К 100-летию со дня рождения экспрессионизма
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2006
Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне…
Б. Пастернак. «Второе рождение»
Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы.
А. Платонов. «Чевенгур»
«Выход в подлинность есть…»
Экспрессионизм — доказательство поэтической правоты. Выход был найден. Возврат в природу. Кто-то приходит жить прямо из природы. Кто-то в нее возвращается. Экспрессионисты вернулись. Искусственные цветы неоклассицизма заменяются на полевые, регулярные парки живописи — на пейзажные. Регулярность отменяется.
Происходит развоплощение вещи. Открывается мир свободы. Когда-то живое, но давно мумифицированное эпигонами искусство сбрасывается с «парохода современности».
«А почему не расстрелян Растрелли и прочие генералы классики?» — вопрошал «экспрессионист» в поэзии.
Экспрессионисты не выносили смертных приговоров. Они просто сдали залежалый товар в запасники.
Предмет является как таковой, вещь как таковая. Человек-раковина открывается, и обнаруживается неожиданное. Мир оказывается не тем, чем он казался.
Одномерный человек, вписанный в трехмерное пространство и зависимый от него, регламентирован всем: одеждой, жилищем, перекрестком улиц, социальной стратификацией по вертикали и горизонтали. Социальной и природной приниженностью, незавершенностью. Его одолевают страсти, отнюдь не возвышенные. Можно ли обнаружить в этом ущербном мире и еще более ущербном существе мыслящем значительное и привлекательное? Ответ экспрессионизма — да.
«Вероятно, лишь привычное в давней привычке кажется нам естественным, между тем как привычное позабыло о том непривычном, из которого проистекло. А непривычное когда-то всё же поразило человека, вызвав глубокое изумление его мысли» (М. Хайдеггер. «Исток художественного творения»).
Экспрессионисты вспомнили о непривычном и изумились. Юность в вечно юной природе. Чувство вместо вкуса, то есть правила, регламента. Непосредственность выражения и переживания.
Непосредственность сомнительна. Но живописный результат бесспорен. Экспрессионизм — пример, как из ошибочных посылок мир открывается по-новому. Холст обретает язык. «Дар языков» нисходит.
Нет простодушия природы, нет простодушия человеков. Но есть простодушие творцов. Для творчества необходимо некоторое изначальное простодушие. Творение обусловлено простодушием творящего. Посылка творения с точки зрения регламента повседневности всегда абсурдна и уже поэтому пребывает вне логики приятно-привычной реальности.
Живопись экспрессионистов — торжество красок и линий. Торжество не без «отголоска печали».
Как заметил один персонаж: «…и в сумасшедшем доме иной раз бывают балы…» (Т. Манн).
Экспрессионисты устроили бал в «сумасшедшем доме» десятых-двадцатых годов.
Регулярно происходит смена вкусов потребителей. Процесс почти природный. Когда-то русский читатель говорил: «Что Пушкин? Вот Бенедиктов!» Вероятно, сейчас говорят: «Что Платонов? Вот Сорокин!»
Замена хорошего на дурное. Подлинного на поддельное. В случае с экспрессионизмом наоборот.
Немецкому экспрессионизму исполнилось сто лет. Столетнее дитя выглядит юным, здоровым и по-прежнему привлекательным. Урок немецкого продолжается. На этот раз не языка. Немецкой живописи. Полезный в отношении как посылок, так и результатов.
Экспрессионизм — законченно немецкое искусство. Как Бертольт Брехт или Томас Манн — идеально немецкие писатели.
Группа «Мост» — немецкое явление. Экспрессионизм — немецкая форма модерна в живописи. Немецкая форма, в отличие от импрессионизма Макса Либермана, Ловиса Коринта и Макса Слевогта. Или сюрреализма Макса Эрнста. Они ушли в Европу, больше — в мир. Экспрессионисты остались на родине. Будучи интернационалистами по вектору движения.
Вспоминается противопоставление «Германия — Европа» в «Размышлениях аполитичного» Т. Манна.
Экспрессионисты открыли свойственную вещам, но скрытую внутреннюю жизнь. Ценность, самоцель, значимость в себе и для себя. В их работах произошло самораскрытие вещи, ее потаенного динамизма. Вещи живут, обладают. Самосознание предметов мира. Невоспринимаемо и недоказуемо. Остается верить. Экспрессионисты не переводят веру в знание, но делают ее наглядной.
