром, но следствие доказало, что тот сначала выстрелил в женщину, а затем уж покончил с собой. Что стояло за его поступком: страх, долг чести, безумие?.. Этого мы никогда не узнаем.
Несколько больше мы знаем о смерти маршала Сергея Ахромеева. К августу 1991 г. этот бывший начальник Генштаба уже пребывал в отставке. Но он специально приехал в Москву и отдал себя в распоряжение и. о. президента, видимо, надеясь с помощью ГКЧП спасти страну.
Трясущийся Янаев не заслуживал такого помощника. Прошедший всю войну Ахромеев оставлял даже у своих политических противников впечатление человека чести. В частности, посол США Мэтлок был поражен, когда в декабре 1989 г. заметил его одиноко стоящим в толпе на похоронах Андрея Сахарова, взглядов которого маршал совершенно не разделял.
Понятно, что никакой ответственности за августовские события Ахромеев не нес. Тем не менее он был найден с удавкой на шее. Предсмертная записка гласила: «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество». К записке было подколото пятьдесят рублей: маршал просил уплатить оставшийся за ним долг в столовой.
* * *
27 ноября 1991 г. московская студентка Ангелина Шенина написала стихи своему отцу в «Матросскую тишину»:
Сейчас хочу я только одного —
Открыть окно, впустить туман в квартиру,
Пусть он зальет спокойствием и миром
Все то, что ждет прихода твоего.
Пусть он укроет комнату твою
Сребристым невесомым покрывалом
И на столе, давно уж одичалом,
Оставит монографию свою.
На зеркало подышит и найдет
В нем дорогое сердцу отраженье,
Окутает живительным скольженьем
Пустых бокалов одинокий лед.
Пускай, скользя по комнатам пустым,
Наполнит их молочной пеленою
И сохранит родной домашний дым
От сигареты, не потушенной тобою.
Кончалась эпоха. Старая страна со всеми ее иллюзиями и разочарованиями уходила в прошлое. Но до «спокойствия и мира» было еще далеко…
Продолжение следует