Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2006
Теперь я знаю, как называется тот магнит,
Впаянный к тебе в душу, который меня манит:
Отчаяние. Не оно ли на утесах нагих
Детства (не на лугах сиропных) — ночью, когда ни зги, —
Вспыхивало — на волосок от греха?
Мельмот-скиталец и прочая инфернальная чепуха
Не выпила ли румянец, не она ли из всех щелей
Торчит, хотя петухи пропели, и от полей
Горький после похмелья поднимается пар,
И если кто и прельщает пением — то комар.
Отчаяние…
Ты смеешься, хмуришься, говоришь, —
Нервная, как вода, ломкая, как камыш,
Огненная, как подкладка плаща,
Скрывающего фигуру, на ветру трепеща, —
На дне твоего голоса вьется струна:
Услышишь и понимаешь — она,
Та, что звенела в дудочке Крысолова, та,
Что пылала в горле Сирен, — Экклесиастова суета,
От которой до Песни Песней — четыре шага,
Как до смерти, конечно. По склону скользит нога.
* * *
Припадая губами к руке, припадая к руке —
Так прошедший безводную степь припадает к реке —
Я из той же ладони, откуда я радость пила,
Выпью горечь сегодня, такие дела.
Если эта рука возносила меня в облака,
Эти пальцы я трогала кончиком языка —
Неужели теперь, припадая на четверть часа,
Я не выпью обиду, восхвалив небеса?
Если думать — в любимой ладони полынь или мед —
Так не стоит любить — принимая пожизненный гнет
За пожизненный дар. Приникая губами к руке,
Я с тобой говорю на единственном языке
Смертной жажды, которой не важно — вода ли, вино.
Припадаю к ладони, а что в ней — не все ли равно?
* * *
На мокрой после дождя траве —
Слеза в глазу, пустота в голове —
Стою себе — ни тебе, ни мне —
Воды темней, травы зеленей.
Чугунной бабой твои слова
Мне мозг разбивают — едва-едва
Еще устояла одна стена,
Но треснула и она.
Как шар, качается на цепи
Над головою — не спи, не спи! —
Всю ночь летает туда-сюда
Безумное никогда.
Наверно, так же оно в аду
В огне грохочет, свистит во льду,
Цедя по атому из миров,
Из тела по капле кровь.
Кто дал тебе его, раскачав,
Тот самый — землю свернуть — рычаг?
Куда мне деться, в какую щель?
Качается колыбель.
* * *
Благословенны, Господи, Твои луга,
Даже с сеном, загубленным на корню,
Благословенны отвесные берега
Оредежа, закованные в глиняную броню,
С купальщиками в ледяной воде.
Благословенны монотонные, как стихи,
Тополя у дороги, старик с соломинкой в бороде,
Благословенны, Господи, Твои лопухи,
Прихотливыми храмами стоящие вдоль шоссе,
Желтая пижма, серая крапива, чужой сад
За новым забором, благословенны все
Слова, что нам любимые говорят,
Даже когда, говоря, убивают нас.
Благословенная, Господи, ветреная заря,
Несмотря на слезы, льющиеся из глаз,
Или, скорее, благодаря.
* * *
Душный вечер — как смятая простыня,
От которой не оторвать лица.
В серый пепел полуденного огня
Превращаются в сумерки деревца
У забора. Сливается их листва
с розоватым воздухом, и шафран
Облаков — с лесами, кипрей-трава
У дороги — с сияньем Христовых ран,
Всюду ровно разлитом — на парнике
И на крыше, на грядках среди ботвы,
В звоне чашек, в выкриках на реке,
На телеге с сеном, у нас в крови.
* * *
Полынь пылает, луга цветут,
Дымятся мошки над озерцом,
Ныряет щука с кольцом во рту,
А ты стоишь с искаженным лицом.
Играют мальчики у реки,
Футболки, лодки — в глазах рябит.
Ты хочешь выскользнуть из строки,
Которая падает и хрипит.
Как из испанского сапога,
Когда ты выскользнешь из стиха,
То будет жизнь моя так легка,
А главное — так тиха.
* * *
Небо закупорено. В заблудившемся ветерке —
Гаснущий голос юга.
На сумбурном лугу, словно в свальном грехе,
Перезрелые травы обнимают друг друга —
В агонии позднего лета. На них блестят
Светлые, будто падшие ангелы,
Дождевые капли. Берег напоминает театр
Елизаветинской Англии:
Тонкий куст, нагнувшийся над ручьем, —
Мальчик в роли Офелии,
Но отсюда, издали, нипочем
Не отличить актеров от зрителей. Пляшут белые
Лица тысячелистника. Расставлены во дворе
Мальвы малиновые подсвечники.
Мускулистые травы, как на гравюрах Дорэ —
Переплетенные грешники,
Выливаются из ворот
И плывут вдоль обочин спутанным, обреченным
Потоком — ибо их всех пожнет
Золотая геенна осени с неугасимым, черным
Ветром, терзающим ей нутро.
Смеркается. Белье на веревке
Засыпает, в колодце ведро
Умолкает. Облако ноздреватой пробкой
Медленно улетает за гребешки
Леса, и звездная газировка
Щекочет небо, легкие пузырьки
К дымчатому стеклу пристают проворно.
На расстоянии вытянутой руки
Мир теряет форму.
Из предметов, как из решета, вытекает цвет,
Уходя, как ты, стремительно, неизбежно,
Оставляя жизни минимум — силуэт:
Полуоткрытой двери, травы. Конечно,
Это только начало, подготовка холста
Ночного, нового, на котором
И куст у ручья — до чешуйки того листа,
И твое лицо — до горчинки в изгибе рта
Преобразятся новым незрячим взором.
* * *
Стекла дрожат в выпуклых ребрах
Хрупких веранд. В тучах недобрых
Ветер гнездится, черный, как ворон,
Каркает гром. Спутанный ворох
Бурой малины мокнет в канаве.
Рвется тропа — дожди доконали.
Красные угли ягод остыли
На бузине. Столами пустыми
Стали поля — скатаны скатерти
Светлой пшеницы. Божией Матери
Молятся птицы, расшив крестами
Небо, сбиваясь в прозрачные стаи,
Легким крылом доставая до юга.
Мне ж не достать твои теплые губы,
Луком изогнутые — сквозь клекот
Капель — далеко, далеко, далеко.