Юным дрезденским художникам «было свойственно ощущение стесненности, какую вызывает замкнутость в ограниченном пространстве». Такое чувство испытывал один из персонажей «Волшебной горы». Ощущение стесненности в ограниченном пространстве искусства и нравов времени.
И отказ от академизма, неприятие югендстиля были не более чем первотолчком. Возможностью оторваться и полететь. Или уйти. Точнее, войти в природу. Возвращение это или иллюзия — они вечны. Повторяемы и происходят регулярно.
Идея «Уолдена, или Жизни в лесу» будет существовать до тех пор, пока будет существовать лес или хотя бы идея леса.
«Выход в подлинность есть…»
Поэзия экспрессионизма — попытка выйти именно в эту местность. В пространство подлинности. И запечатлеть его. Не разбазаривать вещи мира по мелочам, как делал сюрреализм, не разымать и перемещать, видя в этом находку и открытие. У экспрессионистов вещь остается. Неприкосновенность сохранена. Но открывает свое лицо. И оно — подлинное.
«Вещи в себе и вещи являющиеся, всё сущее, что вообще есть, на языке философии называется вещью» (М. Хайдеггер. Цит. соч.).
Экспрессионисты стремились к изображению всего сущего, что вообще есть. И, может быть, «вещей в себе» более, чем «вещей являющихся». Ландшафт природы, пейзаж городской с человеком в нем и без оного. Экспрессионисты искали ветхие опушки и находили их. У «мостовиков» и проспект становился предместьем. В конце концов, всё предместье. Экспрессионисты искали и находили небольших людей. Находили простеца.
Экспрессионизм вместо вечного анализа формы в предмете искусства обратил внимание на человека и его содержание. Так пишет Эрнст Блох в статье 1938 г. «Дискуссии об экспрессионизме». Принимаем как данность. Но всегда остается вопрос. Есть ли у человека содержание? И более общий. Есть ли он сам?
«Взлет» и «падение» экспрессионизма. Взлет — 1912 г., падение —
с 1922 г., — утверждает Блох. Желание покоя, порядка, стабильного фасада в побежденной стране, желание, которое тогда называлось «новой реальностью», разделалось с ним. Большинство немецких художников последовали за изменившейся конъюнктурой. По мнению Блоха, почти единственным остался Пауль Клее, «чудный мечтатель», верный своим «видениям». Он поднял знамя экспрессионизма. И не от него зависело, что оно более не считалось знаменем, а лишь платком с монограммой. Так погиб экспрессионизм в Германии, в той самой стране, которая прежде ценила его как самый немецкий способ выражения, как музыку в живописи.
Справедливо. Но скорее крушение немецкого духа и взлет национал-социализма в 1933 г. повлияли весьма неблагоприятно на представителей нового искусства, в частности на экспрессионистов. Для Эрнста Людвига Кирхнера неблагоприятность эта закончилась самоубийством в 1938 г.
Экспрессионисты имели честь быть представленными на выставке «Дегенеративное искусство», открытой в Мюнхене 19 июля 1937 г. Целью этого мероприятия было доказать немецкой публике неприемлемость нового искусства для Третьего рейха, а следовательно, его «ненемецкость». Не знаю, была ли успешна атака национал-социализма, предпринятая на новое искусство, но известно, что только в Мюнхене за четыре с половиной месяца работы выставки ее посетило свыше двух миллионов человек. Ни одна выставка современного искусства никогда не имела такого успеха.
Повивальными бабками немецкого экспрессионизма оказались четверо студентов, учившихся в городе Дрездене на архитекторов: Эрнст Людвиг Кирхнер, Эрих Хекель, Карл Шмидт-Ротлуф и Фриц Блейль. В 1905 г. они организовали в любимом городе группу «Мост». Группа стала эпицентром экспрессионизма. А последний — важнейшим немецким вкладом в классический модерн.
Несколько высказываний самих творцов. Э. Хекель: «…целью всегда было рисовать естественную жизнь как таковую». Отто Мюллер: «…с максимально возможной простотой выразить ощущение пейзажа и человека». Э.-Л. Кирхнер: «…воплотить в картине что-то от парящего в мире духа или чувства».
Эти высказывания — подтверждение их работы, констатация факта, определение направления движения — первоначальность, изначальность бытия, его глубина и скрытые течения.
Экспрессионизм — движение очень широкое и очень разнообразное. Его невозможно вставить в раму, как бы велика она ни была. Он не поддается обрамлению. Слишком несхожи были типы, варианты, образцы и темпераменты представителей экспрессивного искусства. Художники группы «Мост» были зачинателями нового движения. К обновлению живописи на путях «экспрессивности» стремились и Паула Модерсон-Беккер, и Христиан Рольфс, и Эмиль Нольде еще до своей встречи с «Мостом». В 1911 г. в Мюнхене родился «Голубой всадник», получивший свое название от картины Василия Кандинского. Участниками его были Габриела Мюнтер, Альфред Кубин, Франц Марк, Пауль Клее, Август Маке, Роберт Деланни, Генрих Кампендонк, художник и композитор Арнольд Шёнберг, Василий Кандинский.
«Мост» и «Голубой всадник» — братья, но сводные. Некоторые из художников мюнхенской группы пошли в сторону освобождения живописи от предметности. Прежде всего Василий Кандинский и Пауль Клее.
Экспрессивные художники «Голубого всадника», как и экспрессионисты «Моста», оказались в непримиримом противоречии и с югендстилем, и с символизмом, и с натурализмом своего времени. Эмоция одна — неприятие современного искусства. Но пути преодоления разные. Объединяла их точка отсчета, пункт, из которого они вышли и начали движение: изобразительный язык должен быть ясен, архаически прост, динамичен.
«Мостовики» стремятся к чистой красочности, образной, наглядной структуре, цветовому разнообразию, экспрессии контуров. Изображение предметного мира всегда неожиданно. Используется широкое, веерное расположение плоскостей. Вместо иллюзорной гармонии реальный дискомфорт бытия. Оглушающий цвет, кричащая линия. Выражение боли, скорби, страсти, экстатических состояний — безмолвно.
Фигура остается. Реальный персонаж в реальном пространстве. Исчезает плавность перехода. Личное, персональное видение, вчувствование, переживание заменяет изобразительную законопослушность, принятый большинством голосов регламент письма. Что характерно для всех участников «Моста». Но каждый выражал это по-своему. Агрессивность, жесткость формы у Хекеля, ясно контурированный способ письма, предпочтение цвета форме. Приглушенный колорит, экспрессивные контуры у Мюллера. Неистовство мазка и цветового тона, объемные, геометрически подчеркнутые цветовые поля, линейный каркас композиций у Шмидта-Ротлуфа. Красочность, но без агрессии контуров у Макса Пехштейна. Интенсивность цвета, светящийся колорит, роскошь плоскостного цветового оформления у Нольде.
Э.-Л. Кирхнер был, вероятно, самым выдающимся немецким экспрессионистом. Жесткие контуры, резкие, контрастирующие цветовые поверхности, нервный почерк. Письмо, вызывающее тревогу. Словно из глубины поднимается давно затерянный мир и получает право голоса.
Немецкий историк философии Пауль Дейссен сравнил платоновские диалоги с закатом: тот же пронзительный свет в предчувствии конца. Живописный диалог Кирхнера со зрителем — пронзительный, кричащий жест. Предчувствие соответствует. При этом остается и природа, и первозданность, и праэротика. Но тревога перевешивает. Неосознанно берет свое. И моритцбургский оазис — маленький рай для «небольших людей» — исчезает. Поневоле вспоминается сентенция персонажа в «Чуме»: «Никто не может чувствовать себя свободным, пока существуют бедствия».
Первые немецкие экспрессионисты назвали свою группу «Мост». Жест продуманный. Они и воспринимали себя как строители моста. Для единомышленников, союзников, попутчиков. В программе 1906 г. заявлялось: «Каждый, кто непосредственно и неподдельно передает то, что его понуждает творить, принадлежит нам».
«Мостовики» не возникли из ничего. Курсы повышения квалификации были пройдены. Но ликбез закончился быстро. Годы ученичества не затянулись. Стиль меняется. Угловатость, неуклюжесть форм и контуров демонстративно выделяется. Трехмерность пространства ставится под сомнение. Живопись графически акцентируется. Эта линейная простоватость, эта фронтальная тактика — без построения в глубину, без глубинного маневрирования — трогательны, прельстительны до умиления.
Сознательный отказ от созерцания, намеренная прямолинейность оказались более продуктивны, чем передача непосредственных чувственных впечатлений, зрительной наглядности восприятия.
Качели искусства раскачиваются. Но качели есть качели. Обреченность именно на это движение. Художники «Моста» соскочили. А была бесконечная возможность, соблазн продолжать, развивать, учиться у Ван Гога, Гогена, Матисса… Глубокая, подлинная живопись. Оказалось, мало. Важно не то, что они пошли дальше. Они пошли иначе. Другим путем. Они уловили «тоску дождя». Но не только. В их фокус попала тоска бытия.
Отказавшись от гармонической образности, от стройной композиции, доверясь дисгармонии формы и цвета, эти художники-сновидцы, обладавшие сверхчувствительностью интеллектуальные невротики неожиданно для самих себя «очутились в сумрачном лесу» человеческой экзистенции, в ее незримых душевных сферах, но «благо в нем обретши навсегда», не испугались, не отступили, не пробили отбой.
Явление экспрессионизма было воспринято как оскорбление, как пощечина вкусу и нравам. Новое в искусстве всегда воспринимается безрадостно-подозрительно. Но экспрессионизм не только подверг остракизму псевдоклассицизм или «стилевые жесты» югендстиля, не только отверг традиционное понимание и восприятие искусства, но и поставил под сомнение целую эпоху. Усомнился в ее истинности и праведности. А это уже было если не революцией, то восстанием. Экспрессионисты «предстали самыми великолепными парнями» в живописном искусстве начала прошлого века.
Поэт лишь заявил о своем желании «пройти наскозь перегородок тонкоребрость». Экспрессионисты прошли. Не без потерь, конечно. Ясность, прозрачность, безмятежность никогда не помешают, если они к месту и времени. Но к месту и времени оказались они. Это отрицательно подтверждает и неожиданное нападение на экспрессионизм с двух совершенно разных, даже враждебных сторон. Более чем через тридцать лет после его появления на свет. Когда он стал неотъемлемой частью истории искусства. Нацисты в Мюнхене определили его как «дегенеративное искусство». Определение пропагандистски очень солидное. А марксисты в Москве — как «империалистическую надстройку» (Георг (Дьердь) Лукач). Характеристика не менее фундаментальная. Одно это говорит о том, что как поиски, так и находки экспрессионистов полностью оправдались.
«Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?» Зачем спрашивать? Ответ не поступит. Вот она! Есть. Бери и превращай. В линии, краски. Старайся только. Отбрось игру света и тени. Иди в глубь вещи. Она того стоит. Там ждут открытия. Художники «Моста», минуя небезопасное вопрошение, доверясь внутреннему зову, так и сделали.
7 июня 2005 г. в берлинской Новой национальной галерее открылась выставка, посвященная 100-летнему юбилею группы «Мост». Выставка включает в себя как период с 1905-го по 1913 г., когда «Мост» существовал как единая группа, так и времена предшествующие и последующие. Представлено пятьсот произведений самого разного рода и техники исполнения. Вчувствоваться, вчитаться в мир этой живописи, как «писать стихи о Брильянтине Тама», воистину «нелегкий труд, скажу вам прямо».
Преодоление — цель, лозунг и реальное художественное действо дрезденской группы. Преодоление официоза и салонного искусства. Выражать неподдельным образом неподдельное. Для этого адекватность искусства жизни. Звучит незатейливо, да и вряд ли возможно. Соцреализм вполне доказал это. Но у художников «Моста» из неверной посылки рождается подлинность. Является искусство, адекватное Искусству, в некотором роде адекватное Идее Искусства. Почти платонической.
Реализовать столь сомнительное, но завораживающее кредо стремились все члены группы. Им это удалось. Удалось в изображениях обнаженной натуры раннего дрезденского периода. Позднее — в образах большого города.
Их манера письма удивительно подошла для этого. Лихорадка «огней большого города» и лихорадочность красок, кисти и линий. Они все — гении линии, гении угла. По временам у некоторых даже цвет становится маргиналом, уступая господство линии и углу. Кривая линия, а угол особенно — законченное выражение неуютности, недомашности мира.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки,
И выбегают из углов угланы.
О. Мандельштам. «Куда мне деться в этом январе…»
Словно стихи по поводу. Поэтический комментарий к картинам, предположим, Кирхнера «Женщины на Потсдамерплатц», «Потсдамерплатц», «Кокотки на Курфюрстендам» или к его же иллюстрациям «Чудесной истории Петера Шлемиля».
Их завороженность неподдельностью, первичностью, первообразностью известна. «Что, если я, завороженный, Сознанья оборвавший нить…» (А. Блок. «Под шум и звон однообразный…»). Начиная творить, «мостовики» обрывали нить сознания. И эта завороженность, этот обрыв нити сказались во всем: в целях, методах, результатах. Они стали нарушителями спокойствия в мире искусства. В частности, нарушив предписываемую художественным этикетом эпохи форму обнаженности. Обнаженные фигуры академистов и экспрессионистов — две вещи несовместные. Нагота фигур у «мостовиков» окончательная, подчеркнутая и ослепительная. Плоть на холсте дышит. Прошло сто лет, «а сила прежняя в соблазне…».
По выходе первого романа Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть» Франсуа Мориак написал статью «Здравствуй, молодость». О живописи «мостовиков» можно сказать: «Здравствуй, плоть». Добавив: «Здравствуй и прощай».
Раскованный Эрос, Эрос юности. Но рядом с Эросом, всегда готовая его заменить, идет Пения, угрюмая бедность мира. Двойное портретирование: сквозь образ радости проступает образ печали.
Экспрессионизм, много переживший на своем веку, сегодня перешел в иное состояние. Состояние музейной ценности. Он — ходкий товар на рынке искусства. Благодатная тема для искусствоведов. В общем любимец публики и рынка.
«А все-таки скучно на этом свете, господа». Что-то исчезает. «А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы» (Г. Державин. «Река времен в своем стремленьи…»).
Живая жизнь экспрессионизма давно уж позади. Счастье открывать мир заново и по-своему, юношеский максимализм, эрос в искусстве и жизни. Битвы и сражения. Свои Канны и свои Ватерлоо. Теперь — МУЗЕЙ.
Юность всегда возмездие. С ней расставшимся.
Что же такое музей? Может быть, это не так уж грустно и сокрушаться не стоит. Николай Федоров кое-что сообщает нам о сути и предназначении музея: «Музей… есть надежда… ибо существование музея показывает, что нет дел конченых… Для музея самая смерть не конец, а только начало… Музей есть высшая инстанция, которая должна и может возвращать жизнь…» (Н. Ф. Федоров. «Музей, его смысл и назначение»).
Отвлекаясь от главной и единственной мысли Федорова о воскрешении предков, музей действительно кое-что возвращает. Он возвращает прошлое. Он его «воскрешает». Напоминая, что начало положено не в нас и тем самым, хотя бы отчасти, избавляет нас от одномерности нашего бытия.
Через много лет после эпохи «бури и натиска» Эрих Хекель заметил, что корни «Моста» в югендстиле. Произошла мутация и дала неожиданный побег. Растение, получившее имя «экспрессионизм». Стилистически да и содержательно экспрессионизм «мостовиков» и югендстиль различны. Но есть и нечто сближающее их. Это философский и художественный универсализм. Наш быт, предметы, окружающие нас, должны подвергнуться эстетическому преображению. Каждый должен быть теплым, домашним. В каждом должна быть видна рука мастера. Индивидуальность вещи. Ее персонализация.
Позиция, хорошо знакомая и интимно близкая художникам «Моста». Сквозное пребразование вещей повседневности. Их метаморфоза посредством искусства. В своих мастерских им удалось осуществить идеал конгениальности искусства и жизни. «Подтянуть» жизнь до уровня искусства. Идеал очень сомнительный, очень снобистский, очень югендстилевский и вряд ли возможный в реальной жизни.
Но одно дело — преобразование личной, почти интимной жизни по своим наброскам и эскизам и другое — конечный продукт твоей художнической работы. «Мостовикам» невзначай открылась «особенная область простых вещей». Невзначай, потому что выйти на это можно только интуитивно. Бог тут не в помощь. Вступает инструмент непритязательный — интуиция виртуозов. Но еще важнее, что «вещи застигнуты врасплох». Это их фундаментальная склонность, стихийный замысел — застигнуть вещь врасплох и запечатлеть.
С формальной точки зрения живопись «Моста» предопределена абстракцией, умозрением. Она трансцендентна по сути в своем стремлении запечатлеть нечто, лежащее по ту сторону опыта, по ту сторону вещи, но через вещь. И вопреки или благодаря вакханалии красок и линий результатом оказывается органический сплав изображения и трансцендентности изначального порыва.
Искусство Африки и Океании, немецкая графика эпохи Дюрера, например Кранах или Бехам, японская гравюра на дереве, резьба островитян Палау подтвердили и поддержали их поиск.
Известно скептическое отношение Кирхнера к современной цивилизации, не способной предложить ничего, кроме разочарования. Примитивная культура, человек примитивной культуры дают надежду на возрождение.
Группа «Мост» наряду с французскими кубистами и художниками «Голубого всадника» увидела в «примитиве» желанное, чаемое искусство «непосредственного и несфальсифицированного» художественного выражения.
У критики цивилизации долгая история. Словом и делом. Например, лозунг Руссо «назад к природе», если он его когда-нибудь произнес. Поиски «простодушного гурона» — не откровение XX века. Отшельничество первых веков христианства — если и не возвращение в природу, то бегство от цивилизации несомненное. Причины несущественны. Важно только одно — направление движения. Бегство, уход. Не забудем Дафнисов и Хлой, буколики, георгики, Аркадию, ее пастушков и пастушек.
Художники «Моста» искали и находили подлинное и непосредственное не только в отдаленно-бескрайней перспективе «примитива». Не только к «востоку от рая». Но и рядом, в непосредственном окружении, в которое они вплетали искусство как неотторжимую составляющую. Они сами были творцами парадиза, как он им представлялся. Они стремились и писать, и жить по собственным канонам, не совпадавшим с канонами внешнего мира.
Все они были «трудными детьми жизни». Как Ганс Касторп, герой романа Томаса Манна «Волшебная гора». И добавим — искусства. Все стремились стать «островитянами». Ускользнуть от цивилизации.
У Генри Дэвида Торо было Уолденское озеро, у Эрнста Людвига Кирхнера и Эриха Хекеля — Морицбургское, у Макса Пехштейна — островок в океане. Мечта о рае столь же вечна, сколь и неосуществима. Более того, она преходяща. Для каждого из нас в отдельности.
Упомянутому персонажу, современнику наших художников, показалось, что он нашел рай, «волшебную гору», где наконец, «полная предчувствий будущего, возникала греза любви». Увы, «всеобщая история бесчестия» никогда не подведет. Всегда на месте. Вместо «грезы любви» пожалуйте на Первую мировую.
Экспрессионизм — искусство подлинности. Проходит юношеский пыл. Рассеивается мечта о парадизе. Кончается жизнь. Но искусство остается.
Друг Адриана Леверкюна, решивший заняться неблагодарным делом описания жизни своего приятеля-гения, пытается передать в словах — мероприятие затейливое — и саму музыку. Пересказать ее. Но один его пассаж приближает нас к «музыке» художников «Моста». К «мелодиям» Кирхнера или Нольде. «…Высокое └соль» виолончели, последнее слово, последний отлетающий звук медленно меркнет в pianissimo ферматы. И всё: только ночь и молчание. Но звенящая нота, что повисла среди молчания, уже исчезнувшая, которой внемлет еще только душа, нота, некогда бывшая отголоском печали, изменила свой смысл и сияет, как светоч в ночи» (Т. Манн. «Доктор Фаустус»).
В книге «Замыслы» Оскар Уайльд утверждал, что «…девятнадцатый век… в значительной степени изобретен Бальзаком. Мы просто выполняем, с примечаниями и ненужными добавлениями, каприз или фантазию… романиста».
После явления немецкого экспрессионизма «мы выполняем, с примечаниями и ненужными добавлениями, каприз или фантазию» художников «Моста».
«И парадоксами Максвелл уничтожает энтропию» (А. Белый).
Немецкий экспрессионизм — хорошее средство от энтропии души. Человеков, животных, растений? Вещей. Ведь все мы — вещи. Даже Вселенная, даже Бог — не более чем «вещь в себе».